Сколько раз давал себе слово: вот выйду на пенсию - буду на даче ковыряться и мемуары сочинять. А пока… Иду с работы или еду в автобусе, - сочиняю на ходу, а приду домой или на дачу, возьму ручку, открою тетрадь, - и не знаю с чего начать. Всегда прихожу к одной и той же мысли, что моя биография начинается давно, еще в прошлом веке. Даже в прошлом тысячелетии.
В семье нас – детей – было четверо: брат Саша и две сестры - Надя и Люда.
Жили в глухой деревушке, далеко от райцентра, а до города можно было добраться только летом на пароходе.
Детство мое пришлось на голодные послевоенные годы, когда у всех была одна забота: как накормить семью. Деревня наша вымирала, особенно старики, - ведь все отдавалось детям. Но и дети помирали, объедаясь чем – нибудь не съедобным.
Выручали речка, лес и корова. В речке рыба, в лесу ягоды, грибы, а про корову и говорить нечего – кормилица.
Маму помню: худющая, в чем-то рваном – чиненом и все время с кирзовой сумкой. Придет домой, бросит сумку на крыльцо, а мы уже возле нее ползаем, ходить-то было тяжело, голова кружится, в глазах мошки роятся, если ни за что не держаться – упадешь. Вот и лезли к этой сумке. В ней всегда что - нибудь было: мерзлая картошка, - кусочек конопляного жмыха, горсточка сухого гороха в тряпочке или сосновые марешки. Пожевав, чего мать принесла – тут же, на крыльце и засыпали. И спали долго-долго. Мне кажется, что я проснулся только перед тем, как идти в школу. В первый класс. Вот с этого момента я все хорошо помню.
Мама сшила мне сумку из какого-то старого мешка или из отмоченной наждачной полосы – шкурки, но положить в эту сумку было совершенно нечего: ни букваря, ни карандаша в нашей избушке не водилось.
Первая моя учительница Зинаида Ивановна, приехавшая в нашу деревушку из города, просто сразила меня своей красотой. Лицо белое, без загара, брови черные, глаза карие, носик тюпочкой, губы яркие, бантиком, зубы белые, ровные, на подбородке маленькая ямочка. Платье яркое, руки белые, ногти длинные, блестящие, ноги стройные, в темных шелковых чулках, туфли на высоком каблуке, голос … какой же голос? Не помню. Но красивый. Ласковый. Я не мог себе представить, что такой красивой может быть живая женщина. До этого я считал самой красивой киноартистку Людмилу Целиковскую. Так, то же кино. А тут – живая. Да покрасивее той, киношной. Я так ее полюбил, что даже шевелил губами, повторяя ее слова. Она вскоре это заметила и сказала: - Коля, не гримасничай.- Я не знал такого слова и продолжал шевелить губами. Она подошла ко мне и спросила: - Я что, плохо говорю? - Нет, – отвечаю, - хорошо, красиво. – Почему же ты меня передразниваешь? – и погладила по стриженой под барана голове. Больше я не шевелил губами, но следил за каждым ее движением. А когда она, вытирая классную доску, вдруг роняла тряпку, я просто замирал: сейчас она наклонится и весь класс увидит краешек кружавчиков из-под платья. Это так волновало меня, что я готов был вскочить и поднять, только чтобы она не наклонялась.
Вот такая детская ревность, что ли. Помню, классе в четвертом мы ставили «постановку» ко дню выборов в Верховный Совет, что-то по Чехову. Да, это была инсценировка рассказа « Медведь». Я исполнял роль мальчика, который подавал чай. А самого Медведя играл наш деревенский кулибин Пашка Герасимов. И вот в той мизансцене, где он говорит « Ах, как я зол!» и заключает ее в объятья, мне показалось, что он через чур откровенно делает это, во время репетиций все было гораздо скромнее… И тут я кидаю разнос с чаем на пол и бросаюсь их разнять. Вы уже догадались, что роль графини исполняла Зинаида Ивановна. В зале, конечно, смех и аплодисменты, но постановка-то испорчена… Больше Она не давала мне ролей. А моя любовь к ней вскоре переросла в ненависть. Я стал сочинять про нее частушки и петь их у нее под окном «пьяным» голосом. Она, конечно, догадывалась, чьи это проделки, в конфликт со мной никогда не вступала. Кончилась моя «любовь» тем, что она после четвертого класса уехала обратно в свой город, а нам прислали новую «училку». Так мы ее стали звать с самого первого знакомства. Это была совсем другая женщина. В ее облике, как мне казалось, не было ничего привлекательного. И возраст был далек от молодости Но я ее тоже полюбил. Она умела интересно рассказывать. Особенно о жизни в блокадном Ленинграде. …
Она была знакома с Ахматовой. Тогда эта фамилия мне ни о чем не говорила, но события, связанные с ней, были необычайно интересны. Кроме того, у новой учительницы была довольно богатая, по нашим меркам, личная библиотека, примерно томов пятьдесят. Энциклопедия Брокгауза и Эфрона. Я взял обязательство за зиму прочесть хотя бы половину. Тут надо сказать, что читать в то время было ой как не просто. Электричества еще не было, а керосина давали с колхозного склада по два литра на двор. Мы, ребятня, умудрялись сами изготовлять себе светило: обрезаешь у картофелины макушку, ложкой выскребаешь сердцевину, наливаешь туда чего – ни то горючего, например растительного масла или топленого жира, вкладываешь в это светило кусочек какой-нибудь тряпочки, когда она пропитается – поджигаешь. Светило это нещадно коптит и трещит, но читать и делать уроки… А книжки читать можно и около печной дверцы. Если печка в это время растоплена. И вот при таком свете я читаю Брокгауза, с его – то шрифтом. И многое, конечно, не понимаю. На другой день спрашиваю учительницу, но и она знает далеко не все. Ладно, вырасту – сам все узнаю. А учительницу нашу звали Клавдия Борисовна Нестерова!
Но не везло нам с учителями. Вскоре и К.Б. пришлось уехать. Надо сказать, что,
во первых, она была очень интересная, даже, я бы сказал, незаурядная. А, во вторых, как человек – очень добрая и отзывчивая. Это я так понимал. Но и наши мужички тоже были не прочь быть к ней поближе. Один такой ухарь особенно преуспел. Не знаю, насколько, но дело дошло до скандала, наверное, потому, что он был мужем другой учительницы и один из немногих наших мужиков, вернувшихся с фронта живым и даже невредимым. Ему тогда было лет тридцать, а ей – пожалуй, столько же. Не сужу ее строго. Сейчас. А тогда… Мы с Вовкой Новоселовым, моим дружком и соседом по парте, даже петлю ставили к ее воротам. Думали так: попадет, запутается, начнет орать и материться, собака залает, соседи выбегут - что такое? - и он будет посрамлен на всю деревню. Вот, о нем думали, а не о ней. Умишка- то было маловато, что поделаешь.
Так мы с Вовкой помогли ей уехать обратно в город. Но ведь ухарь – то тоже вскоре рванул за ней, семью бросил, троих детей. Полетел счастья искать. Да, видно, она оказалась женщиной еще той: притащился он обратно как побитый пес. Жена, конечно, покопырилась, поревела, да, что делать, простила. Одной - то троих поднимать, ох как тяжко, особенно в те послевоенные годы.
Сынок у неё был, Игорек. Он как – то догадался о наших с Вовкой проделках, стал к нам прибиваться. А жили они на другом конце деревни.
И вот он каждый день после уроков - к нам. Подружились. И он носил мне книги, а я читал их вслух в нашем "штабе".
Штаб этот был вырыт в крутом берегу Оби, и оборудован по всем правилам военной стратегии. То есть, охранялся в строжайшей тайне от всех посторонних. Летом мы там и обитали в свободное от домашних дел время. А зимой даже печурку оборудовали и некоторое подобие лампы для освещения. Вместо двери - тряпичную занавеску приспособили. Керосин приносили по очереди, кто сколько мог. И долгие зимние вечера коротали там ни кому не мешая. Поверьте, было не скучно. Мы просто рвались после уроков в наш штаб. Это были незабываемые вечера. Правда, длилось это не так уж и долго: большой весенней водой берег подмыло и унесло наше заведение вместе со льдом и навозом, который по темноте деревенской все сваливали его под берег.
Сколько раз наш учитель ботаники Владимир Петрович говорил нам: - Зря вы, ребята, это делаете. Придет время, вот увидите, Будете покупать. И не дешево! - Но кто его тогда слушал? Даже смеялись: Вот чудак! Навоз покупать! Выдумает тоже.
А ведь он был прав: покупаем же. И недешево!..