36
Но школа школой, а внешкольная жизнь составляла всё-таки большую часть дня. Придя домой, наскоро пообедав и ещё быстрей сделав уроки, иногда даже не удосужившись свериться с ответами в конце учебника (итак сойдёт), бежал на улицу. А там подолгу приходилось слоняться одному, ожидая ребят. Мы даже соревновались, кто быстрее справится с домашними заданиями и первым выйдет на улицу. На пользу это конечно не шло, на следующий день вылезали ошибки, плохой почерк (как курица лапой), забытое правило или перевранное стихотворение. Но контролировать нас в большинстве случаев до возвращения родителей с работы было некому, и мы играли до их прихода, в хорошую погоду на улице, в плохую небольшими компаниями по домам.
В ту пору практиковалось довольно действенное наказание лишать чадо прогулок. Меня обычно наказывала мама, сегодня гулять не пойдёшь за то-то и то-то, а за двойку обычно слышал,- ты у меня на улицу не выйдешь пока оценку не исправишь. И потому, сколько ребёнок гуляет, можно было судить, как он учится. Не обходилось и без исключений, в соседнем доме на первом этаже жил мой одноклассник Серёжа Микин, вот кого я на улице практически не встречал. Но
тут дело было не только в учёбе. Говорили, что у него родители сектанты и они запрещали ему вообще выходить на улицу. Наверное, и в школу бы не пускали, но советская власть умела подавлять инакомыслие и охватывать все слои всеобщим образованием. В школе он был тихим мальчиком в круглых очках, учился неважно, но был физически крепким и мог постоять за себя. В школу и из школы мы ходили одной компанией, и он рассказывал мне о своей жизни и о вере. Он носил крестик на шнурке, тщательно это скрывал и был единственным, кто не стал октябрёнком. Но было и другое исключение.
В нашем подъезде на первом этаже жил паренёк Паша Дзюба он был старше меня года на три. На вид это был персонаж из фильма «Путёвка в жизнь» этакий беспризорник времён гражданской войны и разрухи. Одет, он бывал плохо, почти всегда не по размеру, как говорили штаны до колен, рукава до локтя или наоборот тонул в одежде. Грязные, перемятые штаны с пузырями на коленках, рваные в нескольких местах и не зачиненные. Летом грязная майка, с похолоданием изношенный и такой же грязный пиджачишко, надетый на эту майку, зимой телогрейка или пальтишко, шапка ушанка всегда с опущенными ушами и неизменные сбитые и истоптанные ботинки на кусках шнурков или проволоки.
С ним не дружили ни ровесники, ни старшие, ни младшие да он и сам держался особняком, наверное, понимая и стесняясь своего вида и нищеты. Он курил окурки, годами числился в каком-то классе, в школе появлялся чаще в холодные времена года, чтобы перекантоваться в тепле и получить талоны на питание или какие-нибудь вещи от школы или родительского комитета.
Пашка жил с матерью в квартирке из одной комнатки с печкой, без прихожей и кухни. Комнатка была разделена поперёк занавеской на две половины. В одной железная кровать полуторка и что-то вроде стола, в другой печка, какой-то ящик с ведром для воды, вешалка в виде доски с гвоздями, под ней ведро для нужды. Кровать была с голым матрасом, заваленной какой-то старой одеждой вместо одеяла и подушек. Белья даже грязного никогда не было. На столе
минимум всегда не мытой посуды, грязные стаканы, окурки, объедки. Драные пустые стены, закопченный потолок, на полу сор, грязь, щепки от дров, окурки, пустые консервные банки, бутылки и куча какого-то хламья. Замызганное окно
со стёклами покрытыми налётом грязи. Вместо светильника патрон с электрической лампочкой. Комната никогда не убиралась, не мылась, не проветривалась. Только иногда из неё выносились пустые бутылки, которые сдавались в ближайшем магазинчике.
Отца у Пашки не было, а его мать была горькой пьяницей. Грязная, нечесаная, вечно пьяная, в драной изношенной одежонке с беломориной во рту. Мне она тогда казалась старухой, а ещё раньше Бабой Ягой. К ней ходили такие же мужики, и они вместе пьянствовали, а Пашку выгоняли из комнатёнки. В тёплое время он где-то болтался в дневное время, а вечером приходил ночевать в дровяном сарае. В холода на ночь пробирался в свою квартирку (дверь никогда не запиралась, даже если все уходили) и спал на куче тряпья на кровати, а если занята
пьяными гостями то и под ней. Иногда он пропадал на неделю и больше.
Если соседи спрашивали, где твой Пашка его мать, когда была в состоянии говорить, кричала - а вам какое дело, чистоплюи ***вы. Вообще она материлась мастерски, ругалась громко, а уж если дома с собутыльниками связывалась, то по выражению взрослых давала концерты. Могла и подраться по пьянке, и поленом по голове шарахнуть, и ножом пырнуть, впрочем, как и ей, прецеденты были. Дров своих и угля у них никогда не было, топили тем, что Пашка наворует, собутыльники принесут или соседи Христа ради дадут. Не знаю, как они дошли до жизни такой и на что жили, но Пашкина мать не работала и ходила по соседям, выпрашивая денег или еды. Еду ей из жалости давали (скорей из жалости к сыну), а вот денег, наверное, нет, знали, на что уйдут. К осени Пашку совместными усилиями (РОНО, родительский комитет, шефы, соседи и другие добрые люди) как-то приводили в божеский вид и он пару недель ходил в школу, но мать пропивала собранные деньги и вещи получше и Пашкина жизнь опять шла по накатанной колее.
Так продолжалось несколько лет. А что было именно так, как сейчас говорится – отвечаю.
И это на пятидесятом году советской власти, когда до полного построения коммунизма обещанного Хрущевым оставалось тринадцать годков. Я и теперь не понимаю, почему до Пашкиной судьбы официальным органам не было дела, ведь наверняка существовали какие-то социальные службы, уполномоченные товарищи. А если занимались, то почему Пашка голодал, беспризорничал и был изгоем в обществе развитого социализма. Ждали, когда подрастёт и попадётся на краже, чтобы упаковать в колонию? Да и кто из него мог вырасти в таких скотских условиях, хотя отец говорил, что скотину содержат лучше.
Мой отец Пашку жалел и подкармливал, то сам угостит, то меня попросит - сын
ты Пашу на обед приведи. Мама не одобряла действий отца - ты к нам его не приваживай, ещё заразу занесёт или украдёт чего, дать дай, а домой не приглашай. Но если он приходил, кормила его вместе с нами, чинила и подгоняла по размеру его одежду, иногда дарила что-нибудь из носильных вещей, скорей всего отцовских. А иногда сама меня просила - Коля я пирожков напекла, на вот, Пашке отнеси. Папа стриг его ножницами и пытался водить вместе со мной в общественную баню, но Пашка уклонялся. А вот приходить к нам домой любил, если звали.
Он смотрел мои игрушки (своих то никогда не было) разглядывал наши вещи, спрашивал, а это что такое, а это для чего. Ещё дошкольником я интересовался
у отца почему Пашка с матерью так плохо живут и почему о них не позаботится этот Слава с непонятной фамилией КПСС написанной на всех плакатах. Как-то учась читать я прочитал надпись, выложенную крашеными камнями на крутой обочине железнодорожных путей «Слава КПСС!» и спросил, почему везде пишут про этого Славу и кто он такой. Отцу очевидно понравилась такая трактовка смысла надписи и он долго держал меня в неведении говоря что это самый главный человек в стране. Я сомневался – что главней Хрущева? Отец говорил да, а на просьбу рассказать о нём и его странной фамилии отвечал - в школе расскажут. Но на тот мой вопрос о плохой жизни Пашки Дзюбы не ответил, только скрипнул зубами и потрепал меня по голове.
Пашка подворовывал, и у соседей тоже, все это знали, но отец как Макаренко повторял, если человеку дать понять что ему доверяют, то он никогда не украдёт у таких людей. Мама не верила и не соглашалась с таким утверждением. И Пашка не подвёл… мою маму. Он украл деньги у нас из дома. Его добычей стал весь аванс отца, папа был оскоблён в лучших чувствах и повторял - лучше бы он попросил, и я бы ему дал, чем вот так. И ещё повторял - безотцовщина, эх безотцовщина. Заявлять о краже он никуда не стал и предупредил меня чтобы я никому не рассказывал. Пашку с той поры мы больше не видели, мать его тоже куда-то вскоре выселили, а за счёт их квартиры-комнаты расширились соседи слева.