Я не знаю чем мне запомнился этот человек. Может тем, что кричал нам “добре здрасьте, молодые девушки”, а было тем девушкам от четырех до семи – восми лет. И мы, брошенные своими paбoтaющими родителями в свободное летнее плавание, кучковались по месту жительства и слонялись по поселку в поисках, а чем бы себя занять.
Каждая такая кучка имела никем не писанные законы: младших не обижать, защищать, если понадобится, и не бросать на полпути, а приводить в то место, откуда взяли. Я, заимев своих детей, спрашивала маму волновалась ли она о нас. ”Конечно, - сказала мама - каждого, кто заходил на почту, я спрашивала не видели ли моих девок. И целый день получала о вас сведения”.
Поселок наш растянулся по трассе на два километра. Мы жили в центре и в дальние края забирались редко. В центре было все: клуб, магазины, столовая, баня, аптека, школа, мед.пункт, детский сад, сберкасса, стадион и поссовет. Это, кто не знает, тоже, что горсовет, но только мелкого, поселкового пошива. В общем народу было зачем ходить в центр, а люди все друг друга знали, по крайнeй мере в лицо, а уж маму, работающую на почте, тем более. Поэтому ей легко было собирать о нас информацию.
А мы, ничем не озабоченные, всегда замечали телегу, которой управлял Хамит. Лошадка его, неторопливая и никогда им не понукаемая, шагала сама по себе, а мы бежали следом и кричали: Хамит, Хамит… . Мы дразнили его, нам и в голову не приходило, что это может быть именем. Понимал ли он это? Может и нет. Он оборачивался и кричал нам дружелюбно, с татарским акцентом: Добре здрасьте, молодые девушки. И нас это очень веселило. Молодые девушки, пробежав ещё немного, отставали. А он продолжал свои путь, мурлыкая какую - то свою мелодию и улыбаясь своим думам.
Сколько я его помню, а помню я его только летом, он всегда был одет в одно и тоже: грязные, засаленые брюки, заправленные в сапоги и пиджак, одетый на голое тело, никогда не застегнутый, так что eго голый живот всегда был всем на обозрение. Было ему лет сорок, так я думаю, вспоминая его лицо, и думаю, что он всегда был слегка на "веселе".
Он вывозил на свалку поселковые помойки. Помойки эти за зиму превращались в небольшие, разноцветные, ледяные холмы из которых торчали вмерзшие очистки, битая посуда, дырявые кострюли, в ообщем, все те предметы, которые не могли предаться огню, а в хозяйстве были уже не нужны. Летом ледяная гора таяла, оставляя на земле груду хлама. Вот этот хлам и вывозил на своей лошадке Хамит.
Спустя много лет, когда родители вернулись с Севера, а мы с сестрой уехали оттуда ещё раньше, мы как – то сидели вечерком вспоминали нашу жизнь там, перебирали знакомых. Кого - то помнили хорошо, в основном соседей, да тех, с кем учились и дружили. Чьи - то фамилии были ещё на слуху, а вот людей уже вспомнить не могли. А Хамит почему - то мне помнился и я про него спросила. ”Умер” - сказала мама. Хоронить его было не в чем, в обещжитии, где он жил, под его кроватью стоял чемодан и в нём две старые рубашки. Банщица рассказывала, что когда он приходил мыться, у него с собой ничего не было и она выдавала ему каждый раз мыло, мочалку и полотенце из тех вещей, которые были кем – то забыты и не востребованы назад. Хоронили его вскладчину, одели в то, кто что принес.
Я сразу представила себе его лошадку, его улыбающееся лицо. И мне стало очень грустно.
2007 год.