ЭДИК
Брат мой Эдик, по природе своей был человеком очень добрым, но в тоже время обладал характером взрывчатым и непредсказуемым. Еще в детском доме, куда мы с ним попали после возвращения из эвакуации, он вечно попадал в какие то истории, в результате чего у воспитателей и педагогов сложилось твердое мнение, что он хулиган и дебошир. Детский дом № 21 располагался на Волхонке, в Антипьевском переулке рядом с Музеем изобразительных искусств им. Пушкина, в старинном барском особняке, которые в то время еще сохранились на Арбате. Создали его тогда же, в 1943 году для детей чьи родители погибли в войну. Нас же определили туда потому что, покойная мама работала в Моссовете и ее хорошо знали тогдашние руководители этого учреждения. А собственно, куда нас было девать после возвращения из эвакуации, где мы пробыли почти два года, с октября 1941 по июль 1943 года. Мать умерла, а отец был на фронте. К тому времени детдом еще не был полностью укомплектован, и потому набирали всех подряд, в том числе и беспризорников , которых в Москве тогда было конечно не так много, как сегодня, но все же достаточно много. В общем, всякого народа там хватало. И сыновей полка с медалями и даже орденами, мелких воришек и пацанов которые стояли на атасе у взрослых бандитов и, конечно же, просто сирот, которым некуда было податься. Понятно, что порядки там были очень похожими на Гуляй поле, и воспитатели просто боялись особо конфликтовать с этой махновщиной. Кормили очень скудно, а потому есть хотелось постоянно. Вечерами, когда уходили воспитатели, а дежурный запирался в кабинете директорши, народ либо залезал на кухню, либо отправлялся в город на поиски жратвы и приключений. Какую то еду приносили блатные, у них с этим все было в порядке. Ну, и делились конечно. Братец, естественно прилепился к компании таких полублатных ребят, и хотя в кражах и налетах не участвовал, все же на шухере стоял. В результате попал в специальный детский дом для трудновоспитуемых, откуда его вытащил отец вернувшийся с войны в ноябре сорок пятого. Впрочем, оказавшись дома, в нашей старой квартире на Краснопролетарской, он связей со шпаной не потерял, а напротив стал принимать самое активное участие в каких то ее делах. В сорок шестом году в Москве было одно громкое дело о банде, которая занималась грабежами и квартирными кражами. Банду взяли, судили и приговорили к расстрелу, а такую мелкую шпану вроде братца, отправили в трудовую колонию. Так Эдик попал в знаменитую Икшинскую детскую трудовую колонию. Было ему тогда одиннадцать лет. После возвращения отец определил его в соседнюю школу в Косом переулке, знаменитом своими воровскими и бандитскими традициями. Чтобы как то спасти парня от неминуемой тюрьмы, родители решили пристроить его в ремесленное училище, чтобы получил какую нибудь рабочую специальность. Так Эдик оказался в ремесленном училище №1, при знаменитом автозаводе имени Сталина. Но поскольку ему было всего тринадцать лет, мать потащила его на Петровку 38, где тогда помимо угрозыска помещалась контора, которая сама определяла возраст и на основании этого выдавала какое то свидетельство. Понятно, что во время войны была жуткая неразбериха и миллионы людей потеряли документы, во время боев, оккупации или поспешной эвакуации. Потому и была создана такая специальная служба, которая эти проблемы решала. Так Эдик Каменецкий, тринадцати лет от роду получил справку, что ему шестнадцать и на этом основании был зачислен в ремесленное училище. Там у него тоже случались недоразумения. Однажды он избил мастера и его хотели из училища выгнать. Мать на коленях умолила директора училища оставить его. Как рассказывал отец, такой же сложный характер был у его младшего брата Ильи, который тоже якшался с лихими людьми и закончил свою жизнь на Беломорканале. Но ведь что любопытно. Будучи вспыльчивым и несдержанным, а порой просто грубым,Эдик с близкими людьми был ласков и никогда себе никаких грубостей не позволял. Ни по отношению к матери, ни по отношению к отцу, который его поругивал и даже лупил ремнем. И что не менее удивительно, он очень любил свою профессию и работал с удовольствием. Он стал шлифовщиком, профессионалом высочайшего класса и гордился тем, что на работе его называли «Эдуард Микронович». Эдик проработал до самой пенсии и очень расстраивался, что его профессия в годы перестройки оказалась невостребованной. Не стало заводов, не стало и работы, а потом и здоровья не стало. По молодости был он красивым, спортивным парнем, прекрасно играл в футбол даже стал мастером спорта и выступал за дубль команды мастеров «Торпедо». Среднего роста, сероглазый, с шапкой светлых кудрей он очень нравился женщинам, но в семейной жизни был не очень счастлив. Женился рано, сразу же по возвращении из армии на девушке с которой встречался еще до призыва и, которую очень любил. К сожалению, его избранница оказалась девушкой с характером , мягко говоря, сложным. Конфликты начались сразу же, как только Эдик переселился в соседний дом на Краснопролетарской, где проживала семья Нины, так звали его избранницу. Как и все в то время, братец любил компании в которых вино лилось рекой, а в состоянии подпития был он очень, мягко говоря, невоздержан, а порой просто буен. Возражений не терпел и норовил все конфликты разрешать с помощью кулаков. С тещей и тестем отношения не сложились сразу же. Они считали это брак мезальянсом, поскольку у Эдика за плечами кроме ремеслухи ничего не было, а Нина была девушкой с высшим образованием, чем и она и родители очень гордились. К тому же, несмотря на свой совершенно славянский вид Эдик был и остался евреем, а семейка была антисемитской, чего кстати, не скрывала. Нина даже утверждала, что Эдика на самом деле подменили в родильном доме и к нашей еврейской семье он никакого отношения не имеет. Она писала письма отцу со всякого рода оскорблениями по поводу евреев и еврейства, и регулярно их подбрасывала в наш почтовый ящик. Эдик об этом знал и это тоже было поводом для скандалов. В конце концов, она случайно попала на Ленинградке под машину, ее собрали по частям, но после этого несчастного случая она всерьез сдвинулась головой и жизнь для Эдика превратилась в сущий ад. Они много раз сходились и расходились, но тем не менее, родили и воспитали сына. Андрюша был красавцем богатырского сложения, но абсолютно без царя в голове. Образования толком не получил, мотался по разным работам и, конечно пил. Кончилось все это печально. Ему не было сорока, когда он скоропостижно скончался. Сердце не выдержало. Это произошло через неделю после смерти Эдика. Нина умерла раньше, не дожив до сорока лет. После ее смерти он так и не женился. Жил гражданским браком с одной малосимпатичной вдовой, ссорился, ругался , но очень любил двух ее маленьких внучек(кстати,взаимно) и ради них терпел эту несносную бабу. Виделись мы с ним редко. Главным образом, на днях рождения отца или матери, когда вся семья собиралась вместе. Оно и понятно. У каждого была своя жизнь и связанные с нею заботы. Когда встречались , вспоминали детские годы, детдом в Антипьевском переулке и конечно войну. Особенно день победы. Зимой 1944 года нас с Эдиком перевели в другой детский дом, санаторного типа в Сокольниках, на 3-ем Лучевом просеке. Не знаю почему нам подвалило такое счастье, наверное были совсем дохлыми, а там кормили получше и даже каждый день давали рыбий жир. Там мы и встретили победу.
Был месяц май. Самое его начало. Весна в тот год была необычно ранняя и дружная. Снег сошел уже в марте, а в конце апреля все кругом зазеленело. Солнце было такое яркое и жарило так, что к майским праздникам все Сокольники зацвели. Кончалась война и предчувствие скорой победы уже витало в воздухе. 2 мая пал Берлин и даже нам, малышне было ясно, что не сегодня, так завтра объявят об окончании войны. Восьмого вечером никто не остался дома. Ждали важных сообщений и вся ребятня, да и взрослые высыпали на улицу. Было так тепло, что все окна в окрестных домах были открыты настежь. Боюсь сбиться на банальность, но было предчувствие счастья. Закончится война и отец вернется домой, обязательно заберет нас с братом из детского дома. Мы снова будем жить на Краснопролетарской, и все будет как до войны. Правда, мамы уже не будет никогда. Но впереди была целая жизнь, и она должна быть счастливой. Когда началась война, мы жили на даче в Салтыковке. Был разгар лета, очень жаркого. В нашем саду мы рыли щели и играли в войну. Через неделю приехал на полуторке отец и сказал, что мы возвращаемся домой, в Москву. А еще через неделю его забрали в армию. Месяц или чуть больше мы жили в Москве, но уже случались воздушные тревоги и по ночам выли сирены. Очень громко и противно. Но страшно не было, потому что тревоги были как бы учебные. 22 июля был первый серьезный налет на Москву. Две сотни немецких бомбардировщиков всю ночь гудели над нами, бросали бомбы и зажигалки. Мы вместе с матерью и нянькой сидели в бомбоубежище, которое находилось в подвале только что построенной школы, в которую я должен был пойти в первый класс. Все сидели на узлах и чемоданах. Было тесно и очень душно. Поэтому, дверь бомбоубежища была открыта и было видно как в черном небе перекрещиваются лучи прожекторов, но самолетов видно не было, зато слышно их было очень хорошо. Потом налеты начались каждый день. Часто тревогу объявляли днем и надо было тащиться с узлами в метро на Маяковскую. Мама боялась, что нас разбомбят, потому что рядом с нами был военный завод «Тизприбор» и немцы наверняка собирались сбросить на него пару-тройку бомб. Одна небольшая бомбочка даже попала, но не в завод, а в одноэтажный дом, который стоял напротив школы, прямо у нас под окнами. Но никто не пострадал. Взрослые мужчины, кого еще не забрали в армию должны были дежурить на крыше, тушить зажигалки. Немцы их бросали без числа. Когда отца призвали в армию, мы всей семьей провожали его на стадион «Машиностроитель», где был сборный пункт. Ходили мы туда раза три или четыре, потому что каждый раз отец напивался и нас возвращали обратно. На сам стадион нас не пускали и мы стояли возле металлического забора, окружавшего стадион и ревели. Позже, когда я смотрел «Летят журавли», там есть сцена проводов, где героиня стоит вцепившись в решетку забора. Очень похоже на то, что было с нами. Ведь люди уходили на войну, а значит на смерть. Мы то этого не понимали, но когда вся толпа рыдает, удержаться невозможно. Потом, в августе началась эвакуация детей и женщин. Мама работала в Моссовете и когда стали отправлять в эвакуацию детей сотрудников, отправили и нас троих. Мать поехала с нами, потому что Люська была маленькая, ей было всего три с половиной года, а в моссоветовский интернат брали детей постарше. Интернат помещался в доме отдыха «Оболсуново», рядом с городом Тейково Ивановской области. Место было очень красивое. Сам дом отдыха стоял на высоком берегу, в сосновом лесу. Внизу протекала речка, а на другом берегу находились хозяйственные постройки и дома, где жили работники дома отдыха. Там поселили мамаш с маленькими детьми. Мама пробыла с нами недолго. Оставила Люську какой -то женщине и уехала в Москву. Там она заболела. Ей сделали операцию в онкологическом институте им. Герцена, но она не помогла. В апреле сорок второго она умерла. Мы об этом узнали только летом. Случайно. Сказал кто-то из старших мальчишек. А еще через год, в июле сорок третьего интернат ликвидировали и нас вывезли в Москву. Немцев отогнали от Москвы далеко, бои шли уже под Курском и Белгородом. Для нас с братом начиналась новая, детдомовская жизнь. Мы не знали, что нас ждет, но когда автобусы с детьми въехали во двор Моссовета, мы среди встречавших родителей неожиданно увидели отца. Как ему удалось в самый трудный для нас момент, когда мы по настоящему почувствовали себя сиротами, оказаться в Москве, до сих пор не знаю. Он же был на фронте и его часть находилась где-то в районе Курска. Видимо отпустили в короткий отпуск, чтобы смог пристроить детей. Он пробыл с нами всего несколько часов. Отвез Люську к своей двоюродной сестре тете Гесе (Агнессе), а потом привел нас к детскому дому в Антипьевском переулке. Он помещался в старинном барском особняке, в самом центре Москвы, на Арбате, рядом с музеем изобразительных искусств им. Пушкина, куда через шестнадцать лет, уже после армии, я пришел работать. Так было угодно судьбе. А в тот июльский день сорок третьего года, мы с Эдиком стояли у дверей детдома и смотрели вслед уходившему отцу. Он повернулся, помахал нам рукой и я почему-то подумал, что больше его не увижу. Что мы прощаемся навсегда. В этот день, в Москве был первый салют в честь освобождения Белгорода и Курска. Первый за всю войну.
ТАНЮШКА
Она была самой младшей в семье и потому, наверное, самой любимой. За год до ее рождения в июне 1947 года, случилось несчастье. Сгорел в результате несчастного случая мальчик Женя, сын Марии Ивановны, которого она родила через год после ее знакомства с отцом. Она очень тяжело переживала эту трагедию и появление Танюшки было для нее огромным счастьем. Поэтому, всю свою жизнь до самой глубокой старости она Таню от себя не отпускала, чем похоже испортила ей личную жизнь. Лето сорок седьмого года было необыкновенно жарким и отца, вместе с его полуторкой мобилизовали на какие
то сельхозработы, как раз накануне родов. Так что, пришлось мне, тринадцатилетнему пацану везти мать (М.И) в родильный дом. Она почему то не захотела рожать на Арбате у знаменитого Грауэрмана, где родились все мы, в том числе и Валя, а велела везти ее к Никитским воротам, где в одном из переулков, рядом с довоенным немецким посольством, находился родильный дом. В те годы никакая скорая на вызовы беременных не выезжала, на такси у нас денег не было и когда у матери начались схватки, мы потащились с ней на трамвай. Тогда семнадцатый номер ходил от Делегатской, через Пушкинскую площадь до Никитских ворот и дальше через Арбат к Кропоткинской. До трамвая я ее кое как довел, а в трамвае ей сделалось плохо , начались схватки и я больше всего боялся что она прямо в трамвае и родит. Но дотерпела до Никитских и кое как доползла, со стонами и остановками, до родильного дома. Помню ощущение дикой тоски и одиночества, когда старуха нянька вынесла мне одежду матери. Было ощущение будто она умерла. На другое утро, когда я приехал в роддом, мне сообщили что мать благополучно разрешилась девочкой. После родов ей видно очень хотелось есть, а с едой было тогда совсем плохо. Отец, уехав в командировку, оставил нам мешок картошки, которую я, оставшись за старшего, варил и кормил сестру и брата. А матери почему то захотелось яиц и она очень сердилась, что я не могу их ей привезти. Но яиц тогда в Москве просто не было, и взять их мне было неоткуда. К выписке вернулся в Москву отец, так что Танюшку с матерью мы забрали вместе с ним, и на семнадцатом трамвая довезли до дома. Ей, конечно, хотелось чтобы мы ее встретили красиво, с цветами и отвезли домой на такси. Но, денег ни на то, ни на другое не было. Танюшка росла очень слабеньким и болезненным ребенком. Однажды едва не умерла. Я был в это время в армии и позже узнал от отца, что у нее был перитонит и ее чудом спасли. Врач потом сказал, что в ее случае из ста человек выживает один. Была она ребенком тихим, не капризным, но ее баловали все. И родители, и мы старшие. Как то незаметно она выросла и превратилась в рослую красивую девушку с косой до пояса. Из всех нас четверых она была, наверное, самая трудолюбивая. И что удивительно, но будучи городским ребенком, по характеру и даже образу жизни была человеком деревенским. Как мать. В деревню возле Киржача, она уезжала каждое лето и там ее, как ни странно, считали своей, деревенской. И жених у нее был тоже деревенский, из соседней деревни. Коля Агафонов, так звали этого парня был из семьи лесников, человек физически очень сильный, но малоразговорчивый. Когда они поженились, он переехал в Москву и поступил учиться в Лесотехническую академию. Их с Таней семейная жизнь поначалу складывалась вполне благополучно, но потом он заболел. Сказалась травма, которую он получил в юности, когда несколько раз падал с мотоцикла, а кроме того был случай, когда местные деревенские парни, чтобы заставить его отказаться от ухаживания за Танюшкой, жестко его избили. В русской деревне такая традиция существует до сих пор, причем бьют чем попало. Вот у Коли все это сказалось к концу его учебы в академии. У него оказалось настолько серьезное психическое заболевание, что он получил инвалидность. Жить с ним стало очень трудно. Он ревновал Танюшку к любому столбу и грозил ее убить, если поймает с кем нибудь, хотя она никогда даже малейшего повода для ревности ему не давала. Кончилось это печально. Они развелись. Коля уехал в деревню и там покончил с собой. Застрелился из охотничьего ружья. Я повез Танюшку с матерью в Киржач, хоронить Колю. Состояние ее было ужасным. Она считала, что виновата в смерти бывшего мужа, что он сделал это от страшной безысходности. Мать и Колины братья встретили нас откровенно враждебно. Было ощущение, что случится что то страшное, что они напьются на поминках и всех нас троих порешат. Но пронесло. Таня потом много раз ездила в Киржач на Колину могилу, видно очень уж болезненно восприняла она его смерть. После этого, вся жизнь Танюшки была целиком посвящена родителям. У нее была собственная квартира, но она переехала к старикам и они втроем жили в однушке, которую родители получили после переезда с Краснопролетарской. По сути, большую часть своей недолгой жизни она посвятила престарелым родителям. Нет, конечно все мы, и Люся, и Эдик и я регулярно посещали родителей, но тащила их на себе Танюшка. Благодаря ей они дожили до глубокой старости. Конечно, существует такое понятие как родительский эгоизм. Родители, особенно мать, не хотели отпускать от себя Таню не на шаг. Задержка на работе или с подругами вызывала шквал звонков, мне или Люсе, с требованием немедленно найти Таню. По существу эта родительская, эгоистическая любовь не дала ей возможность создать новую семью или, просто иметь какую то личную жизнь. Она трижды собиралась замуж, но каждый раз родители отвергали ее избранников. Как правило, это были женатые мужики, а для отца это был знак ненадежности. Ведь надо было разводиться, оставлять жену и детей, а для отца, с его домостроевской категоричностью, был только один принцип- «Каменецкие женятся один раз!». Так что, жизнь бедной Тани сводилась к работе и уходу за родителями, что конечно было немало, но ведь жизнь не должна была этим ограничиваться. Работала Танюшка в лучших ателье Москвы, потому что считалась мастером высочайшей квалификации по женской и мужской одежде. После школы она получила профессию портнихи, продолжив тем самым семейную традицию. Ведь дед Иосиф был портным. В чем то она очень походила на отца, и в первую очередь в отношению к делу которым занималась. Свою профессию она любила и совершенствовалась в ней постоянно, заканчивая различные курсы повышения квалификации, а потому стала в своей профессии одной из лучших в Москве. Последние годы она преподавала в колледже, где ее очень ценили. Когда ей стукнуло пятьдесят, в колледже устроили ее чествование, надарили груды цветов и наговорили множество хороших слов. Ее там, и правда, любили. Ведь была она не только замечательным мастером, но и человеком спокойным и доброжелательным. Никогда не кричала. И уж, конечно, никогда и никого не унижала. Ни словом, ни делом. Заболела она случайно. Отдыхала на юге и там сковырнула какую то болячку. Оказалась скоротечный рак. Если бы она сразу же обратилась к онкологу или хотя бы к кожнику, наверное можно было бы ее спасти. Но она, видимо, не догадывалась что это за болезнь и потому не хотела обращаться к врачам. Думала и так пройдет. Но не прошло. Я о ее болезни даже не подозревал и в очередной раз приехав в Москву страшно удивился, что Танюшка находится в Боткинской больнице. Не сообразил даже тогда, когда рядом с ее койкой в палате оказалась пожилая женщина, которую практически положили умирать. У нее была последняя, четвертая стадия ракового заболевания. Сама она ничего мне не объясняла, только плакала. Очень горько. Видимо, и матери ничего не говорила. Все стало ясно сразу же после смерти матери, когда видимо процесс пошел очень быстро. Я кинулся к врачам, сначала в Боткинскую, а потом к городскому онкологу. Бесполезно. Мне объяснили, что эта форма рака практически не лечится и что ей жить осталось месяц, два. Так получилось, что я приехал ухаживать за матерью, потому что Таня была в больнице, а потом остался еще на полгода, чтобы быть возле Танюшки. Больше ведь было некому. Все ушли в мир иной, осталась только она одна. Умирала она очень тяжело, но не стонала, не капризничала. Терпела. Но видимо, пережила тяжелейший психологический срыв и потому была обижена на весь мир. Умирать не хотела, но понимала безысходность того, что с нею случилось. Человек верующий, она едва согласилась на то чтобы я пригласил священника, который хотел ее причастить, но от причастия отказалась. Ее можно понять. Ведь всю свою жизнь она прожила, делая добро другим. Была человеком честным и бескорыстным. Если были за нею какие то грехи, они были ничто по сравнению с тем что она делала и по отношению к близким, в первую очередь к старикам-родителям, да и по отношению ко всем, с кем ей приходилось сталкиваться в жизни. Она такой печальной участи просто не заслужила. Отпевали ее в церкви что в конце Волоколамского шоссе, перед самой кольцевой. Было много народу, помимо подружек пришли почти все преподаватели и студенты колледжа. Было очень много цветов и, наверное впервые в моей жизни священник говорил такие слова утешения, что ком в горле стоял и все было как в тумане. Ушел из жизни последний родной мне человек. Теперь я один.