Это было время расцвета «Черкизона» и самый разгар чеченской компа-нии. Я ехала обычным маршрутом из Москвы в Питерский пригород навестить маму. Любимый фирменный поезд №17 , «Карелия», в те годы был не слишком комфортным. Причина была проста и определялась самой тогдашней ситуацией. Лишившиеся привычной жизни и работы северные люди пытались как-то выжить. Лесные дары, на которых можно было неплохо подработать летом, благо финны и шведы, быстренько во всем разобравшись, наладили бизнес по скупке по всей Карелии, зиму не обеспечивали. И тогда для тех, кто пошустрее, хоть каким-то способом прокормиться стала мелкая торговля. Ближайшим источником дешевого товара оказалась Москва, а в Москве самым популярным местом, конечно, Черкизовский рынок. С Черкизы везли все. Плацкартные вагоны буквально превращались в мелкооптовые склады. Огромные клетчатые сумки, ставшие приметой мелкого торговца, забивали их снизу доверху. Сами «коммерсанты», устроив поклажу и устроившись сами, отдыхали. Приехав из неблизких северных краев ранним утром с пустыми сумками и тележками, они успевали за день закупить, собрать, перевезти и погрузить в поезд свой товар, пройдя при этом через толкотню Черкизона, злую тесноту Московского метро и вокзальные милицейские кордоны. А уже назавтра многим из них предстояло сделать все наоборот, т. е. сгрузить, разобрать и попытаться продать свой товар. Глядя на них, я пыталась понять, какая энергия движет этими людьми и какая нужда питает эту энергию. Одна ночь в дороге, данная на короткую передышку, проходила в тяжелом релаксе. Релакс был простой – еда и выпивка. Наскоро утолив голод, коммерсанты заливали усталость и дневные впечатления дешевой водкой и остро пахнущей дрянью из разноцветных баночек. Потом, как водится, душа требовала разговора и люди, не слушая и перебивая друг друга, выплески-вали из себя впечатления прошедшего дня. Говорили все об одном: ругали жизнь, Москву, делились маленькими хитростями в общении с милицией. Ничего радостного в их впечатлениях не было, и переполненный негативом вагон гудел так, что хотелось открыть окна, чтобы впустить свежий зимний воздух и выпустить наружу хотя бы часть этих страхов, переживаний и маеты. Уснуть было невозможно, оставалось только ждать, когда усталость и алкоголь возьмут верх и вагон утихнет. Но и сон был не лучше. Пассажиры крутились, храпели, бормотали что-то беспокойное, наверное, и во сне продолжая дневные дела.
В соседнем купе что-то сильно грохнуло, потом ахнуло. Я заглянула. Один из коммерсантов, неудачно повернувшись на верхней полке, свалился на пол и сильно ударился головой об стол. Вокруг него бестолково суетились и ахали нетрезвые соседи. Признаков жизни мужик не подавал, и было непонятно – то ли так сильно пьян, то ли так сильно ударился. Позвали проводницу. Пожилая женщина, очевидно много видавшая за долгую дорожную жизнь, посмотрев, сделала вывод: «Живой, к утру проспится». Поднять мужика на полку никто не мог, даже и не пробовали. Он так и остался лежать на полу, соседи только подложили под голову подушку и прикрыли одеялом. Я вернулась на свое место, огляделась, пытаясь оценить обстановку и снова увидела пассажира, сидящего у окна на боковушке. Собственно, заметила его я много раньше. Его невозможно было не заметить.
Посреди вагонного бедлама, совершенно особняком, как будто отгорожен-ный от всех непробиваемой стеклянной стеной, сидел молодой парнишка в военной форме. Парню было плохо. Он смотрел на происходящее вокруг из-за своей стеклянной стенки и, казалось, ничего не понимал. В глазах парнишки застыли боль, тоска и немой вопрос. На столике перед ним одиноко стояла бутылка «Столичной». Парень отхлебывал прямо из горла, медленно и тяжело пьянея. Было видно, что ему тоже хочется что-то рассказать, или скорее разделить с кем-нибудь то, что стояло в глазах, но его никто не хотел слушать. Когда бутылка почти опустела, парень начал говорить. Сначала тихо, потом громче, обращаясь сразу ко всем и ни к кому. То, что он говорил, было страшно. Это не был связный рассказ, скорее эмоции, чем что-то конкретное. А все вместе было картинкой к той страшной, непонятной, бестолковой и никому не нужной чеченской войне. Парень искал сочувствия. От него отмахивались, даже не пытались хотя бы накормить. Уставшие люди, занятые своим, живущие совсем другой, тоже очень непростой жизнью, совсем не хотели слушать, как стонут умирающие бойцы, как страшно стрелять по живым, пусть даже и чужим, как непонятно в горах, где каждый куст может оказаться врагом, и как вообще все страшно. Да, про эту войну все знали. Но мало кто ее понимал и видеть в парне героя, или хотя бы смотреть не него с уважением никто не мог. Можно было пожалеть, посочувствовать, но на это у людей просто не было сил. А парень искренне не понимал, почему все вокруг говорят о чем угодно, кроме войны. В свои двадцать он просто ничего более важного не знал и не видел. Рассказывая, он пытался обратиться к кому-то конкретно, от него отмахивались, просили лечь спать и, в конце концов, снова позвали на помощь проводницу.
Все та же немолодая женщина как-то смогла угомонить и уложить парнишку, и он забылся тяжелым нетрезвым сном. Пассажиры вместе с ней покачали головами, кто-то даже вытер глаза. По сути своей люди ведь не были черствыми, просто они были очень уставшими.
Постепенно затих и вагон. Получившие короткую передышку коммерсанты угомонились. А мне уже совсем не хотелось спать. Я смотрела в темноту за окном, переваривая и пропуская через себя увиденные две стороны жизни и уже тогда понимая, что чеченская война так и останется в моей памяти тоской, болью и немым вопросом в глазах попутчика-паренька, одиноко сидящего посреди вагонного бедлама.