Холопы вставали рано. Еще солнце даже не подкатилось к точке выхода из мрака, еще небо было усыпано ночными звездами, еще сны не покинули воспаленное воображение, а злыдень-будильник уже разрывался на части.
Холоп Алексашка, не раскрывая глаз, встал, выключил будильник, включил свет и присел на секундочку на край кровати. Он знал, он помнил, он хотел. Но никак не мог раскрыть глаза. И позволил себе, не страшась барского гнева, провалиться в спасительное забытье еще на пять минуточек. Очнулся часа через два. Свет горел, солнце почти взошло, а телефон разрывался от барского гнева:
-Ты почто, холоп, смертный прыщ, на работе в полном своем отсутствии?
На язык скорый Алексашка, не смог ничего ответить, кроме как молча слушать, и задавать себе вопрос: «И в самом деле? Почто я позволил себе поспать аки ленивец похабный, да проспал утро ясное, с санями холопскими?» Барин хлопнул трубой об стол, да и отключился. Засунув в рот щетку зубную с пастой мятной, прыгал Алексашка на одной ноге, пытаясь в штанины попасть коварные. Все время уворачивающиеся от него, будто бы не хотели они помогать Алексашке в поспешании на работу. Одолел окаянные штаны холоп, да ринулся на станцию ездовую, ловить сани для таких вот распутников, чтобы попасть под очи ясные барина, дабы получать по шее батогами тяжелыми.
Холоп Онотоле утро встречал прогулкою. Вставал Онотоле рано, шел прогуливать пса своего верного, да портить воздух соснового бора привычкой тягостной, курительной. После того, как выкуривал Онотоле циграку, шел он сани свои механические заводить, дабы приехать на службу рано, перед барином показаться работящим да исправным холопом. Барин не ценил исправность Онотоле, грузил работой без меры надобной, пугал гривенников уменьшить, да пока все словами и обходилося. Онотоле работал как мог, а то и меньше, копил гривенники для поездки отдыхательной летом жарким, да и барина впредь не загружал проблемами своими.
А вот Михайла-мастер порядок знал исправно. Имел он от барина грамотку печатную, дабы опаздывать мог на полчаса от всех работающих. Чем ту грамотку Михайла заработал нам неведомо, дело тайное да казенное, молчал он тему эту тайную, да другие холопы и не пытали его. Рука у Михайлы была тяжелая, банку железную открывал с пол-оборота, боялись его злить, дабы в лоб не получить да синяками отделаться за счастье посчитали бы. Вот и этим утром Михайла себе не изменив, ввалился в дверь железную, аки медведь из берлоги на солнце ясное да весеннее вылез. Рады были его холопы видеть. Да попробуй не обрадуйся такому!
А вот барыня прытка была рано вставать. Жаворонком кликали таких, кто не боялся темени поганой, да с радостью глаза утру новому открывал. К саням барским барыня прибывала заранее, дабы не заставлять ждать попутчиков, чтобы не нанести им оскорбления, да с полным своим уважением. Кучер саней тех был резвым, мог и мимо промчаться, чего допустить было барыне немыслимо, ответственна она была и сердешна.
И вот прибыли она на работу все, кто как смог. Алексашка, запыхашись, последним прибежал, одно ему оправдание было, что прибёг он не один. А в охапке своей тащил печево вкусное, к чаю радость малую. За это барыня ругать его негромко стала, и остальным сказала рта на Алексашку не открывать, ибо от барина ему и так досталось, а холопы все равны и дружить должны крепко-накрепко!
День сей не задался с утра раннего. Барин был не в настроении, да имел дебаты бурные с барыней, чем ввел ее во искушение и впала она в депрессию жуткую. Досталось тут и холопам. Алексашке за язык его боталом подвешанный, да Михайле за то, что хамство имел непотребное, да лень свою демонстрировал, да Онотоле под руку попал нечаянно, чем был весьма удивлен, ибо молчал он все больше, слова не молвил, знал, чем дело могло кончиться. Опытный был холоп, поживший жизнь непростую.
У барина того в помогании приказчики были. Телами двое, душою ни один не вышел. Приказчик правый ходил с ключами заветными, навертывал ими круги, на пальцы насаженными, аки молитвы читал с четками праведными. Сколь раз прокрутит, столь считай, молитву и начитал. Помогало оно ему или нет – нам неведомо, да и интересу никакого нет знать про него что-то лишнее.
Приказчик левый звался затаенно, забугорно, Перекатывательщик. Чего он катал, то понятно всем, кто встречал хоть раз это тело в казенный пинджак с карманами вздетое. На работу прибывал этот Перекатывальщик с холопами, да и уезжал с ними. Саней своих не снискал, да и к холопам ближе быть хотел, чего не ценили сами холопы, и всячески от дружбы с ним отлынивали. А Алексашка порою идеи высказывал непотребные, дабы восхохотать над телом сим.
Вобщем, не любили холопы да и барыня тож приказчиков тех. Но барину виднее было, вот и держал их рядом с собою. А Правый приказчик владел холопом-коробейником. Холоп, скажем прямо, тот вобще никудышный был. Толку от него было, что с душного козла молока, а суету создавал немалую. Коробейничать он начал еще во время царя Гороха, да с тех пор много воды утекло, другие молодые да спорые пришли, а этого коробейника старого куда девать? Вот правый то приказчик и пристроил его к себе в приспешники. Волю над ним имел не малую. Коробейник холопам работящим не помогал, а вредил больше, на что постоянно холопы барину жаловались, да не обращал барин на суету эту мелочную внимания. Однако знал коробейник кого возлюбить требуется для жизни спокойной. И возлюбил он барыню. Стул ей нашел почти генеральского пошиву, да здороваться первым бежал и разговоры приспешные зачинал. Барыня видела то дело, да с холопами смеялась над потугами этими никчемными.
Так вот работа и двигалась вместе с солнцем в сторону обеда долгожданного. Перекатывальщик сам в ангаре холопском телеги катал, да работу устраивал. Привлекал к ней холопов разных, из усердных только молодший холоп не отказывался. А Михайла – то хоть и числился в имении мастером, никак не хотел вспомогать ходить, да сил не было отказать, не имел он языка болтливого, как Алексашка неугомонный, который от всех приказчиков отшатывался как от чумы язвенной.
А приказчик с ключами холопов не любил, общаться с ними навыков не имел, все больше писал письма подметные, да безграмотные, советы давал никчемные, да на нервы холопам действовал изрядно. Барыня с ним беседы ругательные имела регулярные, да толку от сих разговоров было мало, не шли они приказчику впрок. Да и барин сумления свои о пользе приказчиков особо не высказывал, терпел их из жалости своей барской.
День прикатился к обеду, а обед сей знатный закатывал нынче Юрашка-мастер и среди ветеранов самый наипервейший человек. Имел сей мастер 54 году от роду ныне, и мечтал сотворить боголепный пир для всех холопов да и прочих присутствующих. Ночь не спал мастер руками не обиженный, пироги пек на славу свою с пониманием дела, с любовью к холопскому положению, ибо сам был когда-то из этого роду-племени, пока не подняла его жизнь на место повыше да посправнее. И испек пирогов тех не много не мало, а четыре штуки. Да украсил рисунками всякими, да с поклонами принес на угощение. Собрались холопы всех мастей. Мастера подошли, бороды окладистые поглаживая, челядь набежала бабская, сама барыня пришла, не побрезговала.
Сидят, едят пироги да нахваливают. Знатен мастер Юрашка в работе, и пироги его тоже не подкачали. Тут и Перекатыльващик подошел, руки в карманы, пирогов отведал, сказок поведал, все без утайки рассказал. Да холопы с мастерами не оценили той дружбы нарочитой, еле дождались пока уйдет он, освободив помещения. Михайло-мастер времени зря не терял, пирогами баловался, ни в чем себе не отказывая. Алексашка с супом прибежавший, тоже мимо рта пирогов не пронес, еще и в запас на штаны положил. Онотоле человек кулюторный, много не ел, крошки все собрал, ни одна не пропала, окромя той, что специальным обманным манером кинул он на подол барыне, запачкав платье ее парадное, за что был обруган тот же час.
Так и проистек час обеденный, да принялись все еще лепше, послушав рассказы мастеровых людей про жизнь прошлую, трудиться. Алексашка грамотки писал неразборчиво, да подписывать их не стремился, ибо не было барина в наличии, а к правому подручному-ключнику не было его желания бежать да челом в землю бить. Онотоле домовитый холоп, починил сани свои самоходные дабы ублажить боярыню поездкой дальней в пенаты его родные далекие. За что низкий ему поклон да пожелания здравствовать во все времена отпущенные. А вот Михайло-мастер шибко ленив был. И не собирался после обеда сытного да пирогов знатных перетруждать работою скушною руки свои широкие да сильные. Укрышись от ока Перекатывального играл он в игры нарошные как дитя малое. Нисколь при том не стеснявшись, что шла работа стороною, куда он ее и отсылал периодически. А всему оправданием была ему грамота боярская, без учиненного срока давности. Хороший он был мастер, коли защиту такую имел. Не всем дадено такое было, знать роду-племени Михайла был родовитого да могучего.
А и был среди холопов престранный холопко Алексейка. Человек роду-племени не родовитого, из солдат бывших. Служил тот Алексейка сначала для царя-батюшки, сколь положено, а когда срок ему вышел, пошел Алексейка в люди, дабы приложить руки свои к работе простой, не умственной. Вроде и человек был неплохой, но больно скорбна речь его была. Говорил Алексейка быстро, да страшно нескладно. Как кашу во рту катал слова. Как начнет разговоры разговаривать, смех да и только! Из одного слова четверть понятна, а второе и вовсе проглочено. Смеялись над ними холопы да мастера, но Алексейка себя в обиду не давал, на смех поднимал обидчиков своих, мог и кулаком пристукнуть по колену, дабы грозность свою показать. Смешной вобщем, да не вредный, и на том спасибо. Видать, пока служил, оно и забылось как добрые-то люди говорят. Бывает. Зато обстиран, оприходован и лысина начищена. И саней самоходных две штуки имел. Откуда брал-не сказывал, но склады царские, видать почищены умело были.
А еще был среди всяких разных людей барских один на особицу. Не холоп, но и до мастера не дотянул, да и не стремился он к чинам да положениям, ибо талант ему был даден особенный. Левшой Сергуней звался тот чародей. И мог он все. Оживить то, что уж и не двигалось, запустить то, что умерло еще в прошлом веке, из мусора, что в отходные ямы сваливают, мог тарахтелку самоходную слепить, да так, что от новой отличить не было возможности. Любил он страсть как работать! Руками не обижен был, за то и Левшой звали, что стала бы нужда какая, то подковал бы он что правого приказчика, что левого, да и ключи обоим бы куда надо вставил, они бы оглянуться не успели. Не обижали его мастера, да и холопы со всем уважением относились. Добрый был чародей, отзывчивый. Всем на помощь приходил, кому она потребна была. Отправлял его приказчик правый, ключи вертящий, в такие места, где другие бы заартачились да и не поехали, а Сергуня отказу не давал, ездил, да вспомоганием своим творил добро, хоть и не любил он такие путешествия. Называл их работой рудничной, ворчал про себя и стремился обратно, к своему инструменту надежному, из заграничной страны Китай выписанного да столу с диковинами разными, кои превращались в руках его в чудо чудное, диво дивное.
Однако не все так спокойно было на подворье барском. Так или иначе всегда смутьян какой найдется, дабы воду светлую в мутную переиначивать, вносить раздор в умы светлые да дела творить непотребные. Вот и нашему барину не повезло. Был у него в подчинении холоп-бунтарь Максимка, коий мнил себя ничтоже сумняшися аж Римским полководцем Максимусом, про коего кино было снято заморское мериканское, где героем он выступал хоть и связанным ворогами, но непобедимым и непобежденным, даже когда вонзили в него нож коварно и умер он победителем. Так вот у Максимки для такого полководца гонору было много, а толку мало, смутьяном он слыл, да приказчикам души мотал, отговариваясь от всех работ, да стараясь барину при том на глаза не показываться. Барин про смутьяна знал, наслышан был и на беседы частые вызывал почаще холопа-Алексашки. Выслушает бунтарь-Максимка барина, голову буйную повесит, вернется в комнаты свои, злится на всех, день молчит, два молчит, а на третий как ни в чем не бывало шумит, голоса не понижает, все пытается правду какую-то неведомую найти да доказать. И уж бывало, не нужна никому та правда и след простыл от обиды какой, а Максимка все речи придумывает да на поленницу всех сзывает, шумит о том, что бунт надо поднимать, как когда-то Емелька Пугачев делал. Но то когда было, когда Емелька бунтовал! Да и кончил Емелька плохо, царица тогдашняя не простила ему выступлений холопских. Теперича холопы всю историю знали да за места свои держались, им против барина резону идти не было. Тогда Максимка удумал стать мудрецом, аки Ломоносов Михайла, что пешком да голыми ногами с северов в стольный град учиться ходил. Выучился Максимка, осталось ему последнюю грамоту сдать да получить диплом, что умен он теперь и может из холопов быть переведенным в мастера. Да только в это время опять беда вышла, опять рассорился он через характер свой строптивый и с барином и с приказчиками обоими, на работу не выходил, поносил их на чем свет. И думается через то не станет Максимка мастером, а останется холопом навечным. И весь сказ.