Любовь КАЗАРЦЕВА
ВРЕМЯ И РАССТОЯНИЕ
...охотники стреляли их уверенно и аккуратно...
Б.Зайцев ;Волки;
Над затравленной стаей витал угнетающий смрад страха и обречённости. Несколько суток назад позеленевшие от голода глаза неба скрылись за тяжёлыми снеговыми тучами. Усталые волки перестали понимать направление и чувствовать путь к спасению. Униженные постыдным бегством они ждали решения вожака.
– Ты-ы не зна-аешь! – утробно взвыл кто-то сзади. – Не ты ли приказал нам уходить из логова предков?! Не по твоему ли попущению наш родовой овраг заняли собаки, эти продажные ублюдки? Ты думал откупиться от них.
– Товарищи, – прерывисто прохрипел старый вожак, – я делал всё ради сохранения нашей стаи. Я уводил вас из-под огна двуногих хищников не раз. Просто удача изменила нам.
– Не нам, а тебе! – рыкнул рослый двухлеток. – Ты потерял нюх. И теперь собаки навели на нас ненасытных двуногих. Они убивают не только взбесившихся отщепенцев, но и тех, кто уважает главный закон и не берёт добычи больше, чем нужно для выживания.
Над стаей сгустилась новая опасность – вспышка несвоевременной сословной распри. Повидавшие жизнь дозорные и бойцы ничего хорошего не ждали. Они знали, что подобные перемены опасны нарушением законов, смещением рангов, потерей привычного места у тёплого куска добычи.
Они пока оставались рядом с вожаком, но их напряжённые силуэты потеряли энергию, страсть исполнительности. В глазах вместо почтения и готовности к бою жёлто тлела слепая злоба.
– Ты забыл, как оставил нас, твоих защитников без нор и территории? – матёрый волк с непомерно длинной мордой, давнишний соперник вожака грубо толкнул его крупом. – Всё, что построила армия наших дозорных в стане поверженных пришельцев, ты отдал коварному врагу! А мы, подобно глупым баранам, продолжаем тесниться и голодать в этой голой степи. Пытаемся спастись позорным отступлением.
Молодые и амбициозные, взъерошенные, толклись рыхлой массой, незаметно перемещаясь то в середину, то из центра стаи, в стороны, подальше от возможной, скорой расправы. В их позах чувствовалась неуверенность. Они боялись, что не хватит опыта захватить власть в стае. А всякая неуспешная выходка, это они успели уяснить, чревата презрением со стороны соплеменников, если не изгнанием из стаи.
– Друзья, – старая волчица, подруга вожака, встала между соперниками. – Вы должны понимать, что вожак не может рисковать вами и вести всю стаю на красное, – она с показным смирением склонила голову. – Пойти на красное – это смерть.
– Но и белое – смерть! Длинномордый, прав! – просипел одноглазый, бывший загонщик оленей.
– Длинномордый – просто слабак, – устало огрызнулся вожак. – Ни один волк не погибал от белого, если не был чересчур ленив. А вот красное…
– Да они все за одно! – взъярился двухлеток. – Разве вам не понятно, волки?!
– Понятно, что кругом опасность, – угрюмо взвыл одноглазый. – Такова правда жизни.
– Эта старая подлиза вместе со своим длинномордым прихвостнем столько лет морочили голову вожаку, – на загривке рослого шерсть встала дыбом, что придавало ему угрожающий вид. – Надо хотя бы раз усомниться в жизненной правде. Ну, что в этом красном? В нём нет обжигающего огня. Нет огня! Значит, нет и смерти!
– Эти, из свиты вожака, действительно, выродки, – прорычал тощий самец, ощерив желтозубую пасть со сломанным клыком. – Для них нет ничего святого. Они забыли заветы предков. Братья, разве вы ослепли?! Они промотали самое дорогое. А главное, потеряли тропу спасения.
– Нам всем конец, – всё так же угрюмо протянул одноглазый. – Мы слишком доверились этой троице. А надо было ду-умать своими мозгами.
– Ну, ты за всех-то не «гавкай», – взвился над стаей глубокий грудной голос прогонистой волчицы-трёхлетки. – Надо довериться молодым. Им не знакомо чувство сожаления о потерях.
– А что им терять? – скривился старый вожак, жалко поджимая к брюху обречённую простреленную лапу.
– Пусть слушают голос крови.
– Пусть идут, куда хотят.
– Вольному воля, – взвились голоса над стаей.
– Пусть ищут древнюю дорогу предков.
– Может, им повезёт найти тропу спасения…
Три длинноногих тени отделились от стаи в стороны. Их молодые пружинистые тела какое-то время метались по кругу, следы свивались в спираль, и она всё расширялась. Одна подвижная тень забирала вправо, вправо, за нею устремились две другие.
– Они почуяли заветную тропу! – радостно взвизгнула прогонистая и сорвалась вслед за уходящими.
Стая нерешительно медлила на истоптанном снегу.
Проснулся ветер, и зло вгрызаясь в обожжённые морозом ноздри волков, сбивал дыхание стаи. Живой воздух принёс ненавистные запахи двуногих истребителей, их убийственных палок.
Старик, оскорблённый неуместным бунтом, измученный рвущей болью в лапе, с трудом поднялся, принюхался и, пошатываясь, двинулся туда, где ещё не остыл запах настырной энергии непокорных. Стая привычно последовала за ним в том направлении, где точками виднелась отважная четвёрка.
Волки мчались, выжимая из усталых тел последние силы.
Непокорные, почуяв, что родной запах стаи стал теплее, обрадовались.
– Они идут за нами, – чуть замедляя движение, бросил рослый. – Не принято у волков оставлять слабых на произвол судьбы. Подождём…
Наконец, стая воссоединилась, но не смешалась. Впереди по-прежнему бежал рослый, следом – прогонистая волчица. Двое других из четвёрки чуть посторонились, уступив тропу старому вожаку.
Улетали ночи и дни.
Важнее времени стало расстояние до той неведомой местности, где могла сохраниться безопасность, которая манила надеждой на свободную жизнь.
Мягкий воздух уже не приносил ненавистного запаха двуногих, но стая продолжала бег.
Это был и не бег. Звери едва переставляли окровавленные лапы, изрезанные ночным льдистым настом. Надежда на спасение грела сердца обречённых. Да солнце с каждым новым утром становилось ласковей.
Вдруг старый вожак поднял морду, захрипел и упал в сырой снег. Одноглазый поддел его носом:
– Встань, брат. Подымайся. Не гоже отставать от своих.
Стая снова сгрудилась. Беглецы, используя вынужденную остановку, повалились, кто где, принялись выгрызать колючие ледяшки, налипшие между кровящими пальцами.
– Хорошо, что ветер принёс новый снег, – вздохнул кто-то с надеждой. – Укроет нашу кровавую тропу.
– Красную тропу, – простонала старая волчица.
– Вот и доверили, – прохрипел старик. – Впереди – красное. Много зим назад оно появилось тут. Странно, что никто из вас не помнит об этом… Разве вы и не чуете?
Волки, напрягая обветренные, потрескавшиеся ноздри, подняли морды. Чувствовался близкий обрыв и дыхание реки, дремлющей под напряжённым весенним льдом.
Стая увидела, как группа молодых остановилась, закрутилась на месте, нетерпеливо взвизгивая перед неожиданным препятствием.
На ветру полоскались красные флажки!
Смертельная, нервная краснота широкой дугой отрезала путь к реке.
Рослый метнулся вдоль языкастой пугающей ленты вправо, влево.
«Свобода или смерть!» – ослепительной молнией вспыхнуло в его бунтарской голове.
Рослый взвился в воздух.
Волки замерли в ужасе:
«Самоубийство – это невиданно!»
«Это презренная трусость», – тень осуждения и боль сожаления скудной росой затуманила иссушённые глаза гонимых…
Молодая волчица, вздымая горячие бока, припала к хрупкому насту и, жалко визжа, поползла под смертельную ленту.
Волки, сощурив глаза, смотрели на этот позор:
«Вот очередная жертва бунта. Слишком самоуверенных всегда ждёт гибель».
Но с прогонистой ничего не случилось!
Она благополучно миновала красные языки и… прыгнула с обрыва!
Через несколько мгновений стая увидела: будто в полёте, пересекая пятнисто-сизый покров реки, двигались, удаляясь, две тени – рослый и его подруга.
Двое дружков бунтаря тоже нырнули под флажки.
Притяжение полёта чуть колыхнуло воздух, сбило волчье дыхание. Тоска по свободе, зависть к раскованной молодости, способной на бесшабашный поступок и риск, вскипали и, казалось, рвали в клочья измученные сердца тех, кто отстал, кто утомился жить.
Медленно ползло время, но оно всё увеличивало, увеличивало расстояние от затравленного настоящего к будущей свободе.
Группа непокорных, оскользаясь на рыхлом, ненадёжном льду, миновала реку и скрылась в лесу.
Стая зашевелилась, послышался возбуждённый визг, вой, рычание, хрип. Обуреваемые смешанным чувством надежды и обречённости волки, сталкиваясь и огрызаясь, двинулись к опасной черте, закрутились у трепещущих красных лоскутов. Одни прыгали через флажки, другие ползли, вспарывая снег тощим брюхом.
Наконец, стая серой, клубящейся лавиной рухнула с обрыва к спасительной реке.
Вдруг раздался оглушительный треск. Лёд вспучился и пошёл трещинами. Но волкам это не было страшно! Такое происходит ежегодно.
Река просила свободы.
Всем нужна свобода, только не все готовы принять её.
Старый вожак, подслеповато щурясь навстречу восходящему солнцу, видел, как волки, лавируя между тёмными разводами воды, приближались к противоположному берегу.
– Ну, что же ты, волк? – вздохнула престарелая подруга, с нескрываемым презрением глядя на вожака. – Идём за ними.
– Я не имею права нарушить красный закон, – рыкнул старик, сухими веками прикрывая стекленеющий взгляд. – А ты иди, если хочешь, – выдохнул он.
А может, это показалось подруге…
Волчица упала рядом со стариком и жутко завыла, ощутив погружение туда, где и время, и расстояние теряют значение.
Ослепительное, молодое, по-весеннему радостное солнце встало над степью.
Широкой излучиной голубела живая лента реки.
На рваном снежном полотне темнели два неподвижных волчьих тела.
Над белым обрывом ветер играл холодными тряпицами красного пламени.
«Белое, голубое и красное – это жизнь», – проворчал седоплечий ворон, греясь под лучами весеннего солнца.