Уже и не вспомнят, кто придумал отмечать во вторую субботу сентября этот праздник - День Улицы. От Фроловых тянули свет. Собирали столы и лавки. Дмитрий Ефимович приходил с баяном. Гуляли до петухов. С песнями, танцами и нехитрой сборной закуской. Детвора бегала тут же, под присмотром, и радовалась веселому взрослому сабантую.
Местная знаменитость - Иван Алексеевич, Герой Советского Союза, добрейшей души человек, танцевал с правнучкой. Светлане шел десятый годок. Девочка лучилась счастьем, когда дед на полном серьезе разучивал с ней вальс. Баянист старательно выводил «На сопках Маньчжурии», Светланка тянула тоненькую шейку, держалась за него и с гордостью и упоением, разучивала взрослый танец.
Её здесь любили. По первому зову сидела с соседским ребенком, помогала собирать вишню бабе Марте и отдавала последнюю любимую куклу подружке. Улыбка девочки и васильковые глаза были талисманом улицы, её добрым ангелом. С дедом они были неразлучны. Родители жили рядом, в микрорайоне Победы. После школы бежала проведать старика. 9 мая Иван Алексеевич брал ее на парад. Приходила загодя, нарядная цветущая с бантами и букетом. Правда, в цветах дефицита и так не было. Пол-улицы с утра поздравляли и любовались своим Героем, легендарным человеком не только улицы Пионерской, но и всего южного городка.
Высокий, стройный и еще достаточно крепкий для своего преклонного возраста. Морской лётчик штурмовой авиации, ушедший в отставку в звании полковника, с иконостасом орденов и медалей на груди, заветной золотой звездочкой, и завистью всех местных мальчишек – кортиком на бедре.
Баяниста угомонили. Сели за стол. Выпили, как водится за улицу свою, да за новую дорогу, которую этой весной уложили.
Еще не стемнело, но уже потянуло прохладой. Иван Алексеевич подозвал Свету и попросил вынести пиджак. Наказал и самой накинуть кофточку. Та беззаботно поскакала к дому.
Выпили еще по одной. Кто-то из баб затянул украинскую песню, певучую и протяжную. Время шло, а внучка не возвращалась. Иван Алексеевич поежился. Как бы поясницу не продуло.
- Что же она так долго?
Пошел сам. Пошел и пропал. А праздник продолжался. Забрехали собаки. А потом как-то по-особенному завыл и Шарик, кабыздох соседки. Делать нечего – теперь и Марта пошла поглядеть, да поискать пропавшего соседа.
Ефимыч, польщенный вниманием, завораживал «Дунайскими волнами».
Вдруг что-то послышалось. Придавил меха баяна. Привстал кто-то:
« А ну, погодь!» - заставив всех замолчать и насторожиться.
Голосила женщина. Рядом. Совсем рядом. Бросились на голос. Прижавшись к косяку, как вкопанная, стояла Марта. Руки ходуном, белая, как полотно, не в состоянии сдвинуться.
А за порогом Иван Алексеевич. Лежал плохо, нехорошо лежал, как подкошенный. Дышал, смотрел на всех, а пошевелиться и сказать, что-то, не мог. И мычал. Невыносимо слышать, как мычал. Когда его подняли и стали протискиваться в двери, чтобы занести в комнату, увидели Светлану. Взрослые мужики остолбенели от ужаса. Не знали, что делать. Потоптались и вынесли старика на улицу. Кто-то сбегал за одеялом, положили на раскладушку. Вызвали скорую и милицию.
Света лежала посреди комнаты в луже крови. Вместо светленького платьица - кровавое месиво. Бабы ревели в голос. Мужики держались, только курили и с надеждой поглядывали на начало улицы, ожидая «Скорую». Баба Марта не отходила от парализованного, гладила седые волосы, что-то шептала и вытирала слезы и себе, и ему.
Её не очень любили на улице, а некоторые откровенно побаивались. Неразговорчивая, суровая, со своим особым суждением. Бывало, скажет что, как приговор вынесет. Судачили, что к Ивану Алексеевичу бегала после смерти его жены. Было ли, не было - кто его знает. А молва ходила.
Оперативные службы приехали на удивление быстро. Прибежали и родственники. Пока врач осматривал больного, милиция вызвала еще один наряд и в дом никого не пускала. Риту, маму Светы, еле удерживали. Кричала и рвалась в дом.
- Света! Доченька! – так и стоял этот разрывающий душу стон в ушах соседей. Насильно сделали успокоительный укол. Посадили на лавку, гладили, утешали. А как утешишь? Она уже ничего не понимала. Только смотрела на всех умоляюще и беспомощно. И еще двоим стало плохо. Врачиха растерялась, то ли деда увозить, то ли с остальными возиться. На всякий случай приехала еще одна машина. Старика увезли. А милиция все колдовала в доме.
Вышел участковый и стал опрашивать. А что сказать-то? И рассказать особо нечего.
Следователь, в доме Фроловых обосновался. Допрашивал по очереди. Кто что видел? Кого за столом не было? Кто отлучался? Враждовал ли с кем Иван Алексеевич? Пожалуй, и все вопросы. Да! Еще один вопрос дотошный следак задавал:
– Кто, по вашему, это мог сделать?
– Из наших – никто! - возмущались свидетели. - Нет душегубов на нашей улице!
Вы Свету не знали! Это же любимица общая! Солнышко наше!
Дом, где произошло преступление, опечатали. До утра так никто глаз и не сомкнул. У тех, кто видел ужас этот, перед глазами Светланка стояла. Только что бегала со всеми, только что смех ее как серебряный колокольчик звенел - и нет. И не будет больше. Увезли.
Милиция по огородам походила, собак подразнила, да уехала. Разошлись под утро. Молча. Хмуро. Без слов. Столы и все, что на них было, на радость котам, так на улице и осталось.
Хоронили Светлану и Ивана Алексеевича вместе в один день. Старик умер на следующее утро. Матери на похоронах не было. В больнице лежала. Сказывали - в психиатрической.
Не сговариваясь, на похороны все пошли: и старые, и малые. Гул стоял на всю улицу и на все кладбище. Рвал душу, похоронным маршем, военный оркестр Дома Офицеров. И мужики плакали, и бабы, и сверстники девочки. Никого так никогда ещё не хоронили. Родственники, школа и вся улица Пионерская. Седой как лунь, Иван Алексеевич, лежал в гробу помолодевшим. Морщины разгладились. И Света рядом, в маленьком. С бантами… Как ангел, с редкими светлыми волосиками и прозрачно-восковым личиком. Венками все кругом укрыли. На могилках не умещались.
Вернулись домой все вместе в одном автобусе. Решили тут же столы накрыть и помянуть. Родственникам не до того было. И они это понимали.
Вернулись, а возле Болтовых два милицейских УАЗика стоят. Они – туда, а не пускают! Участковый шепнул, что Вовку Болтова берут. Вроде как он убийца. Вовка? Болтов? Да ну?! Не может быть! А тут из сарая китель в дом пронесли. Толпа ахнула:
– Ивана Алексеевича китель!
– Ах, ты сучонок! - И толпа калитку снесла. Ох, страшные они были в гневе! Порвали бы его, на части порвали! Что-то звериное из народа наружу полезло. На помощь участковому, прапорщик со двора прибежал. Не удержать! На крыльцо с автоматом еще кто-то выскочил и долго не думая дал короткую очередь в воздух. Отступили. Майор к людям вышел, старался толпу перекричать. Доказывал, что не дело – самосуд. По закону будем! Остыли немного. А тут и подмога приехала. Оттеснили соседей еще дальше крепкие хлопцы в масках и вывели задержанного. В наручниках и под защитой двух амбалов. Камни полетели. Народ опять в крике зашелся. А Вовку - головой в землю и бегом к машине.
Мать из дома вылетела.
- Это не он! – кричала надрывно - Подставили!
Вовка Болтов с детства был недоразумением местным. Без отца рос. Озлобленный завсегда. Толком с ним никто не дружил. Где Вовка – там и ссора. На пустом месте драку затевал. Первый раз в милицию попал в девять лет. Залез с друзьями в «Детский мир». Наелись конфет и заснули на прилавке, а утром их тепленькими и застукали. Потом два раза ларьки грабил. Мать по улице ходила, подписи собирала, чтобы на поруки взять. И деньги занимала, чтобы отмазать. У Ивана Алексеевича пять тысяч взяла, да и другие давали, кто сколько мог. Без надежды на отдачу. Жалели её. А что? Бьется на двух работах, чтобы у сына все не хуже, чем у других было. Только баба Марта не подписала и денег не дала. Что она там Болтовой сказала, никто не знает. Только выскочила та от нее, злая, да с матюками.
А год назад, когда ему уже семнадцать исполнилось, задержали за изнасилование. На районе, после танцев девчонку в кусты затащил. Говорят, что и сама она не промах была. Ну кто правду скажет? И тут мать на защиту кинулась. Сговорилась с семьей жертвы, быстро дом родительский продала, стариков - к себе, и откупилась. Заявление потерпевшая забрала.
Вовка притих, на работу устроился. Правда, сказал кому-то, мол, ментам нужно было галочку поставить, вот они крайнего и нашли.
Поверить, что эту бойню со Светланой Вовка сотворил, было невозможно. Не укладывалось у людей в голове! Ведь они все только добра ему желали. Кто конфету сунет, кто яблок вынесет, кто на обед пригласит, пока мать на работе. Со школы выгнали. Мишка Панин на работу взял. Да только недолго он там и продержался. «Болгарку» украл. Панин с начальством договорился, по собственному желанию уволили и дело не завели.
Пока следствие шло, Болтова чернее ночи ходила. Глаз от земли не отрывала и с соседями не общалась.
Был суд. Привозили его под усиленным конвоем: боялись, что народ отобьет. У кого нервы покрепче – ходили на заседания, остальным рассказывали.
Пока гуляли на Дне Улицы все вместе, да на виду, залез он в дом к Ивану Алексеевичу. Деньги искал, взял китель парадный, ордена некогда было отцеплять, да кортик наградной. Тут на беду свою и Света зашла. Он ее кортиком этим двадцать три раза и ударил. Огородами домой ушел. Спрятал все в сарае и за стол вернулся. Рубашку только окровавленную, да брюки поменял. Никто и не увидел, и не заметил, что отлучался. Болтова потом, вещи в печке сожгла. Адвокат на трудное детство давил, да на мать-одиночку. Не внял адвокату суд , приговорил к двенадцати годам строгого режима. Когда приговор зачитывали, Вовка глаз не поднимал, а если и смотрел куда, то кроме страха и пустоты, ничего во взгляде и не было.
После бесполезной апелляции Болтова за три месяца дом продала. И съехала с родителями куда-то. Когда вещи грузили, никто из соседей не вышел помочь. Как вымерла улица!
Больше во вторую субботу сентября не собирались. Слишком черный день получался. Тихо было на Пионерской. Только собаки гавкали, когда родственники по домам ходили с булками, да конфетами, и просили помянуть усопших – Ивана Алексеевича, да Светланку, невинноубиенную.
Первые годы после трагедии и день Победы не радовал. Всё сосед перед глазами стоял. При параде, да при цветах и кортике. И Света рядом с большущими белоснежными бантами.
Собрались случайно как-то вечерком на лавочке и опять все вспомнили. И Свету, которая бывало нет-нет, да и выдаст:
– Улыбнитесь! Ведь солнышко светит!
И улыбались, и на сердце теплее становилось!
Поднялась бабка Марта на середине разговора, с трудом поднялась, сдала сильно и прервала беседу, как отрезала:
– Не делай добра, не получишь и зла!
И ушла, не прощаясь. Разговор сам собой и угас. Толком так и не начавшись…