Каждое утро в тускнеющих темно-синих сумерках медленно исчезающей ночи я поднимаюсь на одинокий, чуть покосившийся могильный холм, поросший черной высокой травою, в стеблях которой шелестит ветер и мигают огоньки светлячков; поднимаюсь, чтобы встретить рассвет.
Я дышу, пою песнь из первых слов, которые взбредут в голову, переставляю ноги и размахиваю руками, точно птица, пытающаяся взлететь, – только лишь для того, чтобы осознать, что лежащие подо мною в земле – мертвы, бездыханны, неподвижны, осознать, что жизнь во мне, и вот – сияньем над горизонтом, вереницей птиц, блеском звёзд и колыханьем цветов - пробуждается она и всюду.
Но я бы не назвал бы нелепые размахивания своих рук осквернением доброй памяти умерших, скорее это доброе приветствие смерти, жест, исполненный глубокого уважения к жизни; скорее всего это восторг перед силой вездесущей и тайной, о которой никто из смертных не ведает – лишь чувствует, боится или пытается осознать.
И ведь они давно мертвы – скелеты, лежащие под землею, даже могильные камни давно заросли и пропали в чёрном колышущемся просторе, но несмотря на это я слышу в ветре рассветном их тихое пенье и шёпот; однако трава прорастает, растёт всюду и слышен тихий шорох светлячков – жизнь, жизнь и смерть повсюду силой единой, непоколебимой.
Упавшей, алой яркой звездою быстро разгорается заря вдали, бросая вначале длинные тёмные тени, в завитки которой, точно в пальто, заворачивается исчезающая ночь, воспоминания и сны, а после освещающая весь простор пустой тихой долины и прохладную синеватую дымку сумерек живым сияньем солнечного искрящегося света.