На парадной выставке в доме со шпилями Волина обещала воспеть художника. Администратор подала вперед подбородочек и заинтересованные глазки на подносе, дескать – а что скажете?
- Откуда я знаю! - воскликнула Волина – Это ж чистая импровизация.
- Нет, вы нам заранее, хотя бы тезисно…
- Вот еще!
Волина была волюнтаристка, она не понимала, что значит это их бюрократическое «заранее». Но тезисы написала. Художник был известным человеком и умел это подчеркнуть. А еще он умел чуть заметно улыбаться тающей улыбкой, когда перечисляли его награды. Волина привычно пропела арию о том, как кисть в руках художника напоминает ей смычок, и вот такая яркая музыка на холстах получилась… Все улыбались тающими улыбками. И только маленькая жена художника, не достающая ему до плеча, тихо стояла позади, скрытая шквалом аплодисментов. Это так ужалило, что пришлось потом писать стих про нее… «А что? - соображала Волина. – Неплохое помещение! Светло, столов много, книжные стеллажики!» Она всегда занималась поиском помещений – для работы, для студии, для поэтов, для юбилеев. Про нее так говорили: «А это та черненькая, всегда ищет помещение!» Как будто не было у нее ни пронзительных острых глаз, ни бешеной энергии рассеиваемой не по делу. Имени, наконец! Имя было звучное – Нила Волина.
- А не разрешите у вас позаниматься? – улыбаясь, подошла она к администратору шпилей. – Развивающая студия для молодых поэтов.
- А программа у вас?..
- Утвержденная методсоветом.
- Что ж, попробуйте. Документ принесите. Но учтите, нам нужно, чтоб все было лицензировано… Так что временно…
Волину пустили под шпили, но чисто условно, без зарплаты. Но ее все равно было не удержать, она привыкла к унижению. У нее во лбу горела звезда любви, звезда печали. Что тут поделаешь. А в очередной набор пришло человек шестнадцать, частью тургеневские девушки, частью студенты-стихоплеты. Эти студенты все время выскакивали на крыльцо курить, а крыльцо было под стать шпилям, резное, с точеными перильцами. Осыпать его вонючими окурками могли только вандалы.
- Кто училка? – нахмурился седой вахтер-орденоносец. – Козлы должны убрать все это. Или сама. А то - доложу.
Волина вспыхнула и погнала козлов. Но они не сильно-то разбежались, рассуждая о низкой культуре охранников культурного учреждения. Время стремительно истекало, и она сама все подобрала, молниеносно вымыла руки и продолжила занятие. Во взглядах стихоплетов читалось презрение.
- Я могла бы послать и его, и вас, - сказала Волина, держась за пылающие щеки. – Но мне важно, чтобы литературная грамота вас коснулась. А по вашей милости такое хорошее помещение от нас уйдет. Продолжим разбор ваших стихов. Вот девушка Седых, такая звонкая:
Мне совестно, что жизнь моя пуста,
И горечь жжёт меня расплавленным свинцом.
Но нет! Умри, Отчаянье, сомкни уста!
Печаль моя, не думай ни о чём!
- Э, да ничего и не пуста, - зачарованно сказала Волина, и почему-то замерзла. Но девушка Ада Седых и правда слишком много писала о смерти, и это конечно означало дикую неприкрытую юность. А еще она отличалась от всех на удивление злыми фразами. Она швырялась ими как каменьями. Шпыняла авторов студии, саму Волину, людей ее круга, журналиста Архангельского… Ее оценки были кратки: дерьмо. Как связать это с миниатюрной фигурой японской гейши, черным потоком волос, неподвижным восточным лицом?
- Кто вы, доктор Зорге?
- Самый популярный человек в блогосфере. А вы, видимо туда не ходите?
Волина смутилась. Она про свой блог не могла бы сказать, что он хоть как-то популярен.
Когда Волина стала искать поклонников того или иного поэта, Ада первой сказала, что ее поэт - это Волошин. Волина это слышала впервые. Черт, это такой сложный поэт. Волошин был незамедлительно прочитан на сцене и отмечен благодарностью в конкурсе «Сумеречный свет». «Ага», - подумала Волина и стала на каждом занятии вызывать Седых. И вместо минутной реплики она получала…доклад на восемь страниц. И вдобавок к теории Ада приносила два-три стиха и тренинг, и еще незапланированную вспышку эмоций в виде большой миниатюры или маленького рассказа. Волина скрывала волнение. «Моя надежда», - хотелось думать ей. Но Ада Седых ее опровергала.
Подружка из библиотеки попросила провести литературный вечер. Ну, Нила не против, сама же библиотекарь, хотя говорить о себе в третьем лице, кратко пересказывать свою прозу было невыносимо стыдно. Унижение стало привычным, и Нила включала свое радио, тарахтя, как «образы диктовала жизнь», и что «пробить роман к читателю гораздо труднее, чем его написать». Волина старалась, целых два часа «шумел-горел пожар московский», а Седых усмехалась. «Зачем же я ее позвала?» - досадовала Волина.
Не выдержав, она заглянула на блог Ады, и как обожглась: «Обрывочно. Нестройно. Эмоционально. Энергично. Чувства, чувства, чувства... Это кусочки жизни, наполненные людьми. Никто кроме людей не может так чувствовать. Здесь мало мужского (что я лично ценю в произведениях больше всего) – мало мысли, четкой, до жесткости наждака, строгой до силы военного приказа, разоблачительной до боли и слез, страшной до ночных кошмаров, логичной до неприятия… Кое-что из ее текстов захотелось прочесть сразу. Но лишь одна книга одиноко мелькала в руках единственного пришедшего туда парня… Она пыталась петь под гитару на песни на свои стихи, но это было уже совсем лишнее».
Да, на роль наставника Нила Волина больше не годилась. И петь на встречах горе-литераторша прекратила, раз за разом заново переживая свое крушение. Слушая и читая импровизации Седых, она люто завидовала ее режущей страстной речи. Эта речь пьянила. Но Волина, как приличная училка, с умным лицом делала вид, что ищет недостатки, отвергает излишнюю тавтологию, физиологию, танатологию, сложно вывернутые обороты. Нелегко быть училкой более талантливого чем ты человека. Но пришлось. И бесспорно, образ в текстах был всегда. Он поворачивался перед глазами как нож в сердце.
Запомнилась героиня, изозлившаяся девочка-подросток, которой было в радость видеть муки умирающего… Запомнилось ее страшное детство, сгоревшая в пожаре мать – весь текст в форме дневника. На обсуждении все старались не обидеть автора, советовали поменять композицию, разбить на фрагменты, перемешать хорошее и плохое, чтоб не было монотонно. На что Ада лишь ухмыльнулась – «я выброшу это и не вспомню». А в ведь девяносто страниц… И запомнилось ошарашенное молчание всех участников семинара. Как же так, что за отношение к критике, зачем тогда обсуждать?!
Наступило солнечное утро очередного занятия под шпилями. Морозный хрусталь осеннего неба. Последние желтые листы скручены от холода, как жестяные. Как обычно, стихоплеты закидали окурками резное крыльцо. Нила пошла убирать окурки. Человек шесть сильно опаздывали, и непонятно, начинать или нет. Начнешь – потом придется повторять. Не начнешь – тоже времени жалко. Так, обзор творческих работ. Седых, как всегда первая, выстрелила трактатом о красоте, опираясь на Бродского и – горький стишок, сохраненный для истории:
«По городу не птицы ли кричат?
Коты, собаки, дети? Кто из них?
Мне снится поутру, я у врача.
Пытаюсь оправдаться: Это ж стих!
Врач укззует плечиком на окна –
Из окон – крик!!! И то ли птичий гам,
Кошачий рев, собачий лай иль плач ребенка…
За это не простят. Что я взамен отдам?
И в кабинете белом мне заводят руки
Чуть выше плеч. Считают до нуля.
А я стою – на мне все эти звуки! –
Стою, врачу ответствую, скуля…
Мне оправданий – миллион. Природа
Такова. Как можно не поддаться?!
Стихов нарою, напишу. Забью в себе урода.
Мне можно и теперь от века отказаться.
Усмешка лекаря. ОТ ЭТОГО НЕ ЛЕЧАТ!
Прими, поверь и бойся, бойся, бойся!
Я просыпаюсь вдруг и понимаю: Вечер!
Мне – вспомнить сон и думать «Все – до солнца!»
По городу не птицы ли кричат?
Коты, собаки, дети? Кто из них?
Мне снилось поутру, я у врача.
И было страшно. Но ведь сон – не стих».
Серый отчитал витые, как орнамент, миниатюры на тему осени, уставился в монитор ноутбука. Его приятель пришел только через час и тоже воткнулся взглядом в монитор.
- Это неуважение ко мне и ко всем, - сказала Волина, поправляя большую нарядную шаль. Она мечтала о такой, но обращаться с ней не умела. Тяжелая шелковистая ткань ползла с плеч. – Читай, Занин.
- Я, понимаете... Дело в том, что я не умею читать.
- На каком ты курсе?
- На втором.
- Тогда изволь наизусть.
- Да у меня памяти нет.
- По теории что?
- Понимаете, теория не поможет поэту писать. Если дара нет.
- Занин, а зачем ты сюда пришел, опоздав на час?
- Для общения. Для среды.
- Грустно, у тебя ведь гражданская лирика хорошая. Но ломаться незачем. Уходи, Занин. Ты только мешаешь.
Все закричали, просто заревели, как стадо оленей на фоне водопада.
- Нельзя! Несправедливо! Он хороший!
- А если вы, товарищи стихоплеты, зашли в этот дом ради туалета, то туалет направо от входа.
- Нет, ну это же совсем! Мы все выполняем! Подумаешь, опоздал.
- Я спрашиваю - что тебе, Седых? - Все орут, а она одна руку подняла. Вежливая.
- Вы… вы не посмеете. Это тирания, - отчеканила Ада.
- Седых, ты сегодня прекрасные тексты принесла. Но дисциплина существует для всех. Здесь надо заниматься, а не порносайты в ноуте листать. - Нила намекала, конечно, на парней.
- Вы же знаете, что этого не было!- Ада просто побелела, даже ноздри раздула.
- А я не видела, но там могло быть что угодно! Наплевать. У меня уникальная программа. Я одна прихожу вовремя, чтоб собрать ваши окурки. Работаю бесплатно. Но если вам скучно, то не ходите. А то вы хамите, а я извиняюсь. Что-то тут не сходится.
- Сами виноваты. Так себя поставили перед этим пеньком, охранником! Что вы ему кланяетесь?
- Злитесь на него, а вымещаете на детях!
Орали еще громче, причем все одновременно.
- Так, занятие вы сорвали. Можете идти курить, в туалет, а я пошла домой. Мое служение на сегодня закончено. Я обиделась. На группе мне сообщите, будете дальше заниматься или мы обнимемся на прощание.
Она шла домой и морщилась от слез. «Да пошли они». Вот, на этот раз не удалось открыть новые дарования. Не успела... Дома наварила еды – борща, каши с грибами. Муж и дети с изумлением смотрели на широкий фронт работ. Испекла блинов. После долго ела перед телевизором. Но никак не могла отвлечься, не думать про скандал. На следующее занятие не пошла. На группе ничего не было! И вдруг в почте письмо от Ады.
«Здравствуйте, Нила Волина.
Начну сразу с дела - и при том с самой тяжелой для меня его части.
Я хочу попросить у вас прощения за то, что не была вполне адекватна сама себе и тому высокому идеалу поэта, которому надо следовать. За то, что я позволила себе слишком жесткое, непримиримое выступление в защиту человека и своих идеалов. Я была вне себя от расстройства, от разочарования - я увидела, как человека выгнали, оскорбив. Я до последнего надеялась, что не стану тем первым, кто выскажется по этому поводу (хотя бы просто выскажется) - я надеялась на своих собратьев по перу, я им доверяла. Но потом не выдержала. это был почти истерический припадок. Простите меня за него. Ни один человек не имеет права унижать другого человека, в чем бы это не выражалось и какие бы это не имело причины. Иными словами - оправданий нет. Я осознаю, что все мы - живые люди, а поэтому негатива в этой форме не избежать, но нужно осознать и не принять его снова. Занин был не прав, оскорбился в своей гордыне. Я была не права, потому что поддалась некрасивому порыву. Вы были не правы по тем же самым причинам. Это мое искреннее мнение. Насчет рамок и правил. Как я уже говорила, я не против них (поэту это полезно), я против формы, какую это приняло на прошлом занятии - крайне нетерпимую и агрессивную. Я знаю, что это правда жизни, но я до последнего надеялась, что творческие личности этому подвержены не в такой степени. Я - слишком эмоциональна, у меня обостренное чувство правды и справедливости - за это меня нужно ругать и топтать ногами? Вы имеете право не поверить мне, так оно и есть - я максималист по жизни. Простите меня и за это. Если вы не в силах этого сделать, если не хотите больше видеть на своих занятиях, прошу, пожалуйста, уведомьте меня об этом заранее - я не хочу еще больше обострять конфликт, я не имею на это права. В ситуации прошлого занятия виновата только я одна - без моей попытки высказаться ничего бы не произошло, поэтому прошу также никого не наказывать закрытием студии. Мы все, даже самые матерые студийцы - не хотим закрытия лито. Никто этого не хочет. Нам всем действительно важны и нужны ваши занятия (и Занин, и Серый, и еще пятеро с прошлого потока в этом признались лично), да и я так думаю. Почему мне нужны и важны наши десятичасовые воскресения. Никогда еще я не писала так много, так продуктивно, как пишу сейчас. В этом и ваша заслуга. Занятия всегда доставляли мне большое интеллектуальное удовольствие. В последнее воскресение я пришла с температурой, но я пришла - я не сделала бы этого, если бы мне это не было нужно, если бы я не относилась к этому серьезно».
Надо ли думать, что именно ответила Нила? Ее реакция была до смешного предсказуема. Отбилась, как могла:
«Ада, ты дала свое видение ситуации, ну и хорошо, у меня оно другое.
И руководствоваться я буду им. Больная, не больная… Такие доводы, как менструация и температура - вычеркиваем.
Твое чувство справедливости очень хитрое, избирательное, кого-то ты видишь как обиженного, а кого-то как обидчика. Выгнать-то я хотела сначала тебя, и говорить нечего, потому тоже опоздала, сама нарушитель. А если уж совсем прямо, то все опаздывали в тот день кроме трех человек. Потому что это система такая: наплевать, приду, когда захочу.
Я сразу говорила, что надо много ходить по мероприятиям и писать много, это вхождение в среду, и приходить рано, другие часы заняты…
При этом вытаращивают глаза. Тата приходила летом уговорила меня остаться еще на год. И вот результат. Даже она, идеалистка, - руками развела.
Для вас литература - это тусовка, покурить у ворот, поржать над пыльной уличкой. А для училки это смысл жизни, и непрерывное унижение, которому ее подвергают расхлебаи, не может длиться бесконечно.
Значит вот ты какая хитрая - унижение Занина тебе очевидно, а унижение училки в порядке вещей. У вас солидарность лентяев. Тебе не стоит заступаться за других людей, пусть они сами решают, а ты и сама не бела. Серый сам меня видеть не хочет, он мне письменно сообщил. И это после того, как я попросила не сидеть демонстративно с ноутом - это всех других отвлекает. Кроме того, да будет тебе известно, что он написал мне два обширных послания, в которых он доказывает что я - юродивая. Я ничего ему не ответила, хотя вообще-то это не его дело.
Я же не доказываю ему, что он - маньяк, судя по его многочисленным вампирам, я делаю вид, что все нормально. А для него я - юродивая. Вот и иди людям навстречу.
Лена сказала, что она, видите ли, работает и лишь изредка будет ходить, когда может. А мне не надо раз в год по обещанию. Мне надо все или ничего. Если человек пропускает, он обязан нагонять, писать задания для восполнения, а если все спят до обеда, ничего не восполняют и потом приходят на меня орать - такое ни к чему. Посмотри на Сныткина. Он в жизни ни одного тренинга не написал, обаятельный наш - зачем он ходит? Для меня это загадка. Другие две девицы, ты догадываешься – кто, сообщили мне что от меня много агрессии, и они чувствуют себя подавленными. Нодар мне постоянно отвечает - "не хочу". А почему я должна ему сопли вытирать? Я слушала Таточкин обзор и ужасалась - после такой-то программы ни одного письменного отчета. Не слишком ли?
Мы содружество взрослых людей, личностей. Я не зря твердила о вальфдорской школе, у нас много общего. Только в таких рамках можно работать. А то как свободу проявить - так ты взрослая, а как отвечать - так ты эмоциональная натура. А другие что - каменные?
И никто из вас не сдал экзамена на личность. Одна ученица сказала - "Мне надоело слушать этот бред". И ушла. Теперь пора это сделать мне. Все это я озвучу. Я обещала Тате, что один раз приду точно».
Тата была одногруппницей Ады, но сразу отнеслась к Волиной по-товарищески и много помогала.
Но Таты к тому времени уже не было в студии. А студия пока что вернулась на свои накатанные рельсы. И Ада приходила, чтобы читкой текстов парализовать всех присутствующих. А ведь все держалось на ниточке.
У Нилы Волиной больной темой были местные писатели. Одному из них исполнилось бы пятьдесят, если бы жив был. И как обычно, она стала сходить с ума, пробивать посмертное издание. Местный художник за большие деньги делал иллюстрации. Тот самый, с выставки! Они были с узорами, завитками, и сразу давали понять, что сказы это… Нила сотоварищи составляла сборник, студийцы писали рефераты. А саму встречу поручили вести Аде Седых. Волина боялась сорваться и заплакать, любовь душила ее еще много лет после потери. И вина, что не удержала. Ну, тем более ей хотелось доказать этой фитюльке Седых, что она доверяет и не обижается. Хотя она обижалась и не доверяла.
И вот пришел этот юбилей. Волина напялила длинную черную юбку, красный парчовый жакет. Каждый нерв у нее дрожал, губы дрожали, руки. Но Ада все превратила в балаган.
«Ах, юбиляр конечно, самородок. То есть, самородок из глубинки стал юбиляром. То есть, давно помер, но это неважно для Волиной, она все это затеяла, чтобы сказать людям истину. Чтобы другие поколения и так далее». Она откровенно стебалась, и это причиняло боль. Волина представила выставку, потом сказала сумбурную речь о прозе ушедшего. Она даже улыбнуться не могла. А вот Ада улыбалась и щелкала фотоаппаратом, порхая по залу как мотылек в своей снежно-белой тунике. Какая-то пенсионерка громко возмущалась: «Да что же это! Глумление над мертвым!». Она же не знала, что Ада может глумиться над чем угодно, и даже создала интернет-сообщество «Глумление хором». Волина качала головой. Ей хотелось понять, почему так, и она воровато листала блоги Ады. Она там видела не только многолюдные скандалы и полные страницы мата, а также видела меткие наблюдения, иронию и выдающие мышление зрелого человека. Все было так противоречиво, будто по очереди там писали совершенно разные люди. То двадцатилетний, то сорокалетний. Саму Волину не удостаивали вниманием, если только вскользь, да и то приходилось краснеть… Ну, чего ей надо было, несчастной училке? Убедиться в своей ничтожности, в том что это вот дерзкая юность, а она, Нила, просто припорошенное пылью чучело из шкафа? И нет бы строптивую выгнать из студии, не думать о ней, с глаз долой, из сердца вон. Так нет, выгнать невозможно, приходится ставить в пример, сочинения всех жанров создавались с такой быстротой, что это казалось ненормальным.
Ада ведь еще училась в институте, и была в числе первых. И сидела, опустив репницы, с неподвижным восточным лицом, изредка сверкая глазами, точно Бэла у Лермонтова. Просто было в этом блеске немного зла, как горчинка в кофе. А кофе и вообще горький, и это же норма…
Многие стали шарахаться от Седых, как от привидения. На шумной встрече в литературном музее обсуждали новые книги, в том числе и Таты, и Ады. И Аде досталось больше всех, скорее всего, по причине вредности характера.
Но встреча стала такой бомбой, что ее обсуждали не один месяц на всех перекрёстках.
Да, тексты Седых оказались еще более жестки, чем ее устная речь. Зачем столько трупов на квадратный сантиметр текста? Зачем столько желчи, непримиримости, отчаяния, депрессии, злобы, антиутопии, несчастия? Только для того, чтобы между тысячами темных строк все-таки написать: «Мне нравятся эти люди, слышишь, мне нравятся! Мне вообще все люди нравятся, я всех их люблю! На самом деле я очень добрая! Что не веришь?!...» В прозе избыток смерти, в стихах тоже. Кто-то даже сказал – «не хватает мысли и еще раз мысли». Напротив, по мнению Волиной, умствований было сверх меры, но эмоции только отрицательные. Душа не выдерживала всего этого.
Нила думала об этой бомбе до головной боли. Критиковать девочку надо. Это же хорошо, что ее так отхлестали! Полезно! Но отхлестали на самом деле вовсе не за тексты. А это уже было подло.
«Знаю точно, если попытаюсь выложиться перед человеком, потом его возненавижу!» - писала она, но выкладывалась и уже заранее ненавидела, уверенная в том, что не поймут. И пыталась защищаться грубостью, литературным хамством, «трупами», «кишками», «стервятниками», «помойными крысами», «каннибализмом». Чтобы крикнуть вдруг: «Идите к черту! Потому что я в вас нуждаюсь…»
Наверно, она нуждалась. У нее на руке багровели синяки – ее брат-подросток дрался. У нее еще был папа, живущий далеко, была мачеха… Но она не признавалась, что ей трудно. Дерзкая синица на краю обрыва.
Вскоре после памятного обсуждения группа студийцев после урока стояла на остановке.
И вдруг Седых тихо произнесла:
– Пойдемте ко мне есть пирог? Сама испекла.
Глаза ее были опущены, шапочка небрежно спадала набекрень, волосы уложены шелковисто, изумительно. Она смотрела на свои кокетливые перчаточки с обрезанными пальцами, тихие слова дались ей с трудом.
Горизонт качнулся, словно качели-весы и встал вертикально. Нила не ослышалась! И эти слова, и то, как они были сказаны - это была незнакомая, неизвестная науке Ада! Две девочки сразу согласились и пошли. А Волина вздохнув, отказалась. И пошла домой. Еще не хватало. А почему, собственно, нет? Много лет ей было жаль того неиспробованного пирога. А вдруг это был шаг навстречу, который Нила не оценила? Ну, конечно, вслух это не было сказано, но возможно... Нила не хотела выдавать своей слабости. Она как только представила, что девочки будут сидеть щебетать над этим пирогом, а она как дура, будет торчать с пирогом перед телевизором. Она ведь знала, что ее в подруги не примут. Он шла домой и представляла, как они ставят чайник, режут этот пирог, как гремят чашки в раковине, как стайка освобождённо смеется без взрослого постылого надзора.
В истории студии были моменты, когда дверь студии не отпирали вовремя, все шли в кафе, Нила тратила свои жалкие рубли на всех, ловила радостные взгляды. Да-да, она нуждалась в студийцах не меньше, чем они в ней, а может, и больше.
Аду охотно печатала местная молодёжка - едкие репортажи, шутливые рассуждения о важности диссертации и замужества. Она держалась на сплошной иронии!
«Подготовка экипировки и изящно-высокомерного выражения лица занимала все мое свободное время. Открытое декольте, туфли на каблуках и подзорная труба призваны были довершить мой образ прекрасной молчаливо-загадочной ведьмы. Если уж приходится быть плохой, надо делать это от души и с умом!
Но вот Нилу Волину просят рассказать пикантные подробности из истории Алины Пескарёвой, та живо откликается. Мы узнаем, что когда-то поэтесса была «всегда студенткой второго курса», что ее можно было описать как «интеллигентную девушку с короткой стрижкой в коротком кожаном пальто», что она постоянно устраивала всякие акции и буффонады с молодыми неформалами. И я думаю: елки, почему же я не застала то время, когда все они были молодыми и не такими уставшими? Мы узнаем что: «Пескарёва разошлась в песнях и вывесках!», «Пескарёва была важной вехой», «Пескарва – реликтовая поэтесса»... Ах, Нила Волина разливалась соловьем, но о ней-то никто ни слова. Известный сетевой критик осведомился - «Тут что, чествование Пескарёвой?» Из его речи запомнилось: «Конкурсов много – в них нужно побеждать» и «Дипломы должны вытеснять книги»… Самым волшебным качеством этого человека является умение все переворачивать с ног на голову и давать совершенно другой ход мысли – всегда». А потом читает Пескарёва. Стихи – сочные. Наполненные символами, образами, прецедентными культурными знаками – насыщенные. Концентрированные. Масштабные. Сложные. Большие (даже если объем небольшой, кажется что стихотворение много больше того ограниченного числа строф – стих вырывается за пространство самого себя). Глубокие. В них много-много всего. Это то самое воплощенное много. Конечно, с такими стихами легче иссякнуть, но именно поэтому они, вынимая душу, оставляют нечто сверхнеобыкновенное на бумаге. Убивает меня интонация – однообразная. Как будто бы Пескарёва на протяжении долгого времени постоянно писала одну большую поэму…»
Вот так могла Ада описать вечер. Когда хотела. Это завораживало!
Но главным коньком Ады стали рецензии на новые книжки. Именно там проступала ее начитанность, эрудиция, способность выцепить главную мысль. Когда Нила увидела, как Ада развивает и отслеживает корни мифопоэтики в творчестве такой-то, ее даже в жар бросило. Волина будто впервые осознала значение этого слова - мифопоэтика... И оно загремело у нее в ушах наподобие органа.
Была еще одна безусловная вещь. Правда. Она кому угодно могла сказать правду, даже в грубой форме. Архангельскому или Кураеву, преподу или знаменитости. Она безжалостно вычеркивала из друзей банальных, пошлых людей, а то и просто зевак. А те удивлялись - за что? «За то, что ганд...н!». О, метких словечек у нее было достаточно – «пивоносцы», например. Или «смотреть глазами будущего мяса».
Волина понимала, что эта девочка, возможно, великий журналист. У нее была аллергия на дураков. Но в топкой болотине всеобщей лжи ни одно издание не могло решиться на подобную смелость. В серьезных газетах Ада не задерживалась.
Вскоре дом со шпилями отказал Волиной в помещении. Отказали не в лоб, а так просто, выставили в любимой библиотеке новую мебель на продажу. И пришлось всем перебираться в другой деревянный особняк, осененный историей…
Дальше происходил водевиль. Ада пригласила поэта. У нее было огромное количество знакомых поэтов. Пришел страшный угловатый человек, похожий на разбойника. Читал умные шокирующие стихи, а она его обзывала дерьмом. Тогда зачем его надо было приводить? Все завелись - кричали, бесились. Ниле многие стихи понравились и она судорожно пыталась сгладить хамство. Даже письмо ему написала, с извинениями и реверансами. Ответ был наплевательский и насмешливый. На следующий день стукнулась к Аде в скайп – там Ада сидела в обнимку с этим страшным. Говорить было не о чем. Волина, конечно подарила ему свою книжку, чтобы дать повод к общению, но чихал он на ее книжку...
Ада Седых уехала. Никто из учеников не ходил в студию так долго, как она. Больше трех лет. И на каждом витке программы была новой, непредсказуемой. У Волиной страшно болело сердце. Она чувствовала себя старой кладовкой, из которой все унесли и повесили замок. Но ученики уходят всегда, а муж - это нормально. Теперь он стал учителем и любовником, всем на свете. Просто раньше Ада фонтанировала идеями, писала горы текстов, а теперь главным стал муж, известный поэт, в три раза ее старше ее, но дело не в этом. Получилась из этой истории модель отторжения обществом лучшего, что в нем содержалось. После этого говорить о каких-то открытиях Ады было бессмысленно. Конечно, она все так же умела писать блестящую критику. Но тут, именно тут все нуждались в ней, а там вдали, кто знает…
Однажды Волина ехала в командировку. Она не знала Москвы, где ее должны были встретить. Поэтому она в полной панике попросила Аду, если что, помочь. Ада случайно ехала тем же поездом. На вокзале, где моросил дождь, и висело смутное марево холодного утреннего тумана, у Волиной отключился телефон. Она стояла, с ужасом понимая, что потеряется. В это время сквозь толпы к ним вышел муж Ады, знаменитый поэт, весь как обычно, мучнисто-бледный в нахохленной дорогой куртке. Ада бросилась к нему как бешеная. Они долго и жадно целовались посреди вокзальной толпы, стоя, точно камень в горном ручье. Муж хотел увести ее но она, что-то быстро объясняла и указывала на Волину, сиротливо стоящую возле мокрой ограды. Муж в конце концов забрал сумку Ады и ушел. Понял проблему или просто подчинился? Маленькая Ада едва доходила до его груди, но командовала шустро. Странное чувство охватило Волину, смесь радости и стыда. Они сидели в зале ожидания, ожидая у моря погоды. Ада ходила давать объявления по радио. Часа через три тяжелейшего ожидания из толпы показался встречающий. Помахав рукой, скрылась в дверях Ада, закинув за плечо крученый шарф, Волина зашагала прочь, уцепившись за локоть встречающего. И она так шла и оглядывалась, потому что не успела сказать человеческое спасибо. И ей не хотелось, чтобы Ада уходила. И она понимала, что бесценный шаг навстречу Седых все-таки сделала снова, и может быть, гораздо больший, чем когда-то сама Нила. Ну, пусть в прошлом, но все равно! И вообще, кто дал Волиной право судить об этом человеке, не глядя? Ведь Ада была несчастна? Была. Он один ее понял и пожалел? Да. Ада кардинально изменилась, значит она счастлива? Счастлива... Так какого же рожна? Но душа плакала, плакала вслед.
Они и раньше–то особо не дружили, а теперь и вовсе. Все стало таять, брезжить и растворяться. Волина тосковала, она заходила в блог Ады и подолгу листала ее фотографии. Они были великолепны, техничны, психологичны, необычны... И по теме, и по ракурсу, и по остроте взгляда. Вот женщина тихо лежит на лужайке у основания храма. Вот кукла тотемная жутко топырится на ветке. Вот сверкающие как алмазы глаза детей, читающих стихи... А портреты, какие портреты! Они хватали за руку и не отпускали. Она сама как автор под снимками не угадывалась.
Наверно, это здорово – синичка Ада на фоне разных городов, на фоне синих морей или холмистых снегов. Не каждой выпадает такое. Другая бы рабыней стала, но только не она.
Поскольку Волина мыслила узко и только книжками, то она еще долго не могла успокоиться на этот счет. Однажды ей некуда было обратиться, она обратилась к Седых по поводу верстки – и верстка книги была сделана хорошо и стремительно быстро. «Прости, что не могу сразу заплатить, но вот через месяц…» - «Вы можете ничего не платить, вы же мой учитель».
Прошло несколько лет. Волина изменилась. Она перестала ходить в школы и искать там одаренных детей. Вообще перестала ходить, ссутулившись. Получив от жизни несколько пощечин, она подустала вытирать плевки от учеников. Да и вообще, надо ли спасать рыбу из реки? Все кто запал в ее сердце, уехали. Все, кто ее помнил, отказались от литературы. И тогда Нила закрыла свою студию. Она вдруг поняла, что учениками она загораживается от своих собственных проблем. Недаром ей подружка из Нижнего твердила: «Ой, смотри, подсядешь ты на эту студию! Это затягивает, по себе знаю». И кто знает, если бы не Ада, так когда еще Нила задумалась бы о себе самой?