Злоупотребляя выписками из романа Горенштейна, я просто не мог оторваться от текста, из которого струится реально пережитое и промысленное. Мытарства Цвибышева странным образом оживили мои собственные впечатления. 90-е годы. Мой отказ от статусной должности. Безденежье из-за неимоверных задержек зарплат. Истребование этих зарплат по суду. Мытарства с судебными исполнителями. Болезнь матери. Беспомощная медицина, которую я терзаю. Смерть матери и чудом устроенные достойные похороны. Несколько месяцев нищенской жизни. Неожиданный звонок из банка о том, что я могу получить компенсацию за обесцененный вклад матери как наследник. До своей компенсации была перспектива ждать лет 10 (она так и не случилась). Нотариус, очереди, какая-то мелочь на руки. Масса других оскорбительных подробностей. И единственно – удовлетворение от того, что не пошел на поводу у мерзавцев, не увяз в трясине их подлого благополучия, выстоял. Некоторое время я обвинял себя в эскапизме, пока не понял, что нужно рехнуться, чтобы войти в какую-либо из этих политических сект. Можно, конечно, называть их партиями, но отсутствие выхода в реальные проблемы все равно делает их сектами. Замкнутые на себя кружки бесконечно повторяют одни и те же мантры. Это порождает у них чувство самоценности.
В идейных сферах оттепель бытовала таким же образом. Герой Горенштейна проходит практически через все типы идейных кружков. От заговорщиков до площадных компаний. Не могу не процитировать остроумную фразу: «Сталин понимал, что главная сила не в нем, а в надзирателе Хаткине… И он поручил Хрущеву спасти надзирателя Хаткина для будущего». Это написано задолго до наших дней, когда будущее это настало.
В кружке непрерывно спорящих между собой реабилитированных марксистов Цвибышев статист, но заботится о том, как он позиционирует себя: «Я был приятно пьян, и мне было радостно oт новой моей жизни, которую создал для меня мой покойный отец, человек заслуженный и реабилитированный». Статусу надо было соответствовать, хотя он сознает себя трикстером: «Как человек менее цельный, я был вхож в разные компании и был уверен в неизбежности скандала, которым обычно полемика тех лет оканчивалась».
Шоком для Цвибышева обернулась ситуация реабилитации его отца. В документах отец значился не комбригом, а начальником планового отдела термосного завода. После разжалования и исключения из партии до ареста именно такую должность он занимал. Мало того:
«Семья наша была разорена, имущество безвозмездно расхищено, я лишен собственного угла… Это был факт… Но был также и факт, что мать моя сама ночью сбежала вместе со мной, бросив квартиру и имущество на произвол судьбы… Если б она не сбежала и была бы арестована, то, невзирая на отсутствие формулировки суда «с конфискацией имущества», поскольку я был несовершеннолетним и других членов семьи не имелось, был бы составлен реестр описи имущества, который ныне послужил бы основанием для компенсации. Такова логика событий в прошлом и мыслей моих на стуле перед сотрудником». Государство и не думало порывать со своим прошлым. «Надзиратель Хаткин» мог не беспокоиться.
У подпольного человека Цвибышева (он обозначал это словом «инкогнито») была цель своими усилиями преодолеть драматическую ситуацию. Утратив подпольность, не получив никакой поддержки от актуализированного прошлого, маниакально сосредоточив ненависть, как и указывала КПСС, на Сталине, он подчинился своей агрессивной истерике. Череда драк не приносила облегчения и даже свой первый и запоздалый сексуальный опыт он проделал с внутренним отвращением и внешним цинизмом. Вступив в группу, сосредоточенную на политическом терроре-возмездии, он участвует в акциях, как сейчас говорят радикалы, прямого действия: от опорожнения у памятника Сталину до поездки в Москву с целью покушения на жизнь кого-либо из уже смещенных с должности соратников Сталина.
Но в этом вихре бессодержательной идейности Горенштейн внимательно исследует иные ипостаси оттепели.
Таганрог 2014 Февраль