Глава 11. Самый несчастливый период
Декрет, затянувшийся на 2 года, – стал самым несчастливым периодом в моей жизни. Многие мамаши сейчас содрогнутся. Возмущенно запричитают: как же так, дети – это цветы, самое важное предназначение женщины – это рождение ребёнка, и само появление на свет нового человека - чудо и т. д и т.п.
Когда Егор болел, я билась в истерике, ища способы и возможности помочь ему. Но своим истеричным поведением не помогала ему выздоравливать, а напротив, мешала. После того, как он перенёс пневмонию, у меня возникла паническая боязнь болезни ребёнка, которая с каждой новой хворью усиливалась, а потом перешла в фобию. Стоило ребёнку закашлять, как у меня начинало бешено колотиться сердце и немели пальцы. В душе поселялась тревога – хотелось выть и бежать сломя голову. Что я делала, нарезая круги вокруг дома, запивая страх алкоголем.
Я - плохая мать. Все хлопоты, связанные с домом и семьёй, меня угнетали, хоть я и справлялась с ними. Ещё мне не хватало общения со «своими». А где взять «своих»? Не на детской же площадке, не в детской поликлинике, не в детском саду, не в магазине игрушек и, к сожалению, не дома. Я выполняла свои материнские обязанности точно, методично, изо дня в день, а мечтала о свободе.
Егор подрастал и требовал ещё большего внимания к себе. Ему хотелось сказок, а я ему декламировала стихи Маяковского, ему хотелось детских песенок, а я включала Егора Летова. Я пыталась объяснить малышу, что большинство сказок - дебильные, и в доказательство приводила нескончаемую нудную историю про глупого колобка. Причём, заметьте, все сказки построены по принципу повторения: то Машенька каждый раз медведю приказывает не садиться на пенёк, и не есть пирожок; то волк несколько раз увещевает козлят открыть ему дверь; то поросята пытаются неоднократно доказать, что им не страшен серый волк; то «Морозко» со своими дурацкими вопросами «Не холодно ль тебе, девица, не холодно тебе, красная». Такое ощущение, что все сказки написаны для дебилов. Хотя не все. В мордовских сказках такой смысл, что у взрослого крышу снесёт. Чего только стоит трэш про Виряву и Ведяву. Это же покруче гоголевского «Вия»! Но мордовских сказок я ему тоже не читала. Я придумывала свои, про мальчика Егора и его приключения. Это были захватывающие триллеры. После таких сказок сын никак не хотел засыпать и просил – ещё. Ещё бы, ведь в них он главный супер-герой. К панк-року Егор привык не сразу. В год и месяц я первый раз ему включила зловещего Мэрлина Мэнсона. Сын заплакал. А в три года уже во всю отплясывает жига-дрыгу с загнутыми в козу пальцами под надрывный голос Егора Летова.
Сын всегда и во всём хотел быть лучшим. И я поощряла и буду поощрять это стремление. Егор был не только сообразительным малышом, но и обладал буйной фантазией и творческим мышлением (это уже в маму). Как-то, разглядывая разводы на лобовом стекле автомобиля, он воскликнул: «Папа, смотри, акула!». Мы с мужем стали вглядываться в темноту дороги и ничего не увидели. А потом я заметила, что разводы на лобовом стекле точь- в точь напоминают акулий плавник, разрезающий морскую волну. Я вспомнила себя маленькую, когда трещины в ванной превращала в разных героев.
Фильм про Алису в стране чудес, снятый по одноимённому произведению Льюиса Кэрролла, мы смотрели с Егором вместе. Потом, поздно вечером, возвращаясь домой, сынкин, задрав голову к небу и показывая на луну, тихонько прошептал: «А вот улыбка Чеширского кота». Я заговорщически улыбнулась ему в ответ. Мой сын необыкновенный мальчик, потому что способен видеть то, что другие не могут вообразить. Я верю, что он станет гением.
Первый раз мне пришлось расстаться с Егором надолго, когда я серьёзно заболела. В палате №13 я впервые познакомилась с Болью и узнала её концентрацию. Если б она высчитывалась в децибелах и максимальное число было бы 100, сколько бы вы могли выдержать? Помните, как в фильме «1984» под напором физической боли Уинстон Смит предал всё – любимую, мать, себя, свои принципы и идеалы, веру…А почему, вы думаете, в Великую Отечественную становились предателями? Главное - увеличить концентрацию боли, и человек, слабое существо, сдастся. У Боли всякий раз новые одежды, новый макияж, новый парфюм. В детстве она приходила ко мне в пышных бальных платьях, пахнущая «Весенним ландышем» с нежно розовой помадой на пухлых девичьих губах. Один короткий танец, и Боль удалялась незаметно, как Золушка с бала. В самый мой безбашенный период Боль приходила всё чаще под утро, в кедах, рваных джинсах, крепко пахнущая алкоголем, сигаретами и мужским парфюмом. Она закидывала ноги на стол и вела долгие нудные монологи. Иногда я закрывала глаза и её голос доносился как будто издалека.
В этот раз мне посчастливилось увидеть Боль в её самом парадном костюме. Встретились мы в белоснежной операционной, на столе, под ярким светом многочисленных ламп. На ней было изящное чёрное шёлковое платье, красные чулки в крупную сетку, кожаная плётка в руке, тяжёлый вечерний макияж и горько-сладкий парфюм с ярко выраженными нотами красного перца, сандала и ванили. И не было наркозов и не было оргазмов. Только боль в чистом виде и сильнейшей концентрации. Мне выколачивали зуб мудрости, вросший в челюстную кость и лежащий вопреки всякой логике глубоко под десной в необычном для нормального зуба положении – на боку, протянув могучие, как у баобаба, корни в гланды. Мой добрый садист-хирург долго раздумывал, реально опасаясь перекосить моё прекрасное лицо. Но вариантов не было. Он рисковал репутацией, я – физиономией. Хирург накрыл моё лицо белой простынёй, я услышала лязг хирургических инструментов и почувствовала, как холодит игла с лидокаином. Боль хитро мне подмигнула. Операция началась. Я слышала хруст скальпеля, проехавшегося вдоль замороженной лекарством десны. И мне на миг показалось, что всё не так уж страшно, и я в ответ подмигнула Боли. Рот был растянут расширителем. Руки были свободны, я крепко вцепилась ими в края операционного стола. В этот момент что-то острое впилось прямо в челюсть и начало там поворачиваться как ключ в скважине.
- А теперь долото! – скомандовал хирург.
Первый удар оказался неожиданным. Потом ещё и ещё. Боль захохотала. А я взревела, как раненый бык. Для челюстной кости лидокаин - как мятные конфеты. Проще говоря, она не поддаётся обезболиванию. С переменным успехом и матами хирург с ассистентом в течении сорока минут долбили, ковыряли, тянули, снова долбили мою бедную челюсть. А Боль танцевала зажигательную румбу на моей груди, дьявольски хохотала, разрезая с визгом воздух кожаным хлыстом. Я вконец уже охрипла от ора, жестами просила смерти или наркоза. Белая простыня съехала с глаз и теперь я видела в руках хирурга самый настоящий молоток, который безжалостно опускался на инструмент, похожий на огромный гвоздь с широкой шляпкой, торчащий в моей челюсти. Процесс напоминал добычу руды в шахтах. Каждый последующий удар был сильнее предыдущего. Каждый новый удар я встречала громким воплем.
- Челюсть ей держи, а то выбью на хрен! – командовал хирург.
И всё повторялось снова и снова. Я уже слабо понимала, что происходит. Боль была повсюду. Ели бы меня в этот момент попросили предать мать в обмен на прекращение этой пытки, я бы не раздумывая согласилась. Я бы согласилась жрать говно и тараканов, но мне никто не предлагал такого выбора. Я должна была прочувствовать Боль и полюбить её. И я полюбила, притянула её за худую шею и впилась в тонкие холодные губы долгим поцелуем...
Улыбаясь порванным ртом, я сжимала в руке свой оправдавший название «мудрый» зуб. Надо действительно обладать нехилым умом, чтобы поселиться так глубоко внутри моего организма и причинить мне столько страданий. Зато теперь я знаю концентрацию Боли. Два следующих дня после операции я спала в обнимку с Болью. Иногда она неохотно покидала мою постель и ждала в сторонке, пока не закончится действие кеторола. А ещё эта модная дама знает, что с правой стороны у меня есть ещё один такой же зуб и значит, наш роман с продолжением.
Но продолжения долго ждать не пришлось. Рана на месте вырванного зуба не заживала, гноилась и болела. Пришлось снова ложиться в больницу. Предстояла операция посерьёзнее.
Когда наркотик попал в вену, по телу начала растекаться слабость, голоса врачей зазвучали как бы издалека, слова произносились медленно, с паузами, как мне казалось, в несколько минут. Боли не было, но в тоже время я не спала. Мне хотелось поговорить, но металлическая распорка во рту мешала это сделать. После сорока минут рот вообще онемел, и я перестала его ощущать. Буд-то бы вместо рта у меня была огромная дыра, размером с географический глобус. Наконец я услышала долгожданные слова хирургов о том, что операция заканчивается, осталось наложить швы. Уже в палате меня начало знобить, заложило нос, стало трудно дышать. Я хватала ртом воздух и пыталась приподнять голову, чтобы облегчить дыхание. Но голова была тяжёлая, как свинец, а глаза больно реагировали на свет, и стоило мне их открыть, как через зрачки в меня влетали стаи маленьких красных мушек. Потом к этому состоянию присоединилась дрожь во всём теле, особенно в ногах, в кончиках пальцев как будто копошились черви. Одежда насквозь промокла от пота. По телу проносились, сменяя друг друга, холодные и горячие волны, словно совсем рядом попеременно то открывали, то закрывали печную дверцу. Я то скидывала одеяло, то вновь натягивала его до ушей. Каким-то внутренним раздражением был наполнен весь мой организм. Хотелось встряхнуться, скинуть с себя это ощущение. Хотелось встать и бежать. Я привставала на кровати и вновь в бессилии валилась на промокшие подушки, и крутилась на постели, как волчок. Ноги сводило судорогой так, что любое положение было просто невыносимо, и приходилось ворочаться с боку на бок, кататься в липнущей к телу потной одежде. Еще тошнило, когда я добрела до умывальника, то увидела в зеркале бледно-зелёное лицо мертвяка. Я сразу же вспомнила все прочитанные мною книги про наркоманов. Когда я читала описания ломки - это было как-то далеко и нереально. Теперь все эти прелести я ощущала на себе. И мне стало невыносимо жалко наркоманов, я их понимала, я была одной из них. Я тоже готова была отдать всё, что угодно, за укол, который бы прекратил эту пытку. Но мне предлагали лишь корвалол и валериану.
К ночи состояние ухудшилось. Меня реально не отпускало. Выпутавшись из скомканных липких простыней, я вышла в тёмный больничный коридор и присев у стены стала тихо поскуливать. Потом я начала делать приседания и сильно размахивать руками, мне показалось, что это помогает. Страшнее всего было возвращаться в палату к мирно храпящим пациентам. Добрая медсестра, услышав, наверное, мои всхлипы, и застав меня за гимнастическими упражнениями, торжественно вручила таблетку феназепама. Я проглотила её и легла в ожидании чуда. И чудо пришло.
Проснулась я уже утром. От вчерашнего состояния осталась только лёгкая дрожь в коленях и плохая концентрация внимания. На вопрос о том, отчего у меня было такое состояние, от врача я получила гениальный ответ: "Это из-за твоей неуравновешенной психики. Люди без отклонений прекрасно переносят этот наркоз, и ничего подобного с ними не происходит". Мне ничего не оставалось, как с ним согласиться. Процесс реабилитации проходил очень медленно. От нечего делать я наблюдала за происходящим вокруг, а свои заметки выносила на бумагу.
Быстрее всего человек раскрывается в экстремальной ситуации. Больница - это самое подходящее место для того, чтобы узнать человека за короткий срок. Только представьте, в одной палате, лишённой комфорта, по принуждению находятся 10 человек. Причём это не санаторно-курортные больные, которые пьют минералку для укрепления здоровья, а в целом себя чувствуют прекрасно и имеют возможность тупо распоряжаться свободным временем – гулять, ****еть, есть, спать, смотреть телек, отгадывать кроссворды. Одним словом, вести привычный бесполезный образ жизни, разве что с преимуществом не ходить на не любимую работу. В моей палате отделения гнойной хирургии совсем другие персонажи. Перекособоченные после операции, с вонючими гнойно-кровяными повязками, с глазами, полными страданий, они, как зомби, лежат на серых больничных койках, или тащат еле передвигающиеся ноги по убогим коридорам, распространяя запах немощи. Операции в нашем отделении - дело обыденное. Врачи, привычные к воплям пациентов (потому что практически все операции проводятся без наркоза), выработали безжалостную хладнокровную тактику. Хирург не успокаивает добрым «потерпите ещё чуть- чуть», а молча орудует скальпелем и уверенными руками в гнойно-кровавой ране, извлекая оттуда отработанные организмом запчасти. После такого ремонта пациенты переживают боль на убогих больничных койках. В нашей палате их десять и ни одна не пустует. Вот представьте десять ходячих трупов, с разными судьбами, социальными статусами, характерами, объединённых пространством и болью, болью и пространством.
Рядом со мной лежит баба Лида. На 72-м году жизни она попала в автокатастрофу. У неё нет половины черепа, а всё тело - жёлто-фиолетовое. Баба Лида пережила войну и не жалуется никогда. Давно заметила, что люди старшего поколения намного терпеливее, чем мы. Когда на обходе врач спрашивает «как самочувствие?», - она с неизменной улыбкой отвечает «лучше всех». Куда там лучше! Баба Лида целый день лежит на спине, потому что не может повернуться, и оранжевого цвета надувная утка ждёт своей порции мочи. Старожила этой палаты - интеллигентная милая женщина Людмила Ивановна. Она провела здесь уже полтора месяца, перенесла две операции, и улучшений в состоянии не намечается. Она дисциплинировано принимает пилюли и всякие назначения, и терпеливо ждёт выздоровления, которое вряд ли наступит. У стены койка молодой козочки Наташи. Она впервые в больнице, поэтому возмущена, но возмущение своё не высказывает красноречиво, поскольку имеет правильное образование и воспитание. Соседка с другой стороны – хорошая мама и жена, сильно-верующая пышечка – Катя. У неё двое детей, старший - инвалид. Видимо, потому и молится, что кроме Бога, надеяться ей не на кого. Она моет на птицефабрике куриное говно и зарабатывает гораздо больше, чем до этого, работая медсестрой в детской больнице, потому что мы живём в России. На противоположной стороне - правильная девушка, хорошая мама и верная жена, нежный цветочек, не приспособленный к жизни, Лена. В больнице за свои 28 лет лежит в первый раз. Падает в обморок только от одного вида хирурга, из-за того что не в силах открыть бутылку минералки, может умереть от жажды. Она согласно распорядку ложится спать ровно в 10 часов и цыкает на продолжающих перешёптываться в темноте пациентов. Не выносит разговоров о мертвецах, смерти, болезнях, всегда повторяет, что нужны только положительные эмоции, и рассказывает рецепт приготовления сырников. Рядом тётя Таня, добродушная деревенская баба, про таких говорят: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Каждый день она звонит домой и справляется о своей корове. Потом редкий экземпляр – Жанна с переломанной челюстью. Она говорит, что попала в аварию, но после нескольких фраз - « я – центровая…мне тут друг из тюрьмы прислал…я в свару люблю играть… вот выпишусь - поляну накрою…» - я понимаю, что челюсть девушки пострадала не в автокатастрофе. Укрепляюсь я в этом мнении после «Хоп, мусорок, не шей мне срок…» в её исполнении. Она вторую неделю ждёт приезда своего мифического мужа и каждый день пилит ногти и выщипывает брови, чтобы встретить его во всеоружии. При этом красный подбитый глаз, металлические шины во рту и разбитые в хлам губы её не беспокоят. Но муж объелся груш. Так мы его и не видели. Я не пытаюсь её разоблачить, поэтому не задаю вопросов о её преступном прошлом (или настоящем) и никому о своих умозаключениях не рассказываю. Дальше койка роковой женщины Ирины. Черноглазая, стройная, волевая – она внушает мне уважение. У Ирины сложная судьба – её первый муж утонул. Накануне она видела сон о том, как в квартиру врывается поток грязной воды, и к ногам её волной выбрасывает чёрную голову. Мужа выловили через 12 дней из талых мартовских вод мутной реки. За 12 дней Ирина в обнимку с кофе, сигаретой и телефоном постарела на 12 лет. Вторая любовь Ирины тоже трагическая. Он повесился. А третий со словами «я не хочу быть третьим», срулил восвояси, трус. Она перенесла несколько операций, у неё на теле толстый шрам длиною в жизнь. Ирина лежит в больнице третью неделю. Она стойко переносит последствия тяжёлой операции. Иногда ночами тихо плачет и ходит по коридору.
Самый интересный, на мой взгляд, пациент в нашей палате – это девочка-подросток. У неё длинное тонкое тело, длинные руки - грабли, которыми она неумело управляет. Такое ощущение, что руки живут отдельно от тела. У Оли неправильный прикус и что-то с дикцией, она выдаёт информацию как из брандспойта, громко, шепеляво, проглатывая часть слов, при этом она постоянно переминается с ноги на ногу, потирает руки или ими размахивает. В её голову как будто залили информацию, а потом с силой потрясли. Она смело высказывает своё мнение по любой теме, которое чаще всего вызывает непонимание и протест у окружающих. «Не надо мне такого счастья стать мамой! И вообще, зачем меня родили!», - в порыве истерики выкрикивает Оля. И за такие крамольные мысли соседи по палате готовы порвать её на части. Они же никогда не задумываются о том, зачем живут на этой земле. Родились - значит нужно жить, жить как все и не раздумывать о своём предназначении - считают они. И уж тем более не осознают бесполезность своего существования. Единственная отмазка – ради детей, тоже, на мой взгляд, не прокатывает, так как дети могут вполне обойтись без них, старых и немощных. Более того, если в детях заложена гениальность, то на фоне переживаний от потери родителей и трудностей жизни, открывшихся из- под целомудренной маминой юбки, она проявится быстрее, и выльется, возможно, в создание чего-то по-настоящему великого. Тогда, может, хоть они не проживут эту жизнь зря. Но всего этого я не высказываю вслух.
Правильные пациенты набрасываются на нестандартную, искреннюю девочку, и с позиции своих мещанских взглядов начинают говорить прописные истины о том, что мать - дороже всех, ты это поймёшь, дети это цветы и прочую дребедень. В них эти непоколебимые стереотипы заложены добрыми мамами, тётушками, бабушками и, как они считают, богатым жизненным опытом. Они отказываются понимать, что у этой девочки жизненный опыт и внутренний мир гораздо богаче, чем у всех у них вместе взятых. Оля читает толстые умные книжки о политике и труды по психологии, и непременно выливает полученную информацию на недоумевающих соседей по палате, большинство из которых за всю свою жизнь прочитали лишь несколько глупых любовных романов. Они встречают что-то новое и нестандартное предсказуемым протестом обывателей и снисходительно-вежливо, а иногда шутливо-зло указывают ей на место, мол, помолчи, много ты знаешь, чтоб рассуждать, мала ещё. Она не обижается или не понимает, что они смеются над ней. И правильно.
Оля мечтает о принце нордического типа, которого встретит в промозглом сером, величественном Питере. «Такого голубоглазого блондина, высокого и стройного, и совсем нереального», - описывает своего избранника Оля. «Ты сама далека от реальности», - шутит Ирина, и я уже не могу сдержаться от смеха. Я верю, что юный Гитлер непременно дождётся свою странную принцессу. Кстати, у странной Оли точно такой же зуб мудрости, как у меня. Это так называемые внешние опознавательные знаки, чтобы нам было легче отличать "своих" в толпе.
Вот так я лежу и наблюдаю, и каждый больничный день приносит новые открытия, которые я переношу на бумагу.