http://www.proza.ru/2014/02/03/1413
1. Телеграмма
Раздался звонок.
- Вам телеграмма. Почтальонка, принёсшая телеграмму, была незнакомой.
Сергей смотрел на пляшущие буквы, на слова, отстуканные без знаков препинания, и поначалу не мог понять.
"Срочно приезжай Шурик больнице отрезали ноги мама".
С кем случилась беда? С братом? С мамой? Полоснуло слово "мама". Опять что-нибудь отец отмочил, из-за него всё. Несчастная мать! Почему-то не верилось, не хотелось верить, что с братом случилась беда. Сергей ещё раз перечитал телеграмму.
- Распишитесь, - почтальонка подала книжечку с огрызком карандаша.
Сергей машинально расписался возле птички и встал, как вкопанный, глядя в спину удаляющейся почтальонки. Мысли роились в голове, одна кошмарнее другой. Почему именно с Санькой, такой молодой, да что там - юный ещё, пацан! Как могло такое случиться? Губы невнятно шептали: "Не верю! Не хочу верить! Эх, Санька, братишка мой, как же без ног-то теперь!" Сергей вошёл в комнату и тяжело опустился в кресло. Он не заметил, как пришла жена, как сняла шубу. И только, когда она окликнула, он, вздрогнув, пришёл в себя.
- Что случилось? На тебе лица нет!..
- Несчастье, Оля, брату ноги отрезали…
- Как отрезали? Как это случилось?..
- Я и сам толком не знаю, - и Сергей, тяжело вздохнув, протянул телеграмму.
Жена торопливо пробежала текст.
- В больнице, значит, ампутировали… Ну, что ты сидишь, как пенёк? Звони на работу, отпрашивайся и езжай. Такое горе, а ты бездействуешь!
- Так поздно же.
- Всё равно… Звони начальнику домой, - решительно настаивала Ольга.
Он позвонил. Договорился быстро. Пока одевался, жена вызвала такси. Он не помнит, как приехал на вокзал, взял билет. Как подошёл поезд, как сел. Всё это он проделал машинально, как во сне. В вагоне почувствовал, что не может сидеть, - душно и ком к горлу подступает. Вышел в тамбур, расстегнул ворот рубашки и с нервной дрожью закурил сигарету. "Санька, братишка, как же тебя угораздило?.. Может, из-за отца что?" Его назойливо обуревали кошмарные мысли, не давали сосредоточиться. Какое-то полынное, саднящее чувство бередило душу. Оно и раньше, это чувство случалось. Но, то было от сладкой горечи встречи с хиреющим посёлком, с родиной, где он родился. Может, от тоски по ушедшей юности или от беспомощности, что ничего уже нельзя изменить. Теперь же к этой горечи примешивалось сострадание к брату. Несчастье свалилось, как снег на голову. В голове не укладывалось: Санька, брат, и без ног.… Хватит ли у него сил, чтобы продолжать и без того тяжёлую жизнь? Не отвернётся ли от него любимая девушка? А каково матушке? Она и так уже вся извелась, а теперь и вовсе места себе не найдёт.
За окном электрички мелькали деревья. Колёса размеренно стучали о стыки рельсов, стремительно унося его из города в родной посёлок, затерявшийся среди гор. Там его несчастный брат. Сергей мысленно оттягивает встречу: ему страшно увидеть брата-инвалида. Он не представляет себе братишку без ног, не может представить. Что ему скажет? Но одно для себя он решил со всей определённостью, что жалеть брата в такой ситуации равносильно обрекать на погибель. Поддержать. Но как? Дать понять, что он не одинок, что есть он, брат его. Может, напомнить о судьбе Павки Корчагина или Алексея Маресьева? Но станет ли легче ему? Ведь то были сильные духом люди, жившие в лихое время. А что за плечами Саньки? Десятилетка и никчёмная жизнь в семье отца. Что он видел в свои семнадцать? Только пьянки отца, придирки, нотации, переходившие в рукоприкладство. В пьяном угаре отец бил того, кто под руку попадал за любую провинность или просто так, чтобы душу отвести. Просветы наступали, когда отца не было дома, когда Санька оказывался в кругу сверстников. Там совсем другой коленкор! Даже воздух казался другим, сладким, как яблоко. Тогда он забывался, находя кратковременное успокоение в какой-нибудь забаве или игре.
2. В посёлке детства
У Саньки была страсть: хлебом не корми, а отпусти на улицу поиграть в русскую лапту. Бывало, как вдарит по мячу, аж в ушах звенит! Описав замысловатую траекторию, мячик закатывался куда-нибудь в канаву или в крапиву, где его не сразу сыщешь. Только озлишься и всё на свете проклянёшь. Пацаны знали, что Санька, как никто другой, умел хлёстко бить по мячу. Это их бесило. А больше всего Хайдара, соседского мальчишку, не менее прыткого, чем Санька. Тот, когда становился голильщиком, всегда норовил в Саньку попасть мячом и заставить его голить. Но Санька - ловкий, постоянно изворачивался и голил редко.
Но ещё больше, до изнеможения, Санька любил играть в футбол. Он даже мог один гонять мяч на пустыре, наслаждаясь его звонкими шлепками. Правда, одному бить по мячу всё равно надоедало, а если ещё и резиновый, то и вовсе интерес пропадал быстро. То ли дело с пацанами! Он долго не раздумывал, обходил дворы на своей улице, собирал команду и на пустырь. Прошлым летом они установили здесь футбольные ворота, сами сделали разметку поля, всё, как на настоящем стадионе, даже название придумали: "Кордонские Лужники" и теперь почти каждый день допоздна пропадали там. Пацаны с Красной улицы дружные, - водой не разольёшь, - их частенько можно было видеть вместе. Вот и сейчас они гурьбой высыпали на поле, где их уже дожидались пацаны с Болотной улицы. Это Стёпка Бородин собрал своих архаровцев - заядлые футболисты. Разминаются, как заправдишные мастера, корректируют действия, создают игровые ситуации, особенно Стёпка. Санька моментально прикинул: если на прошлой неделе они нам продули, то сегодня рассчитывают на реванш, значит, будут биться. И, как в воду глядел, когда Стёпка стал не в меру горячиться, то окончательно стало ясно, что после игры драки не миновать. Играли опять до победного гола, но когда его забивали, то вновь объявляли, что вот сейчас уж точно играем до последнего. Любопытно, что почти каждый пропущенный гол оспаривали. Спорили до хрипоты, до слёз, до драки. И сегодня больше всех опять выступал Стёпка, налетел, как петух, размахивая руками, угрожал и, когда сторона не хотела идти на уступки, в ход шли кулаки. Дорого доставались победы на поле в посёлке моего босоного детства. Поле покидали с разбитыми носами, синяками и ссадинами. Стёпка сквозь слёзы грозил Саньке, что он обязательно расквитается с ним. И расквитался.
Однажды бабушка Арина наказала Саньке, чтобы тот бычка Федунка в лес прогнал.
- Сщас, - бойко крикнул Санька и, схватив хворостину, айда понукать бычка.
Федунок, конечно, не мог вытерпеть такого обращения, разошёлся не на шутку и сиганул в сторону Болотной улицы. И мой братишка сплоховал, не решился сразу его вертать, понадеялся, что бычок ещё образумится, а когда потикал за ним, то было уже поздно. Такого резвого, разве догонишь! Взбесился бычок! А тут, как назло, Санька упал, расшиб колено, а когда встал, потирая его, то поначалу даже растерялся, столкнувшись, нос к носу со Стёпкой и его дружками. Нет, он не струсил, ему было больно расшибленное колено и обидно, что Федунка уже не догнать. Стёпка, как петух, налетел на свою жертву. На своей улице да ещё с дружками, он - герой! Стёпка ударил наотмашь. Исподтишка. Первым. Но Санька не упал, только качнулся, размазывая липкую кровь по лицу рукавом новенькой рубашки. Он решил, что, если ему достанется в этой неравной драке, то и Стёпке несдобровать.
- Держись, Лысая Борода, - и с этими словами обезумивший Санька сгрёб и подмял под себя ненавистного врага. Стёпка вырывался из его объятий, как мог, брыкался, ошалело крутил бритой головой. Дружки сначала пытались оттащить Саньку, но где там: он, как клещ, вцепился в свою жертву. Поняв, что из этой затеи ничего не выйдет, они решили бить сзади. Пинали ногами. Особенно изгалялся Длинный - такое прозвище носил Мишка Кобелев. Его ещё и Мотылём звали за высокий рост. Саньке разбили губы, но удивительное дело - он не чувствовал боли. Вскоре дружкам расхотелось бить Саньку, их стало распирать любопытство и, обступив кружком катающихся по земле, они обнаружили, что у Стёпки полный рот земли, разбарабанило нос, а лысая голова почернела от грязи.
Кто теперь помнит, кто их разнял, как они разошлись. Сказывали, что бабка-соседка помойное ведро выносила да и вмешалась. Приплёлся Санька домой весь искорябанный, с распухшими губами, с фингалом под глазом. Ужас какой-то! Страшно смотреть! Мать, как увидела, так и всплеснула руками:
- Это, кто же тебя так разукрасил? И за что, миленький? А рубашка-то во что превратилась! Придёт отец - не миновать скандала, а то и бить зачнёт.
Мы с Санькой знали, как он это делал. С оттяжкой, когда под кожей проступали кровяные полоски, что потом ещё долго помнился отцовский ремешок. Объяснишь разве, тебя и не поймёт он. Какое ему дело до какого-то Стёпки Лысого. Ему только бы, чтоб чистым был, гулял возле дома и по первому сигналу бежал быстренько исполнять все его задания. А не исполнишь - опять по твоей спине прогуляется ремешок. Ну, да шут с ними, с этими взрослыми, они разве поймут тебя когда-нибудь. У Стёпки и то родители лучше, они хоть и били, но не так, как нас.
А бычка пришлось мне искать. Нашёл в самом конце улицы, с ним ещё такой же бычок пасся, с колокольчиком. Пощипывают себе травку, как ни в чём не бывало, и нет им никакого дела до Саньки.
3. Утро
Утро. Над посёлком Полунино, расположенным в лесистом отроге, стелется туман да такой, что буквально в десяти шагах ничего не видно. А оказавшись в лесу, ты непременно обнаружишь на листьях и, в особенности, на траве хрустальные бисеринки росы. Прикоснись и тебя обдаст таким холодным душем, что с непривычки начнёшь зябко поёживаться. Наш дом стоял ближе других к лесу. И не составляло особого труда рано поутру встать, пробежаться по поляне и оказаться в берёзовой роще. До исступления нравилось, засучив штаны до колен, бегать босиком по росе. Бабушка поощряла мои утренние прогулки, при этом она, смешно ощеривая беззубый рот, замечала, что это пользительно.
В то утро я закалялся до обидного мало, так как вскоре после начала моих утренних процедур звонко прогремело боталами стадо коров, и я вынужден был возвратиться домой. Когда появился во дворе, бабушка в сенцах позвякивала подойником - разливала молоко в крынки. Значит, выпустила Зорьку на волю. Отец заканчивал отбивать литовки. У его ног, виляя хвостом и взвизгивая, крутился Пират. Мама рассказывала, что его взяли щенком. Жучка однажды принесла четверых щенят, и все, как на подбор - головастенькие, пушистенькие. Красавчики, да и только! Одного такого щенка сосед навялил нам, мама не устояла и взяла. Я тогда был маленьким, и мы подружились с Пиратиком. Без него, кажется, не мыслил своего существования. Я кормил Пиратика самым лакомым кусочком. Порой сам не съедал - нёс ему. Он отвечал мне взаимностью, с благодарностью слизывая всё содержимое с моих ладошек. Теперь, вон какая псина вымахала - того и гляди, что с ног собьет. Шибко проворный пёс - ест за двоих! Но всё равно, когда я подставляю к его носу свои ладошки, он не прочь их полизать. Привык уже. А ещё Пират любит лесные прогулки.
Вот и в этот раз он моментально догадался, что его должны взять на покос, и потому начал ластиться, а отец кричать: "Пошел, пшёл отседова!" Он даже пнул его несколько раз сапогом. Пират отскочил и обиженно заскулил, поднимая голову вверх, словно прося у меня защиты. Я стал гладить Пирата, но отец повелительно прикрикнул на меня: "Отойди от собаки, а то заразу подхватишь".
- А какую заразу можно подхватить от Пирата, - начал я робко защищать друга. Он ведь у нас чистенький. Я даже в книжке вычитал, что собака чище кошки.
Но странное дело: кошка живёт в доме, а собака на улице. Где справедливость? Я терзал себя догадками, но ответа не находил. Меня даже возмущало такое неравноправие: Пиратик мёрзнет на улице, а кот Васька греется на печке. Но эта проблема почему-то никого из взрослых не волновала.
- Прекрати сейчас же! Слушать надоело! Развёл тут ахинею! - резко отрезал отец.
Я замолчал, как воды в рот набрал, не стал перечить отцу, потому что знал: одно моё слово будет расцениваться, как пререкание и может всё испортить. Я замолчал, задумавшись над словом, для меня странным, "ахинея", смысла которого, как я ни тужился, никак не мог понять. Отец всегда, как мне казалось, выражался такими мудрёными словами, что я их потом даже в словаре не находил. А тут вдруг, и очень кстати, вспомнил бабушкин наказ "на все случаи жизни". Она поучала меня, а потом и Саньку: "Ты, милок, как почувствуешь что-то неладное, держи ухо востро, отойди от греха подальше". Я и убрался поскорее восвояси. Жалко только Пирата. Лучше бы я схлопотал подзатыльник.
На кухне суетились мама и бабушка. Среди них мне всегда дышится легко и свободно, меня понимают. Я увидел, как мама и бабушка укладывали продукты в вещмешок. Этот старый вещмешок, повидавший много чего на своём веку, с маленькой дырочкой, изрядно потёртый и выгоревший на солнце, но до того удобный в дороге, для меня представлял особую ценность. Его носил за плечами мой дед, а он - участник Великой Отечественной войны. Только нет теперь деда.
- Соль не забудь, - напоминала маме бабушка.
И, увидев меня, нашла занятие: "Сергей, помоги матери, освободи коробок для соли".
Я тут же принялся исполнять бабушкино поручение. В поисках коробки я забрался на печь, она большая, просторная, одним словом, русская, а там уже Санька сидит с коробкой в руках.
- Что тут делаешь, Санёк?
- Штаны ищу с носками.
- А спички у тебя почему?
- Так ведь бабушка сказала, что надо коробок под соль.
- Не тебе же сказала, а мне.
- Ну и что…
- Давай сюда спички!
- Бери, они мне и не нужны. Серый, скажи лучше, где мои штаны с носками?
- Эх, ты, горе луковое, да вот же они, под стулом валяются! Одевайся, а то скоро отец зайдёт.
- Ну, что, разобрались там? - послышался мамин голос.
- Поторапливайтесь: у нас всё готово. Покушаем и в дорогу.
- А про соль, что уже забыли, - спохватился я.
- Да-да, давай сюда, - и мать протянула руку к коробке.
- Мама, а спички ведь тоже нужны, - заметил Санька.
- И спички возьмём, не волнуйся.
Саньке бы только спички - костёр жгать, больше нет у него ничего на уме. Вот почему он так печётся о спичках. Только я так подумал, как вошёл отец.
- Младшой встал?
- Встал, не волнуйся, отец, - успокоила мама.
- Я ему литовку отладил, семёрочку, косить будет учиться.
- А не рано ли? Парнишка же, двенадцати ещё нет, ухомаздается, - осторожно вступилась за внука бабушка.
- Ты, старая, не лезь, не твово ума дело. Знаю, что делаю. Хватит мне одному хряпать. Одним нахлебником меньше. Труд ни в кои времена не был вреден. Правильно я говорю, умник?
Отец вопросительно посмотрел на меня. Я согласно закивал. А что мне оставалось делать? Припаяет мне какую-нибудь новую "ахинею", а то хуже - схлопочу подзатыльник. Ладно, уж, я согласен на подзатыльник. Саньку жаль, ухряпает он его, вконец загонит… Жалости в нём ни на грош.
4. Покос
Припекало. Роем кружили шмели и мухи, больно жалили комары. От быстрой ходьбы Санька в кровь смозолил ногу и теперь, отставая, то и дело жаловался на боль. Нестерпимо хотелось пить. Но речку уже прошли, а ручьи, попадавшие на пути, оказались высохшими, и Санька канючил:
- Сейчас бы, хоть глоток воды и в тень.
- Хорошо бы, - успокаивала нас мама. Потерпите, немного осталось.
Отец, дожидаясь нас, остановился:
- Вон там, в логу, возле берёзы, родник, - сказал он, махнув рукой вдаль. - Там и покос.
Мы сразу повеселели. Стали поторапливаться. А вот и долгожданная берёза. Спустившись по узкой тропинке в лог, мы увидели, как из-под коряги, обмывая корни старой берёзы, бил родник; струйка воды весело дзинькала в неглубокую лунку, образуя пену и брызги. Солнечные лучи, пробивая крону дерева, разливались по поверхности воды игривыми звёздочками. Санька собрался было сделать ладони лодочкой, да мама запретила:
- Замутишь воду, - и достала из мешка кружку.
- Вот это родник, я понимаю. Водичка холодная, аж лоб ломит! - напившись, восторгался Санька.
- Отцу скажи спасибо, это он здесь потрудился, - улыбаясь, говорила мама, присев на корточки. - Ты помнишь, Женя, как ты тут руками выгребал песок и грязную жижу, перемазался, как чёрт, делая углубление? Ты тогда ещё занозил палец…
- Как не помню, помню, - оживился отец.
Когда мама набрала полный чайник и заткнула рожок свёрнутым листом чистотела, отец стал поторапливать:
- Отдохнули, утолили жажду, а теперь и за работу. Косцы-то рано начинают, пока солнышко не встанет. Вот, пожалуй, с этой еланушки и начнём.
Еланушкой оказалась большая поляна, на которой почти не было деревьев, если не считать двух кудрявых берёз, стоящих у дороги. Местами среди пырея и клевера попадались муравьиные кучи. Возле них, бывало, мы задерживались с Санькой в минуты отдыха, чтобы отведать этой волшебной жидкости. Бабушка ещё сказывала, что он пользительный. Выломаем берёзовые прутики, обгложем кору, наслюнявим и бросим на кучу, - сидим и ждём, когда нам муравьи дадут "пользительного" сока. Вынимаем осторожненько, а то муравьи, они цепкие и кусаются, за шиворот могут заползти, а там, считай, гиблое дело, - изовьёшься, как уж. Но мы хитрее, сначала смахнём их тщательно с прутиков, а уж потом начинаем обсасывать. И с каким удовольствием, причмокивая языком, делаем это! Кажется, нет ничего вкуснее, чем этот кисло-солёный сок. Но в этот раз пока не до него. Отец бруском наточил нам литовки: мне, маме и Саньке.
- Ты, Санька, - строго скомандовал он, - пока в ряд не становись, твоё дело подкашивать на неудобице, возле деревьев.
И отец показал, как это надо делать.
- Будешь косить вон там, в сторонке, научишься, а там и посмотрим, - заявил он.
- Ну, мать её, за дело, - и отец, смачно сплюнув на ладони слюну, растёр её и первым начал прокос.
Следом пошла мама. Я - за ней. Позже, когда я подрос и окреп, мы с мамой поменялись местами. Отец косил, широко расставив ноги и крякая при каждом взмахе, и всегда захватывал много травы. Скошенная под самый корень, она, трава, роскошная, похожая на веер, ложилась в валок. Те, кто хоть разок наблюдал, как косит мой отец, говорили однозначно:
- Умеет косить мужик! Чувствуется силушка молодецкая!
Мне тоже нравилось, как чисто, без единой травинки косит отец, и вовсю старался ему подражать, но у меня получалось хуже - силёнок не хватало. Больше скыркался, особливо, когда попадался "волосник", - так говорил отец про густую и жёсткую, как проволока, траву. А вот пырей мягкий, по моим силам, и потому легче поддавался, я косил и радовался, совсем, как у отца получается. Ближе к вечеру и пырей стало косить тяжело, руки гудели и отваливались, как плети, - устал. Санька, конечно, мог посачковать, но и он с ног валился, - всё где-нибудь прилечь норовил.
…Солнце садилось за горой. Прохладный ветерок обдувал разгорячённые лица. Вкусно пахло скошенной травой. Мы подкашивали, оставался уголок - выкосить самую малость, когда мама облегчённо выдохнула:
- Ну, мои мужики, тут вы и без меня управитесь, а я пойду на взгорок, нарву кое-каких трав.
Она ушла, а мы, одолев уголок сочной травы, улеглись в тенёчек. Намаявшись за день, да так, что руки и ноги гудели, мы не хотели двигаться и лежали блаженно на спине, закрыв глаза. Минут пятнадцать пролетели, как миг. Мама пришла с большим пучком из трав и цветов. Я приметил желтовато-белые цветки липы, золотисто-жёлтые ромашки, жёлтые цветки горькой полыни, зверобой, чистотел…
- Куда столько травы-то? - заворчал недовольно отец. - Половину вытряхнуть можно.
- Молчи уж, всё равно ничего не понимаешь! - парировала мама.
Санька стал нюхать и тут же отпрянул от горько-пряного запаха полыни. Он не любил этот запах.
- Противная трава! - выдавил он.
- Да, запах не ахти, но трава полезная, - заметила мама.
- В чём же её польза? - заинтересовался Санька.
- Гм-м-м, - заулыбалась мама. - Вот, будешь плохо кушать - дадим тебе эту траву.
- Так уж эту! - обиделся Санька.
- Не совсем, конечно, эту. Отварим её для начала, настоим, а после и пить можно. Аппетит точно проснётся.
- А ромашки от чево? - спросил Сергей.
- Ромашки от воспаления.
- Откуда ты всё знаешь? - не унимался Санька.
- Это не я, а бабушка ваша, она много чево знает. Поспрашайте-ка её.
… Вечерело. Полунины налегке возвращались с покоса. Где-то впереди пастух гнал стадо, лихо стреляя кнутом. У Саньки ноги шли сами собой, не чувствуя усталости. Незаметно миновали Аммонал, а от него до дома рукой подать. Бабушка, выглянув в окно, заметила нас и вышла открывать двери.
- Ну, как поработали, хлопчики? - спросила она.
- Хорошо, бабушка, - отозвался Сергей.
- А я ногу смозолил немножко, - пожаловался Санька.
- Ой, травы лекарственной набрали! - обрадовалась бабушка. - Молодцы!
- Мать, хватит разглагольствовать, быстренько корми работников, - подал голос отец.
- А у меня всё готово. Умывайтесь и садитесь за стол.
- А выпить у тёщи для меня найдётся?
- Дык, ты всё выпил.
- А бражку куда спрятала?
- Ты, Женя, гляжу, и дня без этого зелья прожить не можешь! - занервничала мама.
- Ладно тебе, я же работал. С устатку-то можно.
- Все работали, не ты один.
- Вот и я о том же. Серёжке нальёшь - хорошо работал.
- Детей спаивать - нехорошо, - не унималась мама.
- Он - дитя!? На нём пахать можно! Вон, какой лось вымахал!
- Какой бы ни был, а спаивать не позволю, - решительно заявила она.
- Ладно, мне больше достанется, - и он наполнил до краёв алюминиевую кружку мутной жидкостью.
5. Домострой
Смеркалось. Кто-то забарабанил в дверь, да так, что щеколда запрыгала.
- Отец, кто же ещё, - решила мать и, волнуясь, пошла открывать. Подойдя к двери, она, как можно спокойнее спросила:
- Кто там?
- Чаво ещё! Не узнала что ли? Открывай! - хрипел пьяный голос отца.
- Опять шары налил, бессовестный, - увидев его, вырвалось у матери.
- Не твово ума… На свои пью…
- А о семье подумал, алкаш несчастный?!
- Подумал-подумал, - и в его глазах засверкал бесовский блеск, он торопливо запустил дрожащую руку во внутренний карман спецовки, пришитый мамой для пущей сохранности, и резко выхватил оттуда охапку денег.
- Получка же! - пронеслось в голове. - А я-то…
Тут бабушка включила свет и можно было разглядеть, как отец с остервенением тыкал матери под нос деньгами. Они были измяты, скомканы, словно держали их не в кармане, а в зажатом накрепко кулаке; углы некоторых купюр были надорваны, иные и вовсе отсутствовали. Отцова шапка сползла набекрень, жилка на шее посинела и вздулась, словно от натуги, разбитые губы распухли, а в их уголках запеклась кровь.
- Тебя били что ли? - спросила мама.
- Шпана тут, недалече, денег затребовала, так я дал, остальная шалупонь разбежалась.
Отец был явно не в духе, ему не терпелось выплеснуть всю свою злость наружу, но каким чудом в этот раз всё обошлось благополучно. Правда, маме пришлось крепко проваландаться, успокаивая его, словно маленького деточку. Мы же с Санькой вовремя успели шмыгнуть под одеяло, и не попали под горячую отцову руку.
В другой раз, вот так же, поздно вечером, пришёл с работы отец и начал переодеваться. Помню, что-то долго не мог найти носки. Где он их только не искал: и под кроватью, и на печи, и под стульями… Нет носков! Стали искать всей семьёй. Мама нашла их под диваном. Когда стали выяснять, то оказалось, что это Санька, играючи, запнул их под диван. Что тут началось! Отец, рассвирепев, схватил Саньку за шиворот рубашки и закричал:
- Скидавай штаны!
И зло стал пороть.
- Что ты творишь, Женя? - вступилась бабушка. - Ни за что ведь мальчонку бьешь!
- Замолчи! А то и тебе несдобровать.
Сели ужинать. Хорошо еще, что отец разрешил Саньке поесть, а то бы пришлось ему голодным спать. Такое случалось. Как-то бабушка разлила суп по чашкам, отец, как заведено, первым взял ложку, за ним последовали остальные члены семьи. Однажды я нарушил это семейное правило и получил громкую оплеуху.
За столом сидели молча. Резануло Санькино чавканье. Я несколько раз незаметно толкнул Саньку, но он не понял. И тут у отца лопнуло терпение и он, облизав ложку, со всего маху смачно врезал Саньке по лбу. Меня словно током прошило. Я затрясся от испуга. А каково Саньке? Ему хотелось плакать, я это чувствовал. Он весь сжался в комочек, съёжился и торопливо заводил ложкой по кромке чашки. Он бил нас за любую провинность, всегда находил повод и, кажется, испытывал от этого какое-то непонятное нам наслаждение. Это жестоко, но это было именно так. Помню, лет шесть было, когда мама подарила мне кубики. Как я радовался! На седьмом небе был! Однажды мы с отцом остались дома одни. Мама и бабушка ушли на базар - воскресенье было. И решил отец вплотную заняться моим воспитанием, а то, по его разумению, стал я от рук отбиваться. Решил проверить мои способности в складывании кубиков. Поначалу все шло гладко и ничто не предвещало беды. Но вот, незадача, картинка одна не складывалась. Почему-то нужных кубиков, хоть убей, не находилось. Я расстроился окончательно, и всё перепутал. Отец закричал:
- Бездарь! Бестолочь! Отпорю!
- Если сейчас же, сиюминутно, не соберешь правильно кубики, то принесешь ремень и снимешь штаны, - разгневался он.
А когда кричат и вдобавок угрожают, то я уже ничего не могу с собой поделать. Становлюсь тупым, аж противно самому! Но ведь я в этом не виноват. Я стал уговаривать отца не бить меня, что постараюсь собрать картинку, но он на мой лепет не обращал внимания. Мне пришлось снять штаны и принести ремень. Он зажал мою голову между ног, как в тиски, и стал усердно пороть. Что-что, а это он умел делать! Порол до тех пор, пока я не измочил штаны. Наверное, еще бы порол, но пришли мама с бабушкой и меня отняли у супостата.
- Что набутусился? - цедил сквозь зубы отец.
- Сопи, наглец! Овца безмозглая!
Глаза отца хищно горели, лицо багровело. Он был страшен в гневе. Такому забить до смерти ничего не стоит, подумалось мне, и я втянул шею в плечи. Казалось, любая наша шалость его раздражала, а уж если не по его что, то быть скандалу, после чего хоть из дому беги.
Мать в такие минуты пыталась заступиться за нас, но у нее это выходило робко. Она боялась отца, точнее, стала бояться после того, как он шибко избил ее и опозорил перед соседями.
А было так. Как-то в середине зимы отец с соседом привезли сено. И мать, по не писаным законам деревенской жизни, должна была поить работников. Она поставила на стол бутылку водки. Отец с соседом быстренько её опорожнили. Им показалось мало. Было уже поздно. Мы легли спать, но долго не могли заснуть, так как отец ругался и требовал выпивку, а потом и вовсе заорал, как бешеный. Сорвался, как пёс с цепи, подскочил к постели и схватил мать за косу. Такая была у матери красивая коса! Но этого ему показалось мало: и он в одной ночной рубашке, совершенно босую, волоком потащил ее во двор. Жутко смотреть! Утопая в снегу, мать пыталась вырваться. А он тяжелой рукой, как кувалдой, долбил и долбил ее по лицу, по голове. Бабушка в бессилии голосила на крыльце:
- Женя, что ты делаешь? Изверг! Супостат! Бог тебя покарает!
Сосед ухмылялся в рыжие усы:
- Так их, баб-то, гонять, чтоб в следуший рас понимали, што мужику надобно.
- Я те па-ка-раю, старушня безмозглая! - ревел обезумевший отец.
Вдруг Санька, не раздумывая, схватил с шестка полено и метнул его с крыльца. Полено удачно приземлилось отцу на спину. А я вот не смог, сробел. Отец в растерянности остановился, словно укушенный, выпустил косу и с налитыми кровью зрачками бросился за Санькой. Санёк сопротивлялся, вырываясь и кусаясь, но это только распаляло ненависть пьяного отца. Он, наверное, убил бы Саньку, если бы не вступилась бабушка:
- Бей лучше меня, все равно мне скоро помирать! - и с этими словами прикрыла Саньку собой.
Финал оказался печальным. Мать надолго слегла в больницу, а брат и бабушка заживляли побои примочками. У бабушки появились сильные головные боли. Бил-то он, куда попало! Санька замкнулся и стал избегать отца. Он и раньше его избегал, а теперь и вовсе: приходит отец с работы, а Санька уже в постели. Я терпеливо ждал, когда меня призовут в армию. На какое-то время присмирел и отец.
- Погорячился маненько, пьяный был, с кем не бывает, - виновато оправдывался он.
Он и в самом деле после этого не стал пить, ходил, будто сам не свой. Чувствовалось, что ему чего-то не хватает. В семье, кажется, наступила райская жизнь. Мы с Санькой стали подумывать:
- Уж не образумился ли?
Но буквально на следующий день после наших предположений отец сорвался. Ненадолго хватило. Вновь потянулся к своей посудине - алюминиевой кружке, привычно стоящей на подоконнике за шторкой, из которой отец любил пить всё, что под руку попадёт. Опять стал стучать кулаком по столу и кричать:
- Кто в доме хозяин? Нахлебники! Я на вас работаю!
Будто мама не работала. Бабушка пенсию получала. Но всё это в его понимании не бралось в расчет. Он был хозяин, и этим всё сказано. Работал, как вол, нас впрягал. Я не оговорился, когда сказал, что отец впрягал нас в работу. Саньке было лет четырнадцать, когда отец взял его за дровами. Лошади не было, так он запряг в телегу быка, а тот был с норовом. Так вот, нагрузили они тогда порядочно, но довести не смогли, потому что на полдороге бык заупрямился. Отец стал кричать:
- Трутень! Бестолочь! Пшел, лешак, кому говорят!
Потом стал бить. Бык взревел, ошалело замотал башкой и так рванул с места, что перевернул телегу, бревна раскатились.
- Чего стоишь, трутень? Поднимай, телегу! - свирепел отец.
Санька напрягался, краснел от натуги, помогая отцу. Сложнее оказалось с бревнами. Он уже так намучился, что руки отваливались. Но отцовы пинки и подзатыльники придавали силы, и он с испуга кожилился, поднимая кряжи. Чувство страха быть избитым его ни на минуту не покидало, и он старался. Это не прошло бесследно. Санька надсадился и долго маялся животом. Отец ворчал: "Сколько можно дурака валять!" Бабушка часами напролёт с мылом правила ему живот. Санька кряхтел, закатывая глаза от боли.
- Супостат проклятый, до чего мальчонку довел! - причитала в такие минуты бабушка.
- Чтоб ему ни дна, ни покрышки! Это ведь надо, что удумал, какие кряжи заставил подымать! Они мужику-то не каждому сподручные, а тут мальчонку! До чего жадный мужик! И все-то ему мало! И все-то его объедают! Ничево, бог всё видит и про всех знает, он воздаст свое: кому в раю наслаждаться, а кому в аду кипеть!
После такого выразительного умозаключения Санька, неожиданно для себя, спросил у бабушки:
- А что, бог и вправду такой могущественный? Придется теперь отцу в аду кипеть?
- Замолчи! Нельзя сомневаться и над богом-то потешаться, - сердилась бабушка.
Набожной была бабушка. Бывало, пока боженьке на ночь не отпустит все грехи, спать не ложится. Поставит маленькую иконку на уголок подоконника, и давай поклоны отбивать. Санька удивляется, как у неё спина к концу дня не устаёт сгибаться и разгибаться. А как зачнет молитвы нашептывать, так не переждёшь. Как-то раз Санька решил подшутить над бабушкой: взял и повернул иконку ликом к стене. А она как увидела, так и затряслась вся:
- Эка что удумал! Над богом потешаться!
Крепко тогда бабушка осерчала на внука и долго с ним не разговаривала. После этого случая Санька решил больше так не шутить. Но иногда, забываясь, мальчишка же ещё, порывался поспорить с бабушкой на счет существования бога. Уж больно ему интересно: что скажет бабушка, какие аргументы приведёт. Но какие там аргументы!
Спор ни к чему не приводил. Каждый оставался со своими взглядами и при своих интересах. Пионер Санька - безбожник. А набожная бабушка ежедневно продолжала отбивать свои поклоны, сопровождая их утомительно длинными молитвами. А Санька, даже от того, что ежедневно наблюдал статичную бабушкину позу, быстро утомлялся и засыпал.
Просыпались мы всегда от вкусных запахов: пирогов со всякой всячиной, блинов, оладьев… Сколько помню, бабушка всегда гремела чугунками, ухватом, подойником. И такие мы были счастливые, радостные! Особенно нравились тихие зимние вечера с бабушкой наедине. Натопим, бывало, жарко печь. Дрова трещат в языках пламени, в трубе гудит, завывает ветер, а бабушка рассказывает нам про Василису Прекрасную или про трёх богатырей. Почему-то эти сказки чаще всего рассказывала нам бабушка. Изредка про Кощея Бессмертного, Змея Горыныча или Бабу Ягу, но всегда умела так красочно рассказывать, что мы от волнения долго не могли заснуть. Но все равно следующего вечера ждали с нетерпением, и бабушка уже живописали нам Емелькины похождения. Бывало, садились играть в домино. Когда надоедало, то брались за лото. Когда же бабушка ото всего отказывалась, то мы уже знали, что она шибко переживает, и сейчас будет ворожить на картах. Мы не ошибались. Ворожить бабушка всегда старалась так, чтобы Доброжелатель выпал, пиковый король она так называла, он добрые дела всегда вершит, а, значит, на кого она ворожит, того беда обойдет стороной. Когда выпадала Злодейка - это пиковая дама, бабушка шибко расстраивалась, еще раз сбрасывала, но снова не та карта выпадала, и она их убирала с глаз долой.
… В купе было тихо. Мои соседи спали, а я лежал с открытыми глазами, - спать не хотелось. Мучился, стараясь припомнить самые счастливые Санькины дни. Зачастую они были связаны с играми, с рыбалкой.
6. Игры
На улице кто-то свистнул. Санька догадался, что его зовут пацаны.
- Санёк, слышь, тебя там зовут, - сообщила бабушка, думая, что внук не расслышал.
А он вперёд её услышал и уже собирался.
- Бабушка, я побёг, - и Санька прихватил с собой краюху хлеба.
- Да не торопись ты так, не на пожар ведь, поешь спокойно, молочка попей, - ворчала бабушка, конечно, так, для порядка, понимая, что внука ничем нельзя остановить.
- Спешу бабушка, дела, - уже в дверях раздавался зычный Санькин голос.
На улице его дожидались закадычные друзья - Шурка Сурков и Генка Одинцов.
- Пойдём играть в «муху», - тут же предложил Шурка. - Я и шоровки уже выстрогал.
- А я «муху» сделал, вот, посмотри, - и Генка извлек из кармана штанов аккуратную березовую чурку.
- «Муха», что надо! Я её уже испытал.
Санька повертел «муху», поднёс к глазам, и, подбросив несколько раз, солидно произнёс:
- Сырая ещё, когда высохнет, тогда и будет далеко летать.
- Она и сейчас полетит, вот увидишь, - не унимался Генка.
- Ну, пошли, - настаивал Санька.
Друзья подошли к дому Одинцовых. Желающих играть оказалось много, девчонок решили не брать.
- Они кидать-то не умеют, загоняем ещё, - рассудил Шурка Сурков, - и первым метнул шоровку с кона.
Но промазал. Тогда Маша Одинцова, Генкина сестра, улыбаясь, подковырнула Шурку:
- Сам-то попасть не можешь! Мазила, а туда же!
- Ладно, не выступай тут! - рассердился Шурка.
Остальные бросали удачнее и, когда Хайдар Коновалов попал в кол, Шурке удалось выручить свою шоровку. Ещё долго взлетала муха после точных ударов шоровок, пока, наконец, у Генки не лопнуло терпение, и он не предложил:
- А пошли играть в "Красные-белые".
Остальные пацаны тут же согласились, потому что вдоволь наголились, да и руки начинали болеть, - шоровки-то сырые, тяжелые. Девчонки тоже пошли с нами, без них не обойтись. Они поднимают настроение, да и для количества, чтоб народу было больше. Веселее и приятнее с девчонками, в особенности, если среди них есть такие, кто неровно к кому-то дышит. Опять же без их платков-флагов не обойтись. Разделились на две команды, водрузили на палки "флаги" и начали играть. Инициативой как-то сразу завладела команда, в которой была Машка Одинцова. Сама она мало бегала, не рисковала, по очереди других посылала: то Хайдара быстроногого, то юркого Шурку Суркова. Командовала, значит. И её слушались. В стане соперника сразу наступало замешательство. А тут она дала команду Феде Блинкову, чтобы тот под шумок прокрался к флагу, пока остальные рассыпались по поляне, застукивая «Одинцовских посланников», быстренько его сорвал и что есть мочи убежал.
Словом, исполнил всё так, что лучше не придумаешь. Пока Генка - главный бегун "белых", спохватился, Федя с платком-флагом пятки смазывал.
Так несколько раз команда Машки Одинцовой переигрывала "белых". Но тут вдруг Генка подвернул ногу, и игра сразу, же прекратилась. Генка морщился от боли, плевался и ругал сестру. Санька старался его успокоить: "Терпи казак - атаманом будешь!". Или "Не ной, до свадьбы заживет!". Но на Генку это мало действовало.
Тут Саньке пришла спасительная мысль: завести разговор о рыбалке (рыбалка - Генкина стихия), пригласить Генку и Шуру на рыбалку. Меня они тоже взяли. Вчетвером-то веселее! С вечера заготовили удочки и банки с воронками, но, когда заскочили утром за Генкой, то он не мог встать, - нога распухла, и он хныкал из-за того, что не пойдет с нами. Делать было нечего - решили идти втроем.
7. На рыбалке
Хоть в округе и много речек, но мы почему-то предпочитали ходить на Сатку. Может быть, потому что недалеко. Да и рыба в этой речке всегда водилась. Литра три удочкой можно было надергать. Пескари, шеклея, голавли, иная мелочь. Домой с пустыми руками не приходили. А кошкам, вообще праздник! Рыбку они уважают. Сговорились моментально. По дороге возле ручья накопали красных червей, а Шурка Сурков нашел несколько ручейников, на них голавль хорошо клюет.
Часов в шесть добрались до старого места, где всегда ловили рыбу на банки. Здесь течение тихое, дно покрыто песком. Ногам одно удовольствие ступать на такой песок. При ярком солнечном свете дно просматривается. В воду свисают ивовые ветви. Птички поют! Красотень - неописуемая! Неподалеку железный мост, по которому изредка стучат по рельсам электрички. При этом такой шум в ушах.
Как пришли, сразу же расставили банки в разные места реки, предварительно накрошив в них хлеба. Вода оказалась холодной, но это только поначалу, потом привыкаешь. На удочки ловили ниже по течению. Пескарь шёл хорошо - успевай только дергать и насаживать на крючек нового червя. Голавли не попадались. Шура пробовал на ручейника, но без толку.
- Пошли, проверим банки, - предложил Санька.
- Пойдем! - обрадовался Шура.
Разделись до трусов. Вода уже не казалась такой холодной, как в первый раз. Санька одну банку поставил у самого берега. Решил сначала проверить её. Он нагнулся, достал банку из воды. Секунду-другую разглядывает и вскоре, обрадованный, восклицает: "У меня кишит!". Шурке тоже не терпится быстрее проверить банку, он торопится, чуть не падает, наконец, находит свою банку и тоже не может удержаться от восторга:
- Битком набились, красавчики какие! Вот удача-то!
В самом деле, мы тогда хорошо наловили. Шли домой и радовались: "Вот обрадуем родителей! Такую жаренку устроим!"
- У бабушки всегда жаренка, во, как получается! – поднимал большой палец Санька.
Эх, бабушка, ты бабушка! Дорогой мой человек! Нет милее тебя на свете! Сколь на твою долюшку выпало страданий, горя, но ты всё вынесла, не сломалась. Я преклоняю пред тобой колени, целую твои сухонькие, изработанные руки. Как же я был глуп и не сделал этого раньше, при жизни твоей. Виноват, ох, как я виноват перед тобой! Прости меня!
Тут Сергей проснулся и тяжело вздохнул. Не заметил, как заснул. С нижней полки послышался голос старика: "Доброе утро, молодой человек!". Сгорбленная старушка смахивала со столика хлебные крошки в ладошку.
- Проводница чай приносила, так мы вам оставили - будить постеснялись, - проворковала она. - Уж больно вы сладко спали. Сон, поди, какой видели?
- Ну, что ты к человеку пристаёшь! - вмешался старик.
- Доброе утро! Всё хорошо. Спасибо за хлопоты, - ответил Сергей.
Расплатившись за чай, сел за столик. Наступила тишина. Колёса мерно постукивали о стыки рельсов.
- Далеко ли едем, молодой человек? - после некоторого молчания спросил старик.
- Далеко папаша, на Урал, - после паузы ответил Сергей. Старушка молча поглядывала на Сергея, он невольно почувствовал этот взгляд. Поймал себя на мысли, что эта старушка чем-то напоминает ему его бабушку. Такая же маленькая, худенькая, с морщинками на лице.
- Глаза добрые, ласковые, точь-в-точь, как у моей бабушки, - подумал он.
- Знаете, - он обратился к ней, - вы так мне напоминаете мою бабушку. - Просто поразительно!
На него с новой силой нахлынули воспоминания.
Ему захотелось рассказать этим незнакомым старым людям про свою бабушку, про деда-фронтовика, про свое детство, про брата. Просто так выговориться и всё, чтобы на душе было легче.
8. Утро вечера мудренее
Ярко светило майское солнце. Цвела, снежилась черёмуха. Как не радоваться весне.
Мы пришли из школы вместе. Санька догнал меня в переулке и поинтересовался:
- Что так рано?
- Трудовик заболел, и классная нас отпустила.
- А нос что повесил? Поди, двойку схватил?
- Не повесил я, - ответил Санька.
- Тогда о чём думаешь? Может, боишься получить нагоняй от отца? - съязвил я, но вскоре пожалел, что так сказал, и поспешил исправить свою ошибку:
- Не обижайся, братишка, шучу.
Санька посмотрел на меня немигающими глазами и неожиданно серьезно спросил:
- Серёга, а тебе не приходила в голову мысль, что дедушка воевал где-то здесь, недалеко от Полунино? Я когда прихожу на старый Аммонал, то, не знаю, почему, всё думаю: может, где-то в этих местах дед принял свой последний бой.
- Вот ты о чем. Ну, ты даёшь! - я замешкался, но тут же взял себя в руки и продолжил:
- Подожди, что-то припоминаю. Бабушка рассказывала, что отряд красных сразился с беляками где-то у Березового моста. А это, действительно, совсем недалеко.
- Слушай, Серый, давай бабушку попросим, чтобы она рассказала нам про войну, про дедушку и его гибель. Вечер сегодня наш. Родичи в ночную смену ушли.
- Конечно, Санек. Это будет очень интересно, если только удастся разговорить бабушку. О гибели деда она не любит рассказывать.
С этой мыслью братья вошли в дом, еще с порога ощутив запах чего-то вкусного.
- Бабушка, кажется, блины печёт, - предположил я.
- Точно, - тотчас отозвался Санька.
И тут его понесло:
- Хорошая у нас бабушка. Я её ни на кого не променяю!
Когда мы закрыли дверь за собой, бабушка вопросительно, поверх очков, посмотрела на нас, осторожно поставила в угол ухват, неторопливо вытерла руки о фартук и спросила:
- Ну, пришли что ли, хлопчики?
- А куда нам деться, - не замедлил ответить я. - Уроков-то мало - вот и пришли рано.
- Я вас не ждала, - призналась она. - Кулагу не успела завести. Ну, да ладно уж, раздевайтесь, мойте руки и марш за стол! Буду потчевать блинами.
- Ура! - обрадовано закричал Санька.
- Со сметаной? - поинтересовался я.
- Со сметаной. Хоть с повидлом.
- Мы мигом.
До чего аппетитные блины, когда они свеженькие, пальчики оближешь! Мы сидели и уминали их за обе щеки, а бабушка, подперев подбородок сухонькими кулачкам и, смотрела на нас. И столько в этом взгляде было теплоты и ласки, что я невольно поперхнулся. А Санька, доев последний блин, и, поглаживая живот, воскликнул:
- Всё, больше не могу! Спасибо, бабушка! Блины очень вкусные! Я тоже стал благодарить бабушку. Она даже раскраснелась: то ли от горячей плиты, то ли от наших с Санькой благодарностей.
И тут бабушка осторожно спросила:
- Что-то я вас не узнаю. Какие-то вы не такие сегодня.
- Какие - не такие? - недоумевал Санька.
- Не морочьте мне голову! Может, случилось што?
Не бойтесь, выкладывайте все без утайки. Я ведь отцу не расскажу.
- Что ты, не волнуйся! - начал я. - У нас всё хорошо. А Санька возьми и выпали:
- Бабушка, расскажи лучше про деда.
Мне ничего не оставалось, как тут же поддержать брата:
- Ты как-то говорила, что он воевал в этих краях, и про бюст, поставленный деду возле клуба. Нам интересно, бабушка, расскажи.
- Ах, вот оно что! Я-то старая, подумала: опять что-нибудь натворили.
- Эх, внучки, горько мне об этом рассказывать, да, видно, никуда от вас не деться. Слушайте, коли интересно:
- Давно это было. Вас и в помине не было. Ваша матушка ещё в зыбке качалась, когда на село напали белоказаки.
- Ох, и полегло наших!
- А где же дед был? - перебил Санька.
Такой неугомонный, всюду его веснушки. Всё-то ему не терпелось знать наперёд, как говаривала бабушка.
- Так вот, слушайте дальше, а ты Саша не перебивай, - поправив очки, говорила бабушка.
- Многих порубали казаки, но не всех. Дед ваш и еще несколько красноармейцев, отстреливаясь, ушли огородами в лес. Сколь страху я тогда натерпелась! Хорошо, нашлись добрые люди, спрятали меня с малютками. Когда спохватились беляки, где, мол, жена комиссара, поздно было - мой след простыл. Рассвирепели они: погром устроили, дом сожгли дотла. Когда ушли белые, я возвернулась. Вижу, одни обуглевшие головешки торчат, - все, что осталось от хаты. И так мне горько на душе стало. Не знаю, куда слезы подевались. Видно, раньше выплакала. Привалилась я к каменному валуну, что лежал во дворе, - ничего ему не сделалось, - да так допоздна и просидела. Чего только не передумала! Успокаивала себя, что хоть живые и невредимые остались. А что дом, так наживем, поставим новый, были бы здоровы, кончилась бы война. Только бы жив, остался Паша!
Не знаю, сколь долго я сидела, только слышу: кто-то кличет меня, вкрадчиво так. Оглянулась, смотрю, стоит мальчуган, как вот ты Сережа, с тебя ростом, и говорит:
- Вы, тетя Арина, не расстраивайтесь.
И как он только узнал - на мне лица не было, почернела, осунулась. Так вот, слышу, он что-то про деда вашего говорит! Мол, дядя Паша просил передать, что вот с бандой покончим, и он возвернётся. Говорил, что это недобитая банда забрела в округу. Я тогда подумала, что это, видно, мальчуган от себя добавил. На прощание он шепнул, что командир собирает большой отряд, чтобы с беляками сразиться.
- Я сразу догадался, что про деда мальчик говорил, - не удержался Санька.
- Этот мальчик был из отряда, - обрадовался я.
- Из отряда Сережа, из отряда.
- И ты не ошибся, Саша, - волнуясь, заметила бабушка.
- Отвлеклась тут. Слушайте дальше:
- Ваш дедушка был храбрым человеком! Однажды поздно вечером он возвращался с собрания и на него напали кулаки, чуть было не зарубили. В темноте-то, видно, плохо разглядели его или Паша успел отскочить, только нападавший и успел, что рубануть воздух. Дедушка за леворверт, и давай палить. Сколь их было – незнамо! Не любил Паша шибко распространяться, молчун был. Помню, ходили разговоры, что будто бы в него стреляли, когда он ходил в соседнюю деревню. Пришел он домой в тот день, взмокший и разгоряченный, нехотя сбросил с плеч вещмешок, а тужурку-то стащить уже не смог, - я помогала. Сама дрожу, чувствую, что-то неладно. А когда стащила, глянула, да так и обмерла: на левом боку рубаха от крови промокла и прилипла к телу.
- Кто это тебя так? А Паша только усмехнулся и говорит:
- Кажется, ребер не задела, вакурат между ними чиркнула. Отлежусь.
Какой человек! Не успел оклематься, как на следующий день нагрянули беляки.
Тут уже Санька нетерпеливо заерзал на стуле:
- Бабушка, а вещмешок та самая злодейская пуля прорвала?
- Та самая.
- Это всё, что осталось от деда?..
- Слушайте дальше. Вещмешок я нашла на месте сожженной хаты. Протиснулась в подпол, он весь обвалился, и среди обгоревших балок наткнулась на закопченное ведро, перевернула его и глазам своим не поверила: из него вывалился целехонький вещмешок. Чудом уцелел, как видите. С тех пор и храню.
- А дальше-то, про беляков, как дело было, бабушка? - не унимался Санька.
- Я ж говорю, что задами да огородами увел дедушка остальных красноармейцев в Бельские леса. Беляки тоже не спали, по окрестным лесам рыскали, как волки. Всё надеялись изловить командира. А красные уходили невредимыми из-под самого носа. Дедушка хорошо знал эти места. Каждая лесная тропинка ему хорошо знакома. Знал, где и какая ягода растет: вошь клубника, вошь малина или черника. Што хошь, то, бывало, из леса и принесет. С пустыми руками не приходил. А рыбак-то, какой был! Во всей округе такого не сыскать! И хариусов, и налимов, и голавлей таскал домой. Один раз щуку припер, варите, - вот такая!
И бабушка развела руки, показывая нам, какую большую щуку изловил дедушка. У Саньки от волнения дыхание перехватило:
- Вот бы с кем рыбу половить!
Я и сам глубоко переживал: почему мы такие несчастные? Почему нет дедушки с нами? Почему мы не родились раньше. Тогда все сложилось бы иначе.
А бабушка, словно читая наши мысли, сказала:
- А вы, внучата, счастливые, потому что не знаете, что такое война. Нет, вы знаете, но только по книжкам. А война - это горе на всю жизнь, не дай бог. Я вот еще и с германцем войну пережила. Ой, господи, да что это я!
- И бабушка завсхлипывала, утирая слезы уголками платка.
Мы молчали, опустив головы. А когда бабушка успокоилась, то тихо сказала:
- Уже поздно, мои хорошие, пора спать.
- А рассказ про деда? - встрепенулся Санька.
- Как-нибудь в другой раз доскажу, - ответила бабушка.
- А сейчас спать. Утро вечера мудренее.
… Отцвела белая кипень черемухи. Померкло незаметно весеннее солнце. Бабушка так и не успела досказать про дедушку, унеся в могилу тайну гибели отважного командира Павла Ивановича Третьякова. Старожилы рассказывали, что будто бы над командиром, тяжело раненым и истекающим кровью, жестоко надругались белые. Но доподлинно известно, что он погиб как герой. В поселке свято чтут его память.
В сквере клуба установлен бронзовый бюст, где постоянно лежат цветы славному герою-земляку. И я, каждый раз, когда приезжаю в поселок, прихожу на это священное место, смотрю на дедушку-героя и вспоминаю бабушкин рассказ.
3а всё время, пока рассказывал Сергей, попутчики по купе слушали молча, утвердительно кивали, изредка старик вставлял фразу одобрения или негодования, а старушка качала головой и вздыхала. Они всё понимали. Потому что и в их жизни было много общего с судьбой Третьякова.
Вдруг оживилась старушка. Её стало распирать от любопытства и она, наконец, осмелившись, спросила Сергея про отца. Сергей смутился, но, пересилив себя: признался, что с отцом ему явно не повезло:
- Пьет отец, отсюда и все беды.
И тут, неожиданно для себя, он разговорился.
9. Хмель.
Однажды поздно вечером постучала соседка и сбивчиво сообщила:
- Знаете, что вашего отца чуть не убили. Он на Лесной улице валяется.
Откуда нам было знать. Впрочем, ни для кого из семьи это известие не было неожиданностью. Пьянка к хорошему никогда не приводила. Его на трезвую голову об этом не раз предупреждали. Сколько мама толмила: "Женя, прекрати пить! Выпивки к добру не приведут! Но для отца такие наставления, что укус комара, протрезвится и опять за свое.
- Cepгeй и Сашка, бегите, спасайте отца! - крикнула мама.
Мы заторопились. Прибежали и видим: лежит отец на обочине дороги, весь грязный, как поросенок, и жалостливо стонет. Взвалили мы его себе на плечи и поволокли. Сгоряча-то он сделал несколько шагов и как взвоет:
- Нога… Сломали…
Крепко, видать, отдубасили его собутыльники. Ну, думаем, будет теперь отцу хороший урок!
- Может, пить бросит.
- Ой, сынки, чтобы я без вас делал, - причитал жалобно отец, морщась от боли. - Всё она виновата. Чтобы ее проклятую в рот взял, да - ни-ни!
- Так мы тебе и поверили! - чуть было не вырвалось с моего языка. И тогда подумал, что горбатого могила исправит. Но потом отогнал эту мысль. - Негоже так-то думать: какой бы ни был, а всё-таки отец!
Наверное, то же самое думал и Санька. Он как-то даже признался, что, если бы мать вышла замуж за моряка, того самого, про которого она однажды обмолвилась, то, наверняка, наша жизнь сложилась бы иначе. И Санька прав. Не тащили бы теперь такого пьяницу, от которого водкой прёт за версту. Caньку даже тошнить стало. Мне тоже сделалось не по себе. Скорей бы это все кончилось. Стыд-то какой! Прохожие, вон, пялят глаза, старухи на завалинке судачат. В посёлке, что в деревне, всё, как на ладони. Чихни в одном месте, как говорится, в другом услышат и начнут обсуждать, косточки перемывать…
Отца дотащили с горем пополам. Намаялись. У ворот мать дрожащими руками поправляет платок. Она всегда так делает, когда переживает.
- Эх, Женя, до чего ты дошел! Ни стыда у тебя, ни совести - сам домой придти не можешь - сыновья тебя волоком тащат!
- Да, не ной ты! Не такой уж я пьяный. Лучше помоги, видишь, дурно мне что-то.
Он обеими руками держался за ногу. Хмель, видать, и вправду выветривался.
- Надо снять сапог, - призвала нас на помощь мама.
Попробовали, но ничего из этого не вышло. Сапог, словно прирос к ноге. Тогда решили разрезать голенище сапога. Разрезав, так и ахнули: ногу разбарабанило до неузнаваемости. Она почернела, как головешка. Не было сомнения, что отец сломал ногу. Необходимо было срочно обращаться к врачу. Хмель окончательно выветрился, и отец молча согласился с нами. Вскоре приехала "скорая" и его увезла.
Больше месяца тогда он провалялся в больнице. В доме наступил покой. Мы будто ждали этих дней, даже задышалось, в доме без него как-то легче и вольнее. Налет усталости слетел с лица мамы, бабушка посвежела. Радовались все и не скрывали этого друг от друга. Вечерами устраивали игры в лото, в домино или в шашки. Хорошо было без отца. Но с каждым днем, приближающим его выписку, стали настораживаться и прислушиваться к уличному шороху, в тайне желая оттянуть день выписки. Но чему быть, того не миновать.
Сергей неожиданно замолчал.
- Хуже некуда, когда живешь в постоянном страхе, - заметила старушка. - Мне это чувство знакомо - набатрачилась.
- Ну вот, сейчас начнет, - перебил ее старик. - Кому интересно слушать про твою батрацкую жизнь? Видишь, человеку не до тебя. Воспоминания, как открытая рана, бередили душу. А колёса все стучали и стучали о стыки рельсов. Наконец, монотонный стук или накопившаяся усталость его убаюкали. Он заснул и ему приснился сон.
10. Гадание
Раньше, в поселке моего нестриженого дeтства люди были суеверны. Верили в разные цветные лоскутки ткани, подоткнутые кем-либо в запятник двери, мол, быть беде, говорили. И, когда сгорал стог сена среди ночи у хозяина, то непременно вспоминали про эти лоскутки. Видишь, мол, как вышло. Иголка, невесть, откуда появившаяся в подушке, тоже не к добру. Верили в карточные гадания и, когда выпадал пиковый король, именуемый злодеем, тот, на кого гадала древняя бабка, жил в страхе, ожидая недобрые предсказания гадалки. А молодые женщины, в особенности, девки, не знаю только - верили они в то или нет, скорее всего верили, если не ложились спать, а дожидались глубокой ночи, чтобы, запершись в бане, погадать.
Любопытства ради, захотелось и мне однажды подсмотреть таинства гадания. До сих пор удивляюсь, как это мне удалось ускользнуть незамеченным от недремлющего ока бабушки и ползком пробраться к светящемуся окошку бани! Я увидел там маму, сидевшую на коленях, перед ней таз, наполненный водой наполовину. Потом мама затушила лампу, и в бане стало темно, хоть выколи глаза, и, как я не всматривался, - все бесполезно. Позднее, я приставал к бабушке с расспросами, но она упрямо отнекивалась, не желая меня посвящать в таинства гадания. Но этим она ещё больше разжигала мое любопытство. Я не отступал и упорно стоял на своем. Однажды бабушка вынуждена была сдаться: надоел я ей со своими вопросами. Решила рассказать, чтоб отвязался. И я узнал, что в таз с водой опускают обручальное кольцо, которое, якобы, после троекратного пришёптывания гадалка способна приворожить любимого и дать высокое и простое счастье. Если гадает девушка, то в кольце она должна увидеть лицо любимого.
Как мне хотелось тогда дать маме это большое счастье! И, хотя я не верил в колдовство и в разные гадания, но в мыслях своих не раз пытался опустить в таз с водой мамино кольцо и приворожить отца, чтобы он был добрым и ласковым, чтобы мама была счастливой, чтобы всем нам было хорошо. В мыслях я летал высоко в облаках, откyдa щедро раздавал всем это счастье, и тогда, мне казалось, что все люди меня понимают: любить близкого человека настоящей любовью, делать людям добро - вот для чего живёт человек на этой грешной земле! Даже мне, пацану, это было понятно. Но, почему же другие, думал я, не понимают это. Может, не хотят понимать? Может, им так легче жить, не загружая мозги высокими материями? Я жил в некоторые отрезки времени в глубоком разочаровании, потому что, когда приходил в себя, то от моих мечтаний отец не становился добрее, а мама счастливее. В доме всё также было серо, однообразно и тоскливо до щемящей боли. Каждый день одно и то же. Весь уклад и порядки, диктуемые отцом, напоминали мне "темное царство Кабанихи", из которого вырваться можно было, разве что накинув петлю на шею. Но такая участь меня всё-таки не прельщала. Еженедельные пьянки, ругань и избиения приводили нас в отчаяние, после чего мы ходили, как помешанные, и ещё долго не могли прийти в себя.
В школе я казался себе гадким, если узнавал в себе вредные привычки отца. Старался их побороть, чего бы мне это не стоило. Следил за своей речью и, если слово, произвольно слетевшее с моих уст, напоминало отцовское, то готов был сквозь землю провалиться, чтобы только не услышали друзья и не отвернулись от меня. Как все-таки велико влияние отца! Хорошо, если доброе! А что делать с дурным влиянием!? Мрачная атмосфера семьи тяготила меня! В школе я радовался всему молча, когда другие изливали свою радость вслух. Когда кто-либо из однокашников смеялся, то на моем лице блуждала усмешка. Я нутром чувствовал свое одиночество, и такое состояние ещё дальше отодвигало меня от своих сверстников. Я также понимал и то, до чего другие ещё не доросли. Я рано повзрослел. Чего испытал в детстве и юности, моим сверстникам и не снилось. Но кто об этом знал? Было стыдно признаться одноклассникам, что я обделен отцовским вниманием. Что есть отец, что нет его, - без разницы! А вот они, такие цветущие и счастливые, беззаботно щебечут про жизнь. Будто что-то понимают! Как бы мне хотелось вот так, как они, прожить хоть один денек! Чтобы быть самим собой! Чтобы вместе с другими наслаждаться прохладой темных ночей и удивительным мерцанием далеких звезд! Я пробовал, но далекие звезды казались мне чужими.
11. Чужие звёзды
Отец свирепел с каждой минутой. Пьяно закатив глаза, орал:
- Он еще учить меня вздумал, щенок! Это где видано, чтобы яйца курицу учили! Зашибу! Вон отседова, чтоб глаза мои тебя не видели!
Санька задрожал мелко-мелко, как осиновый листок, весь съежился в ожидании удара. Но удара не последовало, - мама повисла у него на руке.
Однажды я нечаянно на огороде проткнул вилами мышиное гнездо, из которого с писком вывалились и разбежались в разные стороны мыши, а две застряли, шевеля на вилах в предсмертных судорогах маленькими лапками. Отец в испуге замахал руками, весь съёжился, словно это его проткнули невзначай, и завопил: "Что ты наделал!? Они же маленькие! Убери, скорее! Не могу смотреть!" Я был удивлён. В голове не укладывалось: человека не жаль, а мышь пожалел!"
- Женя, что ты делаешь? Он же не виноват!
- Это дозволь мне разобраться: прав он или виноват. - Учить вздумал! Это отца-то! Сосунок ещё!
- Но ведь он правильно сказал, что у пьяного соображение не то, - осторожно вступилась мама.
- Это у меня-то? Брось ахинею нести, я в здравом уме.
- Если в здравом, то успокойся и не ерепенься!
- Чево? Я тебе как дам сщас, - пятый угол искать станешь!
- Ну, ударь, если тебе не совестно.
- Не заводи меня! - кипятился не на шутку отец.
Тем временем Санька успел юркнуть за дверь, прихватив пальто и шапку. В сенях, к радости, наткнулся на валенки и подумал: до чего все-таки догадливая бабушка. Пока жива, с ней не пропадешь!
На улице было темно. Мела позёмка, колючий ветер пронизывал до костей. Санька, зябко поёживаясь, стоял посреди улицы, не зная, что делать. На душе скребли кошки. "Лечь бы в снег", - пришла вдруг шальная мысль. Всё опротивело: пьяная рожа отца, беспрестанные побои, издевательства, придирки! Когда наступит конец? И наступит ли?
Зимняя ночь. Тишина. Санька лежал на снегу, раскинув руки, и смотрел в небо. Нависший над ним красный диск луны вызывал щемящее чувство тоски, а мерцание далёких звезд казалось чужим. Странно, но холода он не чувствовал, решил, что так будет лучше, по крайней мере, для него. Но вдруг стал колебаться. "Что за эгоизм?" Ушел на тот свет, а после тебя, хоть трава не расти, что ли? - бушевал внутренний голос. И он же спрашивал:
- А как же мать, брат, бабушка? В чем они провинились перед тобой? Бабушка старенькая, не вынесет твоей смерти.
- Что бабушка? - противился Санька внутреннему голосу.
- Она прожила свое, ждёт, когда её бог приберёт.
Но внутренний голос не унимается:
- А о брате ты подумал?
- Брат? - Санька скрипит зубами. - С ним вопрос решенный. Из армии придет - все равно с родичами жить не будет. Точно знаю. Маму только жаль. Не переживет она этого.
Поземка усиливалась. Коченели руки, ноги, лицо.
Постепенно меркнул оранжевый диск луны. Мутнели звезды. Санька лежал на снегу в ожидании сна, такого покойного, убаюкивающего. Нет, этот сон ничуть не казался ему страшным. Надо только заснуть на мгновение. Он это понимал. Но мозг противился: потому что хотел жить, и потому работал удивительно ясно, ища ответы на вопросы.
Неужели отец не понимает: то, что он вытворяет, - чудовищно и бесчеловечно? Отдает ли отчет поступкам? Почему он такой? Почему? А ведь когда-то, наверное, он был добрым и ласковым. А был ли? Большой вопрос. Размышляя над этим, я пытался заглянуть в юные годы отца, и, знаете, находил ответы из рассказов его сестёр и братьев, моих тётушек и дядюшек.
Большая семья была у бабушки Анны и дедушки Константина. Как проснутся ребятишки, послезают с полатей, - так проходу из-за них нет, - под ногами мешаются, ползают, как муравьи. А старший среди них - Еня (так звала в детстве моего отца бабушка Анна, его мать) всё покрикивает на младших, норовит отшлепать. Садиться за стол не требовалось особой команды, все дружно занимали свои места и с жадностью глядели на половник, которым баба Анна разливала наваристые щи по чашкам. Наблюдая такую сцену, можно было заметить, что предпочтение отдавалось чубатому мальчугану, - работал он уже, помогал отцу сено возить, косил, на огороде сорняки полол, поэтому и за столом ему всегда перепадал кусочек повкуснее. Он это воспринимал, как само собой разумеющееся. Вот, мол, я работаю, толк с меня есть, значит, заслуженно получаю свой кусок. А вы - дармоеды, нахлебники! Всё, что идет в вас, - не в коня овёс. Знакомые нотки.
Только тут Саньку осенило: вот откуда эти ростки высокомерия, переросшие затем в жестокое обращение с родными и близкими. А водка только ускоряла процесс, неограниченно распоясывала его власть над родными.
Вспомнил Санька, как в минуту нравоучений, отец рассказывал, как он голодовал до войны и в годы войны, как ел пеканы, лебеду и гнилую картошку. При этом постоянно упрекал, что вот, дескать, вам бы такую жизнь. И при этом добавлял: "А тебя сейчас разве заставишь питаться гнилой картошкой или пеканами!" Он так часто это повторял, что делалось противно. Ведь не виноват я или Сергей, что не пришлось нам жить в то голодное время. И почему он думает, что мы оказались бы хуже его? Он изо дня в день, опорожнив бутылку, общался с нами, "якал" про свою голодную жизнь, орал до исступления и старательно, выпустив язык, порол нас. Так он вдалбливал ум в наши бестолковые башки. Когда же мы с Серёгой приходили из школы с пятерками в дневниках, то важничал и хвастал перед соседями, что умеет воспитывать детей, что они его беспрекословно слушаются. Это он про нас. Знал бы он, что его гнилая картошка и пеканы огромную плешь проели в наших печёнках. Мы с Серегой его боялись, как огня, и под любым предлогом старались избегать встречи с ним.
Нет, его-то как раз мне и не жаль! Да и он шибко переживать не станет, напьётся до свинячьего визга - вот и все переживания.
В ещё не помутневшем сознании Саньки всплывает новая картина. Вы не поверите, дедушка Константин, привязав вожжами к воротам провинившегося в чём-то Ваньку, самого младшего своего сына, распял его, как Иисуса Христа, нещадно полосовал кнутом. Страшно смотреть! Мой отец хладнокровно прошел мимо, не моргнув глазом. Я только услышал, как он процедил сквозь зубы: "3аслужил - получи!" Странно, подумал тогда я, даже комочек жалости не шевельнулся в нём к Ваньке, к брату своему! Не пожалел парня, не выступил против самодурства и произвола. Правильно, в народе говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Понял я, что его также пороли, вот и он нас порет. Другое воспитание им неведомо. Об этом и многом другом думал Санька, застывая на снегу. И он бы застыл, если бы вдруг не скрипнула калитка, и на улицу не выскочила мать. Видно, сердцем почуяла она что-то неладное.
- Это что же ты удумал, Шурик? Как ты решился? - с плачем причитала она, поднимая сына. - Неужто свет так не мил?!
Санька молча глядел на неё стекленеющими глазами. Она затащила его в дом, и они с бабушкой долго растирали братишку, пока он не стал жалобно завывать, почувствовав резкую боль. Так бывает. В такие минуты обычно во рту мгновенно пересыхает, и только чувствуется горечь полыни. Горечь по тому, что могло произойти непоправимое, а теперь вот спасительное возвращение к жизни.
- Это хорошо, что больно, значит, чувствует! - радовалась бабушка, сверкая очками. - Я-то боялась, кабы не обморозил руки или ноги? Потерпи, милок, сейчас отвар сделаю.
На диване храпел пьяный отец.
- Утихомирился, супостат! - шептала мать. И, чуть помедлив, дала себе волю:
- Это всё из-за него, изверга проклятого! Чтоб его трахнуло об пол, пьянчугу! Свету белого из-за него не видать! Вся жизнь из-за него наперекосяк!
Она долго не могла успокоиться, слезы катились по её впалым щекам. Санька не мог смотреть на плачущую мать и потому закрыл глаза, пытаясь заснуть. И он бы заснул, измученный, но бабушка растормошила его и заставила выпить лекарство, после чего, обессиленный вконец, он свалился в теплую постель. Он не помнил, как бабушка с мамой заботливо укрыли его одеялами, а сверху - овчинным тулупом. Он спал, как убитый.
Кошмарный день! Кошмарная ночь! Измученная от такой жизни, с трудом уснула мама. Только бабушка не могла уснуть. Подперев, изможденными от многолетнего труда сухонькими кулачками худые, с глубокими морщинами щеки, она сидела у изголовья внука. Слезы катились по щекам, она смахивала их уголками платка. В эту ночь она так и не сомкнула глаз.
Сергей вторую ночь был в пути, и ему снились кошмары, он то и дело просыпался. Ему кажется, что он лежит на снегу и застывает. Чушь какая-то! Но гдe-тo подобное он уже слышал.
- Ах, да! - осеняет его.
Рассказ матери. Как она, возвращаясь с работы, случайно у изгороди на снегу увидела скрюченного человека. Она подошла и нагнулась, чтобы разглядеть: "Не мой ли тут валяется?" Сердце так и ёкнуло: "Мой!". Что делать?
Не раздумывая, побежала за санками, за подмогой, - на себе-то такого бугая не утащишь. Тут и я с Санькой подоспел, а то бы окочурился отец. Не знаю, сколь долго пролежал он на снегу, только, на удивление, ничего ему не сделалось.
- А что сделается, проспиртованному-то!? - заметил Санька. - Первый раз что ли!
Как-то водка скосила отца недалеко от магазина. Опять нашлись добрые люди, подобрали и не дали замерзнуть. А он, в благодарность за всё хорошее, когда протрезвился, такой шум поднял: почему, дескать, не довели до хаты, семья, понимаешь, ждет. А вы, такие-сякие! До того разошелся, что те не рады. Зря, получается, подобрали и обогрели мужика.
Брезжил рассвет, когда отец появился в доме. Ввалился шумно, и тут же, с порога, дыша водочным перегаром, начал злобу срывать на нас. Голодный да с похмелья, он особенно злой. Мама его вздумала ругать, да где там, он пуще распаляется, кричит, и, кажется, со смыслом, чтобы его не могли изобличить во лжи. Плетет всякие небылицы, что будто бы у братана был, помогал пилить дрова. Будто мы глупые, не узнаем, где он пропадал! Но маме вскоре надоедает такая перепалка, и она сдаётся, замолкая от бессилия, так как знает, что словом его не пронять. Про таких ещё говорят: в одно ухо влетает, в другое - вылетает.
С покорностью мать идет к плите, крутится у залавка, собирая на стол. Она разогрела прокисший суп, который нормальный человек есть не станет, потому что его стошнит, и поставила под нос отцу, тот не любил, чтобы добро пропадало. И, как ни в чем не бывало, стал его поглощать, разгоняя пузырьки на стенку. Сколько раз, спрятавшись на печке, мы в узкую щёлочку между шторки наблюдали, как отец аппетитно уплетал всё, что подавалось ему на стол, терзали себя вопросом: неужели он не чувствует, что ест испорченное? Ведь сплошная тухлятина! Б-р-р-р! Когда мама ему об этом говорила, он, ничуть не смущаясь, серьезно и резко отвечал: "Не могу видеть, чтобы на моих глазах пропадало добро!" Ел он всегда много, неторопливо и долго. Удивлялись мы, как это всё в него умещалось! У иного бы от такого переедания заворот кишок получился или ещё, какая холера приключилась, а ему хоть бы хны, только пыхтит да краснеет! Ложку облизывает, как кошка своих котят, старательно, до блеска и при этом подчеркивает, что её можно не мыть. Я всегда удивлялся, вроде бы он голодовал, но почему-то на здоровье никак не отразилось.
Могучий, как бык, с огромным брюхом, он походил на беременную бабу. С мясистого лица, казалось, никогда не сходил румянец. Здоровьем бог его не обделил. Когда он зачесывал жёлтым щербатым гребнем волосы со лба на затылок, то черные дуги бровей взлетали вверх, как бы, мешая гребню уложить упрямо разваливающиеся пышные смоляные волосы; ноздри раздувались, и он пыхтел, оголяя с жёлтым налетом зубы, которые он чистил по великим праздникам или по настоянию матери, чтобы не вонять смердящим запахом изо рта, и которые, удивительное дело, никогда не белели. Под ногтями у него не переводилась грязь, с которой он иногда боролся. От спецовки, а также балетки, в которой он носил на работу продукты, и от него самого, когда он входил в дом, несло мазутом. Отец долгое время работал кочегаром в депо, потом перебрался на паровоз.
Я в школу уже ходил и помню, как вечером, возвратившись с работы, отец торопливо мылся, наскоро перекусывал, набивал полевую сумку книжками и торопился в школу рабочей молодёжи, как он шутливо говорил, за семилеткой. Санька, конечно, этого не помнит, так как пешком ещё ходил под стол. Несмотря на тупость и слабую память, семилетку отец с горем пополам одолел, чем очень гордился, а пуще прежнего, своим новым назначением: из помощника он переквалифицировался в машиниста паровоза. И, когда, случалось, он был в хорошем настроении, то рассказывал про свою работу, про депо и, конечно, про паровоз.
- Знашь, - изрекал он, - я с детских лет любил кататься. - Я не знал, кем стану, но у меня была страсть к передвижению. И, вот, пожалуйста, я теперь катаюсь на паровозе. И ты Сережка должен, как я, стараться и «карабкаться по каменистым скалам к вершинам знаний», говорил он явно услышанную от кого-то понравившуюся ему фразу. Я мало чего в жизни достиг. Всё хряпать горбом приходилось, так хоть ты учись. А двойку получишь - пеняй на себя - драть буду как сидорову козу. Вот тебе мой сказ.
Но редко так он заканчивал свои наставления. Чаще всё выходило иначе. Плоxи мои дела, если я не оправдывал его надежд. Куда ни шло, если был трезвый. Когда же кружку бражки тяпнет, то после этого его непременно тянуло заняться моим воспитанием. В такие минуты он садился рядом со мной и неторопливо, очень внимательно изучал мои тетрадки с оценками и дневник.
Я мучительно переживал эти минуты, потому что они нет-нет да выражались бурей негодования и заканчивались хорошей трёпкой. Учился я, в общем-то, неплохо, но случались курьёзы, когда по вине отца я уходил в школу с невыученными уроками. Однажды, увидев двойку по математике, он меня сильно поколотил и бросил под койку, где я пролежал допоздна. Пришлось из кожи лезть, грызть гранит наук, чтобы не подвергнуться новой порке.
Отец любил ходить на родительские собрания и очень гордился, выслушивая похвалы от учителей в мой адрес. Ему было так лестно, что он, расплываясь в улыбке, говорил с пафосом: "Моё воспитание. Вот так бы всегда!"
Но эта улыбка блуждала на его лице до поры до времени.
Увидев, что Санька держит пальцы во рту, он кричал:
- Прекрати грызть ногти! - и больно бил по руке.
А когда я напяливал на голову шапку, собираясь на улицу, он сердито ворчал: "Опять куда-то вырядился". Маме запрещал делать прическу и язвил: "Будешь, как шут гороховый". Упаси бог, как говаривала бабушка, чтоб кто-то вздумал при ходьбе шаркать обувью - страсть не любил, когда мы шаркали башмаками и быстро снашивали подметки. Когда он шибко нервничал, то, сдерживая себя, чтобы не буйствовать, покрывался бурыми пятнами и, лежа на диване, в такие минуты быстро перебирал пальцами пуговицы железнодорожного кителя, словно играл на гармошке. А гармонь, действительно, была, и, когда он бестолково растягивал её старые меха, в протертые дырочки с шипением свистел воздух. Играл отец неважно и всегда одних и тех же "Коробейников". Петь он тоже не умел, не пел, а орал во всю Ивановскую. Мы с Санькой, совсем ещё маленькие были, усаживались на полу и тоже кричали; так мы подпевали, полагая, что, чем громче, тем лучше.
Вмешивалась мама:
- Сейчас же прекратите! Кто так поет?
И мягким приятным голосом начинала петь "Подмосковные вечера". Так это у нее хорошо получалось, что мы разевали рты и слушали, не шелохнувшись. И это были самые приятные минуты в жизни Полыниных.
Сергей вздрогнул, когда над самым ухом из радио послышались знакомая мелодия "Подмосковных вечеров". В купе было тихо и он, окончательно проснувшись, слушал любимую с детских лет песню. Но в душе по-прежнему было неспокойно. Он думал о брате.
12. Необычная двойка
Санька учился в шестом классе. Хорошо помню, как он однажды пришел из школы в расстроенных чувствах, с красными глазами. Я тут же, как только увидел его, спросил:
- Что стряслось братишка?
- Двойку получил по литературе.
- Не переживай, исправишь ещё, - подбодрил я тогда его.
- Не в этом дело! - ответил он, съёжившись.
Я не стал докучать излишними расспросами, потому как верил в способности Саньки. Учился он хорошо, а по литературе писал сочинения в стихах и получал "пятерки". Но я не подозревал, что это не совсем обычная двойка. Выяснилось это позднее, когда в руках у меня оказался Сашкин дневник. Этот дневник, как память о брате, до сих пор храню у себя. Я узнал, что в него он записывал свои мысли и наблюдения, высказывания известных людей.
В дневнике он писал: "Живу в постоянном страхе. И не только я, но и мама, Серега, бабушка. Скоро придет пьяный отец и будет буянить, обязательно изобьет кого-нибудь в кровь. Я ненавижу отца! Не-на-ви-жу! Брат - тоже. Его все ненавидят. Может, поэтому к нам редко ходят в гости. Ходят только пьяницы. Да и то с ними он ругается. Сначала говорит: "Ты меня уважаешь? И при этом лезет с лобызаниями, а через несколько рюмок - уже драку. Как мне опротивела такая жизнь! Устал жить… Не знаю, надолго ли меня хватит? Все равно с собой что-нибудь сделаю. Сколько можно скрывать от учителей, что отец у меня пьяница! Вчера на литературе каждого ученика просили рассказать о своём отце. Все рассказывают с гордостью, прямо-таки, зависть берет. А что мне рассказать, если спросят? Быстрей бы кончился урок, думаю. Но не успел прозвенеть звонок, как дошла очередь до меня. Я стоял и молчал, опустив голову. Мне нечего было сказать. Так стыдно! Сказать, что отец пьёт и бьёт нас, не поворачивался язык. Врать, как некоторые, и говорить, какой у меня классный батя, - не по мне".
Не знаю, почему, но именно этот, случай вспомнился мне тогда. Может быть, потому, что в тогдашнем моем положении мысли взгромождались одна на другую, как айсберг, волновали с особой силой, будоражили мозг, захотелось выговориться. Наверное, в любой другой ситуации я бы не разоткровенничался так с незнакомыми людьми. Но что сейчас говорить: что было, то было.
Вскоре в купе заглянула молоденькая проводница и, обратившись к моим попутчикам, бойко протараторила:
- Бабушка и дедушка, слышите, скоро ваша станция! Вы просили предупредить!
- Спасибо, моя миленькая! Дай бог тебе здоровья! - живо откликнулась старушка, и они заторопились, собирая вещи.
- Значит, скоро Синегорск, - подумал Сергей.
От него до Полунино рукой подать. Надо помочь старикам вытащить вещи из вагона. За время дороги он, словно породнился с ними, и было бы свинством с его стороны не помочь им.
Они попрощались на перроне вокзала, зная, что уже никогда их пути не пересекутся. Остаток пути Сергей не мог оторваться от окна. Здесь ему всё знакомо и дорого. Вот вдали перед его взором проплыла старая водонапорная башня, на взгорке сверкнуло крестами старое кладбище, где-то там, дальше, в чаще Бельских лесов берет свое начало Бердинка, и несет свои быстрые воды к центру поселка, рассекая его на две части. А вот и телевышка, в стороне - Конская гора без единого дерева, зато остальные, плоские горы и взгорки, покрыты лесами, среди них выделяются темно-зелеными пятнами старые сосны.
Сколько раз в детстве он останавливался возле них и с замиранием сердца слушал их скрипучий разговор! Они буйно шумели под порывами ветра, и он рвался навстречу этой стихии. Ему хотелось лететь, подставить грудь под порыв ветра, чтобы поспорить с его силой и вдыхать чистый лесной воздух. Он обхватывал руками, сколько мог, толстый ствол вековой сосны, приставлял ухо к стволу и слушал. Ему казалось, что старая сосна поёт песню о нелёгкой судьбинушке. Ведь она много повидала в своей жизни, её мощные корни до сих пор удерживают в своих объятиях участок речного берега, омываемого с приливом воды. Ветра иссекли её вытянутое тело и игольчатую шапку волос. Земля окрест усыпана толстым слоем её рыжих иголок. О чём ей хотелось поговорить, кому излить свою душу? Понимает её Санька, который с завидной регулярностью приходит к старой сосне, слушает глубинные звоны, прислонив ухо к её телу, что-то шепчет, видимо, делится своими тайнами. После такого общения мощная энергетика переполняет их обоих. В такие минуты, кажется, родство душ, родство человека с деревом, невидимыми нитями связывают, - и они понимают друг друга. То они волнуются, то грустят, то вдруг выражают восторг, а то молчат. Дерево и человек. Человек и дерево.
Скажете, фантазии всё это, выдумки. Нет господа хорошие, можно поспорить, потому любовь к природе возвышает человека, делает его чище и здоровее. Вы попробуйте. Только не так, как вы делаете, загрязняя и опошляя лес. Попробуйте с любовью, не нанося природе вреда, и она вам отплатит радостным настроением, обновлением чувств, зарядом свежих сил.
Словно сплюснутый ковш, с прилепленными по краям домиками, под тяжестью гор и лесистых отрогов, перед глазами вырастает поселок, поселок его детства и юности. Где-то там, ближе к старому Аммоналу, недалеко от березовой рощи, стоит родительский дом, его он высматривает издали, до ряби в глазах. Находит. Из трубы клубится кучерявый дымок.
- Значит, родичи дома, - учащенно стучит сердце.
Но почему-то сейчас встреча со стариками и с поселком Сергея не радует. На перроне вокзала остановился в нерешительности. Куда идти? Конечно, сначала в больницу, к брату. Она недалеко. Заторопился. Проходя мимо магазина, вспомнил, что надо что-нибудь купить брату, не с пустыми же руками идти. Взял печенья, конфет, сок, яблоки. Колбасы не оказалось!
- Ну да ладно, куплю еще, - подумал Сергей, входя в старенькое здание больницы. Но здесь его ждало разочарование. Оказалось, брата увезли в Синегорск.
- А ведь мимо ехал! - досадовал Сергей. - Эх, не сообразил, голова садовая!
Здесь, в поселке, одна дорога - в родительский дом, чтобы выяснить обстоятельства несчастья брата и вместе разделить горе с матерью. Почему-то не поворачивался язык сказать вместе с отцом. Так думал Сергей.
Два года назад, когда он пришел из армии и ещё не успел устроиться на работу, они сцепились с отцом. Сергей повалил его, прижал к полу и ни разу не ударил, хотя так хотелось запустить кулак в мясистую рожу алкаша. Только крепко удерживал руки, ещё сильного старика. Винить за это Сергея, считаю, глупо. Он ни в чём не виноват. Сын вступился за мать, когда отец набросился на неё с кулаками. И другой бы сын на его месте сделал то же самое. Старик, в гневе, выгнал его тогда из дома. На следующий день Сергей, переночевав в соседях, собрал свои немногочисленные пожитки, уложил их в армейский чемодан, решительно зашагал на станцию. Он, выгнанный из родительского дома, с горьким осадком, но всё же, убеждённый в своей правоте, и даже с некой радостью, уходил в самостоятельную жизнь! Ведь он давно мечтал уйти из родительского дома, да только мал был. Смысла не было, если бы ушёл. Нашли бы и вернули. Отец лишний раз отпорол бы до полусмерти. Сначала школу надо было окончить. Потом отслужить в армии. Так думал подросток и терпел все годы. Теперь он - свободный человек, разом избавляется от домостроя, пьяных речей и избиений. Он не будет видеть отца. Жаль только мать.
Он сказал матери, как это ни было горько, прямо и честно: "Поеду к тетушке. Жить под одной крышей с отцом не хочу". И добавил: "Ты прости меня, мама!".
Мать, конечно, сразу в слезы, отговаривать начала. Попроси, мол, прощения у отца. А за что? 3а то, что не дал ему обидеть мать.
- Так ведь он отец, - пыталась примирить мать. - В ножки поклонись, он и простит. Может, и все образуется.
Она, забитая и покорная, так и не поняла протеста сына, взрослого сына, имеющего право на самостоятельную жизнь. Может быть, он давно ждал этого дня, чтобы уйти от отца, только не так неожиданно, как случилось всё! Через год Сергей женился, но без родительского благословления. Свадьбу сыграли тихую и незаметную. Между отцом и старшим сыном ещё больше пролегло отчуждение. Отец не мог простить ему самовольный уход из дома.
Хотя, какой там самовольный, выгнал же! Не мог он примириться с тем, что сын стал взрослым, что, вот, поди, ж ты, ослушался его, не испросил у него разрешения, взял и женился. Да на ком женился-то?! На безотцовщине, на сироте, с которой взять-то нечего - нищенка! А ведь у него на сей счёт были свои планы, которые не сбылись. С тех пор отец с сыном не виделись. Нет, он приезжал несколько раз, но усердно избегал встреч с отцом. Поинтересуется у соседей, если нет дома отца, то зайдет, проведает мать.
Вы не поверите: сын избегает отца! А что вы хотите, если он с детства опротивел, если гноит тебя и травит с порога, как только заходишь в дом. Как-то они случайно встретились на улице и прошли мимо, как чужие, будто не заметили друг друга. Но Сергей не падал духом и находил успокоение в доме друзей и, в особенности, в доме старой учительницы Александры Ивановны Носовой. Удивительные часы проводил он в этом доме! Чего ему так не хватало, доброты и ласки под крышей родительского дома, с лихвой восполняла эта добрая, умная женщина. Они читали стихи, пели песни. Он - молодой и она - пожилая женщина. Но какое родство душ, какое понимание! Изредка к их беседам присоединялся ее муж Семен Игнатьевич, тоже старый учитель, фронтовик. Сергей знал, что за плечами Семена Игнатьевича тяжелые годы плена. Всё не решался на эту тему завести разговор, расспросить, а старый учитель об этом сам никому не говорил. Все равно, думал, Сергей, вот вырасту, выучусь - обязательно запишу его воспоминания и расскажу про своего старого учителя, узника концлагеря Бухенвальд.
Но сейчас у Сергея из головы не выходил брат. Что с ним могло случиться? Как его встретят в родном доме? Что скажет отец?
Сергей подходил к дому, как вдруг из подворотни заливисто затявкал черный, как смоль пес. Нет, это определённо не Пират, он бы все равно узнал его.
13. Первая любовь
- Ты что молчишь? Тебе плохо со мной?
- Что ты, Вера!
- Ну, так обними меня, что ты медлишь? - настойчиво шептала Вера. Санька колебался и краснел. Он никогда ещё так близко не сходился с девушками.
- Она мне не подходит, не мой типаж, - думал смущенный Санька.
- Я хочу, чтоб ты сделал это, - обжигал Саньку настойчивый Верин голос.
Санька решился, наконец, и осторожно придвинулся к девушке, словно остерегаясь чего-то, и так же осторожно привлек ее к себе. И тут же удивился своей смелости. Сердце стучало гулко, казалось, оно вот-вот выскочит из груди.
- Чего я боюсь? - внушал себе Санька. - Обнял, - вот и хорошо, обними крепче, она ведь этого хочет. Чувствуешь, она вся дрожит. Ну, не будь болваном!
Видишь, она закрыла глаза. Губы судорожно ищут твои. Ну, прикоснись к ним! Прикоснувшись, он почувствовал, как закружилась голова, а губы запахли мятой.
Они лежали на траве, крона деревьев укрывала их от солнца. На зеленом лугу пахло иван-чаем. Звонко стрекотали кузнечики. Где-то в глубине леса ухал филин. Она открыла глаза и, переведя дыхание, прошептала:
- Мне никогда так не было хорошо. Дорогой мой! Ты самый лучший! Я люблю тебя!
Последние слова, произнесенные невнятно, он все-таки расслышал, и они тысячью игл пронзили его тело. Неужели это любовь?! При такой мысли его бросило в жар. Но ведь и он её, кажется, любит, ну, призналась первой, значит, давно заприметила и решилась. Только стыдно, что выглядел как-то нелепо и бестолково. А всё потому, что не знал, как ведут себя и поступают в таких случаях. Но всё получилось как-то само собой.
- Не смотри так на меня, прошу тебя! - зарделась Вера.
А потом добавила:
- Если бы мне сказали ещё месяц тому назад, что ты будешь моим женихом, я бы не поверила.
- Ты прости меня, если я выгляжу глупо.
- А я тебя ни в чем и не виню.
И тут его прорвало, он сразу начал строить планы:
- Знаешь, Вера, мы с тобой долго будем вместе. Мы будем счастливы. У нас обязательно будут дети: два мальчика и одна девочка. Потом мы состаримся. Тут подала голос Вера:
- Не говори мне о старости.
- Я это так, Верунчик, ты такая красивая!
- Санечка! - и она мягко прикоснулась ладонью к его губам.
Они долго лежали, прижавшись друг к другу. Вдруг она отстранилась и поинтересовалась:
- Который час?
Он посмотрел на часы. Они стояли.
- Интересно, сколько же всё-таки времени. Мне что-то тревожно. Сердцем чувствую, что не быть нам вместе. У меня предчувствие какое-то нехорошее. С кем-то из нас должна беда приключиться.
- Мы - вместе, значит, никакой беды не будет. - Положись на меня, - солидно заявил Санька.
- Главное - мы с тобой решили быть вместе, а остальное ерунда.
14. Запах полыни
Вечером Санька пришел после тренировки. Разделся, умылся, повесил боксерские перчатки на гвоздик в спальню. В секцию он стал ходить неспроста. Готовился дать отцу отпор, если он вздумает бить мать. С каждым днем Санька чувствовал себя смелее. Боялся он одного, что в порыве гнева отец сможет ударить, чем попадя, - подвернувшейся под руку клюкой или ухватом. Он, не раздумывая, мог треснуть поленом. Дрова всегда лежали у печурки. Главное, думал он, чтобы отец не схватил что-нибудь в горячке. Сколь помню, он прятал топор, который лежал под диваном, на случай, если воры полезут.
Сели ужинать. Отец привычно опорожнил бутылку с зельем и принялся за брагу. Пьянел на глазах, опять стучал кулаком по столу, густо рассыпая бранные слова в адрес матери. И тут подал голос Санька. Он попытался успокоить отца, что, мол, так не нельзя себя вести, чтобы тот прекратил размахивать кулаками и оскорблять мать. Да где там! Что тут после этого началось! "Это ты мне? Вырос что ли? Да я тебя в бараний рог!" И они сцепились. Отец с сыном. Старший Полынин побагровел, раскосматился, ощетинился, как хищный зверь, а младший только пыхтел. Он уже не был тем робким и слабеньким юношей. Мать с испуга запричитала. Санька нутром почувствовал, что если отец сожмет его медвежьей хваткой, то ему придет хана. Но поднять pyкy на отца, ударить его по мясистой физиономии не решался. Все произошло в считанные секунды. Вырываясь, Санька изловчился и сделал подножку, и они оба с шумом грохнулись на пол. Оказавшись сверху, Санька автоматически, как на тренировке, захватил руку на болевой прием (не раз с пацанами отрабатывал этот прием). Все получилось лучше некуда. Как только отец начинал вырываться, Санька, напрягаясь, жал что есть силы на руку. Отец, не в состоянии вырваться, приходил в ярость, брызгал слюной, орал что есть мочи: "Убью стервеца! Вон, из мово дома!"
Санька лихорадочно соображал: как быть? Отпустить? А вдруг начнет преследовать? Ударит чем-нибудь? Решил: лучше бежать, теперь уже нет смысла оставаться дома. Он отпустил его и рванулся к двери, как ошпаренный. Выскочил в одних носках и свитере. А что дальше? Куда бежать без валенок и пальто, - на улице мороз под тридцать? Через несколько секунд дверь распахнулась, и Санька увидел бешеный оскал лица. Отец держал топор. Санька успел, до того, как отец сбежал с крыльца, открыть ворота и выскочить на улицу. Отец, яростно сотрясая воздух топором, бросился вдогонку. Санька не чувствовал под собой ног, а только тяжелое дыхание сзади. Запыхавшись, добежал до тракта и остановился. Бешено колотилось сердце, да так, что готово выскочить наружу. Отец не преследовал, он, как ни в чём не бывало, покачиваясь, брел обратно. Вот он скрылся из виду, и улица стала пустынной. Мороз крепчал. Ветер обжигал лицо. Саньку охватило отчаяние, и на глаза навернулись слезы. В окнах близлежащих домов спасительно горел свет, но он не решался постучать. Привалившись к изгороди, он тупо смотрел на еле различимые снежные шапки акации. Утратив чувство времени, не чувствуя холода, он продолжал стоять, безразличный ко всему. Из состояния забытья его вывело тявканье собаки. В приоткрытой двери показалась неуклюжая фигура мужика в длиннополом тулупе с пыхающей цигаркой:
- Ты что тут делаешь, паря? Санька молчал.
- Воровать вздумал? - наступал мужик.
Санька отрицательно мотал головой.
- А ну, убирайся по добру, по здорову!
Попыхивая цигаркой, он приблизился к Саньке на расстояние вытянутой руки и сквозь зубы процедил:
- Ты, оглох что ли, паря?
И тут он разглядел, что парень-то раздет: без пальто, без шапки.
- Ну, паря, да ты, поди, околел!
Он затащил его в хату, прокуренную табаком.
- Ну-ка, старуха, дай чего-нибудь мальцу погреться, да покрепче, а то коньки отбросит.
Старуха поднесла к губам Саньки кружку с самогоном. Санька не противился, ему было все равно. Руки настолько одеревенели, что не слушались его. А она вливала и вливала в него эту горькую противную жидкость. Он не в силах был глотать, и остатки самогона струйками растекались по подбородку. Вскоре Саньке сделалось дурно и его вырвало. Тогда он попытался встать, но упал, как подкошенный, - его совсем не держали ноги. Он их не чувствовал. Кружилась голова, руки кое-как шевелились.
- Ноги, - еле слышно прошептал Санька.
- Ты чей? - спросил мужик.
- По-лы-нин, - через силу выдавил Санька.
- Женькин сын что ли?
Тут Санька вскрикнул от боли, застонал. И только тогда мужик с бабой по-настоящему всполошились и решили вызвать "скорую помощь". Хозяин остался с Санькой, все еще лежащим на полу, а баба торопливо скрылась за дверью. Мужик снова засмолил свою цигарку и начал испытующе сверлить парня маленькими глазками:
- А ты, паря, случаем не поморозил ноги-то? Санька не ответил, он лежал с закрытыми глазами, стиснув зубы, чтобы не застонать.
- Ну, ты, того, потерпи маненько. Врачиха приедет, и всё будет нормалёк, уколы там, натрут, чем надо. Потерпи!..
следует.
- И не дрейфь, слышь, паря, - успокаивал мужик, расхаживая взад и вперед по комнате.
Самогон возымел действие, и Санька окончательно впал в беспамятство. Он не помнит, как приехала "скорая", как его выносили на носилках и везли в больницу по ухабистой дороге. Он почему-то долго не приходил в себя. А в ярко освещённой комнате мелькали белые халаты.
…Он, чувствовал, что взлетает необычно легко и парит в облаках, как парит орел. Неторопливо и плавно. Вот он в обличье орла поднимается высоко над скалой, и оттуда камнем падает вниз. Сердце сжимается от страха скорой гибели. Кажется, он вот-вот расшибётся о камни, но тут он, беспомощный и липкий, вдруг вздрагивает, пытается вскочить с постели, размахивает руками. На какие-то секунды он, как загнанный зверёк, ошалело глядит на медсестру, на ее накрахмаленный колпак. Потом этот колпак начинает уплывать, туманится и теряется из виду.
Санька третьи сутки в бреду и несет такую околесицу, что волосы дыбом встают. Хирург городской больницы, куда спешно привезли Саньку, не решался, и потому медлил, надеясь на чудо. Временами теплилась надежда, но, видно, судьба-злодейка по-своему решила. Неумолимо приближался роковой день. Озабоченно переговаривались медсестры. Плохо парню, - все ещё бредит.
- Это с пятой-то?
- У него воспаление легких и обморожены ноги.
- Жаль парня, если все-таки…
И Санька снова поднимается в синеву неба, мягкую и теплую, и парит в воздухе, наслаждаясь свободой. Падать не хочется, но какая-то неведомая сила тянет его вниз, в черноту пропасти, и, пытаясь освободиться от невидимых пут, он расправляет крылья, чтобы как можно дальше продержаться в вышине. Опьянённый полетом, с жадностью обреченного он глотает воздух и приходит в себя.
Его катили из операционной в палату, когда боль тупо зажгла конечности ног.
- Что-то с ногами? - почувствовав неладное, спросил Санька.
- Ты, милок, наберись терпения, возьми себя в руки, Иван Григорич ...
Медсестра недоговорила, не успела договорить, так как Санька лихорадочно скинул с себя одеяло и застыл. Вместо ног торчали перебинтованные обрубки ...
- Как? - рот его перекосило в страшном испуге.
- Что вы наделали? Как могли? - по щекам Саньки катились крупные величиной с горошину слезы.
- Миленький, Иван Григорич сделал все возможное, - успокаивала медсестра.
Но голос у медсестры вдруг задрожал, и, чтобы не навернулись слезы, она незаметно, отвела глаза в сторону. Она совладала с собой. Да и как же иначе! Нельзя ей, медсестре, показывать слабость. Санька закатил истерику, заорал что есть мочи:
- Как могли! Кому я теперь такой? Жить не хочу!..
Он упал с носилок и, катаясь, с яростью обреченного, бился на полу. На шум сбежались врачи из ординаторской и, всё ещё бившегося в истерике Санькy бережно перенесли в палату, поставили укол. Он успокоился, заснул. Но когда просыпался, то обречённо держался за дужки кровати, прерывисто дышал. Больные, кто мог ходить, дежурная медсестра, успокаивали.
Медленно бессознательное чувство полета сменялось реальным чувством горькой утраты, полынным и саднящим. Временами кажется, что он на сенокосе вдыхает запах полыни. Кружится голова. Перед глазами вырастал пучок травы, который нарвала мать. Чтобы не смотреть на неё, он отворачивается и убегает. Однако в придорожной траве вновь попадается эта противная полынь. Что за наваждение? Перед глазами отчётливо виден пустырь, что за нашим домом, и там растёт всё та же полынь.
Её запах незаметно для него стал ассоциироваться с болью, с несчастьем. Он пытается убежать, с головой закрывается одеялом, но горечь, застрявшая в горле, не даёт ему дышать полной грудью.
- Не-на-ви-жу! - с этой мыслью измученный Александр Полынин засыпает.
15. Фотография на стене
Вот и пришла осень. Золотистая и шумливая. То моросит мелкий дождь, то ветер безжалостно срывает листья с деревьев и разносит их по окрестностям. Медлительный клин журавлей, курлыча, скрывается за горизонтом. С грустью гляжу, как увядает природа, прощаясь, она, как бы бормочет, про звенящую горсть разноцветных медалей, про свою жизнь, про осеннюю грусть человечью. Я это понимаю. Уверен, что грусть и печаль этих дней превратила в жёлтую рябь нашу речку-Бердинку. Вижу, как в небе облака собираются в чёрные тучи. Скоро прольётся дождь или даже ливень. Тоска, дрожь по телу…
На постели, еле сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, лежит молодая женщина и вопросительно смотрит на фотографию, что висит на стене. На ней - молодой, красивый парень, всем своим видом излучающий здоровье. Она зовет беззвучно, одними глазами, вздрагивает, и ее дыхание учащается, веки закрываются, а руки уходят в пуховую мякоть подушки. Под ночной рубашкой вздуваются тугие бугорки, напрягаются округлые бедра. Мягкие, золотистые волосы, рассыпанные по подушке, отдают запахом осеннего леса и пьянят, как цветки ландыша. Закрывая глаза, Вера на какое-то время замирает. Можно подумать, что она наслаждается своей почти нетронутой красотой, а, может быть, сожалеет о том, что нельзя уже ничего изменить.
… "Каким он парнем был!" Забываясь, Вера бессознательно кого-то зовет, просит, даже умоляет. Она истязает себя, не находя ответа.
- А если бы пришёл и остался? - мысленно спрашивает себя Вера. - Смогла бы я принять его таким? Не знаю. Прожигать свою молодость и красоту ради калеки? Не для меня.
Там, в больничных стенах, этот вопрос мучил и его. Посеревший и осунувшийся, Санька не находил выхода и думал: "Она ушла и больше не придёт". Пусть будет так! Всё остальное - в книжках да в кинофильмах. А в жизни? В жизни - всё наоборот.
- Ну, хорошо, я постараюсь забыть ее, стиснув зубы, начну учиться, как Маресьев, ходить на протезах, научусь. Что дальше? Молодой инвалид! Кому он нужен такой? Мать с бабушкой жалеть будут. А отец? Нужен ли я ему такой? Нет, если он не любил меня раньше и считал дармоедом, то такой я ему, что хомут на шею. Ему здоровые работники нужны, а с меня что возьмешь?!
Слабость расползалась по телу, не хватало воздуха, он метался в постели от удушья, сердце стучало то учащённо, то с перебоями. А она все стояла перед глазами. Где она теперь? Что делает? Мне хочется быть с ней, хоть одну минутку, только гляну одним глазком, а там и…
Всплывает образ матери, а затем - отца. Они вошли в палату, не подозревая о случившемся. Правда, перед этим доктор Иван Григорьевич пытался сообщить, как прошла операция. Говорил, чтобы набрались терпения, выслушали, но мать, от нетерпения скорее увидеть сына, не слушала и перебивала доктора.
- Ну, хорошо! - сказал тогда хирург. - Только не пугайтесь - он жив и здоров.
Но он тогда ошибался. У Саньки другая болезнь прогрессировала. От безысходности парню не хотелось жить. Всё чаще и чаще такие мысли приходили на ум. Ему бы излить свою душу, выговориться. Но кому?
Он понимал, что с родичами бесполезно говорить: высокие материи не для них. Санька это знает. Он смотрит на них холодными, немигающими глазами.
- Что с тобой стряслось, сынок? Я всю ночь не спала.
- А мне надо слышать её причитания? Мне итак тошно жить. Надоели все. Может, я ещё должен её пожалеть?
- На работе, видите ли, она места не находила. Сначала думала, что я в соседях переночевал. Поспрашивала, говорят, не был. А как узнала, что ты в больнице, так конца смены не могла дождаться, извелась вся, - эту тираду матери он, как будто, и не слышал, будто не про него.
- Что у тебя болит? - спрашивала мать. - Сынок, ты только не молчи, скажи что-нибудь.
Наступила томительная пауза, и тут подал голос отец:
- Сын, прости меня, - я был тогда не прав. Вот валенки, пальто и шапку тебе привезли. Продукты кое-какие. Отец осёкся. У сына дернулась правая щека, на глазах появились слёзы, и он через силу выдавил:
- Зачем мне теперь твои валенки!
Мать переменилась в лице, отбросила одеяло в сторону и оцепенела. Заскрежетал зубами отец. Заклокотало у матери в горле, и она с кулаками набросилась на отца:
- Ты во всем виноват! Изверг! Супостат проклятый! Пропади ты пропадом со своим добром! Пусть горит всё синим пламенем. Она рвала на себе волосы, посылала проклятья отцу, когда хирург и медсёстры, успокаивая обезумевшую от горя женщину, силком выводили из палаты. Следом брёл отец, закрыв руками лицо. Больные осуждающе провожали его взглядами.
Сашу успокаивали, как могли. Говорили: "Держись, Санёк, где наша не пропадала". А куда уж дальше держаться, если смысла в том не было. Только брат, один брат, вселял в него силы, заставлял бороться. Но он был далеко. Александр не знал, что соседи от имени матери пошлют ему телеграмму, что он приедет, надеясь увидеть брата. И он бы увидел его живым, если бы в телеграмме указали городскую больницу города.
Его сердце перестало биться. Сергей же в это время переступал порог отцовского дома. О смерти Саши можно было только догадываться. Даже больные, кто с ним тогда лежал в палате, объясняли туманно, и казалось, неправдоподобно. Волосы дыбом вставали, какую мученическую смерть он себе выдумал. Он закрывался с головой одеялом, (кто мог догадаться), выдыхал воздух из легких, зажимал рот и нос ладонями и старался, как можно дольше, не дышать. Кружилась голова. Мутнело сознание. И так он повторял неоднократно, пока не достиг желаемого. Какой надо было обладать волей, чтобы удушить себя! В очередной раз он повторил это после ухода Веры. Потрепанное сердце, несмотря на его молодость, не выдержало и остановилось, как изношенные часы. Трудно поверить в такую смерть. Может, и не так все было. Кто теперь знает?
Вера, как приехала из города, так и не сомкнула глаз. Ее мучило угрызение совести. Нехорошо вышло. Разговора не получилось. Неужели разлюбила? Он всё понял. Нельзя было в такую минуту оставлять человека без надежды.
- Но ещё не поздно исправить положение, - думала она.
Завтра же поеду в Златогорск. Но она не знала, что на следующий день Александра Полынина не будет, что в поселке, в тот же день станет известно о его смерти. Она рыдала, забываясь, невнятно что-то шептала, когда же приходила в себя, то он, как живой, стоял перед ней, улыбающийся, счастливый.
Кажется, он подарил ей эту фотографию после школьного выпускного бала. Да-да, именно тогда.
И Вера вдруг отчётливо вспомнила, как буйно снежились вишни, и как дрожь расползалась по телу от прикосновения его сильного тела. Они целовались до опьянения, до сладкой горечи на губах и с первыми петухами вернулись домой, оставив при себе тайну.
Но сейчас эта старая фотография только приводила ее к состраданию. Его не было с ней и уже никогда не будет. Она мучительно переживала, не верила во все случившееся, даже, казалось, надеялась, что он придет к ней. Временами она приходила в отчаяние и не знала, что делать. Из рук все валилось, забывала помыться, привести себя в порядок. Думала о нем. Но он не приходил. Уже не придет. Никогда! И когда она окончательно в этом убедилась, то сделала отчаянное усилие, чтобы встать, кончиками пальцев дотянулась до фотографии и оцепенела. Он всё так же смотрел на нее, такой недосказанный, ослепительно свежий, как живой.
Она все поняла: отшумела первая любовь вишневым снегом опавших лепестков, так и не расплескав до конца своих чувств. Отцвела, отгорела любовь. Остались одни воспоминания.
***
Сергей стучал в дверь под непрерывное тявканье собаки, она рвалась с цепи, готовая в любую секунду укусить незнакомца. Наконец, с крыльца послышался до боли знакомый голос матери:
- Кто там?
- Я мам, Сергей.
- Ой, это ты, сынок, - послышалось за дверью.
- Погоди, маленько, Шарика загоню в конуру.
Она торопливо открыла двери. Шаль сбилась на плечи, дрожащие руки искали опоры. И она бы упала, если бы Сергей не сделал шаг навстречу и не прижал её к груди. Она зарыдала. Он её успокаивал, гладил седые, совсем как у старухи, волосы.
- Как же она постарела! И у него подкатил к горлу комок. Ведь года не прошло, как приезжали с Ольгой. Она не была такой. А теперь что? Морщины изрезали лицо, похудела. Глаза невеселые, поблекшие какие-то. А с чего ей веселиться? Радости-то почти не видела.
Она мало-помалу успокоилась, вытерла платком слезы:
- Тут такое без тебя отец вытворял. Я думала, что не выживу.
- Ты телеграмму-то получил? Я, как про Сашу узнала, так два дня лёжкой лежала. Спасибо соседям, они телеграмму-то тебе отстукали.
Она смотрела на него снизу вверх. А он кивал ей в ответ. Она была рада сыну, и слезы снова выступили на глазах. Она их уже не смахивала, и они блестели на опухших щеках.
- Пойдем, мама, домой, а то простынешь, - озабоченно заметил Сергей.
- Да-да, сынок. Ты только с отцом поласковее, а то ему тоже не очень-то. Как бы чего не вышло!
Резанули слух последние её слова. Они были настолько знакомы, словно он никуда и не уезжал, и не прожил пять счастливых лет с Ольгой в далеком уральском городке, а был всё время с ней и слушал эту песню смирения.
- Неужели жизнь её так ничему и не научила? - думал Сергей, перешагивая порог, на котором они с Санькой в детстве кололи орехи.
Больно кольнул колючий взгляд отца. Не выражая восторга от приезда сына, он, ради приличия, как-то нехотя протянул руку навстречу вытянутой руке сына, и Сергей почувствовал легкое пожатие холодной, грубой, как жесть, руки. После чего отец брезгливо сморщился, будто в чашку ему угодила муха, увидел открытую щель между половиц и, выпятив небритый подбородок, ловким движением носка подвинул половик. Он старался не смотреть в глаза сыну. Его взгляд всё время блуждал по сторонам. Мать укоризненно глянула на него, и он, почувствовав это, растопырил пальцы на правой руке, запустил их в седую прядь пышных волос, отбросил её со лба на затылок; сделал это так ловко, словно в руках у него был гребень. Простужено закашлялся и нехотя выдавил:
- Раздевайся, коль приехал.
Я заметил, что он не знает, куда деть свои длинные, но все ещё крепкие стариковские руки. Наконец, он пристроил их на животе, сцепив в замок.
- С Санькой, тут, неважнецки вышло. Да ты, поди, знашь. С ногами катавасия вышла… Отняли понимашь… Мать точит меня, как ржа железо, дескать, ты во всем виноват.
- Ты, а кто же еще! - сорвался голос матери.
- Шары налил и буйствовал. Нет тебе прощения!
- Не я - водка виновата. Я осознал, понял и сейчас не пью, так, если самую малость.
- Самую малость, говоришь. А кто вчера маячил, как помешанный! - не унималась мать.
- Ты это понял, да не до конца, видно, - вмешался сын.
- Пьешь ведь. Попробуй теперь верни Саньке ноги!
- Ну, што я сделаю? Ну, убей меня, может, легче станет!
И он рванул на себе рубаху. На пол посыпались пуговицы.
- Замолчи, идолище проклятый! - чувствуя поддержку сына, срывающимся голосом закричала мать.
Неожиданно она поперхнулась, что-то невнятно забормотала, но, успев схватиться за клеенку стола, медленно стала сползать на пол. Сергей машинально оттолкнул отца и подхватил мать. Он видел, как она, задыхаясь, ловила ртом воздух, рука по-прежнему сжимала клеенку.
- Опять истерику закатывает, - отрезал отец.
- Первый раз что ли. Прикидывается - не сдохнет…
После этих слов Сергей напрягся, словно перед броском. В глазах горела ненависть к отцу:
- Уйди, или я не ручаюсь за себя!
- Мать права, ты во всем виноват! Один ты! Можешь ты его понять! - и Сергей схватил отца за плечи. - Ты - убийца!
Сергей скрипел зубами. Он жаждал мести.
- Ты всю жизнь над всеми измываешься, прикрываясь
проклятой водкой! Кому ты сделал доброе дело?
Отец пыхтел, вырываясь, краснел, как рак. Скалил желтые зубы, словно затравленный волк.
Сергей почувствовал, как его пальцы скользнули по горлу, и он с силой сдавил липкий кадык. Отец налился кровью, захрипел, судорожно глотая воздух и пытаясь ухватиться за шею сына. А Сергей давил и давил, до тех пор, пока тело отца не обмякло. Лицо посинело пятнами, вылез язык вместе с выпученными толстыми губами, руки судорожно дергались на груди. Сергей разжал пальцы. Они дрожали, а он продолжал стоять, ошеломленный, словно ему нанесли смертельную рану.
Ноги подкашивались, и, если бы не скамейка, то Сергей растянулся бы тут же, на полу.
- Что теперь будет?
Пришла в себя мать, и попросила воды.
Сергей, шатаясь, добрался до кадушки и зачерпнул ковшом. Мать с жадностью выпила. Он помог ей встать, довел до кровати. Она тяжело опустилась, разбросав руки. Сергей, опустошенный, сел на сундук.
- Что с отцом? - тихо спросила она.
- Я, наверно, его задушил, - выдавил Сергей.
- Я не хотел… Слышишь, не хотел!
- Э-э-э-х! Что ты наделал? Что теперь будет? И оба замолчали. Матери снова сделалось плохо.
- Я сейчас вызову "скорую", - и Сергей побежал к соседям звонить.
"Скорая помощь" приехала через полчаса, и Сергей с матерью сел в машину.
- Как же теперь? - всхлипывала мать.
- Я пойду в милицию и во всем признаюсь, - твердо сказал Сергей.
- Что будет, то будет. Я все расскажу, а там пусть решают.
- Ты не бойся, сынок! Помни, что я всегда с тобой!
Он, обняв её, на прощание поцеловал и решительно махнул рукой:
- Будь, что будет.
16. Гроза идёт рядом
Кончилось лето буйных гроз, ливней и томительных ожиданий. Березовая роща погрузилась в безмолвную тишину, которую изредка нарушал незваный ветер. Он кружил первые желтые листья, шевелил жухлую траву. Среди белеющих берез на старом кладбище чернели безмолвно кресты. Здесь появились два свежих холмика. Похоронили двух Полыниных - сына и отца. Мать долго лежала в больнице, а когда выписалась - порыдала вдосталь на могиле отца и сына, после чего решила уехать в Златогорск, поближе к старшему сыну.
Сергею дали минимальный срок. Годы, проведённые в тюрьме, не надломили его. Он чувствовал поддержку с воли. Хорошо трудился, чтобы досрочно освободиться.
И вот он, заработав досрочное освобождение, возвращается домой. Кошмарный сон, казалось, позади. Полынины благополучно добрались до места. Ольга сердечно встретила маму Сергея. Она всё знала. Постепенно заживали старые раны, стиралась из памяти кошмарная история. И вот новое горе.
Ольга плакала всю ночь. Она сидела на диване, её неподвижные глаза долго и внимательно разглядывали фотографию, а потом вдруг маленькие узловатые руки, точь-в-точь как у её матери, повисли, как плети, между колен. Она пожаловалась, что давит грудь и дышать нечем. Сергей помог ей развязать халат, и она уголками его стала смахивать слезы, которые все ещё появлялись на бледном и опухшем лице. Грудь покрылась розовыми пятнами и выглядывала из-под оттопыренного выреза ночной рубашки. Ольга не обращала внимания на свою неряшливость, и, покусывая иссохшие, но по-прежнему красивые скобки губ, тихо стонала. Бабушка ушла к внукам в спальню и наглухо закрыла дверь. Сергей не отходил от Ольги и, как мог, успокаивал ее.
Она сидела неподвижно, временами её тело подавалось вперед, и тогда она глухо стонала, вздрагивая. Сергей не находил себе места. Курить не хотелось - кружилась голова, и он тяжело опустился рядом. Закрыв глаза, он старался припомнить подробности минувших дней.
Была пятница. Над землей стлался густой, как сметана, холодный туман. Вдруг раздался пронзительный звонок. Обычно Полыниных в такую рань никто не беспокоил - и это Сергея насторожило. Он торопливо открыл дверь и увидел незнакомую женщину. Нет, он где-то её видел, но сейчас, в этот ранний час, никак не мог вспомнить - где.
- Не знаю, как и сказать, - заколебалась она, сверкая, стёклышками очков.
- Ну, говорите же, как есть, не молчите, - занервничал Сергей.
- Что случилось?
- Умерла Олина мама. Только не говорите об этом ей сразу.
Сергей говорил Ольге, чтобы она набралась терпения и выслушала его. Но разве можно что-то утаить от женщины, ведь она чувствует нутром неладное. Она оборвала его на полуслове:
- Что ты меня за нос водишь, говори прямо!
И Сергей выложил всё, как на духу.
Что тут началось! Она заголосила, заметалась по комнате, потом вдруг впала в беспамятство.
… Ефросинья Егоровна возвращалась из гостей поздно и навеселе. Ноги налились свинцом, и она, покачиваясь из стороны в сторону, брела в противоположный конец Кабановки далеко за полночь. Жила она много лет одна, и потому отвыкла торопиться. Ее дочь рано вышла замуж за Сергея. Они вскоре переехали в соседний городок и стали жить душа в душу. Сергей не пил, нагляделся досыта на пьяного отца, пока жил с ним и твердо сказал себе: "Никогда". Дети в отце души не чаяли. Их у Полыниных трое. Ухоженные, крепенькие, как боровички. Оленька радовалась успехам детей, посылала матери письма, в которых писала о житье-бытье, приглашала в гости. После чего мать приезжала погостить, но ненадолго. На третий-четвертый день торопилась, приговаривая: "Домой, домой. Я устала от городской суеты".
- Больше не могу, понимаете, - разводила она руками. - Да и курей надо кормить, Барсик голодный. Я, конечно, наказывала соседке покормить его, но всё-таки. Вы же не расстраивайтесь - я ещё к вам наведаюсь.
Обычно с такими словами она покидала дом зятя. И кто знал, что вскоре случится беда.
По рассказам очевидцев, Ефросинья Егоровна шла через железную дорогу. Через неё ближе к дому. Шла, по обыкновению, старчески втянув голову в изрядно поношенный жакет, который на её худых плечах неловко топорщился, в руке несла ведро, купленное днём в хозяйственном магазине. Шла, спотыкаясь, с трудом разглядывая в свете фонарей железнодорожное полотно, и что-то бубнила себе под нос.
Уже много позже, когда я познакомился с Ольгой, она, вспоминая пережитое, рассказывала, что привычка была у мамы такая, годами одинокой жизни выработанная. Чтобы как-то скоротать время и не скучать, она разговаривала с козой Манькой, или псом Барсиком, но чаще сама с собой.
… Под колеса проходящего состава она попала внезапно, так и не заметив опасности. Помятое ведро валялось на насыпи. И уже началась сильная гроза. Только после грозы железнодорожники подобрали обезображенное тело. Значит, верно, говорят, что гроза идёт рядом с бедой.
Сергей сидел в глубокой задумчивости. Проснулась Ольга и, задыхаясь, охрипшим голосом просила воды. Сбросив с себя оцепенение, Сергей вскочил и заторопился на кухню. Когда он поднес к её губам кружку с водой, она болезненно взглянула на него, и, впившисьобеими руками в кружку, жадно стала пить. Она несколько раз останавливалась, чтобы перевести дыхание. Допив, Ольга уронила кружку на пол и прошептала:
- Эх, мамка-мамка! Как же я теперь без тебя?
Сгубила тебя водка проклятая! Не увидишь ты теперь внуков своих!
- Оленька, успокойся! Жизнь, она, видишь, какая.
А жить надо, несмотря ни на что, даже если мучительно больно. Держись, я с тобой. Пойми, ее не вернуть. Крепись!
- Понимаю.
- Оленька, думаешь, мне легко? У меня, может, рубец вот здесь, - и Сергей приложил руку к сердцу. - Но ведь я терплю.
- Нам надо жить, ради наших детей. И все сделать, чтобы их детство не было таким, как у нас.
- Ведь правда, - Сергей ласково провел рукой по волосам Ольги, и она прижалась к его груди.
- Правда, милый, правда!
Она заснула, согретая теплом и лаской мужа.
17. Ещё заживём!
Ольга взяла себя в руки, стала следить за собой. Преобразилась на глазах. Сергей как-то особенно стал ласков и внимателен. Бабушка, несмотря на свои недуги, неутомимо возилась с внуками - Олегом и Павликом. Жизнь входила в нормальную колею. Однажды Сергей, полушутя или вполне серьёзно, заметил жене: - А не завести ли нам, дорогая, еще одного ребеночка?
- Что ты, дорогой, с этими бы справиться!
А бабушка, когда услышала случайно такой разговор, осторожно заметила:
- Трое детей - это то, что надо. Вы ведь не одни - я помогу, пока в силах.
Сергей хотел ребёнка, Ольга колебалась. В конце концов, решилась. Сергей был искренне рад. Он понимал: рождение ребенка позволит забыть кошмары прошлого. Ольге хотелось девочку. Сергею все равно кого, лишь бы здоровым был ребёнок. Он помнил, каким слабеньким родился его брат Олег, и, не прожив девяти месяцев, умер.
Он думал об этом постоянно, пока Ольга была на сносях, оберегал её, выполняя работу по хозяйству, был чуток и внимателен, спешил выполнить любую ее прихоть, даже если и заведомо невыполнима.
Ближе к вечеру, уложив малышей спать, Сергей и Ольга мечтали, планировали. А когда малыш в утробе матери начал шевелиться и бить в стенки живота, Ольга, улыбаясь, брала его руку со словами:
- Чувствуешь, как бьется, крошечка! Скоро, видать пора подойдёт.
Роды оказались тяжелыми. На следующий день, когда он пришел в роддом, она передала ему записку, в которой сообщала, что родился мальчик, и просила назвать его Сашей, в честь его брата. Только позже он узнал, что за жизнь малыша боролись врачи несколько суток к ряду. Легкие не раскрылись сразу, и он лежал с кислородной подушкой. Мало было надежды, что Саша выживет. Но выжил.
Сергей приходил в роддом всегда в одно и то же время, залезал на тополиный сук, как мальчишка, и оттуда объяснялся с Ольгой на пальцах. Она улыбалась. Он поднимал вверх большой палец, когда Ольга, запеленав малыша, подносила его к окну. Разглядеть куколку невозможно, но все равно отец был несказанно рад. А когда выписали Ольгу с Сашенькой, Сергей был на седьмом небе, счастливый, он принял из ее рук конвертик, перевязанный голубой лентой, и не выпускал его из рук до самого дома. Там бабушка с внуками, как на иголках, ждали, когда же привезут малыша. Олег и Павлик нетерпеливо забирались на стол и оттуда выглядывали в окно: скоро ли? Наконец, скрипнули тормоза легкового автомобиля, и показались улыбающиеся родители.
- Приехали! - в один голос закричали братцы.
Мать на постели развернула малыша.
- Какой маленький! - удивился Павлик.
- А что у него на ручке? - спросил старший Олег.
- Бирочка, номерной знак вашего братика, чтобы не спутать его с другими, - объяснил счастливый отец.
Сашенька скал ножками, сморщенный и красненький, он походил на большую куклу, только кукла неподвижно лежала на спинке дивана, а эта дрыгала ножками и издавала непонятные звуки.
- Проголодался, мой маленький! - и мама, быстро перепеленав малыша, стала кормить его грудью.
Сначала, не находя соска, он тыкался, как слепой котенок, но вот Ольга ловко направила сосок, и малыш, ухватившись за него, жадно стал сосать. Он задыхался, захлебывался. Ольга его успокаивала:
- Ну, что ты спешишь, моя крошечка! Никуда от тебя титька не уйдёт. Всё твоё, не спеши.
- Ну-ка, малышня, не мешайте маме, идите ко мне, - строгим голосом приказал отец.
- А скоро Саша вырастет? - спросил Павлик.
- Все зависит от вас, - ответил отец. - Не будете мешать маме, расстраивать её, и Сашенька будет расти быстро. Будете мешать, - он останется таким, какой сейчас. Поняли?
- Поняли, - хором ответили сыновья.
Бабушка накрывала на стол.
- Оля, иди, поешь. Тебе надо сейчас хорошо кушать, чтобы молоко было, - озабоченно проговорила она.
- Сейчас, мама! - отозвалась Ольга, - я только Сашеньку уложу в кроватку.
Малыш, насытившись материнским молоком, порозовел и безмятежно спал. Теперь можно и самой поесть. Но Ольга не спешила. Подошел муж, и они, улыбаясь, смотрели на спящего малыша. Потом Сергей привлек к себе Ольгу и, поцеловав, сказал:
- Какая ты всё-таки молодец! Мы ещё заживем!
- Да, папочка, я счастлива!
Подскочили Олег и Павлик, потянули за руки к столу.
- Бабуся сказала, сто тебе мама надо хоросо кусать, - сообщил радостно Павлик.
- А мы пойдем гулять? - спросил, обращаясь к отцу, Олег.
- Обязательно. Вот только покушаем и пойдем.
- Ула! - закричали в один голос Олег и Павлик, усаживаясь за стол.
От автора
Описывая мерзости Полынина, уклад семьи, я все чаще задумываюсь: а для чего? Может быть, не стоит об этом говорить? Но с обновленной силой убеждаюсь - стоит, хотя бы для того, чтобы показать корни зла, что виной всему - водка, а в последние годы и пиво, ставшие настоящей отравой для очень многих молодых людей. А пьяный человек теряет человеческий облик, обезображивает всё человеческое, несёт одиночество, несчастья, падение и, наконец, смерть. А сколько страданий родным и близким!
Живучи мерзости пьянства и рукоприкладства. Пьянство, как ржавчина, которая точит и уродует всё живое.
Так стоит ли молчать? Нет и нет!
Крепнет моя уверенность, когда я вижу глаза детей, и не только своих, их улыбающиеся лица, как безмятежно и сладко они спят. Как хорошо, что никто и ничто не может поколебать их сон.
Фото Владимира Радченко.