За окном мороз под тридцать, а у меня на столе в мой день рождения - три алые розы. От Володина... от Володи Володина. Когда вхожу в зал, сразу тянусь к ним.
А приходил он к нам, - сварщик по профессии и писатель по мироощущению – всегда нежданно-негаданно с маской какой-то озабоченности на лице, но знала: могу прямо сейчас её сбросить, только надо сказать… ну, например:
- Воло-один! Ну какой же ты загорелый, подтянутый!
И тут же вспыхивала его улыбка, он приглаживал свой почти рыжий ежик волос, серые глаза из-под очков смущенно поблескивали, и нас сразу же связывал тот самый шутливый диалог, в котором было легко и уютно.
Впервые пришел он к нам как-то после семинара начинающих писателей, которые иногда проводились при местном отделении Союза, - просто позвонил мужу и сказал, что хочет поговорить с ним о своих рассказах, - и с тех пор стал для нас тем человеком, с которым мы не боялись говорить о чем угодно, - такие, как он, не донесут «конторе»*. Но, к сожалению, года через два уехал он с семьёй в Вязьму и иногда, навещая мать, забегал и к нам.
1972-1992
«Сегодня приходил Володин, а Платон как раз уехал в командировку. Накормила его гречневой кашей с тушенкой и моим неудавшимся пирогом.
- Вот люди... - улыбнулся. - Такие пироги едят и в будни!
- Бессовестный! – проворчала: - Не мог уж промолчать.
Засмеялся. Потом пошли с ним в кино на «Сто дней в Палермо»*, и по дороге он всё рассказывал и рассказывал о брате, который был заводилой среди окраинных ребят и хулиганили они так: вспрыгивали на платформу поезда с арбузами, сбрасывали их, а потом лакомились. Когда брат вырос, поступил в мореходное училище, стал плавать по заграницам и брал туда с собой то, что можно было обменять на мохеровую пряжу, а когда возвращался, то они продавали её. Но такие «махинации» государство не терпело, вот и попался, но всю вину Володин взял на себя, за что отсидел три года. Брата всё равно списали с корабля, и тогда устроился он экспедитором на мясокомбинат, где «совали ему большие взятки», но ему это надоело. Ушел, начал играть в карты, снова появились у него деньги, но однажды проиграл двенадцать тысяч и скрылся. Его искали «игроки» и даже приезжали к матери: «Где он?» Но поняли, что та не знает, а Володин знал «где» и ездил к нему. Но недавно брата снова арестовали и сидит теперь в Риге под следствием.
- Да-а, - шагает рядом, глядя под ноги: - брат рос с развитым чувством собственного достоинства. Я не такой. Я всегда был унижен и робок, вечно мне давали какие-то клички паршивые...
И снова сидели мы с ним на кухне, ели грудинку, доедали пирог, а он всё пересказывал содержание каких-то боевиков, которых насмотрелся у соседа по «видику», - о девицах, пьющих кровь своих любовников, о мужиках, мстящих всем бабам и я, наконец, взмолилась:
- Слушай, Володин, зачем ты всё это… мне?
Но он – опять. Боялся молчать?
Когда уходил к поезду, протянула ему нераспитую нами бутылку вина:
- Возьми свою «Медвежью кровь», с братом допьете.
А он:
- Если еще раз скажешь… разобью об угол.
И зашагал вниз по ступенькам: в одной руке - портфель с яблоками, в другой - термос с козьим молоком «для младшенького: «Уж очень аппетит у него плохой».
... Сон Платона.
Володин строит дом и сидит на стропилах, но в руках не топор и не пила, а какой-то круг вроде руля… и размахивает он этим кругом вокруг головы, словно хочет набросить на одну из собак, которые сворой носятся вокруг дома… но вот уже они лезут к нему, прыгают с тупеньки на ступеньку по каким-то черным лестницам, и тогда Володин вскакивает, бежит по бревну и… падает в недостроенный дом.
... Приезжал Володин. За пивом рассказал: когда на мотоцикле попал под машину, то сразу - ощущение отстраненности, полета и встречи с чем-то позарез нужным!.. Но потом все исчезло. И уже помнит, как ползал с зацепившимися за шлем очками, с которых капала кровь, скорую помощь, в которую залез сам, прилег и сразу - забытьё. А позже – только вопрос хирурга: «Ехал на мотоцикле с кем-то или один?» Через несколько дней - опять на операцию, а температура держится. Что делать? Стал сбивать ее ногтем - по градуснику. Взяли. Кайф после укола!..
и только издалека, размыто - голос знакомой сестрички: «Володечка, не больно? Не больно, скажи!.. Го-во-ри!» Когда хирург начал долбить кость, то в голове сверлило: «Еще, еще один удар и скелет рассыплется». От страха вцепился в стол, а потом… Потом в трусах, по стеночке, шёл по коридору с загипсованной рукой в сопровождении двух медсестёр, но в палате стал играть в шахматы с каким-то мужиком. Выиграл раз, другой, а к концу третьей партии затих, прикорнул, - боль адская накрыла. И держала два дня.
Рассказал Володин всё это, а Платон встал, открыл форточку и... Обернулся, а губы синие, бледный! Уложила на диван, дала понюхать нашатыря.
... И опять проездом из Москвы навестил Володин. С тремя красными розами - для меня. Принес и свой рассказ - «Для рецензии» - о рабочем классе, небрежно бросил листки на диван, сказал:
- Писал, и самому было противно.
В ожидании нашего «приговора» ушел вздремнуть в зал. Платон терпеливо дочитал до конца, а я добралась только до тринадцатой страницы и когда «автор» пришел за «рецензией», только и сказала:
- Володин, зачем ты это сделал?
- Хотел написать такое, чтоб напечатали
И брезгливо сунул листки в портфель. Посмотрела я на него, на Платона... и так жалко их стало!
До поезда оставалось еще часа два. И снова сидели мы на кухне, пили чай, но Володин был тих и подавлен. Потом Платон засобирался проводить его, а я, - в утешение - сунула ему баночку малины, которую вчера принесли из леса.
... Из его письма:
«Платон, ты – зануда. Но ты мне нужен, чтоб было кому приподнимать над пропастью жизни». И дальше - всё о Высоцком*, о Высоцком, - «великий поэт»! Если бы рядом был, сказала: Володин, да не поэт он!.. а явление, из трех слагаемых: поэта, только не великого, певца непривычного и актера неплохого, и все эти слагаемые для нас – словно ветер освежающий.
... Заезжал Володин. Всё топал за мной по квартире, говорил комплименты. Когда Платон ушел на кухню мыть посуду, а я взяла вязанье, села в свой любимый уголок дивана, то присел напротив и вдруг сказал:
- Если бы ты была моей женой, то… погиб! Всё ходил бы следом и смотрел на тебя.
- Володин, ты что? - посмотрела ему в глаза, улыбнулась.
- Вот так... - даже не отвёл взгляда. - Кстати, ты сейчас очень здорово освещена этой лампочкой. - Потом попросил мои фотографии, всё перебирал их, подолгу всматриваясь, и, наконец, молвил:
- Ты сейчас лучше... наполненнее, - сходу выдумал определение: - Наверное, если б встретил тебя в молодости, то и внимания не обратил.
- Обратил бы! – засмеялась: - Обратил, как миленький!
Остался ночевать, сказав, что будет писать и попросил заварить термос крепкого чая. И уж не знаю, писал ли? Но утром, когда встала, был уже одет. Быстренько-быстренько засобиралась и я к поезду, - надо было съездить в Карачев, - он же сидел за закрытой дверью, а когда вышел, то глаза у него были... словно только что объяснился в любви.
... Из письма Платону: «Скажи жене, что я уважаю ее, и даже, может быть люблю. Скажи ей, что я не поскупился бы бросить к ее ногам полмира, но вот на ту штуку, что обещал, (расписной чайник) если выйдет книга, пусть пока не рассчитывает. Мне возвратили рукопись из издательства на доработку, а я не хочу этого делать и бросил ее в стол».
... Из письма:
«Извини, что не смог заехать, - надо было попасть на семинар молодых писателей в Смоленск. Когда-то, на таком же семинаре в Брянске встретил тебя, а теперь никого не встретил, - значит, идиотизма прибавилось».
... Из Смоленска заехал к нам и сидит напротив какой-то нахохлившийся, смурый, но вижу: исподтишка наблюдает за мной, а чуть позже вдруг слышу:
- Что это ты так помолодела? Влюбилась что ли?
- Да нет, Володин, - засмеялась: - к сожалению, не в кого. Просто я в отпуске вот уже целых десять дней!
За чаем вроде бы оживает, рассказывает о писателях Смоленска:
- Ругаются, сволочи, матом, болтают чёрт-те-о-чём, и от этого на душе хмарь и пустота. Правда, предложили поставить мой сборник в план на будущий год, - прихлебывает пиво, пощипывает сушеную рыбину: - Но ведь ни хрена не стоят их похвалы и сочувствия! Ну, скажи, если я талантлив, то какую помощь можно ждать от них? Это же нелепо. А если бездарен, как они, тогда пусть кто-либо посыплет мне голову пеплом и... аминь!
... Из письма: «С книжкой моей до сих пор не ясно, - то ли будет, то ли нет? Но даже если и будет, радость невелика. Урезали её вдвое или больше, листков пять осталось после контрольного чтения, и от этого враз пропало настроение интересоваться её судьбой. Плюнул на эту канитель и живу, не забивая себе голову пустяками».
... Мой сон.
Прямо посреди поля - пустой, полуразвалившийся сарай… и я сижу у его широкого проема, жду, чтобы послали лошадь с телегой за кем-то. Но вдруг слышу голос Володина: «Конечно, лошадь сама дорогу найдет, но лучше, если на ней кто-то поедет». И эти «кто-то» - деревенские ребята, у которых спрашиваю: «Так кто ж из вас поедет-то?» Но тут подходит Володин и в руке у него две конфеты: «На... - протягивает их мне, - это для тебя. – А конфеты эти в затертых обертках, прилипших к ним… и я не хочу их брать, но Володин грустно смотрит: - Возьми… я их так долго носил с собой, что пропитались потом моим и кровью».
И беру… и разворачиваю одну… а на ней и впрямь бурые пятна. Ну как взять в рот… такую? А Володин стоит и смотрит мне в глаза при-истально, с вопросом… я медлю... но все же надкусываю.
... Телефонный звонок.
- Володин?.. И уже идёшь к нам? Ну, ты как всегда, словно снег на голову! – почти шучу.
И пришел. Стоит у порога мрачный, с кругами под глазами. В руках - коробка, перевязанная бечевкой и, не поднимая глаз, не улыбнувшись, протягивает её мне:
- Обещанное... Помнишь? Если книжку издам.
Чайник!.. Развязала бечевку, заохала, заахала:
- Воло-один! Красота-то какая! - Передала чайник Платону, подошла к нему, расцеловала в щеки. Улыбнулся. - Ну, спасибо! Ну, с выходом книги!
Махнул рукой, прошел в зал:
- Перекладывал у матери печку. Вкалывал два дня. Устал, как чёрт! – сел на диван. – Сядь и ты, - ко мне, без улыбки: - а то вечно бегаешь по кухням. Хоть посмотрю на тебя.
Сажусь... а Платон уже спрашивает его о книге. Достал ее из дипломата, передал мне. Рассматриваю, ворчу:
- Оформлена плохо... серенькая...
Да, согласен. А рад ли, что держит в руках? Нет. Никакой радости. «Свет же не перевернулся после её выхода?» Еще и боится, что не раскупят.
- Да не волнуйся, - утешает Платон. – Раскупят. Сейчас всё раскупают.
- Будешь ли писать рецензию на себя? - спрашиваю.
Не-ет, и даже не подумает, надеется, что её заметят и так.
Посидели, выпили за его книгу, - понемногу ожил и стал прежним Володиным. Ну, как же, говорили-то о начинающейся Перестройке*, о том, что в стране делается! И говорили громко, крикливо, забывая о еде.
Потом Платон пошел мыть посуду, а Володин с трагической миной стал исповедоваться: невыносима раздвоенность на работе, - «Работяги - ограниченный народ!» - и с женой нелады, - «Ведь живет совсем другими ценностями!» - поэтому часто думает он о самоубийстве, но единственное, что удерживает, так это дети. Без них себя не мыслит и каждое утро ему надо делать с ними физкультуру, а вечерами слушать музыку, - «И как доверить их жене? Что бы приучила рвать куски от жизни?!» Нет и нет! Он сам будет внушать им вечные ценности, хотя и обесцененные, но вечные, - «А там пусть сами разбираются».
... Прислал письмо:
«Платон! Выпустил и ты свою книгу. Поздравляю. А теперь забудь о ней». Был бы рядом, ответила бы: «Володин, ты - болван. Разве так можно?»
... Из письма:
«Платон, помнится я оставил у тебя свое исследование на предмет роли Ленина* в судьбе России или, как назвал его: «Читая-перечитывая», но ты, вероятно, по занятости своей, не прочитал его. И это - ничего. Возьми-ка тогда «Октябрь»* номер шесть, прочитай повесть Василия Гроссмана* «Все течет» и у тебя отпадет надобность читать моё исследование, потому как там - то же, только грамотней и убедительней».
... Проездом из Москвы навестил Володин. Сидели на кухне, он ковырял вилкой холодец и рассказывал:
- Пришел к нему. Мой рецензент сидит в вязаной кофте и зачуханный какой-то… но проговорили часа два о моей повести. Дельные замечания подсказал. Попросил еще и рассказы, ну, а я, как дурак!.. назад, в Вязьму. Схватил их и опять к нему, а он почитал и: «Рассказы ученические. Но ты не отчаивайся, привози ещё. Правда, меня уже не будет… «уйдут», отдай другим, рано или поздно напечатают».
Перед Володиным лежали мои румяные теплые булочки, а он всё поглатывал пиво, чмокал губами и шелушил вонючую рыбину, которую оставил у нас еще в прошлый приезд. Платон, чуть подергивая усами, поглядывал на неё, поглядывал и не выдержал:
- Ты булки все провоняешь своей нескончаемой рыбиной.
А я еще и подвякнула:
- Вот уедет Володин, а запах от неё еще до-олго будет висеть у нас... как память о нём.
На что он ничего не ответил, но когда Платон снова бросил: «Да хватит тебе ерунду эту обсасывать, лучше булки ешь!», то Володя вдруг, не поднимая глаз, ти-ихо сказал:
- Ну что вы... ребята?
А я... а мне сквозь землю провалиться б?
Потом Платон ушел на собрание только что созданного демократами Совета общественных инициатив, а Володин протянул мне пачку листков:
- На, почитай… мой новый рассказ. – И ухмыльнулся: - Вдруг что-то дельное подскажешь, посоветуешь.
«Две встречи». Мальчик слушает игру местного композитора и тот пробуждает в нем душу. Но годы, годы... И снова - встреча, в столовой, - видит, как его божество пьяным выводят на улицу. Кончаю читать… Какое-то время сижу и обдумываю: что сказать? Потом иду на кухню, завариваю чай. Входит и Володин. Садится меж батареей и холодильником, молчит. Ставлю перед ним чашку, наливаю… и, наконец, говорю:
- Да понравился, понравился твой рассказ!
И говорю ему о том, насколько правдивыми кажутся характеры героев, о стилистике:
- Вот слушай: эта фраза короткая, - зачитываю. - И эта - тоже. А эта бесконечно длинная, тяжелая, вроде как играл-играл польку и вдруг – вальс. А нужно ли такое? - Соглашается: да, не нужно. - И еще... Ты рассказал о драме посредственности, но, может, изменить финал? Да, герой - посредственность, да, драма, но ведь сумел же заронить в душу детскую искру божью? Значит, не зря прожил.
Закивал головой.
Потом пришел Платон. Сидели они на кухне, пили чай с медом, спорили, а я смотрела концерт Бориса Штоколова*, уютно устроившись в своем уголке дивана и укрывшись пледом.
Ушел Володин к поезду в двенадцатом часу. На прощанье чмокнула его в щеку.
... Выпили. Потом Володин долго говорил со Смоленском, закрывшись в комнате Платона. Вышел, сел:
- Вы - мои друзья. Скрывать от вас не буду. Влип я.
И оказалось: в Смоленске есть у него некая Надя и вот… написала она ему письмо «весьма пылкое», а оно попало жене в руки.
- И ведь никогда мою почту не трогала, а тут... - Глотнул стопку водки, хрустнул огурцом: - Узнала, выведала её телефон, долго говорила с ней ласково, спокойно... а теперь вот гонит меня из дому. – Он пьяновато гундосит, тычет вилкой в жареную картошку: - И это бы ничего, но дети! Я же без них жизни своей не мыслю! Я же без них… Нет, даже не представляю, чтобы моя плоть, кровь моя остались ей?! Чтоб она по-своему их слепила, по-торгашески? - Брезгливо жует кусок сосиски: - Я же вместе с ними музыку слушаю, они уже сонаты Бетховена* узнают!
Советую банальность:
- Уйди от жены. Или забудь ту, что в Смоленске.
- Нет, и не советуй, - бросает мрачный взгляд, тянет паузу: - Думаешь, меньше тебя соображаю?
И впрямь... Платон начинает мыть посуду, а мы переходим с ним в зал:
- Володин, - все же пытаюсь еще раз посоветовать: - а, может, тебе надо любовника жене подбросить?
- Ты что! - вроде как пугается: - Это же подлость!
- Зато будете квиты и жизнь... может быть, снова наладится.
Нет и нет!.. Тогда догадываюсь:
- Володя, так ты против моей подсказки не потому, что это подло, а потому, что тебе страшно потерять жену?
Ну да, жена как женщина, ему дороже и соблазнительней, чем Надя, но, мол, та может и о литературе порассуждать, и рассказы перепечатать.
- Слушай, - вдруг вскидывает на меня глаза, - а, может, мне просто удавиться?
Остался у нас ночевать, чтобы посмотреть «Взгляд»*, а ночью, когда мне не спалось, слышала его постанывания за стеной... или показалось?
Утром уехал рано, не разбудив нас, - услышала только, как клацнула замком дверь.
... Пришел и на другой день хмурый, взъерошенный, молча прошел в комнату Платона:
- Ушел вчера от вас… думал: приду домой, сяду, допишу рассказ. И «дописал». Как пошло! - Помолчал, встал, прошелся туда-сюда, присел: - Этот юбилей сестрин чуть кровопролитьем не закончился! - Посмотрел на нас, ожидая вопросов и, не дождавшись, продолжил: - Ну, посидели мы втроем… сестра, её новый муж Никола, выпили, а она и начала его поддевать из-за дома, который недавно купили. Что ни фраза – шпилька, что ни слово - подковырка. Он не сдержался… матом - на неё. Она - на него… Ну, и пришлось бросаться защищать ее. Сестра же! Короче: собрался Николай и ушел к себе на квартиру. – Снова замолчал, пальцами постучал по коленке: - Она считает, что этот дом - её, потому что куплен за её деньги... наворованные, кстати сказать, а то, что Николай дом этот весь переделал, свои силы в него вложил, для нее - ерунда. Не признает его хозяином и баста! Сережку, сына своего, против него настроила, теперь - и дочку. А Сережка хоть и не родной ему, но он же квартиру свою на него записал! – И горестно помолчал, а потом: - Видно, хочет, чтобы мы с братом этого Николая прикончили. Когда я это понял!.. Обалдел! – И словно выдохнул: - Вот до чего людей деньги доводят.
Посидел, покачиваясь и обхватив голову руками, опять заговорил: да и с писательством трудно, публицистика надоела, а рассказы не пишутся; и с женой опять нелады; и мать с сестрой совершенно чужими стали, - не сказал им даже, что книгу издал.
- А вот Николаю этому сказал. И он, хоть простой мужик, работяга, а разбирал мои рассказы, - уж совсем горестно закончил свой монолог-жалобу.
Но вдруг неожиданно улыбнулся, взглянул на Платона:
- Вот разведусь с женой и приеду сюда. Буду у этого Николая в квартире сидеть и писать. Да и если к вам приду… примите? – взглянул пытливо.
Уходил еще засветло, - надо ему до отъезда передачу отнести Николаю, а то «Сидит там голодный».
- Ну, Володин, до встречи! – обняла его, шепнула на ухо: - Приезжай «сидеть и писать» к нам. Будем рады.
... Из писем.
«Вот и свершилось: я ушел из дому, развелся с женой, оставил ей всё, кроме одежды, двух десятков книг и пишущей машинки. Но если честно, ушел не я, а меня выперли. Жена. Всей мощью своей неприязни, ежедневной агрессии. И хорошо сделала. Ведь начал помаленьку опускаться, поддаваться душевной лени, читать не хотелось, писать тоже, а тут по телевизору - то новый фильм интересный, то старый замечательный. Так и шли дни. И в каждый из них думалось: вот-вот встряхнусь, вот-вот... Но встряхнули. Теперь - конец растительной жизни. Но это вовсе не значит, что на душе поют свирели. Тяжело. Оторваться от уюта, нарушить уклад, уйти из своего дома в никуда... Но особого страха от этого не испытываю, а если и подступает, то давлю его лишь вот такими мыслями: мне уже за полста, осталось жить ничтожно мало, можно сказать - считанные часы, и тратить их лишь на то, чтоб размышлять: что будет завтра?..
К тому же, в происходящем мне видится рука Провидения. И говорю это вполне серьезно. Выталкивающая злоба жены явно была неспроста и в связи с этим часто в голову приходило библейское: «И ожесточил Господь сердце Фараоново...». Если бы Фараон был с иудеями пообходительней, вряд ли бы они решились на исход. Господь ожесточил сердце моей фараонки, но зато сразу же, как только решил узел этот разрубить, расположил ко мне сердца друзей и Юра Родиченков сказал: живи у меня, сколько надо. Да и товарищ по работе Витя Смирнов нашел замечательного деда, который отдал мне комнату с мебелью и даже с постелью. А вскоре и жена Павла Пропалова предложила: «Володя, у меня сестра уехала на полгода к дочке, перебирайся-ка в её квартиру», что я и сделал. С дедом, правда, не распрощался, - ходим друг к другу в гости распить бутылку с получки моей и с его пенсии.
Прости меня, Платон! Ты знаешь, как я тебя люблю и уважаю, но в вопросе боготворчества ты все же дубоват. Твой Бог примитивен. Я же (люби или не люби меня за это) считаю, что мы в большой мере ведомы Небесами. Короче, я отдаюсь в руки божьи и пусть будет воля Его: пожить ради служения Ему или подохнуть под забором».
... «Прости, дорогой, что пишу только тогда, когда ты мне очень нужен, - чего скрывать? Я пока в депрессии. Семью потерять – не шутка. Признаюсь, слаб. Не достает мужества героя «Жертвоприношения» Тарковского* - собственной рукой поджечь свой дом, чтобы возродиться для новой жизни. Умом понимаю: произошедшее - большое благо. Но ничтожная душа скулит, как собака, которую отстегнули от упряжки, воет в ностальгии и тоске по рабству из страха перед свободою. Пишу тебе в общем-то не для того, чтобы выжать из тебя слезу. Знаешь ли, само по себе интересно наблюдать период двойной жизни. Ведь только на железной дороге возможно: перевел кто-то стрелку и состав пошел, скажем, на Энск, а вот внутренняя жизнь наша не меняет направления сразу, - стрелка уже переведена, а часть твоих помыслов и чувств еще грохочут в одну сторону, часть – в другую. У некоторых, я полагаю, такое длится годами. Несчастные!.. Я же надеюсь, что сумею собраться в один, крепко сцепленный состав, и силы мне придется тратить только на преодоление подъема. Как сказал великий поэт Высоцкий, портрет которого ношу с собой с квартиры на квартиру: «Вперед и вверх, а там...» А что, кстати, там? Сказать ли тебе, примешь ли, поверишь ли? К чему стремлюсь, чего хочу? Не мир осчастливить открытием Америки или закона тяготения, ни славы, - моей душе комфортней жить в тени, - и уж не «короны», ибо малейшая власть тягостна, ужасна. Хочу лишь одного: прощения Господня. Но боюсь, что когда предстану перед Богом, то он с презреньем скажет: «Что ж ты, мудак? Я дал тебе жизнь, а ты потратил её на дремотное лежание на диване; я сотворил тебя своим подобием, а ты прожил, как червь ничтожный, перепуская пищу ото рта до ануса!» Вот теперь поэтому и живу - из страха Божьего, великого! - преодолевая страх земной, ничтожный, плотский».
... Прислал нам свой трактат о поисках Бога: «Да, не принимаю Бога в традиционном понимании, а только - как генерирующий Мировой Дух.
И не в отношениях «раб – повелитель», а на равных, во взаимном партнерстве».
... «Платон! Мне кажется, ты плохо меня понял. «Внутренний голос» говорит мне: живи просто! Вот и живу. И суть моя - свобода и одиночество. И подспудно во мне жило всегда: когда-нибудь освободиться от семьи, чтобы не надо было кому-то уделять внимания, пускать кого-то в душу. Мечта сбылась. Я свободен! Вот только работа… Да, приходится работать ради куска хлеба, но я выбрасываю из головы её в конце недели, а в выходные дни просыпаюсь, зная, что никто не заставит меня делать то, что мне не нужно. У моего изголовья – лампа, справа на полке - ряд книг: Библия, Франк*, Фрейд*, Короленко*… И рука тянется к той, к какой хочется. Потом откладываю и слушаю внутренний голос: что дальше? И уже одно это - здорово.
А твои письма для меня - большая ценность. Не советами, - они вообще-то неплохие, - но ценю в них другое. Да, свобода, конечно, прекрасна. Но чтобы не залезть от неё в петлю, необходимо знать, что ты можешь куда-нибудь пойти, поехать, и там не захлопнут пред тобой дверь, и посему строчка в конце твоего письма: «Если случится приехать, милости просим» мне дороже всего».
... Проездом из Москвы навестил Володин с тремя красными розами - для меня. Выложила на стол всё, что было: паштет шпротный, огурцы, сосиски с тушеной капустой, нашлась и чекушка водки.
Потом читал он нам свой новый рассказ: районный городок, у одного коллекционера есть картина их бывшего горожанина, а теперь известного художника, под названием «Наяда», и как раз - его выставка. Тогда коллекционер дарит эту «Наяду» Дому культуры, у которого есть еще около двадцати работ мастера. Но после выставки все картины «хоронят» в сыром подвале, где они могут пропасть, поэтому коллекционер решает выкрасть свою «Наяду», и во время «операции» нечаянно выдавливает её ногой...
Кончил. Платон помолчал, пожал плечами, протянул обычное:
- Ну, что-о... - И брякнул, как и всегда, свою правду-матку: - Это не рассказ. Так, только эскиз к рассказу.
Я же попыталась смягчить его реплику:
- Ну что ты... Рассказ интересный и написан крепко, так что...
А Володин ничего не ответил, свернул «Наяду» в трубку, бросил в портфель.
Когда засобирался уходить, попросила взять с собой мою «Негасимую лампаду». И странно, он всё ходил за мной, пока собирала экземпляр, гугнявил: «Ну, может, и не очень хочешь её давать?.. говоришь, правки есть? – вроде как обрадовался, - перепечатать хочешь?.. тогда и не давай, через месяц опять приеду, тогда и дашь».
- Воло-один, да ты боишься её читать?! – И рассмеялась: - О, Господи, это мне надо бояться!
И все же взял.
... Его письмо - мне:
«То, что ты написала, цельно, закончено по форме и несет в себе большую мысль. И вот в чем: сказители, гусляры и кобзари давно повымерли. Функция сохранения нравственного и исторического опыта перешла к печати. Тираны тут же использовали это обстоятельство в корыстных целях, вымарывая правду и вписывая свою ложь, ложь, ложь! Но со временем ложь сама отсохнет и отвалится, а на ее месте останутся белые пятна. Вот тогда-то на вес золота будет каждое слово, сказанное этой женщиной. А таких, я думаю, окажется немного. Ведь систематическая инъекция лжи постепенно убивает интерес к истине, ампутация участков памяти ликвидирует желание сохранить и углубить ее. Много ли можно назвать семей, где дети интересуются, как жили их родители, кто их деды, прадеды, откуда вообще начался их род?
Из всех людей старухи интересны и любимы мной более всего за обделённость счастьем, за подвижнические судьбы. И вот что характерно для большинства из них: даже самые мудрые не видят в своих судьбах ничего, кроме тяжкого креста. Жизнь, несмотря на какие-то крохи радости, для них повинность, ярмо, которое не скинешь раньше времени и хочешь, не хочешь, а неси до гроба. В детях для них счастья нет, потому что они или несчастны, или нравственно уродливы; в труде - тоже, потому что это - надорвавшая здоровье и высосавшая силы необходимость, ставшая рабской привычкой. Но тебе удивительно повезло с героиней твоего произведения. И эта женщина - твоя мать. Если бы у тебя было несколько тысяч матерей, если бы все окружающие тебя в обозримом пространстве женщины были бы твоими матерями, и тогда вряд ли бы ты нашла среди них человека нравственно более чистого, стойкого и с более здравым рассудком. Вот моя бабка - Ларина Мария Михайловна... Царство ей небесное! Люблю ее, преклоняюсь перед ней, свято чту память. Но должен признать: такого трезвого и разумного приятия вещей, событий жизни в ней не было. Ум ее был полон предрассудков, душа - жалких пороков. Были там и мелкая нечестность, и мелкое ханжество и многое другое. Правда, все это компенсировалось первородной добротой и искупалось страдальческой судьбой, но учебником нравственности исповедь ее не стала бы. Подвижничества в ней было больше и оно - как необходимость, как бойцу на фронте: назад нельзя, в окопе тоже не отлежишься, поэтому хочешь, не хочешь, а только вперед, в атаку, на подвиг! И теперь: «спят бойцы, все оправдали и уже навек правы». Все верно, - герои! А бывает, выживет герой, вернется с фронта и такой свиньей станет! Валяется пьяным под забором, ворует, тиранит семью, подличает... Вон, Егоров, который водрузил знамя над Рейхстагом*. Герой! А сколько с ним милиция помучилась, пока не разбился спьяну на «Волге»? Так и многие женщины-подвижницы: пока жизнь держит их под прессом - сокровища являют миру их души, а чуть отпустит, и таким махровым мещанством расцветут. Но твоя мать из своей жизни огромной и тоже тяжкой, подвижнической, более чем у многих, может быть, обделенной счастьем - ведь всё отними у женщины, но дай любовь, и она простит Богу все лишения, - из этой, казалось бы, страшной жизни она выносит оптимистический итог. Она принимает... или как это можно сказать?.. благословляет свою судьбу, свою жизнь, суть которой - работа и чистая совесть. «Восемьдесят годов прожила! Ты думаешь это много?.. Миг какой-то! И вот мы проведем этот миг как зря, а потом... Поэтому беречь надо совесть, дорожить ею...» Это и есть, по-моему, главное, ради чего и стоило тебе писать эту повесть.
В «Опытах» Монтеня* философ говорит: «Я не могу сказать, счастлив ли этот человек, потому что не видел, как он умирает». Но на основании исповеди твоей матери и выводов, сделанных ею в конце жизни, можно сказать: она была счастлива».
Было от Володина и еще одно короткое письмо, а потом связь оборвалась, - его мать умерла, с сестрой был не в ладу, так что больше к нам не приезжал. Но почему перестал писать и даже отзываться? Нет, не знаем.
А недавно Платон встретил его сестру, и та рассказала: сыновья его выросли, живут не с ним, но он ездил к старшему и года три сидел с внуком. А из Интернета узнала: печатает Володин иногда статьи в «Литературной газете», в толстом журнале «Знамя»*, так что писатель в нём, наверное, уснул, но журналист не дремлет.
У Беллы Ахмадулиной* есть такие строки:
По улице моей который год
Звучат шаги - мои друзья уходят.
Друзей моих бессмысленный уход
Той темноте за окнами угоден.
Вот и наши друзья ушли в полусумрак ускользающего времени: Стас Могилевский, Коля Иванцов, Аристарх Бетов, Влад Сорочкин, Юра Фатеев, Никита Летов, Володя Володин… Скрылись, затерялись в неведомых краях, унеся с собою целые миры. И не зажили раны, которые оставил их «бессмысленный уход», но...
…из слёз и темноты,
Из бедного невежества былого,
Друзей моих прекрасные черты
Появятся и растворятся снова.
Да, вопреки веренице убегающих лет, дневники мои и помогают памяти, проявляя лики друзей и наполняя их новыми, неожиданными красками.
*Контора – разговорное название Комитета Государственной Безопасности.
*«Сто дней в Палермо» - Итало-французский криминальный фильм. 1984 год. Режиссер: Джузеппе Феррара.
*Владимир Высоцкий (1938-1980) - актер, поэт, бард.
*«Перестройка» — название реформ в 1990-х годах и новой идеологии советского партийного руководства, используемое для обозначения перемен в экономической и политической жизни России.
*Перестройка - масштабные перемены в идеологии, экономической и политической жизни СССР во второй половине 1980-х годов.
*Владимир Ленин (1870-1924) - революционер, лидер большевистской революции, глава советского правительства (1917-1924).
*«Октябрь» - советский и российский ежемесячный литературно-художественный журнал.
*Василий Гроссман (1905-1964) – русский писатель и журналист.
*Борис Штоколов (1930-2005) - российский оперный певец (бас).
*Людвиг ван Бетховен (1770-1827) - великий немецкий композитор и пианист.
*«Взгляд» - одна из самых популярных телепрограмм России с 1987 года.
*Библия - собрание текстов, являющихся священными в иудаизме и христианстве.
*«Жертвоприношение» - фильм Андрея Тарковского. 1986 год.
*Семён Франк (1877- 1950) - русский философ и религиозный мыслитель.
*Зигмунд Фрейд (1856-1939) - австрийский психолог, психоаналитик, психиатр.
*Владимир Короленко (1853-1921) - русский писатель, журналист, публицист.
*Рейхстаг - историческое здание в Берлине, над которым 1 мая 1945 года было воодружено Знамя победы.
*Мишель де Монтень (1533-?) - французский писатель эпохи Возрождения, автор книги «Опыты».
*«Литературная газета» - советское и российское еженедельное литературное и общественно-политическое издание.
*«Знамя» - ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал.
*Белла Ахмадулина (1937-2010) - поэтесса, писательница, переводчица.