Отрывки из повести «Острова памяти» (по воспоминаниям моего отца Дерябина Анатолия Степановича).
Эпизод пятнадцатый.
Однажды, где-то году в 1993-м, сидели мы с отцом перед телевизором и смотрели новости. На экране абхазские ополченцы вместе с чеченскими боевиками штурмовали укрепления грузинских гвардейцев. Голос в кадре через мегафон вопил на все окрестности, что местные жители объявляются заложниками новых военных властей. Глядя на все это лицо отца все более мрачнело и наконец он с отвращением отбросил очки в сторону. Посидел, глядя на свои худые руки, как бы с горечью осознавая их немощь и невозможность что-либо изменить в этой страшной и чужой для него жизни, потом сказал тихо:
- Да, наверное, нет ничего страшнее стихии гражданской войны. От
любого разгула природы можно как-то уберечься, но вот как спастись от такого? Ты знаешь, мысли об этом приходили ко мне и во время войны, - он сморщился, с досадой потер виски, - во время нашей, большой Войны. Приключилась однажды такая вот история…
…1944 год, июль месяц. Западная Украина.
- Ну, и как это все понимать?
Командир дивизии в явном замешательстве и расстройстве. Перед ним - легенда дивизии, лучший полковой разведчик Николай Пасько и вот теперь нужно разбираться с ним и принимать какие-то меры.
- А що ж нам було з ними окаянными робиты, товарищ полковник, - на круглом веснушчатом лице разведчика тревога и старательно изображаемое недоумение, - воны ж як скаженние уси, на ножах так и лезуть. Тикать от них, чи шо? - от волнения он и не замечает, что почти полностью перешел на «украинску мову», - Хлопци ж наши и так терпели больше некуда. А воны, морды бандеровские, змывались над нами, як им приспичило.
- Твоей группе поручено было отконвоировать пленных и все. А ты что
учинил? Где они все?
- Кто?
- В пальто! Где пленные, я тебя спрашиваю?
- В овраге остались.
- Скройся с глаз моих! Я еще разберусь с тобой и твоими голубями.
Рапорт обо всем чтоб написал сегодня же!
А начиналось все с большого и радостного события. Нашей славной 172-й дивизии, вместе с другими соединениями 13-й армии под Бродами 22-го июля удалось таки окончательно прищучить эсэсовскую дивизию «Галиция», она же «Галичина», как бандеровцы ее называли. Ох, и попила она нашей кровушки, зараза! Эту дивизию, дерущуюся как бешеный зверь («братья» славяне, мать их за ногу!) в ходе общего наступления фронта уже несколько раз брали в клещи, каждый раз ставя на ней в рапортах крест, и каждый раз она ухитрялась с боем прорываться на запад. А когда удалось придавить ее крестом натурально и окончательно с остатками еще семи немецких дивизий, вот тут-то в частях приключился этакий малый праздник победы, ничуть не хуже того, какой праздновал фронт в марте после разгрома немецкой группировки в Корсунь-Шевченковском котле.
Ну, ладно, придавили «Галицию» - и, слава богу. Теперь нужно было думать о других делах, но история с проклятой дивизией на этом не кончилась. При конвоировании групп военнопленных бандеровцев стали приключаться неприятные инциденты. Проще говоря, несколько этих групп были попросту уничтожены по дороге на сборный пункт. И что характерно, во всех случаях расправу учиняли те конвойные команды, в состав которых входили солдаты выходцы из левобережной Украины. Впрочем, при всем негодовании политуправления армии, история эта была, в общем-то, замята. В конце концов, разбор происшествий вовсе не исключил попыток побега и нападений на конвой. Просто приказом по дивизии отныне при конвоировании бандеровцев запрещалось назначать в конвойные команды лиц украинской национальности. Однако загадка этого национального явления так и не была раскрыта. Официально, во всяком случае. От Пасько и других конвойных ничего существенного узнать не удалось. Даже в дружеских беседах при одном лишь упоминании об этом случае разведчик приходил в ярость, посылал вопрошающего куда подальше и жадно затягивался самокруткой, багровея лицом и злобно сплевывая в сторону. И только однажды завеса тайны приоткрылась. Во время одного из затиший на передовой, в накуренной землянке связистов приглашенный разведчик Степа Гринченко, один из тех самых конвойных, под дополнительные фронтовые сто грамм (а может и больше) по случаю дня рождения одного из связистов передал разговор, состоявшийся между ними, конвойными, и пленными бандеровцами.
- Ну, что, сволота западенская! Решили против своих пойти и вместе с
немчурой наши хаты с ребятишками пожечь?
- Своих? Это вы что ль «свои», хохлы недоделанные, овцы покорные?
Как вас только Сталин в 33-м году всех голодом не уморил? Небось научились у москалей задницу подлизывать, тем и пропитались?
После этих слов другие были уже не нужны, и началась стрельба – свирепая, в упор. С кровавой пеленой, застилающей глаза и сведенным судорогой пальце на спусковом крючке…
- Да, - отец замолчал задумавшись, горестно покачал головой и
продолжил, - А ты знаешь, в человеке, наверное, очень крепкий барьер должен сломаться, что бы он смог безоружного человека убить…или совсем его не иметь.
Он встал, в волнении прошелся по комнате, снова сел.
- Я тебе ведь не все рассказал … ну, о том как мы в излучине Дона
воевали. Там еще один случай со мной был…м-да, героического в нем конечно…Ну, короче, угораздило как-то наших пластунов с ничьей полосы живого немца приволочь. Что-то он там тоже решил поискать, да на наших нарвался. Пикнуть не успел, а его уж с кляпом во рту к русским траншеям потащили. Да только толку от этого сюрприза оказалось мало. Ничего нового пленный на допросе не сообщил, а вот обузой тут же стал: ну куда его девать, если переправа не работает и всех раненых не успеваем на лодке переправлять. Да, приятель, не повезло тебе! Да вот и мне тоже, потому как кончать его Дрогайцев мне приказал…И вот представь, стою я перед этим немецким рядовым в окопе со своим табельным ТТ, а он мне улыбаясь что-то рассказывает. Ведь видит же для чего я с ним на свежий воздух вышел, а, поди ж ты, непринужденное веселье изображает. То ли поверить не может в неизбежное, то ли в минуту смертельной опасности через озарение ума он догадался на пути пули такой вот психологический барьер поставить – я и сейчас понять не могу. Да только стою я перед ним и своим собственным озарением ощущаю, что руки с пистолетом мне не поднять, и что из этого окопа никому из нас уже не выйти, а лежать мне рядом с этим проклятым шутником с дыркой во лбу - за невыполнение приказа…
М-да, вообщем, в конечном счете повезло нам обоим. Из землянки появился Дрогайцев, с первого взгляда все понял, усмехнулся и приказал расстрел отставить, сообщив при этом, что вот- вот с того берега придет баркас и вместе с ранеными заберет и пленного.
А вообще, ненависть и жестокость на фронте – явление совсем нехарактерное. Слишком жестока, свирепа и трудна война сама по себе, чтобы живой ее участник мог каждый день сам в своей душе лелеять все это. На передовой главенствовала философия выживания с главным ее принципом: не убьешь ты – убьют тебя. Вражеский солдат сдается – хрен с тобой, руки в гору и давай топай, куда прикажут. То есть, подход сугубо деловой. А расправляться с безоружными… Да, конечно, люди всякие были, обстоятельства приключались разные… Вот под хутором Вертячий, в самом начале нашего контрнаступления под Сталинградом в ноябре 42-го была расстреляна колонна пленных немцев – сгоряча, под впечатлением увиденных наших пленных, вповалку лежащих в снегу, заледенелых уже. Там немцы их за колючей проволокой держали, да потом просто бросили, когда отступали. Ох, и рассвирепели наши ребята тогда – не приведи бог! Но при всем при том пожилых и юнцов из строя вытолкали и конвоирам отдали. А вот потом о подобных самосудах я больше не слыхал, хотя, при освобождении от оккупации наших городов и деревень, пришлось насмотреться на следы зверств новых властей просто жутких…
От своего отца, деда твоего, я многого наслушался о гражданской войне. Она ведь и через наш Иркутск чувствительно прокатила, ты знаешь. Так вот там добродушные русские мужики все это друг с другом вытворяли, без всяких там конвенций о ведении боевых действий. Ведь на гражданской войне неприятельских солдат как бы и нет вовсе, а есть только бандиты и предатели. Так что не приведи бог и нам такого…