Разные поверья бывают в народе. Помню, как в детстве, мы с дедом сидели у самовара, и тусклая керосиновая лампа едва освещала маленькую комнатку в деревенской избе. Приближалась осень; за окном было темно, ветви деревьев качались, стуча в стёкла окон, в углу притаились сумрачные тени, и казалось, грозят нам оттуда. Мне стало жутко, я невольно придвинулся к деду. Тот, неторопливо прихлебывая из глиняной кружки горячий чай, принялся рассказывать историю, случившуюся в старые времена:
«Жила на краю деревни вдова Федосья с сыном. Тот матери плохой был помощник, всё по лесам да болотам бродил. Было в деревне озеро, камышом заросшее, в котором коршуны гнездились, да такие большие, что кур воровать приноровились. Летит такой коршун, чёрный, громадный, добычу себе высматривает. В одном из дворов жил Еремей, хозяин справный, работящий; жена, Алёна, ему подстать была. Однажды брился он поутру, да и смахнул локтем зеркало со стола, упало оно и треснуло. Поднял Еремей зеркало, смотрится в него, бриться продолжает. Жена подошла, глянула в зеркало, обомлела: чьи-то злые глаза привиделись ей. Стала зеркало у мужа забирать, а тот ей отвечает: «Погоди, дай добреюсь!» Как жена не билась, не отдал он ей зеркало, так осталось оно на столе.
Время прошло, забылось всё. Вот однажды повадился во двор к Еремею коршун. Налетит, словно чёрный вихрь, схватит курицу, только его и видели.
Стал хозяин коршуна стеречь. Под вечер сидит он на крыльце, самокрутку курит, ружьишко на коленях держит. Вдруг слышит – забились куры, заквохтали, крыльями захлопали. Видит – коршун схватил курицу. Выстрелил Еремей, не целясь; коршун добычу выронил, и дальше полетел; однако заметно было, что не промахнулся стрелок. Коршун крыльями едва машет, к земле прижимается. Пошёл хозяин по следу хищника, чует – словно следит за ним кто-то. Оторопь взяла Еремея, однако продолжал он свой путь. А коршун опустился в заросли, и застонал, да так, что у мужика озноб по коже пробежал; однако идёт он дальше, словно гонит его неведомая сила.
Между тем стемнело. Дошёл Еремей до болота, вокруг гнилушки мертвенным светом полыхают, выпь болотная кричит, болотные кочки, словно отрубленные головы, торчат, под ногами топь чавкает. Оступился охотник, да угодил в бочаг болотный, тиной затянутый, травой заросший. Погрузился по грудь, вдруг видит – сквозь траву человеческая рука с когтями виднеется, а по ней – перья коршуна».
При этих словах озноб пробрал меня; я вцепился в край стола, стараясь не смотреть по сторонам. А дед, отхлебнув из кружки остывшего чаю, продолжал: «Откуда ни возьмись, у Еремея сила взялась, выбрался он из омута, ружьё бросил, кинулся бежать, куда глаза глядят. Долго бежал, наконец, остановился дух перевести, смотрит – попал на деревенское кладбище. Луна ярко светит, кресты блестят, словно серебряные. Совсем округовел мужик, дрожмя дрожит, оглядывается; вдруг видит, фигура чёрная сквозь могилы к нему пробирается, и что-то знакомое в ней чудится. Закричал Еремей во весь голос, перекрестился, и снова кинулся бежать. Добрался до дому, вошёл в избу, взглянула на него жена, заголосила: «Вот оно горе злое, вот она, беда неминучая!»
Бросил взгляд муж в зеркало – седой совсем стал, лицо вытянулось, словно у коршуна, нос крючковатый над губой висит!»
Я слушал, боясь шелохнуться. Дед внимательно посмотрел на меня, и продолжал свой жуткий рассказ: «В этот момент дверь распахнулась; видит жена – за спиной Еремея тёмная фигура появилась, злобой дышит, лица не разобрать, только клёкот из горла слышится. Медленно подошла она к хозяину, руки вперед протягивает, словно задушить хочет. Схватила Алёна кочергу, ударила по рукам, завизжала страшная гостья, за дверьми скрылась. А хозяин ни жив, ни мёртв, на лавку свалился, да до утра так и пролежал.
Наутро весть облетела всю деревню. Те, кто похрабрее, пришли к Еремею, взглянуть на него, да жена никого не пустила: «Вот поправиться – тогда и приходите!» Только Федосья не пришла, жаловалась соседям, что руку ушибла на покосе.
Так прошла неделя, другая, стал народ успокаиваться, рассказывали, что видели Еремея на завалинке. Живой, хоть на себя не похож.
Ещё время прошло. Как-то вечером вспомнила Алёна про зеркало, потихоньку взяла его, выбросить хотела. Увидел это муж, налетел на неё, как коршун, выхватил зеркало, прижал к себе. Как ни уговаривала его жена избавиться от дьявольского зеркала, тот и слушать не хочет. Только жена отвернулась, а муж возьми да взгляни в него. И такое ему открылось, что бросился он опрометью из избы.
Дело к ночи близилось, уже темно на дворе. Открыла Алёна дверь, за мужем вдогонку хотела отправиться, как кто-то прошмыгнул в избу. Оглянулась она, видит – старуха чёрная в углу сидит, на хозяйку смотрит злобным взглядом, а та от страха ни рукой, ни ногой двинуть не может. Хотела крикнуть, соседей позвать, да горло перехватило. А старуха, стукнула клюкой, подошла к женщине, в глаза ей заглянула, и прошамкала: «Погубил твой муж моего сына, теперь ему всю жизнь мучиться. А ты, если жива останешься, родишь ребенка, коршунёнка, заберу я его у тебя». Сказала, дверью хлопнула, и пропала, словно её и не было.
Под утро муж возвратился, как будто постарел лет на десять. Вошел в избу, стонет, сел на скамейку, согнулся, а разогнуться не может. Так и стал ходить, сгорбившись, в землю смотреть. А жена вскоре почувствовала, что ребёнок у неё будет, не знает, как про это мужу сказать. Столько лет прожили, детей не было, а тут, когда муж стал слабый да больной, ребёнка ждать приходится. Думала, думала, да делать нечего, рассказала обо всем мужу. Тот выслушал молча, встал, подошёл к зеркалу проклятому, бросил под ноги, и растоптал. Словно чёрный вихрь ворвался в избу, закрутило всё вокруг, ничего не видно.
Когда всё стихло, увидела жена на полу перья коршуна, а мужа как ни бывало. Осколки зеркала тем временем друг к другу сами приближаются, словно сложиться хотят. Схватила Алёна веник, смела их в совок, да за огородом, у леса поразбросала. Налетела на неё стая коршунов, а один, особенно лютый, норовил глаза выклевать. Ухватила его Алёна за крыло, ударила оземь, как раз на осколок попала. Насквозь прошёл тот осколок через сердце коршуньё, кровь брызнула, на руки Алёне. Словно огнем жжёт бедняжке руки, мечется она, мучается от боли. Побежала к болоту, опустила руки в воду, чувствует, схватил кто-то, тянет к себе, не отпускает. Борется Алёна с силой нечистой, не сдаётся, да тут один из осколков зеркала поднялся, да полоснул её по шее.
Вскрикнула Алёна, и упала в омут; сомкнулись над ней воды, затянуло всё ряской болотной. А Федосья с сыном исчезли , словно их и не было».
В это время со стола с грохотом упало зеркало, рассыпавшись на осколки. Я вздрогнул, ужас наполнил мое маленькое сердце, а дед уже заканчивал свою повесть: «Много времени с тех пор прошло, позабылась страшная история, только в той деревне, как только зеркало у кого в семье треснет или разобьётся – больше в него никто не смотрится, сразу выбрасывают».
Как только дед закончил рассказ, я, не мешкая, собрал осколки зеркала в ведро, и вынес его из избы. Вокруг стояла непроглядная темень, ветер шумел в листве деревьев, и мне почудилось, что меня задели по лицу чьи-то острые когти. Бросив ведро, я опрометью вбежал в избу, кинулся к деду. Он как-то странно, по птичьи повернул голову, положил мне руки на плечи, и мне вновь показалось, что не руки, а холодные крылья обнимали меня.
Много времени прошло с тех пор, однако с того вечера видения детства преследуют меня, и вид треснувших зеркал приводит в состояние ужаса.