Макс ел солдатский ужин, ни на кого не глядя и как будто не замечая испытующе-недоброжелательных взглядов за столом, за которым он сидел.
Он был всегда сдержан, молчалив и вроде бы исполнителен... Но было вместе с тем в нём что-то такое, что настораживало и армейских начальников, и сослуживцев. Непонятный он был, как омут, – иди знай, что там на глубине… Люди таких не любят, особенно в армии и других подобных учреждениях, где жизнь каждого на виду и всё должно быть предельно просто и ясно.
То, что произошло в этот вечер в солдатской столовой, неминуемо должно было произойти – раньше или позже.
– Встал и бегом принес чай! – коренастый солдат с раскосыми глазами и повадками старослужащего толкнул Максима в бок. Максим не шелохнулся, но весь напрягся.
– Высадить бы тебе сейчас все зубы, урод косоглазый, – со злостью подумал Максим, – Но за этим «дедом» целый батальон. Да тут и батальона не надо – достаточно одного из этих мордоворотов напротив. Он от того и наглый такой, этот коротышка, что за ним сила.
Все сидевшие в тот вечер за столом в солдатской столовой уставились на Макса. Рассчитывать Максу на чью-то помощь не приходилось – парни из его призыва мечтают только о том, чтобы быть как можно незаметнее и счастливы тем, что сейчас в оборот взяли его, Максима, а не их.
Почему именно его? Ведь внешне он ничем не отличается от остальных «духов», коротко остриженных и затурканных новобранцев. Видимо, чутьё подсказывало всем этим джигитам и потомкам Чингисхана, что есть в этом парне нечто, что-то вроде прочной основы, которую не разбить и не сломать, пока не сломаешь самого человека. Эту основу они воспринимали как вызов себе, своему положению хозяев жизни в этой столовой, в казарме и вообще на всём этом пространстве, со всех сторон ограниченном высоким каменным забором. А может быть, их раздражало то, как он держался – всегда один, но независимый, как будто сила за ним, а не за ними. Такое не прощают, и таких ломают с особой жестокостью, раз и навсегда.
– Ты что, глухой? – возмутился косоглазый.
В следующий момент кто-то сзади схватил Макса за шиворот и опрокинул на пол. Макс попытался подняться, но получил такой удар ногой по рёбрам, что в глазах у него потемнело от боли. Он застонал и, превозмогая боль, медленно поднялся. Было тяжело дышать.
– Взял поднос и пошёл! – брезгливо скомандовал огромный, как медведь, мордоворот.
– Прогнётся... – сказал один из сидевших за столом и наблюдавших эту сцену кавказцев.
– Не прогнётся! – возразил ему другой, сидевший рядом с ним солдат с южнорусским говором.
– Спорим?
– На что?
– На ящик водки!
– Коньяка.
– Ладно, – дагестанец протянул руку своему приятелю.
– Эй ты, – позвал дед долговязого «духа» за соседним столом, – разбей!
Дух нерешительной походкой подошёл к «дедам» и осторожно разбил рукопожатие. Ставки были сделаны.
– Попробуй только принеси! – угрожающе прошипел кабардинец, обращаясь к Максу.
Приятель кабардинца только криво усмехнулся: у Макса нет никаких шансов. Поартачится, но получит ещё пару ударов – и всё. Потом до конца службы будет убирать со стола, приносить чай и делать самую чёрную работу в казарме: мыть умывальник и туалеты, чистить сапоги и стирать носки дедам. Не исключено, что очень скоро его вообще «опустят».
Жаловаться себе дороже. Никто из офицеров не посягнёт на царящий в казарме узаконенный беспредел – им это не нужно. Наоборот, так удобнее: не нужно ни во что вмешиваться, достаточно поручить любую работу дедам, и она будет сделана. А как – это уже не их офицерского ума дело. Какая разница, кто её, эту работу, сделает?
– Ты что, ещё не понял?! – вызверился амбал на Макса. Из-за стола поднялись ещё двое. Ударами и пинками они загнали Макса на кухню и здесь продолжили экзекуцию. Макс как мог защищался от сыпавшихся со всех сторон ударов, но это было сложно: удар у амбала был поставлен хорошо, Макс даже не успевал увидеть, откуда вылетает громадный кулак этой гориллы. Каждый удар сотрясал его с головы до пят.
Несколько солдат наблюдали всю эту сцену издалека – по правилам казармы вмешиваться в чужие разборки строжайше запрещалось. Да и зачем – для многих это было хоть каким-то разнообразием в не слишком яркой солдатской жизни.
Шансов у Макса действительно не было никаких – только умереть достойно. Единственное, о чём он сейчас мечтал, это о том, как бы скорее потерять сознание. Но, несмотря на страшные удары, мозг продолжал работать. А может, и не мозг вовсе, а только какая-то часть сознания.
– У тебя ровно три минуты, – сказал амбал, заканчивая экзекуцию. – Если через три минуты не принесёшь, я с тобой продолжу уже в туалете.
Амбал со своими приятелями вернулись в столовую и уселись за стол, при этом на морде амбала отпечаталось что-то вроде самодовольства. Макс в это время с разбитым лицом сидел на грязном полу.
Кабардинец, сделавший ставку на Макса, не скрывал своего разочарования.
– Ну всё, я им сегодня лично займусь! – с досадой сказал он. Его приятель с торжествующим видом весело ухмылялся.
Никто и не заметил, как Макс вернулся с огромной кастрюлей крутого кипятка. Никто из сидящих за столом не успел даже сообразить, что происходит, когда Макс выплеснул полную кастрюлю кипятка на амбала, его приятелей и косоглазого коротышку, сидевших в ряд на одной скамейке. В то же мгновение столовая содрогнулась от страшных воплей ошпаренных.
Амбал катался по полу, визжа и закрыв руками ошпаренную рожу; коротышка извивался в грязи, хватаясь за голову. Скрючившись, за столом выл один из приятелей амбала. Хуже всех пришлось другому – ему кипяток угодил в промежность. Он просто раскачивался на скамейке с выпученными глазами, будучи не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть.
– Молодец, настоящий мужчина! – восхищённо произнёс кабардинец, сделавший ставку на Макса. Его приятель сидел с вытянутым от изумления лицом.
На вопли прибежал дежурный по кухне, а вскоре и дежурный по части.
– Что здесь произошло? – грозно спросил офицер.
– Товарищ капитан, они, – кабардинец указал на жертв теракта. – Перевернули на себя кастрюлю с кипятком.
Офицер недоверчиво посмотрел на ошпаренных.
– Быстро всю медчасть сюда! – заорал он дневальному, – я ещё с вами со всеми разберусь! – со злостью погрозил он кабардинцу.
Макса долго потом допрашивали и замполит, и особый отдел, но он, как попугай, всё время повторял версию кабардинца. Не сказали всей правды и жертвы. Амбалу повезло –глаза не пострадали, тем он и был счастлив.
–В рубашке ты родился, – сказал ему врач. Но шрамы на роже амбала остались навсегда. Повезло и приятелю амбала – с ошпаренными гениталиями: его спасла одежда. Коротышка с тех пор всю оставшуюся жизнь брился наголо – хоть безобразно, зато однообразно, поскольку на месте ожога волосы не росли, а вместо этого оно покрывалось белесым пухом, как мхом.
Ну а Макса с той поры никто не трогал. Его перевели дослуживать в другую часть, где он оставался точно таким же, каким и был – молчаливым, независимым и замкнутым. Друзей у него по-прежнему не было, да никто особо и не искал его расположения.
Макс часто заступал в караул, и дежурный по части всегда задавал ему на разводе один и тот же вопрос: «В каких случаях часовой имеет право открывать огонь?»