Томас сидел на крыльце. Выдраенные до белизны деревянные полы; дерево чистое, почти белое. С сучочками, коричневыми слёзками на тёплом от солнца, гладком дереве. Проведёшь рукой, фу, лапкой, и ощутишь тепло и гладкость. Такие же у неё руки, когда она подносит их к лицу, фу, к мордочке. И лижешь. Каждый пальчик по отдельности. И внутри так хорошо, как будто солнце заглянуло внутрь тебя.
Солнце только ещё вставало, еле-еле поднимало лучи-ресницы из-за деревьев. Небо начинало розоветь. Чуть-чуть, капельку окрашиваться, смешивая розово-пастельную тонкую полоску с голубым, бесконечным. Солнечные лучи медленно скользили по мокрым от ночной росы изумрудным ладоням листьев, проскальзывали по пучкам кустов, задерживались на розовых шершавых, уходящих в небо, стволах итальянских сосен. Её дед посадил. Ползло медленно по стволу, как её рука по его шерстке. Бело-розовые цветы у крыльца как сладкое вино дурманили голову.
- Сейчас будем пить чай. С лимоном и блинчиками.
Блинчики вышли тоненькие, кружевные. Были пропитаны сливочным маслицем и посыпаны сахарным песочком. А потом свёрнуты в трубочки. Томас откусывал по маленькому кусочку, а она гладила его по спинке и вспоминала, как он сегодня ночью смешно дёргал лапками во сне.
Утро, розовый восход и она рядом. Что может быть лучше?