— Помилуй, Соломон! Этого не может быть! Признаю, да, иногда утаивал малую толику продуктов. Но не столь же огромную сумму! Если даже продам дом, своё имение со всем нажитым добром, то и тогда не выручу даже пятидесяти талантов. Меня оклеветали. Я не мог утаить столь много. У меня серебра и золота едва ли на один талант наберется, и то, если снять все браслеты и кольца с жен и дочерей, если собрать все кубки и украшения.
— Ах, Ваана, хотелось бы тебе верить, да не могу, слишком много фактов, свидетельствующих о твоем взяточничестве, казнокрадстве, присваивании имущества у бедняков за долги. И это уже не в первый раз. Вспомни три таланта золота и десять талантов меди, которые я тебе дал два года назад. Ты всё присвоил, хотя я приказал истратить на строительство крепостной стены в Мегиддо. Стена так и не достроена! Можно подумать — ты храбрый и опытный воин, сможешь и без стены защитить своих горожан, не то, что мы, сирые, всего боимся. Знаешь, я, наверняка, когда ассирийцы снова на нас нападут, приглашу тебя Иерусалим защищать. А то я затеял ненужную стройку — возведение крепостной стены вокруг города. То-то будет экономия.
Все сто пять талантов и возместишь своей отверженной защитой города при атаках неприятеля. Разбросаешь в разные стороны, чтобы неповадно было на нас нападать. Не хочешь? Тогда не знаю, как быть? В любом случае, ты должен достроить в Мегиддо крепостную стену с хорошими бойницами, чтобы можно было стрелами отпугивать врага, а мне верни утаенное серебро, которое нужно не на пиры и развлечения, а на строительство городов, священного храма для Элохима. Впрочем, из уважения к тебе, могу наполовину скостить этот долг, но с одним условием. Не знаю, согласишься ли ты?
— Говори. Я на всё согласен, лишь бы ты не числил меня в своих должниках. Хотя, видит Адонаи Элохим, я не столь виноват перед тобой, как ты говоришь.
— О твоей вине, кто лучше тебя может знать?! Ваана, ты должен незамедлительно возобновить строительство стены, причем сам принять ежедневное участие в работах в качестве грузчика или камнеукладчика — неволить в выборе не стану. При этом, самое важное: начиная с этого дня, будешь питаться не с огородов своего поместья и деревьев, растущих в твоем саду, а только теми продуктами, которые сам купишь у торговцев на улице, на сумму в пять сиклей в месяц.
Ограничение касается только тебя, твоя семья может тратить больше денег. Меня не интересует, что ты станешь покупать на эти сикли, какие продукты, мясо, лепешки, финики. Но, чтобы никто, даже семья не смели доставлять тебе дополнительное питание. И так в течение года или до окончания строительства крепостной стены. Закончишь раньше года — освобожу от обязательства питаться в день на пять сиклей. Но 55 талантов серебра возвратишь. При малейшем нарушении договора, ты будешь обязан вернуть всё присвоенное тобой. Привезешь в мою казну сто пять талантов серебра, да ещё завершишь стройку крепостной стены.
— Пять сиклей в месяц?! — пораженно воскликнул Ваана. — Да самый последний бедняк питается на большую сумму!
— Согласен. Оказывается, ты знаешь, как питаются бедняки? Это говорит в твою пользу. Бедняк тратит намного больше, а ты будешь тратить только пять сиклей. Если нарушишь уговор… Мне ведь всё доносят, и ты это знаешь, что от меня ничто не скроешь. Хотя, не принуждаю, у тебя есть выбор. Ты волен согласиться на мои условия или приготовить сто пять талантов.
— Я же умру от голода, — жалобно простонал Ваана и с грустью погладил себя по круто выпирающему животу.
— Не умрешь. Через год мы встретимся, и ты расскажешь, как прожил нелегкий для тебя год.
— Да, уж тогда я наверняка похудею, — вяло согласился Ваана и с подозрением посмотрел на Соломона.
Но тот сделал вид, что не заметил испытывающего взгляда, отвернулся к молодой женщине, испуганно держащей на руках мальчугана, без сознания и посиневшими губами. Мать, волнуясь, сбивчиво рассказала, что за семейным обедом сынишка вдруг закатил глаза и упал, никто не мог понять, что с ним случилось. Он даже ничего не ел, лишь баловался, как все маленькие дети. Подобных приступов раньше никогда не было.
Соломон обнажил грудь мальчика лет пяти, провел рукой, потом сделал быстрый, лёгкий зигзаг ногтем мизинца по нежной коже. Малыш не шевельнулся. Царь взял его из рук матери, положил на мраморный пол и ладонями, толчком надавил на грудную клетку. Послышался чмокающий звук — губы мальчика чуть приоткрылись. Соломон вложил в рот ребенка два пальца, что-то ими схватил и вынул, показывая всем — это был целый, непрожеванный финик. Все ахнули.
Но малыш по-прежнему находился без сознания, и, кажется, не дышал. Тогда Соломон сорвал с матери платок, которым свободные женщины укрывали лицо, набросил его на свою голову, и наклонился, закрывая себя и малыша. Окружающие могли неправильно истолковать его действия, а последующие слухи всё исказить до неузнаваемости, а так всё таинственно и загадочно — не хотел, чтобы увидели его магию, подсмотренную и перенятую у мицраимских жрецов, когда они приникали устами к губам пораженного и своим усиленным дыханием побуждали того дышать, возвращая к жизни.
Когда царь сдернул платок и тяжело поднялся с колен, обступившие увидели, что малыш ровно дышит, чуть приоткрыв розовые губы. Неожиданно его ресницы вздрогнули, он увидел незнакомых людей и вопрошающе посмотрел на мать, мол, почему я лежу внизу, среди чужих, а ты стоишь надо мной в слезах?
Соломон вернул платок владелице и та, потрясенная воскрешением сына, взяла его, не зная, к кому прежде припасть с благодарными слезами. Спаситель улыбнулся и показал взглядом на малыша — поднимай, он главнее.
— В таких случаях надо воем кричать, а не стоять и ждать, когда к тебе подойдут, — упрекнул Соломон несообразительную и робкую молодку — потеря времени могла привести к весьма печальному исходу, когда его умение оказалось бы бессильным.
— Ты ведь царь, Соломон, — кротко ответила молодая женщина, что следовало понимать — ты, как Бог, сам решаешь, к кому снизойти, а кого проигнорировать. Подняла улыбнувшегося сына, который ручонками обхватил мать за шею и уткнулся лицом в грубую ткань платья, чтобы не видеть множество, почему-то восторженно-восхищенных лиц.
Соломон промолчал, с небольшой долей вины, сознавая её правоту: не может любая женщина, по своему желанию, врываться во дворец царя и требовать, чтобы он срочно излечил её ребенка. Да и не в его силах и возможности спасти всех погибающих малышей, хотя бы в одном Иерусалиме, где, как и во всем царстве, умирал, чуть ли не каждый второй младенец, и не от губительного мора, а от различных болезней, которые он не мог вылечивать, потому что не знал, как?
Не было в Иудее лекаря способного противостоять намерению Всевышнего, отправить несмышленышей в мрачный шеол. Малхамовес, временами, не щадил даже царскую семью, часто забирал новорожденных и уже поживших не один год. И Соломон, несмотря на свою мудрость и знания, не мог изменить печальное соотношение в лучшую сторону. Такое же было во всех соседних царствах.
Даже целители, подобные знаменитому Имхотепу, не смогли бы исправить безрадостное положение, хотя он и делал операции даже на мозгу, заставляя больного перед этим входить в транс чтением ритмических молитв. После чего поил отваром наркотических трав. Отверстие на черепной коробке заделывалось золотой пластиной. Сейчас же оставалось лишь покорно молиться Элохиму, чтобы Он не забирал многих, как это происходило во времена ужасающего мора.
Эстер, пораженная увиденным чудом, в страстном порыве признательности и любви, схватила руку Соломона, поцеловала её и, расплакавшись, обняла царя за талию, припав к его груди.
— Что с тобой, Эстер? Ты, почему так сильно расстроилась? Не всех излечил? — наклонился к ней Соломон, поднимая пальцами мокрый подбородок девочки.
— Ты так добр с ними. Как я хотела бы стать тобой!
— Таким же старым?! — притворно ужаснулся Соломон. — Но тебя тогда никто любить не будет. Морщины покроют лицо.
Эстер неожиданно хихикнула сквозь слезы, невольно представив себя в облике Соломона.
— Нет, таким же умным. Ты всё знаешь и умеешь. Я тоже хочу всё знать. Чтобы уметь врачевать и воскрешать людей.
— Это очень трудно, Эстер. Даже мне не всегда удается. Не могу понять, почему так происходит, то ли у больного недостаточно веры во Всевышнего, то ли его мирские грехи слишком велики, или же я мало сведущ в каждом конкретном заболевании. Для тебя же ничего невозможного нет. Ты в начале пути, умеешь читать и писать. Немногие мальчики могут этим похвалиться. При удачном стечении обстоятельств в жизни можно достичь многих намеченных целей, нужно только очень хотеть и стремиться к ним. Ты уже слышала и видела египтянина Моше из касты тарихевтов, который поднялся на недостижимую для многих высоту, стал жрецом храма Амона. Да и среди женщин уже есть одна умная женщина. Почему бы тебе ни стать второй?
— Кто она? — азартно вскинулась Эстер. — Я её знаю?
— Царица Сабская. Арабы зовут её — Балкис.
— Расскажи про неё. Как она стала столь умной? Что она делала для этого? Кто помог? Каким богам нужно молиться?
— Подробности не знаю. Возможно, она и не нуждалась в помощи богов. Родилась уже с задатками ума. Когда даже противостояние всех окружающих не может сломить твоё стремление к знаниям. Такое бывает, но редко. Поговорим об этом позже. Не сейчас. В свободное время и в конце дня. Не торопись, Эстер. Впереди у тебя целая жизнь, полная удивительных событий. Всё успеешь сделать, если захочешь. Кто приобретает разум, тот любит душу свою, кто наблюдает благоразумие, тот находит благо. Приходи завтра утром в книгохранилище, я подыщу посильную для твоего ума рукопись. Посмотрим, насколько ты усидчивая, хватит ли у тебя терпения одолеть хотя бы один манускрипт? А пока гуляй, наслаждайся свободой.
Девочка нехотя выпустила руку Соломона, тихо сказав:
— Моя свобода — быть рядом с тобой.
Соломон мягко улыбнулся, пальцами легонько коснулся лба Эстер и чуть нажал, отталкивая от себя. Позабавила вдруг возникшая мысль: он, царь, властитель над сотнями тысяч людей, от одного слова которого, зависят судьбы многих и многих, почему-то хочет выглядеть в глазах этой девочки лучше, чем есть на самом деле.
«Почему так? Да что в ней привлекательного»? — думал Соломон. — «Обычная девчонка, каких полно на улицах наших городов. Они так же нежны и румяны. Соблазнительны, словно спелые виноградные грозди на лозе. Срывай и наслаждайся. Почему я считаю её красивой, а другие девчонки для меня заурядны»?
Он внимательнее присмотрелся к девочке, словно впервые увидел, и вдруг понял — излом губ. Неповторимый изгиб губ. Вот чем её лицо отличается от лиц других дев. Когда Эстер что-то говорила, её губы шевелились столь соблазнительно и своеобразно, что хотелось всё время смотреть на них, пытаясь понять таинственную загадку непостижимой красоты отличную от других.
И в то же время он понимал, что не следует слишком приближать девочку, чтобы отдалить у неё миг пресыщения и разочарования, когда необычное становится заурядным, обыденным, и даже скучным. Так, случайно встречаясь с ней изредка, он радовался, видя её сияющий взгляд, устремленный в его глаза, полный любви и трепетного ожидания чуда. И как же не хотелось однажды увидеть её разочарованный, потухший взгляд, мол, я уже всё знаю, ты обманул мои ожидания, ты заурядный мужчина, из тех, кто тщится прыгнуть выше собственного пупка.
Он, словно предчувствовал нечто такое, о чем сейчас никто не мог иметь сведения и догадываться. Кто знает, как распорядится многовариантная жизнь? Возможно, именно Эстер предстоит стать второй царицей Сабской в каком-нибудь царстве, или же известной целительницей. А позже, может быть, на склоне дней своих, в воспоминаниях на манускрипте расскажет будущим поколениям о его жизни, деяниях, — и память о царе Соломоне сохранится на века.
Это будет означать, что он не напрасно проживет отмеренный Саваофом отрезок жизни, не канет в забвение, как многие тысячи достойнейших людей, лишь только потому, что память человеческая избирательна, сохраняет только те события, которые эмоционально прожиты, то есть в горе и в беде. Спокойные и благополучные дни забываются, сливаются в один безликий промежуток.
Обычно дееписатели заносят на папирус записи лишь о выдающихся злодеях и властителях. Но и тогда нет уверенности, что память сохранится — не все рукописи читаются, многие просто разрушаются от времени, другие теряются, сгорают в разрушительном пламени войн, пожаров. Иософат уже заканчивает третий манускрипт о правлении Соломона, собирает сведения о жизни Давида и Саула.
Балкис прочитала рукописи Иософата и восхитилась слогом изложения, изумилась деяниями царя Соломона и высказала пожелание иметь копии всех папирусов в своём хранилище Мариба. Лестно и приятно. Наняла специального писца, который уже перешел к одиннадцатому свитку. Можно лишь удивляться, как быстро расходуются папирусы, привозимые из Мицраима за серебро. Иногда они заканчиваются до прихода очередного каравана. Заказывать больше нельзя, сразу же взлетают цены. Собственное производство папирусов обходится ещё дороже, да и качество страдает, они через год расползаются на полосы.
На Рисия и Ровоама надежды нет, с большим трудом научились читать Тору и чертить пальцем буквы на песке. Манускриптами не интересуются, равнодушны к истории предков, и ко всему, что заботит и волнует Соломона. Конечно, в этом он сам виноват, не уделял должного внимания, не следил за их развитием, не нашел хороших наставников. Знать бы, где их искать? В Мицраиме они есть, но тамошние жрецы не любят надолго уезжать на чужбину, считая другие царства варварскими, недостойными для проживания.
Значит ли это, что он, Соломон, недостаточно умен, не совершенен, коли в самом главном сопровождают неудачи: сыновья не стали ревностными сторонниками его идей и реформ? У них свои заботы. Хотя в одном египетском манускрипте, надежно спрятанном от излишне любопытных глаз среди тысяч подобных свитков, и написано, что в мире, полным лжи и насилия, совершенные и безгрешные люди подобны малым детям из-за своей наивности и неприспособленности, поэтому их и невозможно встретить. Они, как цветок лотоса, вытащенный из воды, быстро погибают.
Снова к трону приблизился Ахисар и негромко произнес:
— Мой царь, нефритовая черепаха вернулась на своё место в хранилище. Никто не заметил, как она очутилась на столе. Второй Азан появился.
— Манускрипт о бессмертии тоже положили?
— Нет. Всё ищут. Надеются, что вор мог подложить к старым папирусам, хранящимся на стеллажах. А их много, нужно каждый проверить.
— Я очень рассчитываю, что похититель сам же его и найдет, — хмуро ответил Соломон, возвращаясь к трону, чтобы благословить подданных.
Он понимал: если нефритовая черепаха обладает ценностью из-за своей уникальности, ни один мастер не возьмется повторить подобное, секрет изготовления утерян, то рукопись о бессмертии — бесценна для человека, желающего получить этот дар, чтобы стать Господином ойкумены. Бессмертие даёт власть над знанием, которое всесильно.
Сейчас Соломон досадовал на себя, что не принял должных мер по охране манускрипта. Он наивно надеялся, что запутанность и сложность рукописи является достаточной защитой заключенной в ней тайны. Если уж он за двадцать лет владения папирусом не смог разгадать тайну, то ни одному смертному не будет под силу это сделать.
Это всё равно, что, взяв в руку ящерицу и, разглядывая её со всех сторон, стараться понять, что ею движет, как она устроена? Есть ли душа у ящерицы и где она сосредоточена? В глазах? В сердце? Непостижимая задача. Но, разгадавший её, поймет и секрет рукописи. Хотел же он поручить молодому Иахмаю, чтобы тот все свои знания и мудрость отдал на раскрытие тайны бессмертия, и опоздал это сделать. Его опередили.
И уж не тот ли, кто охотится за его жизнью? Не может убить, так отнимет надежду стать бессмертным. Вполне возможно, что древние люди владели секретом бессмертия, а потом утеряли способность жить долго, женясь на бессмертных, — растворили, разжижили свою кровь. Адам жил девятьсот тридцать лет, его сын Сиф — девятьсот двенадцать, Мафусаил, сын Еноха, прожил девятьсот шестьдесят девять лет. Это ли не вожделенное бессмертие?
Трудно представить свою жизнь, если бы получил возможность прожить тысячу лет. Когда вокруг тебя быстро старятся возлюбленные, уходят в небытие друзья, умирают поколения за поколением, а ты всё живешь и живешь, наслаждаясь ежедневными радостями, которые, повторяясь изо дня в день, становятся рутинными, потом надоедают, и жизнь становится пресной и неинтересной.
Потому что всё известно и нет ничего нового, всё изведал и испытал. Скучно так жить. Но и умирать, не дожив даже до ста лет, тоже не хочется. Кто знает, может быть, с бессмертием появятся новые мысли, другие интересы? Трудно об этом судить, не зная ни одного живого примера. Бессмертные скрывают свою сущность, не станут соблазнять смертных проверить их уязвимость. Бессмертие, конечно же, не защищает от мечей, стрел и, возможно, ядов.
Удивительно, но именно сейчас, после утраты рукописи, Соломон начал подозревать, что отнесся к ней легкомысленно. Возможно, при должном усердии с его стороны, тайна бессмертия могла быть успешно разгадана. И это вдвойне огорчительно. Прибавилась новая забота, по розыску похитителя рукописи. Нужно будет с каждым подозреваемым поговорить. Кто-то может занервничать. Тогда останется его только дожать, вынудить признаться, не прибегая к более сильному средству, к египетской магии.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/20/565