Работяга советских времён

Он поднял голову,  взглянул на зеленые цифры часов и поцеловал ее в голое плечо. Она улыбнулась, не открывая глаз.
- Тебе уже пора?
- Да. Надо еще в гараж заехать, бабка просила картошки принести. – И голова его снова угнездилась в оформленной ямке подушки, а рука под одеялом огладила мягкое женское тело.
- Иди же, а то будет темно.
- Да, сейчас, – и плотнее прижал ее к себе.
Еще раз посмотрел на часы и, задержавшись на мгновение, вскочил. Сквозь щёлки глаз она увидела в нечётком очертании треугольник его голой спины, с восхищением подумала: совсем как на обозначениях мужских туалетов. Побежал в ванную – надо обмыться. И его одежда где-то там: за долгие годы в нем вполне укрепилась привычка, находясь в чужом месте, не разбрасывать свои вещи. Быстро одевался: мятые джинсы, простая серая куртка, вязаная шапочка, в которую носил с тех пор, как с соседа в тёмном дворе сняли меховую шапку.

Жену Михаил давно и привычно называл бабкой с лёгкой руки теперь покойного свояка. Как-то на очередной семейной встрече тот спросил, обращаясь к Михаилу:
- Твоя-то бабка где? Моя сейчас придёт…
Слово резануло слух. А потом подумал: почему и нет? Стареющая, полуседая, маленькая ростом с бугристыми жировыми отложениями и неизменным передником, она двигалась по квартире неспешно, словно плавала в ней – чем не бабка? Слово вошло в его лексикон так просто, как будто она всегда была бабкой, а не стройной  привлекательной Людмилой. Она знала, что он заочно  так её называет и не возражала.
- Конечно, бабка, а кто же ещё? Вон и внуков столько уже. – И, смеясь, добавляла, - А сам-то, сам, посмотрите на него, чем не дедка, голова почти седая, -  со смехом трепала его за поредевшие волосы. – Вон и лысина на макушке всё больше. Укатали сивку крутые горки, всё уже!
- Ну, лысина-то не от старости, - развязно уточнял хмельной свояк. – От чужих подушек…
Разговор приобретал опасный поворот, и Михаил поспешно прерывал его.
- Да ладно вам. Ну, дед, кто спорит. Расскажи-ка лучше, как порыбачил, - обращался он к свояку. – Вот выйду на пенсию, буду рыбачить с тобой.
- Бабка за дедку, дедка за репку… - запел свояк, всё более погружаясь  в пьяную оторванность.

Так, наверное, и поверил бы Михаил в свою старость, в то, что всё уже позади, что осталось ему только с завистью созерцать по телевизору чужие услады, если бы не встретил свою последнюю пассию.
  - Что? Дед? Какой ты дед!? Забудь про это. В тебе ещё вон сколько силы и способности! А твоё умение… Мы еще вскочим в этот уходящий состав, ещё покатаемся вволю.
Будучи сама в солидном возрасте, она не ощущала его и тем заражала Михаила. Особенно льстили ему слова про его умение – как всякая похвала хорошей работы. Вначале она была одна из многих случайных женщин, которых он обслуживал «по случаю», но  с годами осталась практически одна.
 
Была ли это любовь? Слова «любовь» вообще не значилось в лексиконе Михаила, потому что он не находил в нём практического значения. Жизнь его состояла из действий, определённых дел, которых требовали от него обстоятельства. Он так привык, это его устраивало. А слово «любовь» - такое неконкретное – не вписывалось в череду его постоянных поступков. Он точно знал, что хочет с ней близости, а любовь это, или нет, его не интересовало. Он не помнил о ней всегда. В его повседневной жизни эта женщина была лишней.
Существовала другая – жена, которая по утрам готовила ему завтрак и составляла бутерброды на обед, стирала его одежду, которая вообще была воплощением его места, его гнезда, куда он может спрятаться от невзгод, в чьё тепло придёт, когда станет уже  немощным. А пока, пока это была всего лишь деталь его жизни, часть его самого, настолько привычная, необходимая и естественная, что вообще не мыслилась отдельно от него, как например, рука или нога, которые в повседневности не замечаются и по настоящему оцениваются только при потере.

Нет, не всегда она была такой. Женился он не по любви, скорее его женили. Мать, наблюдая за гулянками сына, настойчиво и как-то горестно повторяла:
- Женился бы ты, сынок. А то ведь помру, даже внуков не понянчу, - и слёзы стояли у неё где-то совсем близко.
В глазах остальных домочадцев он тоже видел немой упрёк. Девчонки его окружения  были какими-то неподходящими для семейной жизни, и он согласился с выбором родных.
Их первая брачная ночь запомнилась ему на всю жизнь.
Он протянул руку, чтобы обнять её и понял, что она вся дрожит. А от его прикосновения  тело её конвульсивно дёрнулось. Так  трепетала  в его руке  пойманная маленькая птичка – серый мягкий комочек. Острая жалость пронзила Мишку  тогда, и он разжал кулак – лети куда хочешь. Так и теперь -  убрал свою руку и прошептал в подушку, куда она зарылась лицом:
- Не бойся, я ничего тебе не сделаю. Мы просто полежим и поговорим.
Она слегка отодвинулась и перестала дрожать. Было одно желание – приласкать, успокоить. Но, чувствуя, как вздрагивает она от его случайного касания,  ещё отстранился и начал рассказывать про отца, про мать, про брата и сестёр. Она слушала молча, но когда он замолкал, думая, что она спит, чуть слышно произносила требовательное: «Ну…». Осмелев, стала что-то спрашивать, но содрогалась каждый раз, когда он невзначай задевал её. И тогда он виновато отодвигался вновь.

«…Отец-то железнодорожником был, его как других, не призвали в начале войны. Дни и ночи составы водил. А тут – немцы, эвакуироваться не успели. Так и осталась семья в оккупации. …  А под конец, когда наши близко подошли, немцы всех мужиков и парней собрали в колонну – в Германию угнать. Отца со старшим братом  тоже взяли. Конвой небольшой, да без собак, сзади отстающих подгоняет. А мой батя с братом вперёд ушли, далеко вперёд. Да там и спрятались в стоге сена. Колонна мимо прошла. Их не заметили.  Потом ещё несколько часов в снегу пролежали. А как всё стихло, к своим пробираться стали. Те заметили, стрелять начали. Снова им пришлось в снег залечь до самой ночи. В темноте разведчики к ним подползли – кто такие? – свои мы, от немецкого плена убежали. Ничего, тогда обошлось. Только у брата пальцы на ноге обморожены были. А потом батю проверками разными трясли. Тогда не посадили, но работать на железной дороге больше не разрешили, в шахту отправили. Несколько лет уголёк добывал, пока обвал не случился – полуживого извлекли, по частям собрали. Но в шахту он больше не спускался. Уехали они с детьми сюда вот. Чистое поле – землянку вырыли, несколько лет в ней жили. Это я уже помню, хоть и маленький был. Потом дом начали строить, вот этот. Так вот снег тот батю от плена спас. А потом и ещё раз такое было. Только уже больше с матерью. Отец болел очень сильно – работа в шахте сказывалась – исхудал весь, как неживой лежал. Врач домой приходил. Потом и говорит матери: не жилец, ящик готовь. А как ушёл, мать выбежала на улицу, повалилась в сугроб на колени и начала молиться, просила Матерь божью заступиться за неё – детей четверо, как одна растить будет. Молилась, молилась, долго, горячо молилась, пока сама чувств не лишилась. Очнулась – ой, что это я в сугробе валяюсь, он-то там как? Встала, в дом пошла, а навстречу ей батя идёт, с постели встал. И спрашивает он мать: кто эта женщина, что сейчас приходила? Что ей надо было?  Какая женщина, мать спрашивает, никого не было. Ну, как же, - батя говорит, была. Вся в чёрное одета. Молча посмотрела и ушла.- Да никого не было, привиделось, наверное, тебе. С этого дня он на поправку пошёл. Вот видишь, до сих пор живёт. Тогда-то я ещё маленьким был.  И сегодня такой снег валил, завтра большие сугробы будут. Это нам с тобой на счастье…»
В какой момент он забылся, и когда уснула она, Михаил не заметил. Словно бы часы пробили четыре. А может, уже пять…

Громкие голоса за дверью разбудили их. Сквозь щели приоткрытых век он видел, как она, проворно вскочив и спрятавшись за створку шкафа, торопливо одевалась. Их снова ждали гости.
Весь день он старался защитить её от назойливых двусмысленных шуточек полупьяных гостей про «калёные гвозди».  Людмила смущалась и невольно жалась к мужу.
Тогда вторая ночь сблизила их. Она так доверчиво  прильнула к нему всем телом, что к его нежности прибавилась ещё и благодарность  за безоглядное доверие. Эти два чувства к жене и нёс он в себе в первые годы совместной жизни, годы жаркой привязанности друг к другу. Людмила оказалась хорошей матерью его сыновьям и тем добавила признательности мужа. Так что он никогда не подвергал сомнению правильность своей женитьбы.

Постепенно чувства к жене  отодвинулись на второй план, как бы законсервировались в нём и в таком состоянии не мешали ему привечать других женщин. Но при этом он никогда не стремился привязать их к себе. Более того,  боялся их плена и сразу пресекал всякие разговоры о возможности своего развода. А когда такие попытки становились настойчивее, просто прекращал все отношения – от греха подальше. А потому он никогда никому не давал никаких обещаний или заверений, чтобы не заронить случайно в разум партнёрши даже смутную надежду на брак с ним. Женщин он просто обслуживал.
Михаил сам уже не помнил, кто и когда внушил ему  уверенность, что поскольку женщин в обществе больше, чем мужчин, то на всех жаждущих по одному не хватит. И, значит, на имеющихся падает дополнительная нагрузка – сделать счастливыми, доставить радость ещё и другим, кроме жены. Эта мысль пришлась ему по душе, потому что совпадала с его неуёмными мужскими желаниями и в собственных глазах даже окрашивала благородством  те его поступки, которые при других взглядах на жизнь можно было бы назвать неблаговидными.
Постепенно выработались правила: не отказывать женщинам в их желаниях, ничего не обещать и, главное – доставлять им удовольствие. Последнее правило само собой вышло на первый план и давало ему самому наибольший кайф. Заставить дрожать от возбуждения женское тело – стало его собственным вожделением. В нём было достаточно для этого сил, постепенно пришло и умение. В себе усомнился лишь однажды, когда в санатории пришёл по приглашению дамы и увидел в комнате двух. Может, одна уйдёт? Нет, она уходить не собиралась, и он втайне засомневался, хватит ли его сил на двоих. Ничего, справился, вроде бы обе довольны остались. И это вселило в него  гордость - вон, оказывается, он какой. И всё-таки через много лет, когда опять представился такой случай, сомневался снова.
Позвонила солдатка Вера,  с ней тогда встречался, предложила съездить на природу: погода хорошая, грех упустить. Согласился. Отпросился у мастера пораньше, зашёл в магазин – купил вино, конфеты, на велосипеде – в гараж, оттуда – на машине. Вера уже ждёт, села.
- Давай, заедем, тут – недалеко, подруга моя.
Ладно, заехали. Ждали долго. Наконец, выходит – красавица, садится в машину.
 Потихоньку Вере:
- Её куда завезти?
- Никуда, она с нами поедет.
- Да? Ты не говорила.
- А тебе что, хуже?
- Да нет…
Ничего, справился и на этот раз. Потом Вера объяснила – подруга замужем уже который год, и муж хороший, а детей нет. Вот она и решила…   Если бы сразу сказала так, не согласился бы. Потом солдат вернулся. А Вера всё равно просила его, давай, мол, теперь встречаться тайно. Ответил:
- Нет, хватит. Теперь у тебя законный муж есть, пусть он работает.

Долго помнился один небольшой разговор. Оказались вдвоём наедине с женщиной  в лифте. Знал её совсем мало, но по привычке молча прижал к себе,  обхватив сзади и взяв в горсть упругую женскую грудь. Рванулась в сторону, злобно зашипела:
- Вы что, с ума сошли?
Опустил руки, но не смутился, чуть улыбаясь, спросил:
- Но ведь приятно было?
В ответ взорвалась гневом:
- Приятно?! С какой стати?
Но тут же остыла  и продолжила уже назидательно:
- Если вы хотите сделать женщине приятное, скажите ей что-нибудь хорошее, покажите своё внимание словами. – И насмешливо продолжила. – Нет, вы никаких слов говорить не будете, потому что слова обязывают вас…
К счастью отвечать не пришлось, потому что лифт подъехал, и они вышли к людям. Ещё некоторое время она была взволнована. Зато по его виду такого сказать было бы нельзя. И всё-таки тот эпизод оставил в нём след – он стал вести себя осторожнее в подобных ситуациях, но полностью от  своей привычки – больше действовать руками - так и не избавился. Потому, что не поверил той женщине. А запомнил потому, что попала она в точку: никаких сладких слов или двусмысленных обещаний женские уши от него не слышали никогда, и потому он считал себя свободным перед ними.
 
Был и ещё один поучительный раз. В пустынном коридоре своего дома прижал Гальку – плотную молодую бабу, жившую с мужем – алкоголиком этажом выше. Смеясь, вырывалась, но, скорее, для виду. И вдруг, остановившись, сказала:
- Сделай мне ребёночка. У тебя такие красивые дети.
Сразу разжал руки, отодвинулся, посерьёзнел.
- Это не ко мне. Я такими вещами не занимаюсь,  и, пресекая дальнейший разговор, поспешил к себе домой.
 «Красивые дети», - перед мысленным взором возникли сыновья – и правда, красивые, так ведь тут ещё и мать участвует, не один отец. И вообще, это он будет знать, что какой-то пьянчужка измывается над его ребёнком? Нет уж, увольте, это не к нему.
Были ли у него дети на стороне? Теоретически возможно, но, как он  верил, мало вероятно. Сам он, конечно, не предохранялся, предоставляя это заботам женщин. Но знал, что им лишняя беременность не нужна, а потому был спокоен. Полагал справедливым придуманное кем-то выражение: заниматься сексом с презервативом, это всё равно, что целоваться в противогазе.

 Он рано понял и легко для себя принял, что жизнь состоит из труда. Радость труда? Нет, это высокопарное понятие к нему не относилось. Чему тут радоваться, когда тяжело, когда устаёшь, когда спиной мечтаешь о лежаке, каком-нибудь. Просто все домашние работают. И вообще, что ещё можно делать в этой жизни, если не работать. Никаким искусством, применимом на отдыхе, он не владел. В дружеской компании мог пошутить, рассказать анекдот. Любил, когда поют, но больше слушал, чем сам пел. Выпивал немного, потому что всегда помнил тяжесть утреннего похмелья.
 А вот любопытство – это то, что  всегда им двигало, можно сказать, с детства.
Мать не очень ругалась, когда он разобрал часы-ходики, что висели на кухне, и даже взяла вину на себя, объяснив отцу:
- Да я их сняла, надоели своим тиканьем. Вон по радио время объявляют, хватит. Отец не поверил и бросил в сторону Мишки обидное:
- Не твоего ума дело.
Задело. Ведь именно сегодня он для себя решил, что умнее многих. И, главное, не сам придумал, а учительница математики сказала. Ну, не прямо про ум, конечно. Вчера он пробегал на улице  и не выполнил  домашнее задание. В школе подошёл к одному:
- Дай списать по математике.
- Я сам не сделал.
Подошел к другому - тоже не получилось. Решил – да ну их, сам решу. Две перемены старался и успел-таки. На уроке учительница предложила:
- Поднимите руку, кто выполнил домашнее задание.
Поднял. Оглянулся – больше никто руку не поднял. Сразу опустил свою – чего выделяться, если никто не сделал. Но она успела заметить.
- Миша, ты решил задачу?
Нехотя встал.
- Решил.
- Иди к доске, пиши решение.
Вышел. Написал. Смотрела недоверчиво, потом улыбнулась, уставилась на Михаила.
- Правильно. Сам решал? Из всех моих седьмых классов ты один нашёл решение. Садись, ставлю тебе пять.
Вот это да! Из всех классов только он один сумел это сделать! Значит, умный? А отец так. Разберусь я с этими часами. Всё равно выясню, как они работают.
Несколько дней возился с ними. Добился – пошли. Повесил на место. Ждал – придёт отец, удивится. Мысленно торжествовал, предвкушая его изумление.
Отец вернулся поздно сильно расстроенный – вызывали в «органы» - « Был в оккупации? Почему скрыл? Что делал под немцами? Переехал, думал, мы тебя и не найдём?» Могут забрать. Мать беззвучно плакала. Не до часов было. Тогда и решили, что Мишка пойдёт в ученики к Петровичу - местному печнику, пора деньги зарабатывать, как бы не пришлось кормильцем семьи стать. И дом-то до конца не достроен – давно ли из землянки выехали.
С отцом тогда обошлось, но в школу Мишка так и не вернулся – начал учиться класть печи.
А часы на всю жизнь остались увлечением. Настенные, настольные, ручные и будильники – сколько их перечинил  за свою жизнь! Последними были часы в заводской проходной, от которых работают и все остальные на территории завода.  Доставая заводской пропуск и поглядывая на те часы в проходной, он удовлетворённо отмечал про себя: ходят.

У подручного печника обязанностей было три: месить глину, как показал Петрович, подавать кирпичи, как показал Петрович и молча слушать речи Петровича. Добрый по натуре, печник был убеждён, что любой подсобник глуп и ленив, что класть печи он всё равно не научится и потому учить его бесполезно, он и не учил. Болтовня его тоже особым смыслом не отличалась и сводилась больше к произношению поговорок, которые Мишка через неделю знал уже все. Любимыми были: «Шилом море не нагреешь, иголкой колодец не выкопаешь» и «Поспешишь, людей насмешишь». В конце рабочего дня он говаривал, как бы хваля себя за работу: «Хоть и в саже, да других не гаже». Когда же что-то не получалось в работе, с поговорок переходил на матерщину. Но и матерился беззлобно и недолго, потому что мастером он был хорошим и легко справлялся с затруднением.
Но однажды после долгого обеда, во время которого Петрович больше обычного «принял на грудь», подручному пришлось выслушать и другое. Обычно молчавший, Мишка высказал:
- А ты напрасно вот тот кирпич положил, тяге мешать будет…
Петрович взвился:
- Яйца курицу не учат!! – и, вдруг разозлившись, выгнал подручного «с глаз долой». Что-то ещё кричал вперемешку с матерками. Бросил работу и пошёл спать на сеновал.
Мишка вернулся, всё прибрал, мысленно ругая себя и Петровича.
Утром печник вынул злополучный кирпич, весь день был необычно молчалив, к вечеру сказал:
- Завтра будешь класть печь со мной вместе.
Мишка ликовал. С того дня Петрович поручал ему работать вместо себя, когда сам курил, разрешал самостоятельно класть несложные участки. Теперь подручному разрешалось спрашивать мастера, почему здесь сделал так, а не как в той, предыдущей печи и вообще всё, что нельзя было понять из простого наблюдения. А вскоре Михаил и сам самостоятельно сложил печь в доме приятеля. Он сам предложил это, когда, зайдя к нему зачем-то, увидел, как дымит их голландка. Родители парня сначала не поверили, уклонились от предложения, но потом их удалось уговорить, и летом вместе с приятелем в качестве подручного он выполнил задуманное. Теперь он чувствовал себя настоящим печником.
Учение у Петровича было конечным и ограничивалось знаниями самого мастера. Было уже не интересно.

За высоким забором гудел завод и привлекал станками такими сложными, что дух захватывало. Поступил туда учеником токаря, освоил ещё шлифовальный, зуборезный станки и снова наскучило.
С молодой женой переехал в большой город, пошёл на большой завод, а ещё в вечернюю школу, потом в вечерний институт.
На заводе стал одолевать парторг:
- Попов, ты хорошо работаешь, принимаешь участие в общественной жизни – вот стенгазету рисуешь. Надо тебе вступить в партию.
Михаил отбивался:
- Не, я несознательный.
- Ну, какой же ты несознательный, когда норму перевыполняешь. Ну и что, что за деньги, все работаем за деньги, не коммунизм ещё. Вот и учишься ты, закончишь, на руководящую должность рекомендуем тебя. Ты подумай, я ещё подойду.
И подходил, подходил, пока молодой рабочий не догадался соврать:
- Нельзя мне, я верующий.
 
Отстал. Верил ли он тогда в бога в действительности? Не задумывался об этом – некогда было: работа, учёба, семья, да и чужие юбки его уже начали интересовать.
Ещё до окончания института Михаила назначили технологом цеха, и теперь каждый день приходилось решать новые задачи. Через несколько лет его уже хорошо знали и главный механик завода, и главный инженер. Не раз предлагали более высокие должности. Заманчиво – зарплата выше, но и ответственности больше. Отказывался.
Жизнь его состояла из будней.  Износился молот, остановили на ремонт. Осмотрел, написал дефектную ведомость, технологию работы.
Вызвал главный инженер:
- Поезжай сейчас к соседям на завод, У них насос не работает, ничего сделать не могут.
- У них что, своих механиков нет? Я же не знаю, что у них за насос.
- Разберёшься. Их главный, ты же его знаешь, именно тебя просит.  Машина у проходной тебя уже ждёт.
Поворчал немного, но поехал. Слегка нервничал – что за насос  у них? Встретил молодой специалист. Халат отутюжен, при галстуке, смотрит обиженно, не разговорчив. Насос, считай, новый. Обошёл вокруг, попробовал включить – не работает. Молодой скрывает усмешку.
- Разбирать надо.
- Уже два раза разбирали и собирали.
- Значит, ещё раз разобрать надо. Везите к нам на завод.
Смеётся, желторотый. Но, в самом деле, что с ним случилось, с насосом этим, почему не работает, ведь почти новый.
Главному доложил:
- Разбирать надо, я распорядился к нам его привезти. Он уже здесь, так они даже воду не слили, пока везли – замёрзло, мороз ведь. Теперь уж завтра, когда оттает.
К концу следующего дня главный опять:
- Ну, что там было?
- Да шайбу из запчастей поставили, а она с припуском. Мы лишнее убрали – всё, заработал. Скажите им, чтобы забрали. Хорошо еще, запчасти есть, а то бы сдали на металлолом, как собирались…
- Ну, тебе только бы поворчать, старый ты, видно,  стал – ворчишь много.
Положил трубку. А как бы хотелось ответить: зато вам, молодым, ничего не надо. Завод растащили, им, видите ли, металлолом был срочно нужен, готовы все запчасти со склада сдать. А на чём потом работать?

Серая повседневность, из которой, по возможности, извлекал маленькие отрады. Радовался он тоже спокойно, без особых эмоций. Если бы его спросили про эту радость, он бы удивился, что она вообще существует. Так может, её и не было? Нет, была. Вечером, засыпая, вспомнил вытянувшееся в удивлении лицо механика с соседнего завода, когда его насос заработал. Подумал: молодой ещё со мной тягаться, такую мелочь  не заметил. И тут же мрачно: все они, молодые, такие. Как с ними заводы работать будут? Ничего не знают, и знать не хотят. Вспомнил былые времена, когда молодым стоял у токарного станка, а вечером спешил в институт. Всё было интересно, хотел учиться, хотел знать. Почему им, нынешним, ничего не хочется знать, ничего не надо? Ничего, кроме денег. Деньги, деньги, деньги! Всё только на деньги.
 
А что, Михаилу не надо денег? Да нет, тоже надо. И для него презренные бумаги с водяными знаками были главным стимулом к работе. И он умел их считать, когда они уже были в руках – не тратил попусту, например, на женщин. Да и жене не давал вольничать в тратах. И только часы ремонтировал всегда бесплатно всем приятелям, приятелям приятелей, соседям и знакомым – а вдруг попадётся интересная модель? Да и швейные машинки женщинам налаживал всегда бесплатно.
Желание заработать лишнюю копейку двигало им, когда в свободное время он  отзывался на просьбу  какого-нибудь предпринимателя:
- Выручи, пожалуйста, три дня пресс стоит, мои сделать ничего не могут.
Ехал,  каждый раз волнуясь – что там за поломка такая, что сами не справляются. Разбирался, выручал. Бывало и трудно. Однажды пригласили – небольшая мастерская, вырубной пресс не работает. Разобрали – собрали, всё хорошо, всё правильно, а не действует. В чём дело? Хозяин смотрит с надеждой и…сомнением.
- Чертежи есть?
Взял домой, долго ломал голову. На другой день:
- Разбирайте этот узел.
- Так здесь же заводская пломба стоит, нельзя разбирать.
- Разбирай!
И точно, именно здесь, оказалось, собака зарыта.
- Как ты догадался, – на лице восхищение.
Ничего не ответил, хитро улыбнулся, довольный. Свой труд по достоинству он оценивать не умел и брал по невысоким заводским расценкам.

Вчера удивила жена:
-У тебя машина в порядке? На той неделе поедем на родину, свадьбу будем праздновать.
- Какую свадьбу? – задумался – словно бы никто из родни жениться не собирался.
- Нашу, - смотрит загадочно.
- ?
- Да нашу, нашу с тобой: сорок лет совместной жизни. Рубиновая называется.
Задумался. Неужели сорок? Пролетели незаметно. Вспомнил, каким счастливым сидел на серебряном юбилее. Ещё свояк жив был, лихо отплясывал. Жена – Людмила снова красивой была, сияла радостью, как всегда, быстрая, ловкая. Целовались. Посмотрел на жену. И теперь ещё… пополнела , конечно, но глаза, бывает, как прежде… на ноги жалуется, и давление тоже…  Откуда-то изнутри поднялась забытая нежность – надо бы помочь убраться на кухне после ужина. Но… удержался, как обычно, лёг на диван. 
- Ладно. – Хотел спросить, кого  она хочет пригласить, передумал, какая ему разница. Да, наверное, только свои, родственники.
Гремела в кухне посудой, перекрывала голосом:
- Мы и так пропустили Жемчужную, на тридцатилетие, и Коралловую, когда тридцать пять было. –  Перестала звякать посудой. – Вон в соседнем доме праздновали тридцать пять, так им столько всяких салфеток, скатертей, да всякого постельного белья  надарили. Эта свадьба ещё Полотняной называется, льняные изделия дарить положено.
- Ты-то откуда всё это узнала? – говорил громко, чтобы она в кухне слышала.
- А соседка рассказывала, Галька, ну, знаешь её, с верхнего этажа. Некоторые каждые пять лет отмечают. А мы, что, хуже?
Промолчал. Подумал: да нет, не хуже, нормально прожили. У других, бывает, скандалы. Да вот та же Галька то и дело верещит – за ней пьяный муж с кулаками бегает. А у них, можно сказать, никаких ссор. Даже если по телефону ей сообщали, мол, ваш муж с той да с той встречается, она и тогда достойно отвечала –  я со своим мужем как-нибудь сама разберусь, без вашего вмешательства, и вешала трубку. А, может, просто хорошо помнила любимое мужнино изречение: «Не хочешь быть обманутым? Не спрашивай». В такие минуты в нём просыпались забытые чувства благодарности и нежности, которые он выражал ей так, как когда-то в первые их счастливые годы. Вспомнил ещё, как случайно слышал однажды – она с той же Галькой делилась:
-…поест, и на диван, ничего ему больше не надо, такой ленивый…
Тогда подумал - это она про кота. Потом понял – о нём самом. Не обиделся. Мысленно ей ответил: «не царское это дело, посуду мыть, да в квартире убираться».

Он давно понял, что жена его умом не блещет и не пытался вести с ней разговоры ни о политике, ни о работе, ни о чём ещё, кроме бытовых проблем. Создал дома что-то вроде своей автономии: он отдаёт средства на содержание семьи, помогает жене, если надо что-то сделать, наконец, спит с ней, но в остальном он свободен.
Что же там оставалось остального? Совсем немного. Гаражный кооператив в качестве мужского клуба, где он был всем желанный, как консультант и помощник в ремонте машин, как малопьющий компаньон в немудрящем мужском застолье, как умный собеседник. Ему было уже много лет, голова поседела, пенсия перечисляется на счёт в банке. Невысокий, коренастый в неизменной вязаной шапочке, простой тряпичной куртке и не отглаженных брюках, он производил бы впечатление бомжа, если бы не добротная обувь и выражение озабоченности на всегда выбритом лице. Типичный пенсионер, вышедший из советских времён. Впрочем, он не делал трагедии из возраста, потому что привык принимать факты жизни безропотно и без обсуждений.
 
Его деловая репутация росла, и тут ему не о чём было жалеть. Вот сексуальность понемногу снижалась, и это его огорчало. Он уже не мог предложить себя каждой нуждающейся женщине, иногда случались и осечки. Осторожный во всём, он не стремился заиметь непременно молодую партнёршу – боялся не справиться, боялся перенапрячься. Но и женщины – ровесницы – партнёрши были уже другими. Теперь им не так хотелось получить его в постели, они искали то, что он ни при каких обстоятельствах не собирался растрачивать – свободу своего внутреннего мира.
Мечтания о рыбалке на пенсии как-то не сбывались. Да и свояка уже нет в живых. Не получалось даже с выходом на пенсию. Менялось заводское начальство, появлялось новое оборудование, другое направление работы завода. И только он каждое утро, подходя к проходной, шарил в кармане, доставая пропуск. Заводские стены его притягивали, в которых он провёл сорок лет своей жизни?
 
В автобусе ехал на работу, зазвонил мобильник. Незнакомый мужской голос назвал его по имени-отчеству:
- Мне рекомендовали вас, как хорошего специалиста. У меня станок не работает уже несколько лет. Мои работники не справляются. Я бы прислал за вами машину, к какому часу подъехать?
Он почувствовал знакомое тревожное  возбуждение неизвестности - что у них за станок – предстоящей победы, которую ещё надо достигнуть. Хотел сунуть телефон обратно в карман, но передумал и нажал другую кнопку:
- Завтра будешь дома?
- Во сколько?
- К вечеру. Я ещё позвоню.
А в кабине водителя звучала известная песня:
…Стоят они, ребята,
Точёные тела,
Поставлены когда-то,
А смена не пришла…