Письма из провинции
«Может быть, всё к лучшему», - пришло в голову Пете, когда самолёт уже набрал высоту, и Петя, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза. Но тут же вдогонку подумалось: «Экая беспомощная фраза».
Петю почти насильно сразу после Нового Года отправили в командировку на целых два месяца в небольшой городок Ч-ской губернии. Туда нужно было лететь часов девять, потом трястись в грязном продымленном вагоне ещё восемнадцать часов почти до самой китайской границы.
Из слякоти питерской зимы Петя приехал в тридцатишестиградусный мороз и в первый же день подморозил себе уши, пока шёл из ведомственной гостиницы на завод.
В Колотуе снег сухой, выпадает редко. К заранее промёрзшей земле он не пристаёт. Ветер носит его, как дорожную пыль, прибивает к стенам домов, заборам, набивает в канавы и ямы. Никому не придёт в голову лепить из него снежки.
Что для Пети командировка? Особое существование в особенном мире.
Мир, который изначально сюжетно пуст. Существование в пустоте, на отшибе, вне сложносочиненности обычной жизни. Как в мультфильме про Вовочку, который попал в книжное тридевятое царство. Петя словно пересёк некую плоскость листа и вошёл в картинку. Она по-плакатному лаконична, условна. И из неё невозможно выйти по своему желанию. Нарисованный раз и навсегда пейзаж, погода, ограниченный набор персонажей, из которых не вымолишь ничего сверх того, что им положено по их сказочному амплуа. Хорошо бы это были одни лишь Алёнушки и братцы Иванушки, но ведь могут быть и Кощеи, злые старухи и разбойники.
В гостинице Петю доставали пьяницы-соседи. Они мешали ему вечерами изучать трактат по «Японской художественной традиции». Деться было некуда, и Петя, человек совсем не бойцовского склада, только робко протестовал.
«Пьянь и бестолочь!» - жаловался он в письмах на «материк», адресованных своей знакомой Алисе, от которой его так безжалостно надолго оторвало начальство.
Сначала в Петиных письмах были одни только жалобы: на холод, беспокойных соседей, на лишение возможности отдаваться привычным книжным занятиям. Но потом жалобы прекратились, и его письма стали походить на историко-географические очерки какого-нибудь ссыльного (даром что ли в соседнем с Колотуем городочке С. жили в своё время ссыльные декабристы). Петя описывал местные нравы, образ жизни аборигенов, восхищался дешевизной и богатством книжных магазинов.
Одно письмо целиком ушло на описание «заводской публики»: «Им здесь хорошо. На конечной станции. Все чувствуют себя расслаблено: некуда спешить. Можно не торопясь обсудить всё на свете, поговорить о политике, алкоголизме, ценах, подумать о смысле жизни. Вообще, всё “думание” стремятся осуществить во время работы. На “послеработу” оставляют лишь то, чего здесь делать нельзя: спать, стирать, смотреть телевизор.
Командировочных распределили по заведываниям. Я сижу в техническом отделе. Здесь, кроме меня, три дамы и некто Вагонов. У него в самом деле такая редкая фамилия. Он похож на кролика в очках. Неделю назад начальник отдела сделал ему замечание по поводу его утреннего курения. Теперь он приходит в отдел вовремя, сидит, ничего не делая, или чистит спичкой расчёску минут двадцать, а потом идёт в курилку. У него есть сын. Вагонов лупит его за двойки. Это называется у него дотягивать сына до ПТУ. После зарплаты и других праздников Вагонов приходит на службу с опухшими глазами, посеревший, целый день курит, работа “не клеится”.
Женщины. Дульсинея Пнибышевская. Это у неё такое прозвище. Сонная молодая мамаша. Ей кажется, что она уже достигла всего, что можно желать в этой жизни. Все это понимают и стараются не беспокоить. Её стол обходят стороной профорги, парторги и комсорги.
Многодетная Галочка Евгеньевна... Её я не буду описывать - она меня вчера угощала пирогом с капустой. (О пирогах с капустой, грибами, о “чудо-пирогах” и прочих пирогах - в следующем письме).
Есть здесь и удивительная женщина - Евгения Ивановна. Ей, кажется, ещё несколько лет до пенсии осталось. Трогательно добрая, ангельски добрая. Она и сердится, что бывает крайне редко, как-то ласково, не по-настоящему. Когда Евгения Ивановна плохо себя чувствует или просто устала, лицо её вытягивается, глаза западают, но сил на улыбку, совершенно ненатужную, а искреннюю, полноценную, у неё всегда хватает. Вся житейская нечисть будто обтекает её, не затрагивая. Муж Евгении Ивановны, который иногда заходит за ней в конце рабочего дня, и через тридцать лет супружества кажется рядом с ней робко и восхищённо влюблённым школьником.
Рассказывали, что в молодости Евгения Ивановна была первой красавицей в городе. За ней, соперничая, ухаживали молодой военный моряк и инженер с завода. Она выбрала инженера - Николая Ивановича. С тех пор молодой моряк стал адмиралом. Николай Иванович, хоть и не штатский генерал, но тоже кто-то из заводского начальства. Адмирал, приезжая иногда на родину, в чёрной «Волге» от самого аэродрома в городе С., в сопровождении адъютанта, всегда заходит к Евгении Ивановне в гости с охапкой цветов и с коньяком для Николая Ивановича. Такая вот трогательная провинциальная история».
Исчерпав заводскую тему, Петя ударился, неожиданно для себя, в рассуждения по «теории провинции» - так он обозвал своё очередное послание Алисе.
«”В провинции время остановилось”. В этой фразе, в которой, кажется, одни только ощущения, чувствования, на самом деле гораздо больше будничной, элементарной объяснимости. Фразу произносят в созерцательной истоме, как после соприкосновения с чем-то заведомо необъяснимым, мистическим. А всё очень просто. Провинция - она на то и провинция, периферия, что сюда не доходят руки начальства. Провинциальные городочки, вроде Колотуя, на десятилетия как бы консервируются. Тут почти ничего не строят, но ничего и не ломают. Разве что зелень разрастается или, наоборот, усохнет какое-нибудь старое дерево. А в больших городах начальству неймётся. Вдруг что-то снесут, вместо тихой скромной улицы проложат большую магистраль, которую страшно переходить из-за потока машин, хлынувшего по ней. Или воздвигнут памятник, а ещё хуже – нечто под названием “комплекс”. И так далее.
Снилась милая пыльная бабушкина провинция, где жизнь протекает в сумеречном созерцании на грани мечты и реальности. Обстоятельства или заведённый порядок толкают её в ту или иную сторону, но ничто, кажется, не нарушает эту внутреннюю сосредоточенность. Сюда хорошо иногда приезжать поплакать об ушедшем времени. Всё узнаваемо. И через двадцать лет ты найдёшь здесь всё - от бани, клуба железнодорожников и до последнего курятника - на том же месте. Может быть, штукатурка сменит оттенок или осыплется, или доски курятника потемнеют от времени, и это будет уже не курятник, а, положим, дровяной сарай, но всё равно это будет тем же по ощущениям, по слёзной памяти...»
Так писал Петя в своих письмах из провинции. Но ответных писем с «материка» не было. И где-то с четвёртого или пятого письма он стал писать их «в стол». Даже не вырывал листки из тетради. В этом что-то было. Адресат его как-то расплывался в памяти, с далёкой и непонятной Алисой стало проще разговаривать. Тем более что письма никуда не уходили. В этом, несомненно, что-то было - какая-то ссыльно-каторжная романтика.
Стало возможным поговорить и о La Femme Rose. Это такая игра была у Пети все два колотуйских месяца. Впрочем, это было так невинно и простосердечно, что Петя мог бы и Алисе всё рассказать при случае, но писем от неё не было, и Петя чувствовал себя забытым в детском садике ребёнком, ему хотелось побыть несчастненьким, обиженным. «Не пишут, не помнят, не любят, не ждут».
Соседний городок С. был всего в двенадцати километрах от Колотуя. Но поезд туда шёл почему-то всегда минут сорок и больше. Поезда-то - всего два вагона и какой-то игрушечный красно-зелёный тепловозик! Всё это по-местному звалось «передачей». Наверное, потому, что несколько раз в день туда и обратно «передавались» рабочие единственного на всю округу большого колотуйского завода.
В вагоне холодно. Стынут ноги. Петя едва узнал в девушке, сидевшей к нему лицом, но у противоположного окна, раздатчицу Веру из заводской столовой.
В столовой, как в столовой: всегда шумно и суетно. Галдёж, звон посуды, скрип ложек о тарелки. Визгливо надрывается посудомойка: «Шура, забери стаканы!» Щелкает и звенит кассовый автомат, гремят подносы. Толстые неповоротливые сварщики в брезенте поверх ватных штанов, бойкие слесари в промасленных комбинезонах, степенные сборщики, спокойные ироничные плотники, управленцы в чистых ватниках... Все они сидят или стоят вдоль стены, нетерпеливо поглядывая на финишный участок очереди - уже за барьером раздачи.
Петя обычно обедает один. Он садится в дальний от раздачи конец зала, стол его почти всегда оказывается уставленным грязной посудой, и к Пете никто не подсаживается.
Цех, на втором этаже которого находится столовая, стоит почти у самой реки, вмёрзшей в берега. Солнце золото-белой лавой разлито в морозном воздухе по всему небу над присыпанными снегом сопками на противоположном берегу реки. Туда, чуть выше чёрточек тощих берёз и кустов багульника, совершенно невозможно смотреть. «Это и есть уютный край света, - всякий раз думает Петя, - светло, тепло, китайские розы и лимоны в кадках...»
Петя любит сидеть в этой сияющей столовой один, без командировочной братии, медленно есть свой гороховый суп, щуриться в окно или косить время от времени туда, где за черными спинами рабочих мелькает бело-розовая Верочка – «La Femme Rose». Бойкая, но не такая крикливая как её коллеги, быстрая и точная как автомат, уверенная в себе. Она могла и прикрикнуть, если её разозлит какой-нибудь ворчливый или привередливый работяга. Однажды она не дала одному известному своей вредностью сварщику три котлеты на второе. Очередь загудела, осуждая или, напротив, поддерживая её, она с каким-то ожесточением бросила отрывистое: «Нет!». Лицо её стало похоже на белую японскую маску театра Но, но она продолжала так же быстро и точно размазывать пюре по тарелке, не поднимая глаз на очередь, а голодный сварщик всё подавал возмущённые реплики, даже уже сидя за столом.
В вагоне «передачи» Петя увидел худенькую, с усталым личиком девушку. На ней было зелёное пальто с узеньким норковым воротником и пуховый платок. Как люди не похожи сами на себя, думал Петя, если их встретишь вот так: на улице, в очереди в магазине или, как сейчас, в поезде, вне обстановки, в какой привык их видеть, среди таких же, за тем же, будничных, почти не замечаемых!
Даже узнав, что её зовут Верой, Петя продолжал для себя, конечно, звать её La Femme Rose. Засыпая в первый колотуйский вечер в холодном гостиничном номере, он вспоминал её мелькавшие над тарелками ручки с розовыми ноготками, влажно блестевшее лицо под крахмальным колпаком. Прядь льняных волос выбивалась из-за уха. Золотистая розовость прозрачной кожи ещё не успела увянуть над кастрюлями со щами.
Молодость - это когда хотят кого-то обмануть, когда выдумывают для себя и для других, что все может быть каким-то особенным, не похожим на то, что было до сих пор со всеми остальными людьми в этом мире. Глядя на Верочку, Петя думал о том, что есть женщины, в которых он готов броситься тотчас без раздумываний, не примериваясь, не беспокоясь о дальнейшем. И при этом, Пете никогда до сих пор не приходило ничего подобного в голову. Это было его какое-то радостное открытие. Жизнь обещала, казалось, не одно такое открытие.
Немного проехав, «передача» остановилась без видимой причины. За окном с Петиной стороны в трёх метрах от пути отвесной стеной поднималась сопка. Петя повернулся к Верочке. Она сидела с прямой спиной, засунув руки в рукава пальто, дышала в шарф, иногда глаза её закрывались. Петя с жалостью подумал, что этак каждый день! Он уедет, а она останется при всем при этом. Будет так же зябнуть в вагоне, сидя перед окном, за которым ещё долго будет эта безжизненность камня и холода. Петя глянул в окно с её стороны. Верочка тоже равнодушно посмотрела через мутное вагонное стекло и отвернулась. По накатанному льду посредине реки в клубах пара проехал автобус в сторону Колотуя. На том берегу по пологости сопки покинуто чернели с десяток деревянных домов какой-то деревни. По кривенькой тропинке оттуда спустился мужик в расстёгнутом полушубке и без шапки. Он побежал, шатаясь, через реку мимо вмёрзших в лёд лодок, останавливаясь, что-то крича, размахивая руками и, наконец, упал, не добежав до середины реки. Поезд тронулся. «Эх, не успел родимый». Послышался смех.
На станции в городе С. Петя потерял Верочку из виду. По вагону он ещё шёл прямо за ней. Она едва доставала ему до плеча. Когда сзади напирали, Петя касался её легко и нечаянно. В тамбуре он повернул не к двери на платформу, а спрыгнул с особенно нетерпеливыми школьниками на насыпь через другую дверь и спустился к реке. По льду Петя шёл, обгоняя прохожих. Другого пути в город не было. Вскарабкавшись на высокий берег уже на том берегу, Петя оглянулся, но не нашёл Верочку в пёстрой толпе, растянувшейся по тропинке через реку.
Краеведческий музей Петя посетил в прошлый раз. Сегодня его целью был не изученный им ещё книжный магазин. Там было тепло и уютно. Пете разрешили порыться в шкафах под стеллажами. В отделе сельского хозяйства среди брошюр по устройству тракторов и по технологии возделывания льна он нашёл пыльный экземпляр монографии по чайной церемонии.
Возвращался Петя в общем вагоне поезда дальнего следования. В Колотуе, очнувшись от дремоты, он на нетвёрдых ногах с удовольствием шагал в свою ведомственную гостиницу. Всё кругом: дома, огни в окнах, черные фигуры прохожих казались театрально резкими на фоне темнеющего синего неба. Морозный воздух обжигал лицо, лез за шиворот.
Больше Петя не встречал Верочку в вагоне по пути в С. Можно было, конечно, подгадать, выследить и как бы случайно «оказаться», но мысль об этом показалась бы Пете дикой.
«Ещё совсем недавно казалось само собой разумеющимся, без тени сомнений, что жизнь, вернее ощущение жизни будет похоже на что-то вроде второй симфонии Рахманинова, - напишет Петя в очередном неотправляемом письме. - Почему теперь кажется, что это не так? Как до слез жалко, что это не так, что это и не было так, что так не будет, что так не бывает».
Только где-то под конец Петиного «срока» пришло, наконец, короткое, ободряющее, «не в тему», письмо от Алисы. «Мамочка», слава Богу, вспомнила про своего забытого ребёночка. И когда всё стало «хорошо», Пете грустно было думать об отъезде. В стеклянной банке на шкафу расцвели веточки багульника, чемодан был полон книг и пластинок. В последние перед отъездом дни Петя даже чувствовал себя виноватым перед местной публикой. У них же никаких перемен - те же заводские будни, нескончаемая зима, у них такая неинтересная «бытовая» жизнь, с её вечными поисками продуктов и дешёвых промтоваров. А у Пети всё так хорошо! Самолёт поднимется в воздух, будут кормить холодным жилистым цыплёнком... Потом Петя прилетит, будет ходить в концерты, ездить на трамвае и в метро, покупать мороженое. Там, на «материке», его ждёт - не дождётся девочка Алиса, «в сущности, милое создание». А здесь... А здесь каждый день будет мёрзнуть в сумрачном вагоне La Femme Rose, белокурая молодая женщина с грустным озабоченным лицом. Та же старая «школьная» тайна. Всё самое важное и необходимое происходит где-то, недоступно, страшно, без Петиного участия. И с этим ничего не поделать.
В последний заводской день Верочки в столовой не было. Наверное, у неё был выходной. Вечером Петя чуть не опоздал к поезду. Он забрался в тамбур последним. Проводница закрыла дверь. Петя не уходил в вагон, пока поезд проезжал Колотуй, вглядывался, прижимая лоб к холодному стеклу, в огни домов и в белые сопки под полной луной.
«Только не надо начинать новую жизнь с приезда. Это уже было».
1995