— Не думаю, что у кого-то что-либо подобное получится. У тебя тоже довольно сильный характер, умеешь убеждать и отстаивать свою точку зрения. Ты себя недооцениваешь, или не знаешь. Тебе хочется повиноваться, чтобы увидеть твою улыбку, услышать слова одобрения. Но права в другом. Я слишком увлекся. Иерусалим огромен. Тем более Израиль, Иудея. В них затеряются не только пять знахарок, но и пятьдесят. Жрецы предпочитают лечить молитвами, мол, все болезни от бога: Элохим послал несчастья, он и может забрать обратно. Нужно лишь сильно в это верить. Редкий раввин даст какую-нибудь настойку, канех-бозем намажет на руку больного и отсылает его вон. Но когда сами заболевают, приходят ко мне и униженно просят вылечить. Из твоей затеи всё равно ничего не выйдет.
— Почему?
— Ты потратишь на учениц несколько лет своей жизни, чтобы научить всему, чему тебя выучила Хавва. Впрочем, даже несколько лет не понадобиться, чтобы… В первый же год твоего общения с ними, они станут настолько выгодными и привлекательными невестами, что очень скоро выйдут замуж, а мужья запретят им заниматься лечением, чтобы не стали чересчур самостоятельными, не почувствовали свою силу.
— Я не подумала об этом. Вероятно, с тобой надо согласиться. Все мои знакомые знахарки с тяжёлой, искалеченной судьбой, стали лечить от безысходности, чтобы не умереть от голода. Тогда отберу самых некрасивых девочек из бедных семейств. Они и послушнее. Благодарнее, за проявленную о них заботу.
— Ну, если так. В любом случае твое намерение прекрасно и заслуживает поддержки. Почему я не додумался до этого? Нужно увеличить число учеников у лекарей, хороших знахарок. Ты права. Некоторые девы столь стеснительны, что предпочитают умереть, нежели сказать, где у них болит, и от чего? Помню, однажды зимой, после первого снега и захода солнца, во дворец, с отчаянными криками прибежала бедная женщина, у которой умирала незамужняя дочь из-за сильных кровотечений. Я последовал за ней. Остановил кровь вяжущими настойками, но спасти молодую женщину не смог. Слишком поздно меня позвала. От плачущей матери едва добился признания, что единственная дочка прервала нежелательную беременность у знахарки Саруии. Ты, вероятно, помнишь эту историю, случилась два года назад. Мои охранники едва отыскали эту, прятавшуюся в погребе, испуганную содеянным, старуху. Я приказал забить её камнями на самой большой площади, чтобы другим знахаркам было неповадно убивать начинающуюся жизнь.
— Больше смерти эта молодая женщина боялась ежедневного позора, который бы обрушился на неё после рождения ребенка. Я знаю много случаев, когда роженицы убивали себя, или были вынуждены покидать семью и уходить с дитем в чужие земли, где им приходилось влачить жалкое существование: за кусок лепешки становиться рабыней, ублажать похотливых развратников.
— Это правда. Наши законы излишне суровы к падшим женщинам. Подозреваю, и не только к ним. Слишком много запретов. Но я не в силах что-либо изменить. Традиции и первосвященники сильнее меня. Могу лишь со временем построить тебе большой дом, где станешь полновластной хозяйкой, разместишь все лекарственные травы и поселишь учениц. Это хорошая мысль — научить девушек твоему ремеслу. Нужно иметь больше знахарок. Их не хватает во всех городах. Бывая в разных местах царства, я почти не сталкивался с ними. Они, конечно, есть, но их явно недостаточно. Думаю, и уровень их знаний весьма примитивен. Я как-то собрал их вместе и расспросил о средствах, способах лечения. От облысения предлагают есть сырое мясо дикобраза, видимо, полагая, что начнут расти волосы такие же длинные и крепкие. Страдающих частыми мигренями, бьют по голове снулой рыбой. Удивительная взаимосвязь.
Многие лекари учатся на своих ошибках, примечают совпадения, приметы. Даже немногочисленные недоучившиеся ученики Бехера идут нарасхват. Нам нужно перенять опыт жрецов Мицраима. У врачевателей достаточное количество учеников, чтобы каждый египтянин при желании мог получить необходимую помощь. Наши жрецы беднее, не могут набирать и содержать должное число последователей. А о Суламифи… На тебя невозможно сердиться, Милка. Чтобы ты ни сделала, всё выглядит естественно и единственно верным решением. Правильно мудрецы говорят — лишь чужими глазами можно увидеть собственные недостатки и вовремя исправить.
— Это потому что ты ко мне пристрастен.
— Не только. Я благодарен тебе. Прошу и в дальнейшем смело высказывать своё мнение о моих поступках. Это не значит, что я во всем стану тебя слушаться, но буду иметь хоть какое-то представление о недовольстве моим правлением. Говорить правду царю — редкий осмеливается. Вернее, у каждого своя правда. Конечно, мне было стыдно, что от меня сбежала жена, как от простого горожанина. В первые мгновения, после сообщения, я был в страшном гневе, разорвал на себе одежду и кричал такое, что потом было стыдно вспомнить. Обильные слезы помогли прояснить чувства. Вполне возможно — ощущал и свою вину, потому и не отдал приказ о погоне и розыске беглянки, которая предпочла мне другого мужчину. Обиделся и постарался быстрее забыть о неверной.
Это оказалось проще, чем думалось: царю не дают времени долго размышлять о чем-либо, только успевай отдавать приказания. После первой встречи и знакомства с тобой в тронном зале, много думал над твоими взволнованными словами. Стыдно признаться, но ты во многом права. Если Суламифи было плохо со мной, пусть будет счастлива с виночерпием Цефеном. Все люди заслуживают счастья. Но не все его получают.
Соломон помолчал, задумчиво разглядывая и массируя свои холеные волосатые пальцы, унизанные перстнями с драгоценными камнями: плоским алмазом, зеленым смарагдом, кроваво-красным карбункулом, ясписом — египетской яшмой, и голубым сапфиром на указательном пальце.
— Странно, но именно в преданности Цефена был уверен более всего: я спас его от продажи в рабство, когда он проигрался в кости наёмному хеттеянину. Цефена уже выставили на торги, запрашивая сто пятьдесят сиклей золотом. Купец-митанниец приценивался, щупал мускулы, рассматривал зубы, расспрашивал, что он умеет, кроме как пить вино и набивать желудок кошерной едой, — не переплатит ли за него?
— Может быть, не надо было его спасать? Сам выбрал свою судьбу.
— Возможно, ты права. Но игра затмевает разум. Несмотря на мой запрет, горожане не желают отказываться от игры в кости. В ней они дают выход своим страстям, неутоленным желаниям. Поэтому я не особенно рьяно и строго преследую игроков. Но и без запрета тоже нельзя, иначе будут играть на улицах, площадях, весь народ вовлекут, проигрывая рабов, жен и детей. Такое уже было однажды при Давиде. Словно наступил конец света, все с ума посходили — вой стоял по всем улицам. Понадобились общественные суды и показательные казни, чтобы прекратить повальное сумасшествие. Игра в мора столь же азартна, но её не запретишь. Иногда даже я в неё балуюсь, играю с женами. Они любят, когда выигрывают у меня шёлковые отрезы на платья, кольца, шкатулки с благовониями. Радуются, как девчонки, смешно смотреть. Чтобы посмотреть на их ликование, я иногда нарочно проигрываю. Когда Цефен вновь получил свободу… Ты бы видела, как он ликовал, целовал мне руки, клялся в вечной преданности, желал умереть за меня. И надо же, так странно отблагодарил — увел самую любимую жену. Сколько прожил на свете, но так и не могу до конца понять людей. Что заставляет совершать подлые поступки, быть столь неблагодарными?
— Возможно, надо знать первопричину? — осторожно спросила Милка.
Пристально посмотрела на царя и положила в рот шарик благовонной мастичной смолы, которая после длительного пережевывания устраняла дурные запахи изо рта и придавала дыханию приятный аромат. Это понравилось Соломону, — не надо объяснять простые истины, что за ртом и зубами нужно так же ухаживать, как и за телом. Это мало кто знает. Каждый раз новой возлюбленной надо подсказывать, учить. И никто не любит, когда ему указывают на оплошность.
— Ты и причину знаешь? — удивился Соломон, тоже беря мастичный шарик, который можно было спутать с миндалем в медовой облатке, если бы не миниатюрные размеры золотой пиалочки, вмещающей всего лишь пять дорогих шариков.
— Все знали, но до твоих ушей почему-то не дошло — зря золото даешь своим подслушивающим. Подвыпив, Цефен винил тебя во всех своих бедах, и, прежде всего в том, что ты его невесту Иерофу из Массифа сделал своей наложницей. Правда, он не успел выплатить за неё мохар. Собирался отдать осенью после продажи части урожая в поместье отца, но ты его опередил.
— Я не знал о его невесте. Это случайно так вышло. Ахисар сам выкупил Иерофу, потому что она ему понравилась, и подарил мне. И я не сразу её познал, ибо все мои мысли были о Суламите.
— Суламифь была счастлива с тобой, любила. Если бы ты слышал, какими словами она рассказывала о тебе, о твоих достоинствах, забавных привычках! Я даже завидовала ей — редкой женщине посчастливилось любить и быть любимой царя Соломона. Но потом ты от нее отдалился, увлекся филистимлянкой Лейлой, забыл за своими царскими заботами, и ей стало очень обидно. Возможно, поэтому Суламифь и позволила себе поддаться на уговоры и уверения в любви твоего виночерпия, который много месяцев ждал удобного случая, чтобы досадить тебе, если не отомстить. И дождался. То-то он сейчас ликует.
— Тебе что-либо известно о них?
— Только о ней. В Эйлате, куда они добрались с большими трудностями, примкнув к каравану ассирийцев, Цефен улучил момент и коварно украл у Суламифи все драгоценности, золото, наряды. Ночью тайно сбежал на корабль, где, вероятно, подкупил кормчего, чтобы тот не ждал попутного ветра и рано утром уплыл в неизвестном направлении. Но даже, если б она и знала, куда направился Цефен, много ли в этом проку? Ни догнать, ни отнять, ни наказать. Суламифь осталась без средств, без единого платья, ибо Цефен прихватил всё, что ей принадлежало. Покинул обнаженную, как она доверчиво лежала с ним до этого на ложе в маленькой комнатушке, которую сняли за сикль серебра. Одна в портовом городе среди множества незнакомых людей, для которых красивая женщина только товар. Не представляю себя на её месте. С отчаяния можно разума лишиться, — об этом она и написала мне в первом послании. Я знала, что ей, кроме меня, не на кого было надеяться, поэтому не могла оставить письмо без ответа: отослала ей все свои немногочисленные драгоценности и единственное нарядное платье, которое у меня тогда было. У меня хоть кров есть, ремесло, которое в любых обстоятельствах прокормит, а у неё ничего не осталось, только страх перед твоим гневом и горестные воспоминания о счастливом прошлом, которое по глупости не ценила, а теперь уж и не вернуть. На первое время её приютили сострадательные чужие люди, семья аморреев, но они язычники.
— Боже мой! Я ничего этого не ведал, — огорчился Соломон. — Почему ты не обратилась ко мне за помощью? Я бы дал золото.
— Беглянке Суламифь? — недоверчиво улыбнулась Милка.
— Ты же помогаешь. Почему я должен оставаться стоять на обочине, когда ты продолжаешь путь к справедливости? Не слишком же ты хорошего мнения обо мне. Суламифь меня предала, но это не значит, что я могу унизиться до мелочной мести уже поверженной и обиженной. К тому же, я всему первопричина. Не возьми её в жены, она бы не оказалась в отчаянном положении. Быстро же её Всевышний наказал. При оказии расскажи о судьбе Суламифи моим женам. Пусть знают, чем кончаются подобные поступки. Они привыкли к безмятежной жизни, а она так внезапно может завершиться полным крахом из-за одного необдуманного поступка.
— Лучше, сам поведай. Меня не так поймут. Подумают, что неоправданно бравирую своими действиями, не боюсь твоего гнева. А это не так. Я трепетала при одной мысли, что тебе донесут, и ты сочтёшь меня преступницей.
— Ты снова права. Могут не понять, заподозрить ненужное, даже подстрекательство к побегу. Хорошо, как-нибудь сам расскажу. Им будет приятно узнать о перенесенных страданиях бывшей соперницы.
Соломон, опершись ладонью на ковер и встав на колено, тяжело поднялся, задумчиво подошел к терракотовому канделябру и заменил догоревший факел на новый. Потом вернулся, сел на прежнее место и проговорил:
— Не думал, что Суламифи так плохо придется. Обычно столь решительные поступки предпринимаются, чтобы улучшить свое незавидное положение. Она же ухудшила. Почему? На её месте многие девушки мечтают очутиться. Человек, покинувший родной кров, очаг, подобен птице без гнезда. Суламифь столь юна, что не успела узнать жизнь во всем мерзком её обличии, поэтому и не разобралась в подлом характере Цефена, который точно так же поступил бы с любой из моих жен. Да и не только моей. Это его сущность. Пошли в Эйлат скорохода — я дам золота для Суламифи. Сообщи ей, что мне всё известно, я больше не сержусь, она вольна вернуться в Иерусалим. Вообще, куда захочет. Даже в гарем, если ей некуда будет приткнуться, там есть одна свободная комната, но лица моего не увидит. Измены я не прощаю. Ей повезло, что ты о ней помнишь.
— Ты великодушен, Соломон. Честно говоря, я ожидала нечто подобное от тебя, ибо ты мудр, а мудрость, в сочетании с силой, и должна быть снисходительной к слабым, поэтому я тобой и восхищаюсь. Вероятно, во всем мире нет человека равного тебе по уму и щедрости. Люблю тебя, как недавно любила Валака. Тебя трудно не любить. Прости, что сравниваю с другим мужчиной.
— Прощаю. Валак был смелым и хорошим стражником. Я его почти не знал. Но, думаю, ты не могла плохого полюбить. Из твоих уст, сравнение с ним, мне должно льстить.
— Ты снова шутишь, Соломон? Я рада твоему хорошему настроению.
Соломон лишь улыбнулся в ответ. Милка явно не глупа, коль поняла скрытую иронию. Впрочем, ни одну из женщин нельзя назвать глупой, даже стервозу Хоглу. Все они проявляют незаурядный ум, направленный на собственную выгоду, а более сообразительные понимают, что благополучие ближнего к ним, может обернуться большей победой, чем своя собственная.
Вот еще одна из бесчисленного женского племени, обладание которой приносит наслаждение; всякий раз он говорит себе, что лучше, быть не может, пора остановиться и не искать неизведанное, которое, по сути, оказывается ничем не лучше старого. Но, по непонятной причине, всё повторяется — при виде новоявленной красавицы, он словно забывает обо всем на свете, чтобы снова и снова почувствовать себя впервые влюбленным. И сейчас едва сдерживал себя от нетерпения, грубо и страстно, тут же, на ковре, овладеть девушкой, о которой так долго думал и мечтал.
Но он был царем объединенного царства, и ему не пристало уподобляться неопытному юнцу в первую брачную ночь, надлежало быть степенным и величественным, хотя бы в первые дни обладания. Милка не должна понимать, какую страсть он испытывает по отношению к ней, чтобы не возник соблазн использовать свою силу в корыстных целях. Мудрецы не зря говорят, что иная женщина держит мужчину не только за уд, но и за душу. Этого не стоит допускать.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/20/559