Закончились дожди, пожелтели и покраснели, а затем исчезли последние листья, жухлую траву за ночь покрывал иней, к солнечному полудню становившийся росой. Лужи утром покрывались тонким прозрачным льдом, словно то стекло, что делают в Александрии Египетской. Но даже самые искусные ремесленники не могли изготовить столь тонкие и прозрачные пластинки – природа оставалась непревзойденной.
Ипполит и сын колониста - соседа ссыльного – отправились на Марис, в заводи далеко от поселка, бить нагуливающих жир уток в тростниках пограничной реки. Ветеран Публий предоставил охотникам двух лошадей - черную и гнедую – и всадники предались удовольствию скачки. Взлетает с шумом потревоженная стая уток – и вслед ей несутся стрелы, с удивительной ловкостью посланные с качающегося седла будто бы хрупкой мальчишеской рукой. Этому Гая научил на охоте сармат Ачкам – друг отца, заезжавший по торговым делам в Мицию, незадолго до набега. Да что говорить об утках – мальчик прикрывал спину отца в бою, и на его счету уже было несколько взрослых, бородатых варваров, навсегда отправившихся к Тору. Ипполит, только научившийся натягивать лук и попадать в недвижимую цель, даже не пытался повторить за отроком: ему было стыдно терять стрелу, сработанную мальчишкой. За потерю стрелы дома ему грозит суровый нагоняй.
Они ехали гуськом через дубовую чащу, нагруженные связанными вместе тушками уток, как вдруг Ипполит вздрогнул от неожиданности: нечто тяжелое свалилось на круп лошади, а потом ударило гулко по спине ссыльного. Лошадь вскинула голову и тревожно заржала, пытаясь скинуть с себя внезапную ношу. Ноша - дикая пятнистая кошка – ощерила пасть и готовилась через полмгновения закончить жизненный путь Ипполита. Он не успевал дотянуться до дареного солдатского кинжала, и развернуться тоже. Лапа зверя запуталась когтями в плаще из толстой ткани, подбитой мехом, но сейчас огромная кошка использует свои клыки…
- Пригнись! – резанул уши высокий детский голос.
Ипполит пригнулся, не то, что бы поняв слова - инстинктивно, как и зверь за спиной - и над макушкой бывшего вельможи со свистом пролетела стремительная смерть. Запутавшаяся когтями в плаще рысь, умирая, потянула всадника за собой. Ипполит упал на землю и на теплое, секунду назад смертельно опасное тело хищника…
Они уже подъезжали к поселку, ставшему за месяц ссыльному домом. Ипполит давно уже преодолел то отвращение, что заполняло его душу на Мосту через Данубий, хотя иногда его продолжали тревожить воспоминания о шумном Риме, об уютном и обильном доме в Антиохии, что принадлежит теперь кому-то другому, о беседах в библиотеке Александрии. Да, глушь, гиперборея. Но так себя он давно не чувствовал. Он в ссылке, но он – свободен! Этот полуварварский мальчишка со светлым, как дакийский ручей, умом, дал ему волю к жизни. Он спас его на охоте… Мальчишка спас бывшего нотария префекта претория. Мальчишка спас жалкого ссыльного, опального беглеца. Мальчишка спас своего нового друга!
Натешившись скачкой, они достигли поселка, спрыгнули с лоснящихся от пота лошадей. Бритт принял поводья. Ипполит обнял мальчишку:
- Гай, слушай, мой мальчик, а я ведь, может быть, только здесь счастлив, счастлив, что все так получилось, что жизнь кинула меня на самые варварские задворки империи, на север, в Дакию! Я не остался в Риме, я не погиб в нем, не задохнулся. Я чуть не отравил тебя его сладким ядом. Я знаю, что теперь тебя уже будет не удержать, но помни о том, что я тебе сейчас скажу. По соседству с роскошью и дворцами в Городе громоздятся зловонные многоэтажные трущобы, а в самих дворцах – огромных, величественных, поражающих могуществом своих создателей, часто теперь гнездится льстивый смешок, извращенный порок, трусость, страх и нерешительность со своими спутниками – жестокостью, наушничеством, подлостью и предательством. И когда Фортуна тебе вдруг улыбнется, не забывай о том, как все стало зыбко в римском мире.
- Но дядя Ипполит, ты ведь так тоскуешь по Риму, по всем тем чудесным большим городам, по красивым ученым людям. И ведь там остались твои друзья…
- Да, тоскую, особенно по моим родным Афинам, где столько солнца и тепла, что можно обходиться зимой простым плащом и никогда не видишь снега, - он мягко улыбнулся и продолжил. - Но именно попав сюда, я понял, что такое настоящая дружба и настоящая жизнь, понял, что именно здесь это и понимают. Я сегодня это понял! В римском мире, в этих самых городах уже давно забыли про любовь, про верность и дружбу. Когда-нибудь все погибнет из-за этого – когда римляне не смогут ни любить, ни ненавидеть, ни драться. Ты не представляешь, как мы уже прогнили! Запертые в своих городах мы забыли приволье степей и высоту гор, не знаем, каков свежий воздух этих диких пространств, так как привыкли к вони клоак, которую перебиваем благовониями, мы привыкли ко всему готовому – вот баня, вот хлеб, вот женщина, вот, наконец, власть – все можно купить! Дружбу и любовь! Жены меняют мужей и наоборот, стыдливость забыта. Я сам был такой. А другие погребли себя под книжной пылью. Ученость… Она многих отравила. Есть и ложная ученость и знание…
- А какое правильное?
- То, что есть добро и зло. Черное и белое. И третьего нет. Во всем мире и в твоем сердце. Так мне сказал один человек на Востоке, когда я был в войске императора. Один философ. Перс.
- Ха! Да это и я знаю! Это же так просто! – ухмыльнулся Гай.
- Да, так просто! Видишь! Но чем люди взрослее и сильнее, тем сложнее им понимать такие простые вещи. Вот увидишь…
Они вернулись домой. У коновязи нашли отдых их усталые кони. Туша убитой рыси покоилась на волокуше из еловых ветвей. Несколько часов назад эта лесная кошка жаждала людской крови, теперь же ее привычное к убийству пятнистое гибкое тело безжизненно вытянулось на сосновых ветвях. Солнце блестело на мехе зверя. Ипполит в возбуждении отпер дверь своей хижины и, оборачиваясь, крикнул весело мальчишке.
Ипполит в возбуждении отпер дверь своей хижины и, оборачиваясь, крикнул весело мальчишке.
- Ты спас меня – я отдарюсь. Я покажу тебе такие сокровища, которых у вас и не видывали! Но нужно терпение, чтобы обладать таким богатством!
Он подошел к своему дорожному сундучку.
- Что это? Золото?
-Нет, это ценнее золота. На это никто не польстился, когда у меня отняли все, но если бы отняли их, то… Это свитки, книги. То, что учит и учило меня преодолевать трудности в житейском море или приносило утешение. Мысли великих людей. Тут есть, кроме всего прочего, и Цицерон, и «Размышления» мудрейшего из римских владык - императора Марка, и «Письма с Понта» Овидия, такого же изгнанника, как и я. Хотя тут гораздо спокойней, чем в Томах, и через наши оградки не перелетают отравленные гетские стрелы, - улыбнулся добродушно мужчина той вежливой и немного лукавой улыбкой, которую используют в римских дворцах.
Отец учил Гая, что твердости учат испытания, война – то, что делает мужчину мужчиной. Но он ничего не говорил про книги. Да и про гетские стрелы незнакомец тоже думал неправильно. Отец носил вместе с другими амулетами, в том числе, и когда-то отравленный наконечник стрелы, которая чуть не убила его, если бы не мать, ведь даки сами в старину использовали ядовитые жала. Мальчик задумался…
Дома у него, в то же самое время, было неспокойно.
- Наш сын ходит к этому греку, мне он не нравится. В нем что-то порочное, гнилое, - обижено бросила своему мужу Зиаис.
Публий злился на упрямую женщину.
- Главное, чтобы он не был мальчиколюбцем, что среди них нередко. Дело в другом. Я плохо знаю грамоту, изъясняюсь по латыни с ошибками, а этот явно был раньше там, - он указал наверх, в почерневшие от времени доски потолка. - Говорит, как из дворца. Я видел таких людей, когда при Макрине служил в Сирии.
- Из дворца? Но у этого нет даже раба, - фыркнула хрупкая, как тростинка, стройная, как дакийская береза Зиаис. Она единственная, кто не боялся в ветеранском поселке перечить Публию – на голову выше ее, дважды шире в плечах, убийца окрестных волков и медведей, и доспехи его были украшены знаками отличия. Даже окрестные разбойники знали воинское умение и силу ветерана…
- Я чую такие вещи. Если сказал я, что из дворца, значит, так и есть, - отрезал Публий.
Но Зиаис не унималась:
- А на что он нам? Денег у него, как видно, не много. Наш сын не попадет во дворец.
- Как знать. Я видел, как раб-привратник стал центурионом, а потом наместником провинции. Да что раб, сводник из лупанара был моим императором! А ещё раньше я видел, как пастух из села, соседнего с моим родным, стал августом. И я поднимал щит, на котором он стоял. Времена сейчас такие. Филипп, мне говорили, родился в черной палате у разбойника-кочевника, в Аравии, а теперь владеет миром. Как бы то ни было, а умение держать себя и красиво говорить полезно всегда. Сын наш римский гражданин, и все дороги ему открыты, – настойчиво говорил Публий.
- Делай, как знаешь. Ты муж, - женщина опустила гневные глаза в пол.
- Да. Я знаю. Когда грек скоро будет за деньги учить остальных ветеранов, ведь не будет же он для пропитания пахать землю, нашего сына он будет учить бесплатно. А ритор, мне рассказывали, стоит бешеных денег, - говорил Публий. А потом, подумав, сказал:
- Гай сказал, что грек любит охоту и восхищался здешней природой. Я буду брать его на охоту или присылать иногда дичь. Её гораздо проще достать в здешних краях, чем деньги…
- Но мне он не нравится! - насупилась наследница гордых даков, выпятив нижнюю губу и сложив на груди руки. Она хотела оставить последнее слово за собой.
Публий с нежностью взглянул на непокорную Зиаис. Она беспокоилась о первом плоде их любви. Ветеран вспомнил, как вырвал юную деву из когтей откупщика рудников и торговца вином, как похитил ее из родительского гнезда, из Сармизегетузы, как прятал в солдатской казарме от любопытных глаз. И то первое купание в водах пограничной реки Мариса, и прилипший к округлой ягодице лист дуба…
Он не дал ей сказать еще что-нибудь поперек, он схватил ее молодое крепкое тело – она еще свежа, гибка в стане, и по летам – ребенок по сравнению с Публием. Зиаис рванулась, но куда ей сбежать из цепкого захвата ветерана, привыкшего брать в захваченном городе пленниц! Он приник к ее нежным устам губами, встретился своим языком с ответным движением – она уже не сопротивлялась - и понес скорее в опочивальню. Нет лучшего разрешения спора, чем на супружеском ложе, что раскачивается и скрипит, подобно галере, перевозящей солдат в бурю или возу, несущему переселенцев-ветеранов к дальней, незаселенной границе империи…
Ипполит проверил прописи. Таблички были исцарапаны неровным детским почерком. Брови Ипполита поднялись. Вот это быстрота! Мальчик делал успехи... Какой сообразительный юнец здесь, на краю мира, в этой глуши, на варварской границе! Ипполит давал мальчику уроки бесплатно. Он устроился писарем в ветеранскую колонию, старшим в которой был Публий, попутно советуя поселенцам, как поступить в той или иной коллизии – будь то задержка налога или земельный спор с соседом. В колонии, где не то, что законы – немногие знали, как написать свое имя - Ипполит стал уважаем.Бывшего вельможу забавляло его новое возвышние.
Вдруг отрок дернул Ипполита за толстый шерстяной плащ, который тот, чудак, носил даже в доме. Ведь совсем еще не холодно!
- Дядя Ипполит, расскажи мне про Рим!
Ипполит отложил навощенные дощечки на наклонный стол для писания, что смастерил для него отец Гая, и с удовольствием начал:
- О! Рим! Владыка Вселенной! Пуп земли! О нем можно рассказывать часами, сотен свитков не хватит описать его! Я вижу, Гай, словно наяву, ревущие трибуны Колизея, кровь на его песке, император опускает перст вниз… Тихие, блаженные, украшенные изысканнейшими статуями сады Мецената, в которых, кажется, что уже попал в Елисейские Поля… И всюду жизнь, и всюду мощь… Арки, золото, мрамор, величие, дворцы…
- Императорские?
- Да, Гай. В Риме есть дворцы не только у императора, их почти тысяча, но у него – самые лучшие! Эти дворцы по сравнению с домом наместника в Сармизегетузе – как вон та собачья конура по сравнению с твоим домом. Они стоят на Палатине, многие цезари достраивали и пристраивали новые, один краше другого, и теперь там целый лабиринт садов, портиков, дворцов и фонтанов. Это даже не дворец, а целый город из дворцов на холме… А во дворцах… Преторианцы в сияющих золотом доспехах… - Ипполит все больше отстранялся, его взгляд летел через равнины, сквозь горы Дакии, за Дунай, к теплым морям, к Городу….К ненавистному и такому любимому - центру мира, центру власти, центру лжи.
Мальчик широко раскрыл голубые глаза. Рот его приоткрылся. Изнутри рвалось нечто необъяснимое. Воображение рисовало свои, отличные от тех, что были в голове Ипполита, образы, но они были не менее, а, быть может, ярче и сказочней, расцвеченные детским воображением.
- Как бы я хотел стать преторианцем, стоять в доспехах на Палатине и защищать императора от врагов. Но, правда…
Ипполит перебил его:
- Да, ты провинциал, но разве не стал Максимин из Фракии солдатом преторианской гвардии, а потом… В наше время любой человек, перепоясанный мечом, может сделать головокружительную карьеру. К сожалению… - добавил Ипполит вполголоса. - Да, а что ты говорил, «но»?
Гай смутился, но сказал. Он ещё не умел держать язык за зубами, если что-то просится быть сказанным:
- Но мой отец не любит преторианцев. Говорит, что они никудышные воины. Хотя он из одной провинции с императором Максимином и видел его в рядах, когда тот стал центурионом, даже раньше, когда август Септимий взял его. Папа был мальчиком, когда Максимин боролся с преторианцами недалеко от его деревни.
Ипполит развел руками:
- Вот это да, Гай! Как сплетаются Парками судьбы людей! Мой покровитель бы знаком с ним и был прокуратором имуществ в той провинции, где Максимин стал императором… Правда, потом их пути разошлись… - он замялся. Тимесфей впал в немилость при Максимине, но личной вражды между ними не было, несмотря на симпатии Тимесфея ко многим родовитым сенаторам, ненавистным императору-воину, императору-варвару и императору-провинциалу.
С улицы раздался звонкий голос матери.
- Мне пора домой, дядя Ипполит, - нехотя сказал мальчик, спохватившись.
-Хорошо, ступай домой. Передавай привет своим благочестивым родителям!
Мальчик ушел, забрав таблички и стилос. Ипполит остался один в комнате. Он смотрел на стену, покрытую обвалившейся штукатуркой с не очень искусной росписью, изображавшей проказливых эротов, играющих на свирелях, обрамленных гирляндами. Эта стена видела своего первого хозяина. Ветерана времен Марка Аврелия, умиравшего бездетным, завещавшего дом своему верному слуге. Потом она видела вольноотпущенника этого солдата и его шумную семью.
Видела затем его дряхлым стариком с перерезанным горлом на своем полу, его погибшую семью и бородатых, вооруженных прямыми мечами и одетых в шкуры грабителей. Но Ипполит не видел этой стены и ничего не знал о том, что было в этом доме до него. Он сейчас был далеко отсюда. Снова солнце слепило глаза, пески обдавали жаром, темнели высокие стройные пальмы на пронзительно голубом, безоблачном небе Осроэны.