Часть первая.
Рим пришел в эти долины, на эти равнины и реки, когда он был подобен пятидесятилетнему мужу. Есть сила, есть власть, он добился многого. Он может ещё желать и взять, вырвать с боем то, что желает. Он мудр, но уже опьянен своим положением. Он способен ещё зачинать нечто новое, хотя сам уже перестал мыслить по-новому. И он перешел через широкий Данубий в том возрасте, который эллины зовут акме. Он подмял Дакию под себя, как солдат берет в захваченном городе понравившуюся девчонку. Он приковал её к себе нерушимой цепью Траянова моста, проложил по ней, словно путы, свои каменные дороги, выстроил города, вцепился железом и камнем, буквами законов на чеканной латыни. Он начал воспитывать её железной рукой.
И… остановился. Не лучше ли было не переходить широкой реки? Здесь уже варварский, молодой, своенравный мир, и Дакия его дочь. Она забита, спутана, но живет. И те, кто близки ей по духу – в лесах за отрогами Карпат, в степях за водами Мариса и Алуты хотят сделать её своей, не отдавать старику.
А тем временем зрелый Рим устал. Он больше не мог взять, проглотить, овладеть, хотя ещё и желал. Ни на севере, ни на востоке. Он оградился каменными стенами крепостей и многомильными валами. Ощетинился железом легионов, спаянных пусть и не столь строгой, как в старину, но все ещё твердой дисциплиной. И решил передохнуть. Дряхлел, утопая в роскоши и довольстве, упиваясь властью над половиной ойкумены. Уж скоро тысяча лет, как он родился на свет. Но сила уходила, золотая осень кончалась, и на смену ей неслись холодные ветры с огромных скифских пространств, завывая в ветвях варварских дубов. Золотой век кончился, а железный начинал уже поддаваться ржавчине. Рим был болен. Нечто противное ему зрело внутри самого, пришло с жаркого, таинственного Востока, бросало в горячку, в то время как с севера дули колючие бореи. Зима приближалась.
***
Осень кончалась. Полсотни мужчин, кто-то вместе с подругами, а кто – поодиночке, ехали на передках своих крытых кожей широких повозок, запряженных парами волов. Семенил в едкой дорожной пыли (сюда ещё не дошли превосходные римские дороги, и, наверное, вряд ли дойдут) немногочисленный скот, слышался смех и шутки, грубые мужские и звонкие женские голоса. Мычали в упряжках медлительные лоснящиеся волы, редко раздавался хлесткий звук бича. Мужчины, вложив мечи в ножны, как они надеялись, навсегда, ехали на реку Марис, на лимес – жить на своей земле, пахать свою землю, растить своих детей. Но мечей взять собой не забыли.
Здесь был край римского мира. Даже колоны, возделывавшие землю, были самыми настоящими варварами. При императоре (они уже не помнили его имя) их, бурров, посадили сюда, в долину, вдоль реки Мариса, для охраны границы. Сколько поколений прошло? Два, три? Когда-то вожди привели их в империю, чтобы защитить свой народ от сильных врагов. Бурры поселились на землях, опустошенных до этого свободными даками, языгами и вандалами во время великой войны римлян и германцев. Они сели вместо вырезанных ветеранов, живших там со времен Траяна. Сколько хозяев поменяла эта земля?
Давно римляне изгнали в Пустыни Гетов, за Тизию и Карпаты, истребили или увели в плен – умирать на аренах, в шахтах и на плантациях - тысячи даков, поколениями возделывавших эти жирные земли. Свободные даки с тех пор не раз возвращались с местью. Возвращались с кривыми фальксами, с отравленным стрелами и вместе с другими врагами римлян. Но у них не было сил удержаться. Зло порождало зло. Погибали одни невиновные за грехи родичей, другие - за намерение давнего императора обосноваться в этих землях. Око за око, как, слышал ещё молодой Публий в Сирии, говорят иудеи. И, начавшись, эта цепь обычно не имеет конца, пока живы обидчики и обиженные и пока потомки помнят об обидах отцов.
Со временем часть знатных бурров усвоила приятную римскую жизнь. Они больше времени проводили в приграничных городках и Сармизегетузе, чем со своим народом. Они вливались в пеструю толпу горожан – римлян, поселенцев с востока и потомков дакийской знати. А простые бурры, лишенные вождей, превратились в обычных колонов, полурабов, платящих подати, терпящих унизительное угнетение от чужаков, обсчитывавших их при уплате налога и во время торга на рынке в Миции, забиравших детей за неуплату в рабство. Они глядели исподлобья на прибывших римских солдат, новых поселенцев. Ведь с тех пор, как во время последнего набега они пропустили сюда орды сармат, часть их селений, явно причастных к измене, была сожжена в отместку римлянами, а сами они больше не смогут пасти скот на давно опустевших ветеранских полях – их разделят между новоприбывшими.
Кругом раскинулась долина Мариса. Нетронутое богатство. Заросшие сорными травами поля погибших после давнего набега ветеранов, опустевший поселок с пустыми глазницами окон, с полуобвалившимися хозяйственными постройками. Людей, проливавших за него кровь, государство наградило по шестьдесят с половиной югеров пустошей, которые предстояло снова распахать и засеять. На склонах полтора югера считалось за один. А покалеченному персидской стрелой в восточную кампанию августа Александра Севера, ветерану дакийской конной, не поскупились выделить сто югеров государственных полей. Все это сокровище предстояло полить обильно потом, а может, и кровью.
Ветераны вытаскивали из урны жребии, смотрели: где чей участок. Землемеры из самой Сармизегетузы, где они оставили теплые постели, семьи и уют, так называемые агрименсоры, несколько недель назад заново обмеряли пустоши, одичавшие сады и виноградники. И теперь стояли с непомерно важным видом. Зевая и щурясь от головной боли после бессонной ночи в загаженной таверне «Римский орел», вместе с несколькими уполномоченными военными и гражданскими чиновниками, опирались на свои хитрые инструменты, обвешанные тубами со свитками расчетов и чертежей. Они как бы делали великое одолжение, приехав в эту пограничную глушь, живя в отвратительной грязной гостинице в Миции, деля ложе с клопами и иногда с местными блудницами и поглощая дешевое неразбавленное вино.
Землемер человек уважаемый. Лишь он решит спор двух соседей в соответствии со своими хитрыми расчетами, императорскими эдиктами и сообразно тому, кто из них лучше ему угодил. А здесь их заставили ехать на тряской телеге по военной дороге без всякого намека на особое вознаграждение. Но приказ самого императора. Грязного, презираемого всеми, кроме солдат, варвара, но императора! Солнце тем временем чуть заметно начало припекать, несмотря на ещё не согревшийся после ночи воздух. От земли тянуло влажностью.
Ветераны, вдыхая столь вожделенный запах утренней, скоро их собственной жирной земли, улыбались щербатыми ртами, шутили, переговаривались. Не обошлось и без жрецов. Ведь взять землю в пользование, не испросив у богов благословения, нельзя. На переносном алтаре лилась кровь тощего петуха, и старенький жрец из сельского храма бормотал молитву богу межей и границ Термину и Янусу. Ведь мало того, что они делили землю. Они были ещё и на границе римского мира, воды которой блестели на солнце в полутора десятках стадий. Храмовый служка держал корзину с перемешанными глиняными черепками, на которых были написаны номера участков.
- Так, ну-ка, посмотрим, как вышли жребии! Публий! Седьмой участок! Да тебе повезло! Тебе – вон тот дом, через поле! Смотри, там только переложить черепицу. Поздравляю!
Жребии все шли.
- Публий, да мы с тобой соседи, - весело кричал ветеран Домиций, из его центурии, хлопнув себя по обтянутой в кожаные штаны ляжке. – Видно, боги решили, что мы будем всегда вместе: в деревне, в центурии, по отставке!
Публий посмотрел на свои жилистые, сильные руки, загорелые и покрытые черным волосом. Руки фракийского крестьянина, привыкшие к убийству и строительству, на затвердевшие мозоли от рукоятки меча и щита, от кирки и лопаты. Теперь твердость мозолей укрепит и рукоятка плуга. Да, когда-то Публий бежал от земли, поступив в легион. Все было – и богатство, и упоение победами, и азарт боя, блеск мечей и волчий оскал. Но золото императорских подачек и военной добычи быстро протекло сквозь пальцы к более удачливым игрокам в кости, к вездесущим сирийским менялам, ссужавшим его на зимних квартирах от Рейна до Месопотамии, к банщикам и купцам, к продавцам вина и женщин, к лживым гадателям и не верящим в своих богов жрецам. От боев остались безобразные шрамы и раны, которые все чаще ноют в непогоду, а земля осталась. Публий вернулся к тому, от чего бежал. Круг замкнулся.
***
Им раздали землю очень кстати. Варвар на престоле, император Максимин поступил, в отличие от своих более родовитых и более римских предшественников весьма по-староримски. Он хотел крепче охранить берега реки Марис, по которой постоянно шли к Данубию барки, нагруженные золотом, серебром и медью с рудников в его верховьях. Зиаис была беременна. Публий как раз подыскивал жильё (деньги у него водились), и вдруг государство вспомнило о Публии. Раздумье – оставаться в тесной Сармизегетузе или жить на приволье – было недолгим. Публий насмотрелся за жизнь на большие, подобные подземным темницам амфитеатров города. На мириады людей на узких улицах и на мириады одетых в броню и ютящихся в тесных казармах мужчин. Он ненавидел города всем своим сердцем поселянина. В городах – ложь и порок, толпы бездельников, сборщиков налогов и несправедливых судей. Людей, ничуть не благодарных воинам, проливающим кровь на границе.
Он в последний раз перешагнул через порог лагерного барака, устроил друзьям и сослуживцам прощальный пир в таверне у Апулумских ворот, сделал командиру подарок. Затем, получив по закону часть выплаты деньгами, купил повозку, погрузил приданое и молодую жену, орудия, свои скромные казарменные пожитки, и отправился на Марис, несмотря на то, что его пугали близостью границы. Товарищи во время прощального пира наперебой наставляли Публия для новой жизни - все стремились распорядиться как можно рачительней деньгами друга-ветерана. Одни советовали снять домик на окраине и, купив пару рабов, устроить мастерскую или кирпичное предприятие, которые растут в Дакии, как грибы в германском лесу.
Иные уверяли, что вложиться в торговлю с варварами самое верное дело и предлагали свои услуги, знакомых купцов и верных, проверенных менял, что дают под низкий процент. Зябкие римские модницы, особенно из северных провинций, все больше любили меха и обожали золотистый янтарь. Третьи, наименее сообразительные и не способные даже помыслить о том, чтобы изменить привычный порядок вещей с возгласами труб, строго деливших день на стражи и время приема пищи, звали оставаться в рядах или, как сами мечтали, поступить в гарнизон Ампела - крепость, охраняющую рудники.
- Служба в Ампеле – синекура, а получать будешь чуть меньше, чем в легионе. Да и на золоте, глядишь, сам золотишком обрастешь, Публий! – говорили ему изрядно захмелевшие в прокопченной таверне приятели и толкали в бок.
- И зачем тебе эта земля? Ковыряться как раб в грязи? Взял бы деньгами: шесть тысяч сестерциев! Можно купить в канабе таверну, получше, чем эта конура, где мы сейчас сидим, рабов, девчонок! А мы бы ходили к тебе по старой памяти бесплатно, Публий!
Но Домиций, друг, земляк и товарищ, позвал пойти с ним, на землю. «Бери, пока дают», сказал он Публию. Он был прав. Максимин вернулся, отогнав варваров от Дакии, в свою ставку – Сирмий. Там его встретила весть о восстании Гордианов в Карфагене и о бунте черни в Риме, а через пару месяцев не стало и императора-воина, убитого своими же солдатами во время осады Аквилеи, на пути в мятежный Город. В Риме началась сумятица. Про ветеранов забыли. Земли больше никому не дали. Лишь напуганные варвары сохраняли несколько лет мир, ещё боясь уже мертвого императора.
Публий увидел тонкую, светлую, но крепкую как северная березка Зиаис, когда воины победным маршем проходили по улицам Сармизегетузы. Они встречались глазами в амфитеатре, как советовал Овидий в «Науке любви» (о которой Публий, едва читавший по складам, никогда не слыхал), а потом встречались на ступенях храма Замолксиса, и в саду у храма Исиды. Он – сорокалетний искушенный муж, коренастый ветеран и она – восемнадцатилетняя, хрупкая на вид девица с непокорным характером.
Её родители были потомками пелатов, дакийской знати, перешедшей к римлянам. И, хотя они давно уже не владели какой-то жалкой долиной и полуразрушенной каменной башней в окрестностях Сармизегетузы, но страшно гордились своим родом и ни за что не хотели слышать о ветеране пехотной когорты Македонского легиона. Дочь, засидевшаяся, по мнению родителей, в девичестве, была предназначена какому-то осевшему в Дакии римскому всаднику, занявшемуся не то торговлей вином, не то ведшим какие-то дела и с рудниками, но она постоянно отвергала это. Наконец, Зиаис бежала от родителей к недавно посватавшемуся и выпровоженному её родителями воину, проявив опять свой норов.
Публий снял на короткое время комнатенку в лагерной канабе Потаиссы, где стоял его легион, и там укрыл невесту. Немалых трудов стоило уговорить затем родителей отказаться от судебного разбирательства. Лишь ребенок стал на пути вражды. К тому же, так как Зиаис пробыла с Пулием ровно год, не отлучаясь из его дома больше чем на день, и тому были десять свидетелей из центурии Домиция, что стали его соседями, она по закону становилась женой. В конце концов, отчаявшиеся родители порешили, что, все-таки, кровь не чужая. Даки и фракийцы почти братья. Голубоглазая Зиаис, которую родители специально звали на зрелищах и обедах на римский манер - Юлией, возлагая на неё большие надежды, набросила на гордую белокурую головку, согласно римскому обычаю, огненное покрывало невесты. Она отправилась, юная и радостная, с мужем на Марис, под городок Миция, в полусотне миль от Сармизегетузы, в глушь.
Публий чуть подновил полуразрушенный, но добротный дом, выстелил черепицу на пару с Домицием. Со временем, чтобы сподручней было работать на земле, он купил на скопленное жалование пару черных, лоснящихся фракийских волов, двух крепких рабов, скифов из Таврики и, по дешевке, пожилого, но верного, как пес, бритта, оказавшегося неожиданно искусным коноводом. Впрочем, пока что все только начиналось, коней у Публия пока не было, все впереди. Там, в ветеранском поселении, близ берега пограничной реки, родился Гай.
***
- Чтоб им всем провалиться в Тартар! Когда платить налог – так и пашня первого класса, а как захочешь продать землицу на этом пограничье, так скажут, как Домицию: «Земля каменистая, вон и глина есть, а здесь ручей. Да и варвары близко!». Публий сплюнул в дорожную пыль, со злостью глядя на неспешно удаляющуюся скрипучую повозку сборщика Пемелиана и пятерых верховых без доспехов, из которых только двое были хотя бы каким-то подобием воинов.
«Я ещё успею сходить в дом за луком и дострелить до этих свинячьих детей. Ветра нет. Сарматский лук, подарок татуированного варвара - добрый. Вот была бы потеха!»
Публий представил, как валятся стражники, выбиваемые из седел пусть охотничьими, но посланными из тугого лука Ачкама стрелами, как пытается удрать на тяжелой, груженой деньгами повозке Пемелиан с искаженным от страха лицом, как кричит на возницу-раба... На душе чуть потеплело, но все это невозможно…
Нет справедливости на земле. Боги глухи или на стороне тех, кто богаче. С соседнего имения Немезиана – вольноотпущенника табеллярия из канцелярии прокуратора Поролисской Дакии, Немезиана - бывшего кондуктора пага Миция, иногда вообще не берут никаких налогов, кроме анноны. Его виноградники, поля, обрабатываемые наемными рабочими, колонами и сотней невольников, находились в двух милях от ветеранского поселка, в бывшем императорском имении, взятом на откуп (эту старую виллу, опустевшую, не приносившую много лет никакого дохода, отдали Немезиану дешево и легко ввиду близости границы и участившихся варварских набегов). Без податей бывшее императорское хозяйство пережило второй расцвет и давало вполне ощутимый доход, так как различные плоды и мясо находили хороший сбыт в воинских лагерях и канабах, и даже в самой Сармизегетузе. Все потому, что её новый хозяин купил расположение Пемениана золотом, а, кроме того, послал ему красивого мальчика с острова Самос. Если бы не постоянная опасность вторжения, то Немезиан бы развернулся…
А варвары за рекой, думал Публий, никому не платят налогов, а наоборот, получают ещё и дань с римлян. Нет, точнее, «подарки» за «охрану» границ, как объявили недавно в столице провинции, отправив очередное стадо коров за Марис. У дикарей все решает сила и умение обращаться с оружием. Так же, как и у разбойников, что прячутся среди тростников Мариса и в дакийских горах. Среди них, кроме тех, кому никогда нет места среди людей, есть и немало бежавших от налогов земледельцев и даже братьев-солдат, не вытерпевших суровой дисциплины, вымогательств и побоев центурионов. А он, проливавший кровь за Рим, платит налоги, что потом уходят к варварам, которые все равно не довольствуются подачками и приходят грабить, чтобы добыть сверх дани золота, скота и пленников. Может, податься в разбойники? Или, может, бросить все и уйти к варварам? Нет, у него ещё осталась гордость!
- Гай, скажи рабам грузить телегу, завтра повезем в Мицию аннону, – бросил Публий, увидев старшего сына. Думы думами, а долг государству оплачен в этом году лишь наполовину.
Он переступил через порог своего дома и прошел к очагу, где в малой нише, за занавесью стояли статуэтки предков, скакал Всадник, толпились прочие боги, защищающие и помогающие в жизни ветерана и каждого земледельца. Государству свое, но боги тоже не ждут. У Публия зажат в руке мешочек с фимиамными зернами.
Он остановился перед фигурками богов и предков и строго начал.
-Ты, Сильван-Либер, ты, Юпитер-Зевс-Замолксис, ты, Юнона-Популлония, ты, Всадник-Вождь, вы, великие фракийские предки! Оберегайте меня, мою жену и детей, мой скот и птицу, и мои поля. От варваров, от солдатского постоя, от сборщиков, от града, мора и неурожая. Чтобы продать мясо и птицу в Миции и Немезиану подороже. Пемелиан взял с меня все, кроме недоимки за год, значит вы плохо потрудились. Поэтому не получите крови. Только дым.
Он бросил в курильницу несколько зерен и пряный дымок потянулся к потолку, а затем разнесся по жилищу. Боги, жаждавшие крови, обиженно смотрели облупленными глазами.
Ветеран начал шепотом.
- Но если вы сделаете так, что варвары, разбойники, волки разорвут, задушат, раздавят, обратят в раба сборщика податей Пемелиана и его помощника, то я уготовлю вам жирную свинью! Действуйте и получите награду. Теперь – уходите!
Окончив молитву, Публий направился в оружейную. Здесь, на границе, жизнь не та, что во внутренних областях империи, по берегам теплого голубого моря, в безмятежных белых городах. Здесь – самая граница Римского мира, в последнем усилии перешедшего когда-то за Данубий. Тогда этот мир был ещё зрел и полон сил. Те, по чьей воле римляне пришли сюда, за золотом, серебром и медью дакийских рудников, давно мертвы. А потомки поселенцев теперь не считали войну чем-то из ряда вон выходящим, что не мешало им её ненавидеть и бояться, ведь любое живое существо боится смерти и мучений. Варвары облепили истекающую кровью Дакию со всех сторон, словно жадные до крови насекомые в северных лесах. Она отдана на растерзание, чтобы воины в кожаных штанах не тревожили покой обитателей земель южнее Данубия.
Уже второе поколение дакийских жителей не видело спокойной жизни. Надолго ли её хватит? Никто не знал. Ни те, кто ходят за сюда добычей, ни те, кто привык, выходя утром их хижины, оглядывать горизонт в поисках сигнальных дымов, возвещающих о беде. Тут никто не расставался надолго с орудиями убийства, особенно если не было надежды на городские стены, хотя по закону простым подданным и не разрешено носить оружия. Публий прошел мимо одного из дверных проемов и втянул воздух в ноздри. Из кухни тянулся запах обеда - бобовой похлебки со свининой. Он напомнил Публию о привалах после утомительных маршей, когда булькающий котел для восьмерых человек был средоточием уюта и всего, что связано с домом, хотя крышей в такие времена в лучшем случае была натянутая кожа палатки, защищавшая от месопотамской жары, германских дождей и сарматского снега.
Вот и маленькая кладовая, которую он собственноручно отделил от остальных помещений кирпичной стенкой – солдат всегда ещё и строитель. Публий раскрыл дверь, не скрипнувшую на густо смазанных петлях, и тусклым блеском встретили его из глубины чулана верный меч, посеченный умбон старого квадратного щита-скутума и хищные жала охотничьих копий. В углу лежало несколько кожаных мешков со стрелами, предусмотрительно готовыми как для охоты, так и для боя с бесдоспешным противником. В каждом по сотне стрел, старательно сработанных зимними вечерами, полет которых поддерживают орлиные перья. Легионеров не учат специально стрельбе из лука. На это всегда есть стрелки-наемники – арабы, испанцы, бритты, сирийцы – но легионер должен уметь все. На богов стоит надеяться, но боги любят тех, кто крепко сжимает рукоятку плуга и меча.
Но Публий пришел не за этим. В кожаном чехле лежала самая дорогая его сердцу вещь. Он развязал ремни чехла, и на свет вышло произведение варварского искусства, единственное назначение которого – убивать. Римляне не умеют делать таких вещей, несмотря на всю свою ученость, на искусных мастеров и хитроумные расчеты. Натянутые бычьи жилы, несколько сортов пропаренного различными способами дерева и костяные накладки, украшенные грубоватым, по сравнению с римским, но довольно прихотливым узором, создавали непревзойденную силу натяжения, которая вкладывалась в железный наконечник стрелы, если надеть на этот бесподобный лук ещё и вощеную тетиву из переплетенных оленьих жил.
Такие вещи сложно оценить деньгами. Каждый такой лук подобен редкой статуе, он один в своем роде. Не похож так же, как и узор на его спинке не похож на красивый, но одинаковый римский орнамент на тысячах изделий ремесленников. Он из другого мира, в отличие одинаковых римских колонн, городов, законов и прямых линий улиц в городах и городках от Британии до Евфрата. О, Публий это понимал, может, не так сложно, не мыслями, но сердцем чувствовал различие варварского и римского в самой его сути, ведь он сам был во многом варваром. Внуком варваров, варваром, а для центурионов, сборщиков податей и городских чиновников так им и остался, хотя носил римское имя, говорил в рядах и в городе по латыни, проливал кровь под орлами и жертвовал римским богам. Мозолистая рука Публия заботливо погладила «спинку» лука. Нет, он не добыча. Это дар, самый лучший из даров. Дар дружбы. Дар братства.