Чувство светлой тоски по родине — саудаджи, оно особенное слово, сродни теплому летнему дождю, омывающему твое лицо, снимающего тревоги и утоляющего печали. Мне уже … семь лет и проснулось во мне это самое саудаджи — чувство светлой тоски по родине. Сейчас вспоминаешь и думаешь, что же замечательного было в твоей жизни? Вот так начиная с детства. Во-первых, у меня была замечательная мама, огромная страна в которой я родился, и совсем маленький уголок занимает в ней моя родина — территория, которая не имеет четких границ. Это не границы республики, даже не границы города у входа в Дарьял. Это дом, в котором рос, улицы по которым ходил, пройденные дороги и тропы, горные вершины на которые совершал восхождения и которые видел в каждый ясный день, люди и их суждения, и прежде всего моя мама. Все это и есть моя родина, она же страна детства, прожив в ней, я обрел все основное во мне. Это то, что не дает распасться. Вот он теплый аромат родины. Мальчишеские выходки, а за ними все та же родина, поступки юноши, мужчины и все это она — родина. Мы становимся старше, мудрее, иногда мы не слышим ее голоса, но она живет в нас и никуда от этого не деться. В этом мире это такое место, где распахнуты двери, за ними ждут тебя — Александр, вот и ты мой долгожданный! — говорит тебе мама. Умерла мама, но во мне она по-прежнему жива, просто ушла куда-то. Ее глаза за той распахнутой дверью с любовью смотрят на меня, и мы никак не можем обняться и только смотрим друг на друга. Нет таких слов, чтобы описать эти взгляды и наши любовь и тоску. Раньше думалось, что многое не дали мы нашим матерям, но теперь подойдя вплотную к рубежу их жизни, понимаешь — пустое это, а самое главное простое не назойливое внимание к ним. Все бывает слишком и внимание тоже, оно превращается в обыденность, а тихая радость со слезой уходит. Я не помню решительно ни каких нудных наставлений мамы или наоборот слащавых сюсюканий, все было в меру и все было просто — две три фразы, как говорится, без лишних слов. Она заложила во мне чувство справедливости не только по отношению к себе, но и ко всем окружающим. Как может быть так, что к тебе относятся справедливо, а ты в ответ обратное, нонсенс. Я себе не судья, но мне кажется, во мне это чувство сохранилось до сих пор. Никогда мама меня не хвалила, во всяком случае, при мне, и никогда не защищала перед другими, если я был виноват, а если даже прав тоже, видимо осознавая бесполезность этого — у каждого своя правда, а чужую правду никто знать, не хочет. Видимо, такое отношение было своего рода клапаном, предохраняющим от закипания в тебе злобы к людям, пусть даже в чем-то не справедливым, а ведь злоба если зародилась, она не пропадает, а накапливается в человеке, и в конечном итоге портит жизнь ему самому. Такому человеку, когда-то придется каяться, а нет, он становится невыносимым для окружающих.
Мама много работала, чтобы прокормить нас с сестрой, а мы были свободными людьми, нас не звали из окна домой. Просто было назначено время, когда что делать, и мы старались как могли выполнять назначения, когда хорошо, а когда не очень. Если уж очень плохо, то мама говорила — Чтоб вы сдохли (когда мы стали старше она так уже не говорила). Я никак не обижался на эти слова, а тем более из-за них злонамеренно нарушать семейные порядки. А как замечательно быть свободным, свободно шлепать по лужам после и даже во время сокрушительного ливня, и даже искупаться в стремительных потоках, несущихся по улице. А вот ребятам с нашего двора досталось на орехи, когда я их однажды сманил на такие водные процедуры. Оно бы никто и не заметил, но кто-то все, же заметил и доложил родителям ребятишек, а дальше как в песне — Сбежалась ихняя родня. Досталось кому по заднице, кому нудная лекция санпроса, а мне их было жаль, какие они все же не свободные люди. Им грели воду в тазиках и мыли, как будто они выкупались в такой ужасной грязи и продолжающийся ливень не омыл их детские тела. У нас тазика не было, а только оцинкованная ванна и я, испугавшись страшных разговоров о какой-то заразе, ополоснулся под краном во дворе. Но во мне осталась радость теплого летнего дождя.
Зиму в детстве (до школы) помню только одну, вообще зимы плохо запоминаются, а та запомнилась катанием с большущей горы на санках, сани тоже огромные стремительно летели вниз, а внутри все сжималось в животе в один клубок чуть ниже ребер. Накатавшись с горы, мы с парнем (не помню, как его звали, назовем его Леонид), жившим со мной у тети Шуры с Дядей Степой шли рисовать домики. Он рисовал красивые ровненькие домики с палисадниками в цвету, с высоким крыльцом, около которого сидели собачка и кошечка, деревьями и горой Казбеком. Такие домики через много лет я видел в проекте на проведение полевых работ геологоразведочной партией, без кошечек с собачками, но были нарисованы даже гвоздики на обивке двери. Так же, как я в детстве изумлялся работой Леонида, так теперь изумлялся работой нашего топографа. У меня домики получались кривые, с кривыми заборчиками, а про гору Казбек, и говорить нечего. Сильно из-за своих картинок я не огорчался, мне больше нравилось смотреть картинки Лени.
Заканчивалась детсадовская пора, мартовское солнце заливало землю, но еще было холодно и на улицу нас не повели. Вместо прогулки всех детей, по заведенному правилу в детском саду правилу, после обеда усадили на горшки в большой игровой комнате, с большим под потолок портретом Сталина во весь рост на Красной площади. На портрете он был в золотых погонах и золотой звездой на кителе. Вдруг в комнату забегает вся в слезах женщина (то ли нянечка, то ли воспитательница, не знал я их штатных ролей) всхлипывая, с надрывом говорит — Дети, умер наш дорогой товарищ Сталин! В след за ней в комнату вбегают, и тоже рыдая, еще женщины. Дети, глядя на ревущих женщин, рефлекторно тоже внесли свой вклад в оплакивание вождя. Видимо у меня слезный рефлекс не был закреплен, не помню, чтобы мы с мамой плакали хором. Я смотрел на портрет и не понимал, что такое умер, вот ведь он стоит с усмешкой на устах и мне никак не хотелось плакать. К тому же я про него ничего не знал (разве что какой-нибудь стишок, но наверно и того не было, до сих пор помню хотя бы тематику стихов той поры) и никогда живым не видел, в семье о нем никогда не говорили. Постепенно рев женщин и ребятишек утих, санитарный час закончился и все пошло своим чередом. Через несколько дней мы поехали с Леней на митинг на главной площади города. На пальто у нас были красно-черные банты, многие взрослые были с траурными повязками на рукавах. Из репродукторов на столбах раздавалась заунывная музыка, бронзовый Серго смотрел на нас, мерзнущих на площади, сверху вниз. Хотелось скорее уйти домой, но из репродукторов стали что-то говорить и все должны были это слушать. Я ничего не понимал, и мне по-прежнему хотелось, уйти домой. После того дня вплоть до ареста летом Берии про Сталина я ничего не слышал. Когда арестовали Берию, я видел, как некоторые соседи рвали его портреты, раньше висевшие, зачем-то в их квартирах и говорили — Враг народа! Это он убил Сталина. Мне было интереснее сбегать в детский парк за углом. В детском парке на прогулке была группа из близлежащего детского сада, в который до последнего времени ходил и я. Все ребята меня знали, и я стал с ними играть. Воспитательница обнаружила неожиданное прибавление в группе, ее сросшиеся на переносице брови поползли вверх, лоб страшно сморщился, ее огромный нос (про таких осетинские мужчины говорят — один фынз чего стоит) еще больше выделился на лице, не знала что делать. Она стала пересчитывать детей — не сходилось, тогда она спросила мою фамилию, и когда я ей назвал ее, изрекла — Дети, он еврей. Так я неожиданно узнал, что я еврей. В то время я знал о евреях только, что жившие у нас во дворе Лейзеровичи, были евреями и у них был сын Додик (я его ни разу не видел), а что это значит, меня не интересовало ни с какой стороны, тем более по моим тогдашним понятиям они были весьма пожилыми людьми и не могли меня интересовать. Ни на меня, ни на детей ее заявление, не произвело никакого впечатления, но я в первый раз стал евреем. Потом еще не раз я становился евреем, но это другие истории.
А мне скоро идти в школу и какие-то неведомые еще хлопоты в связи с предстоящим переходом из одной фазы детства в другую. Школьная пора ... Мы с мамой пошли записываться в школу. От нашего дома примерно на равном расстоянии находились четыре школы. Сестра училась в одной из них, значит, это была женская школа, и я туда никак не попадал. Оставалось еще три, и одна из них тоже была женская. Из двух оставшихся выбрали самую большую под номером 18, туда я и пошел в первый класс. Предстояло купить учебники, тетрадки, карандаши, ручки, чернильницу, какой-то чернильный порошок, (из него сами разводили чернила нужного оттенка), другие мелочи, но самое главное — портфель. Портфелей в продаже не было, и мы каждый день бегали по магазинам. Наконец почти за день до 1-го сентября удалось купить синий портфель, других цветов не было, так и этот был только один на двоих. Я уж не говорю, что мне никак не подобает ходить с портфелем девченочного цвета, все же пацаны придут с черными, да еще со школы мне никак нельзя опоздать — я должен передать портфель сестре. Поначалу в школе я никого не знал, и передача портфеля проходила вовремя и без стычек, но, когда появились дружки, бывали и стычки с сестрой. Из первой школы не запомнилось ничего — ни первой учительницы, ни первого звонка, ни дружков, ни чего того, чем примечателен первый год учебы. Запомнился только третьегодник детдомовец, по фамилии Дурнев, который хорошо рисовал, и инспектор РОНО, армянин с огромным носом, у которого было прозвище Чипиндос, видимо его я запомнил потому, что он ходил часто и в ту школу, где мы учились со второго класса уже вместе с девчонками.
Реформирование (как сейчас называют каждый чих в любом деле) школы сказалось на нас весьма благоприятно: во-первых, всех ребят и девчат из нашего околотка собрали в одну школу (23 железнодорожную), во-вторых, мы узнали соседей по улице (до этого я знал ребят только из нашего двора, конечно, визуально мы знали друг друга, но знакомы не были) и теперь не нужно было одиноко плестись в школу, в третьих ввели единую школьную форму, у девчонок она и раньше была, а теперь и у мальчиков. Мы сразу накупили асидолу в военторге — пуговицы, бляхи и кокарды сияли на нашей новенькой форме как на параде. Сборы во второй класс проходили знаменательнее чем в первый, появились одноклассники прямо в своем дворе, а то, что мы были в одной школе, еще больше нас сблизило. Все старались не ударить в грязь лицом: готовились букеты, разучивались подходящие случаю стихи, еще и еще раз утюжилась форма, укладывались и переукладывались портфели, проще — суета сует. Первого сентября с утра образовалось прямо праздничное шествие в школу — из дворов выходили как по команде нарядные второклассники и сливались в торжественную колонну, вливающуюся в улицу, ведущую к школе. Далее присоединялись другие ребята. К школе подошло настоящее праздничное шествие, перекрывшее транспортное движение. Вот и школа, пахнущая блестящей, свежей краской, с навощенными полами и приветливо улыбающейся гардеробщицей тетей Маней у входа. В каждом классе полные цветами ведра. Новые знакомства, подтверждение старых, знакомство с учителем и со всем классом плавно перешли в собственно занятия.
Школа стала, большинству из нас, священной обязанностью, игнорировать которую мы не могли. В дураках и отличниках мы не ходили, а учебный процесс шел как бы сам по себе. Отличников среди мальчиков, помню, не было, этим отличались девчонки. Мы им не завидовали, да и как можно было завидовать девчонкам (их называли бабами), ведь у нас было помимо школы много интересных занятий, да и притереться друг к другу надо. В классе собрались дети из двух районов — дети с нашей улицы и дети из железнодорожных домов, примыкающих к тупикам железной дороги, третьей группой были дети из прилегающих к школе домов и дети из других районов. Нам предстояло подружиться и пройти дорогу знаний длиною в девять лет.
И мы это сделали.
К пятому классу все сдружились, притерлись друг к другу. Все стали пионерами.
В пионеры принимали торжественно в актовом зале школы, вручал пионерские галстуки учитель-военрук в парадном полковничьем мундире. Он что-то спросил меня, и я не попал в ряды пионерской дружины школы, но не очень этим огорчился — будет еще следующий раз. Весной пятьдесят шестого года, уже прошлого века, мы попрощались с Натальей Комовой нашей первой учительницей и гадали, что нас ждет в пятом классе. Одни говорили — Ведь это здорово, учителей будет много и наши проделки не так будут заметны, другие — Зато уроков будет больше и портфель станет тяжелее, но все это никак не объясняло, как, же все-таки будет, посему решили — поживем, увидим.
На летнее время отложились некоторые дружбы, любви, другие серьезные дела. Я поехал в пионерский лагерь в горах, в село со смешным названием Дур-Дур. Все было прелестно медовые груши в саду, где находился лагерь, речушка с запрудой для мельницы, сама мельница, купание в этой запруде, а особенно под сливом мельницы, таким искусственным водопадом, походы, игры, пионерские костры... Досаждали только затяжные утренние линейки под пронизывающим горным ультрафиолетом. На одной из таких линеек один стойкий пионер упал в обморок, а я, чтобы не повторить его пример, сказался больным (по правде в глазах уже темнело) и попал в лазарет. В лазарете мне наставили банок и давали полоскания фурацилином. Один день я пролежал в этом лазарете, на второй — сбежал прямо на нашу купалку. Как мне показалось, в лазарете меня никто и не искал, но после этого обморочного случая торжественности и ритуальности на линейках резко поубавилось к большой радости подопечных воспитателей и пионервожатых, а может быть всех вместе. В этот период состоялась моя первая коммерческая сделка — я продал большого жука носорога за рубль (маленького никто бы и не взял) и купил на него кулечек малины или тутовника.
Пролетело лето, и пришла пора, идти в пятый класс. Теперь со своим портфелем, новенькими учебниками и тетрадками.
Наши ожидания, что мы будем менее подконтрольными, не оправдались, все наши прегрешения становились известными сразу всем учителям работавшими с нами и при случае ставились нам в укор. Первой представилась нам учительница по ботанике с весьма внушительной грудью: она начала свое знакомство с собой и предметом очень грозно, размахивая огромным ключом, зажатым в кулаке, и время от времени ударяя им по столу, на котором зачем-то лежала стопка стеклышек для приготовления препаратов и дальнейшего рассматривания их под микроскопом, хотя самого микроскопа не было. Кончилась ее речь и урок одновременно со звонком и ударом огромным ключом, зажатым в кулаке, по ни в чем неповинным стеклышкам, разлетевшимся вдребезги. Таким было наше знакомство с новым предметом ботаникой и ее преподавателем, татаркой по имени Софья, оказавшейся на поверку милым и добрым человеком. Она всегда в конце четверти и года отпускала с уроков успешных по ее предмету учеников, и мы были весьма ей благодарны за это в последние майские дни. Все по ботанике имели оценки не ниже «хорошо», кроме Рубена Казарова, имевшего стабильное «три», и это притом, что он был почти отличником. Для всех это было загадкой. Второй учительнице была Нина Григоладзе по русскому языку и литературе. Маленькая, стройная в очках, обожавшая Грибоедова. Отношения с классом сложились ровные и деловые, после обучения у нее к седьмому классу, сочинения ниже, чем на тройку даже самые плохие ученики не писали. Пришла, учитель химии, статью схожей с Григоладзе, принесла три пробирки — две с прозрачной жидкостью, третью пустую. Как фокусник она слила две пробирки в пустую и получила белую как молоко жидкость. Все разинули рты, (больше никаких опытов не проводилось и не показывалось до старших классов). Был объяснен закон постоянства и сохранения веществ и объяснения плавно перешли в угрозы, исполнения которых мы так и не дождались, а тройки у нее имели откровенные бездельники и те не получали тройки, материал давался полностью в классе и на дом не было никаких заданий.
Моя родина живет по своим законам, она не постижима как промысел божий, она надо всеми, а я в ней, растворяясь в ее мире светлой тоски, омытой теплым летним дождем.