Н А Г Р А Д Ы И М И Л О С Т И
Из найденной царской казны много денег роздали воинам ополчения и казакам, и народ успокоился.
Между тем, опасность нового иноземного вторжения не уменьшалась. лазутчики доносили о новых приготовлениях короля Сигизмунда к войне. Но земские ратные люди, оторванные от своих посадских, крестьянских и купеческих дел, стрельцы, дворяне после взятия «царствующего града» начали по московскому обычаю разъезжаться из полков по домам. Часть ополченцев была послана на службу в города на западе, севере и юге. Так и получилось, что казаки вместе со стрелецкими отрядами становились главной защитной силой Москвы.
Но город совсем не был готов к отражению возможного нападения и осаде. И воеводы спешно затребовали из Вологды зелейную казну (порох), послали в другие города дьяков для сбора пушечных запасов к стрельбе, набирали в Москве новых людей для стрелецкой службы и переводили сюда стрельцов из других городов, требовали прислать служилых людей с годовыми запасами. И не зря. Уже в ноябре король Сигизмунд с войсками, к которым присоединился с остатками своего воинства гетман Ходкевич, занял Вязьму. Небольшой отряд в триста всадников достиг даже Москвы. Москвичи отказались разговаривать с послами Сигизмунда и прогнали их. Потерпев чувствительный урон под Погорелым Городищем, Волоком Ламским, король повернул обратно в Польшу.
В ноябре же пришли вести о разграблении Пошехонского уезда, о погроме паном Песоцким московских казаков недалеко от Торжка. Разъяренный неудачей король Сигизмунд «отпустил в войну» против русских
245 полковника Яцкого с отрядом в тысячу человек. Где-то на севере страны бродил со своими отчаянными головорезами пан Лисовский.
Воспользовавшись новым походом короля, Заруцкий, засевший в Михайлове, двинулся на Рязань, но был наголову разбит воеводой Михаилом Бутурлиным под стенами города.
С освобождением Москвы забот у Пожарского и Минина прибавилось, хотя огромное количество дел забрала в свои руки многочисленная рать бойких, умелых дьяков и подьячих. В приказы были возвращены старые дела, хотя частенько и «подранные» дьяками семибоярщины, а иные бумаги вовсе пропали.
Особенно хлопотно и непросто оказалось вознаградить освободителей, чтобы все оказались довольными. Ничего нового не придумывали, действовали по старому обычаю – ратных людей и казаков награждали жалованьем и службой, дворян – поместными и вотчинными земельными раздачами. Смоленские дворяне были испомещены в Белозерском уезде, дорогобужские и вяземские – в Ярополческом уезде. Купцам, помогавшим Минину и Пожарскому, вернули их заемные деньги и дали важные торговые привилегии.
По указу Совета всей земли составили реестр «старых» казаков, которых отделили таким путем от «молодых». Старым казакам предоставили право на сбор кормов под руководством своих атаманов в назначенных им городах и уездах. Всем казакам установили жалованье: атаманам – семь рублей в год (атаманская статья), есаулам – шесть и прочим казакам – пять рублей. Между тем конь стоил пять – десять рублей и обойтись жалованьем без сбора кормов казаки, конечно, не могли.
Но главное, что наконец-то сбывалась их заветная мечта о вольной жизни – вчерашние крепостные и кабальные люди объявлялись свободными, им разрешалось строить себе дома в Москве и в любом другом городе и они еще освобождались от уплаты своих прежних долгов, если такие имелись, и от государевых податей.
Меньше всего получили посадские люди и свободные крестьяне, составлявшие основную силу ополченской рати, - по нескольку рублей разовой дачи и привилегии, как молодым казакам, но они и этим оста-
246 лись довольны.
Казаки и ополченцы радовались, что окончилась долгая, кровавая война, и жалели своих погибших товарищей. Целую неделю хоронили убитых в сражениях, умерших от ран и от голода.
За многочисленными утомительными повседневными заботами Пожарского неотвязно преследовала мысль – что же дальше? Как устроить правление Российского государства?
Князь Трубецкой безоговорочно заявил:
- Народ требует царя, без государя быть нисколько невозможно. Самые достойные люди из князей и бояр должны собраться вместе и назвать того, кто достоин носить шапку Мономаха.
Пожарский согласно кивнул головой. И все, кто был на Совете всея земли, ждали, что скажет первый воевода России.
- Да, да, ты прав, князь, без государя никак невозможно. – Сказав эти слова невыразительно, едва слышно, он вдруг заговорил страстно, звучно. - Насколько легче было бы нам разгромить иноземных захватчиков и русских изменников, собрать могучее ополчение и освободить Москву, когда бы во главе народа стоял прирожденный государь! И как безмерно трудно было совершить это великое дело без государя, знаете сами. Но свершили!
Пожарский замолчал, и не решались прервать его молчание.
- А теперь, - снова заговорил князь, как бы очнувшись, - надо собрать для доброго совета о земском великом деле изо всех чинов лучших людей – от князей и бояр, от дворян, от священнического чина, от посадских людей, от крестьян дворцовых и черносошных…
Не то что протест, а негромкий, но дружный недоуменный шорох прошелестел по просторной палате, и Пожарский предупреждающе поднял левую руку.
- Да, да, и от крестьян, и от стрельцов и от казаков, которые были бы добры, разумны, постоянны и чтобы говорить им о царском избрании вольно и бесстрашно.
На пороге нового года начали приезжать в Москву выборные с мест на Земский собор. Приехало более шестисот человек. Трудно было найти помещение для жилья в разоренном городе, и они заполонили многие монастырские подворья, купеческие, посадские, стрелецкие и иные дома. Но селились чаще всего не по землячествам, а по сословиям: отдельно священники, дворяне, стрельцы, атаманы и казаки, посадские, черносошные крестьяне.
Морозным январским утром в Успенский собор Кремля потянулись выборные люди. Пряча стынувшие лица в воротники шуб, поспешали первыми самые «обышные» люди, тесными кучками, боясь отстать, заблудиться в невиданном кремлевском белокаменном великолепии.
В небольшом черном возке приехали князь Пожарский и Минин. Они жили теперь на Арбате в просторном подворье Воздвиженского монастыря, куда перебрались после взятия Кремля из тесной воеводской избы. Окруженный выборными от стрельцов и небогатых дворян, князь прошел в собор, оживленно беседуя с Мининым, прихрамывая, бодрый, веселый.
Одним из последних подъехал почти к крыльцу собора князь Трубецкой в богатой карете, хотя поселился тут же в Кремле, на подворье Бориса Годунова. Но идти пешком даже самую малость посчитал для себя неприличным. Пусть все видят, кто такой князь Трубецкой, какие у него наряды, сколько слуг, какая карета, кто глава земской власти. И наконец, пусть сообразят, кого надо выбирать в цари!
Он вышел и в сопровождении четырех казачьих атаманов, гордо вскинув голову, важно прошествовал к крыльцу. И почти сразу за ним остальные одиннадцать бояр – почти вся Боярская дума прибыла на собор, исключая высланных из Москвы вельмож, запятнавших себя пособничеством с Сигизмундом III.
Сначала надо было определить окончательно, как же поступить с иноземными королями и королевичами? Ведь Русская земля как-никак присягала королевичу Владиславу, а сын шведского короля Карл-Филипп уже считался государем Новгородской земли. И скоро без особых споров состоялось первое соборное решение: «…литовского и свейского короля и их детей, за многие их неправды, и иных некоторых земель людей на Московское государство не обирать и Маринки с
сыном не хотеть».
Все последующие суматошные дни разноречивого «говорения» Пожарского не покидало чувство, что все эти споры, яростные выкрики, оговоры и даже угрозы хорошо подготовлены. Уверено и ловко развенчали князя Трубецкого, припомнив его «тушинское» боярство и обвинив принародно тех людей, кто выкрикивал Трубецкого на царство, что они получили немалые деньги за это от князя, который,де давал и обещал многие дары и потратил десятки тысяч рублей, «докупаясь государства». Но главный довод его противников состоял в том, что князь в смутное время не выказал ни мудрости, ни стойкости, ни воли, и на соборе о нем прямо так и сказали, что государством править не способен.
Но особенно поразило Пожарского, как дворянин из Галича Смирной-Свиньин на соборе вдруг заговорил о «сродстве» Михаила Федоровича Романова с угасшей династией Рюрика. Этот дворянин, достаточно грамотный, чтобы «руку приложить» к какой-нибудь бумаге или небыстро прочитать письмо, если только написано оно разборчивым уставом, но только не скорописью, так вот этот не очень великий грамотей, но большой бражник и гулена вдруг заговорил о царице Анастасии, одной из жен Ивана Грозного, связавшей род Романовых с домом Рюрика, хотя со дня ее смерти прошло больше пятидесяти лет. Получалось, что Михаил происходит из царской семьи: ведь его отец Федор Романов родной племянник царицы Анастасии. Этот дворянин напомнил о том, как «благочестивый царь Федор Иоаннович, отходя от сего света, вручил скипетр и венец брату своему боярину Федору Никитичу Романову».
Но царь Федор Иванович умер пятнадцать лет назад. Что могло остаться в памяти этого человека, далекого от Москвы, о таких давних событиях?
- Диву даешься, как это галичанин мог все узнать, запомнить и рассказать именно на соборе, а раньше молчал, - удивлялся князь Пожарский, и его внимательно слушали окружившие его бояре. – А вот то, что отец Михаила Федор Никитич был в Тушине патриархом, нареченным Филаретом, об этом галичанин запамятовал. Видно, подсказали ему, что надобно помнить, а что – позабыть!
Тут Пожарский заметил сверкающую залысину какого-то дьяка, незаметно прилепившегося к боярам, и озорно окликнул его:
- Послушай, дьяк, не ты ли отыскал в бумагах про это сродство и подучил галичанина, а?
Дьяк подобострастно склонил голову.
- Зачем мне отыскивать, стольник и воевода? Я это и раньше знал и помнил всегда.
Пожарский с сомнением покачал головою.
- Полвека минуло, а ты помнишь?
Сверкающая залысина склонилась еще ниже.
- Ты же знаешь, стольник и воевода, что дьяки всегда славились тем, что ничего не забывали. Все помнили. И я все помню и ничего не забываю.
С каждым днем на соборе все громче произносили имя шестнадцатилетнего юноши Михаила Федоровича Романова, которого лично мало кто знал, но который по разным причинам был для многих подходящим человеком. Для дворянства он оказывался более желанным, ибо принадлежал не к высшему, а как бы ко второму слою боярства, не к княжатам – потомкам удельных князей, высокомерно считавших себя «прирожденными» правителями Русской земли, советниками государя, а к роду старинных слуг царя, которые заметно выдвинулись во время борьбы Грозного с княжатами.
Бояре и иные власть имущие поддерживали Михаила Романова не бескорыстно. Однажды боярин Федор Шереметев на званом ужине, сильно захмелев, проговорился, что, мол, все «владущие» хотят в цари «Мишу Романова», который «еще молод и разумом еще не дошел» и потому «боярам будет поваден».
21 февраля выборные всех чинов люди, уговоренные, припугнутые, подкупленные, «яко едиными усты» провозгласили царем Михаила.
Когда улеглось в душе молодого государя великое волнение первых дней после того, как ему объявили в Ипатьевском монастыре, что возле Костромы, о решении Земского собора, и после прибытия в Москву, он понемногу начал привыкать к неожиданному, немыслимому взлету из недавней тесной горницы в осажденном Кремле в царские палаты. Его обступила многочисленная жадная и чаще всего недалекая родня.
Особой доверенностью царя пользовался Борис Салтыков, родственник его властолюбивой матери Марфы. Подталкивемый Салтыковым, Михаил стал исподволь выведывать, кто и как себя показал на соборе, что говорил, кого из претендентов на престол хвалил, а кого ругал. Тут-то по совету Салтыкова и позвали в царские покои некоего дьяка, велели припомнить все о Земском соборе. А позвав и послушав, не отпускали целую неделю. Затаив дыхание, слушали, как он в лицах, меняя выражение и голос, дословно доносил подслушанные в Успенском соборе, в Грановитой палате и в трапезной, и в сенцах разговоры, выкрики, ругань. Припомнил и насмешки стольника и воеводы князя Пожарского насчет родства царской семьи с Рюриковичами.
И если память юного Михаила была средней, то зло он запоминал не хуже своих дьяков. Скоро Пожарский почувствовал это на себе.
Студеным декабрьским днем князь Пожарский, завернувшись в тяжелую шубу, приехал в зимнем крытом возке в Кремль. Возле царского дворца возок остановился. Прихрамывая, князь медленно поднялся по ступенькам дворца к двери, которую открыли перед ним. Перед Грановитой палатой уже толпились бояре и думные дворяне. Пожарский заметил, что Борис Салтыков сегодня особенно возбужден, его лицо было покрыто красными пятнами. Он часто посматривал быстрым взглядом на Пожарского.
Распахнулись двери, и сановники двинулись в царскую палату, подходили к царю, восседавшему на троне, строго соблюдая очередность по чину и званию.
После этой церемонии царь Михаил Романов велел Борису Салтыкову подойти к трону. Тот подошел и, отвесив низкий поклон, замер в почтительной позе.
- Объявляю нашу царскую милость кравчему Борису Салтыкову и за многие его заслуги жалую в бояре!
Салтыков пал на колени и обнял ноги царя, бормоча благодарные и
льстивые слова.
Вельможи снисходительно и доброжелательно смотрели на новоиспеченного сановника.
- Боярин Борис Салтыков! – ласково продолжил Михаил Романов. – По нашему древнему обычаю велю, чтобы пришли к тебе в имение твое огласить нашу царскую милость и сказывать боярство по нашему царскому выбору боярин князь Дмитрий Пожарский и дьяк Васильев и учинить о том запись в разрядной книге!
Борис Салтыков поднялся с колен и торжествующе смотрел на ошеломленного князя. Остальные злорадно радовались унижению Пожарского, который нередко корил их недавним прошлым.
- Государь! Негоже мне сказывать боярство Борису! Среди изменников, засевших во время Смуты в Кремле, был и его дядя Михаил Салтыков. А ведь говорили люди, что он подучил Гонсевского огнем сжечь Москву в марте девятнадцатого года! Не пойду я в дом Салтыкова!
Царь заметно растерялся и с глуповатой улыбкой на молодом, безбородом лице беспомощно озирался, ища глазами мать.
Слова Пожарского задели большинство вельмож, на совести которых были и перелеты к Тушинскому самозванцу, и пособничество Сигизмунду и Владиславу.
- Ишь ты, праведник какой нашелся! – злобно зашептали они, - он один воевал за Россию, а остальные что, пособничали иноземцам? Проучить его!
Мать царя пошепталась за спиной сына с боярами и, наклонившись к нему, тихо что-то сказала на ухо. Михаил перестал улыбаться, нахмурился и, стукнув рукой по подлокотнику трона, громко и угрожающе повторил повеление Пожарскому ехать завтра же к Салтыкову и сказывать ему боярство.
Князь промолчал, но в дом к Салтыкову не поехал, сославшись на то, что сильно занедужил. Вся родня новоявленного боярина пришла в бешенство. Как посмел этот гордец ослушаться самого царя? Что же, на него и управы найти нельзя? Салтыков подал челобитную на Пожарского В ней он красочно живописал, какое бесчестие князь нанес его роду, и просил наказать обидчика. Не прошло и двух месяцев, как на челобитной появилась запись, которая грозно повелевала «выдать Пожарского Салтыкову головою».
Менее года прошло после воцарения Михаила и уже забыты неоценимые заслуги стольника и воеводы земского ополчения. В конце февраля к Пожарскому явился царский посланец Перфилий Секерин. Его впустили в опочивальню князя.
- Сказано мне царем Михаилом Федоровичем, - выдавил он из себя, не смея поднять глаза на Пожарского, - чтобы я привел…тебя… к Борису Салтыкову на двор. Прости меня, князь.
Лицо Пожарского исказилось, щека дергалась, жилы на шее и на лбу надулись, как бывало в те редкие дни, когда на него накатывался приступ гнева. Но князь переборол себя, лишь стон не удержал в груди, вырвался помимо воли, хриплый стон раненого человека. Не сказав ни слова, князь пошел из опочивальни. Он знал, что ослушаться царского повеления теперь невозможно, тогда путь один – на плаху.
Слуги кинулись в конюшню запрячь коней в карету, но он их остановил: когда «выдавали головою», ехать было нельзя, обычай предписывал вести виновного пешком.
Московские люди с удивлением глазели на знаменитого князя, который, прихрамывая, медленно шел в сопровождении нарядного с мрачным видом царского слуги по скользким зимним улицам.
Через двор Салтыковых Пожарский прошел, глядя прямо перед собой. В гостевой комнате его поставили перед Салтыковым на колени.
- Добился своего, князь! – насмешливо сказал Салтыков. – Ты меня и мой род хотел обесчестить, обидеть, ан, самому пришлось испытать бесчестие.
Пожарский молчал.
Боярин не стал дожидаться, когда Пожарский попросит у него прощения. Бог с ним, с древним обычаем! Важнее показать князю и свою силу, и свою милость. Такое ценят люди больше, чем верность обычаю.
- Ладно, князь! Как говорится, повинную голову и меч не сечет. Вставай! – Салтыков примирительно протянул руку, чтобы помочь Пожарскому подняться.
- Помощь не нужна, сам встану, - спокойно и холодно сказал Пожарский, тяжело поднимаясь с колен.
Новая династия беспощадно утверждала свою власть вероломством, силой, кровью, давая понять всем и каждому, что ни от кого не потерпит ни малейшего неповиновения, выкорчевывая из памяти следы прежнего почтения к «случайным» и «незаконным», как считало окружение царя, правителям Совета всей земли. Жестоко оскорбив Пожарского, они обидели и Кузьму Минина, назначив не его, а дьяка Ивана Траханиотова казначеем и главой Казенного приказа.
Особую ненависть и страх у новой династии вызывало теперь имя атамана Заруцкого. Вконец запутавшийся, но еще не сломленный, он решил вновь возглавить борьбу обездоленной казацкой голытьбы, боярских холопов, пашенных мужиков за волю и за землю. Разжигая угасавшие надежды «простецов» на лучшую долю и доброго царя, Заруцкий объявил сына Марины Мнишек «царевичем» Иваном Дмитриевичем, для которого призывал завоевать московский престол.
После тяжелого сражения под Воронежом с царскими войсками Заруцкий пошел на Дон, но почти все казаки покинули его и ушли в Москву с повинной.
На Дону ему не удалось пополнить свое растаявшее войско и он с Мариной и царевичем ушел в Астрахань, которая не признала царем Михаила Романова. По совету неугомонной Марины Заруцкий затеял переговоры с персидским шахом Аббасом, предлагая ему свою службу.
Против Заруцкого выступили служилые люди Астрахани, и он бежал на Яик. Там его схватили вместе с Мариной Мнишек и «царевичем» и выдали царским воеводам.
Трагически закончилась жизнь Заруцкого, сподвижника крестьянского вождя Ивана Болотникова и одного из руководителей первого народного ополчения, соратника Прокопия Ляпунова. Его подвергли ужасной казни – посадили на кол. Малолетнего «воренка» повесили, а Марину Мнишек заточили в крепость в Туле, где она вскоре умерла «с тоски по своей воле». Но среди поляков ходили слухи, что она была утоплена или задушена.
Выстояла Россия, иных врагов разгромила, а с иными замирилась.
Сначала удалось заключить «вечный» мир со Швецией в деревне Столбово близ Тихвина. России были возвращены Новгород, Старая Русса, Порхов, Ладога, Гдов с уездами, но Швеция оставила за собой Ижорскую землю с Иван-городом, Копорьем, Ямом, Орешком, город Корелу с уездом. Россия оказалась отрезанной от Балтийского побережья.
И, наконец, в 1618 году в деревне Деулино близ Троице-Сергиева монастыря было заключено перемирие с Речью Посполитой сроком на четырнадцать с половиной лет. Россия теряла смоленские (кроме Вязьмы), черниговские и новгород-северские земли с двадцатью девятью городами, включая Смоленск. Потери огромные, но мир был дороже любых потерь.
С годами Пожарский стал мудрее, сдержаннее. Редко «прямил», как в былые годы. Возглавлял поочередно приказы: Ямской, Разбойный, Поместный, Судный; служил воеводой в Новгороде; оборонял Калугу и Москву от очередного нападения войск короля Сигизмунда.
Один за другим уходили ратные друзья Дмитрия Михайловича.
Всего через четыре года после освобождения Москвы пришла горестная весть – безвременно скончался верный Кузьма Минин, думный дворянин.
В том же году в битве под Болховым был убит неукротимый духом старый воин воевода Михаил Дмитриев.
Затосковал по своей родине ротмистр Павел Хмелевский. До него дошли вести о том, что король Сигизмунд, подстрекаемый паном Гонсевским, стал преследовать и притеснять его отца и весь их род за «измену» Павла. Да и с дорогой своей Софьюшкой у него все разладилось, ушла она от него. Бедный ротмистр писал ей трогательные письма, уговаривал одуматься. « Что, моя дорогая, сердечная Софьюшка заметалась ты, а я для тебя все терплю, и не ведаю, что тебя к тому привело. Сердце мое, я у ножек твоих упаду, коли того дозволишь, лишь бы нам обоим вместе быть. А жизнь и смерть свою в руки твои поручаю; а я помню милости твои и не отчаиваюсь, а тебе желаю всего добра, Софьюшка, сердце мое».
Затеял тайную переписку со своими родными, и на него написали извет – донос. Ротмистра судили и сослали вместе с друзьями в сибирские города навечно.
Теряя старых друзей, Пожарский не приобретал новых. Многочисленная родня царя и все эти стольники, чашники, конюшие, стряпчие, плотно окружившие трон, не могли простить Пожарскому его славу освободителя отечества.
Здесь, на кремлевском Верху, как тогда говорили, не любили вспоминать времена народного возмущения и борьбы с иноземцами, а если вспоминали, то с ненавистью, страхом, злобной или ехидной насмешкой.
Чем дальше отодвигался в прошлое подвиг освобождения Москвы от иноземных захватчиков, тем больше задумывался князь над тем, что произошло в те грозовые годы. Его беспокоило, не сотрется ли в народной памяти этот подвиг. Он поделился своими опасениями с боярами и царем, заметив, что совсем мало или почти ничего и нигде не говорят о земском ополчении, как будто его не было вовсе. Надо бы найти хороших дьяков да заставить их написать об этом подробно и точно.
- Незачем отвлекать дьяков на давно прошедшие времена, - ответил царь, и бояре одобрительно усмехнулись. – Они заняты важными делами. А Смута, слава богу, уже двадцать пять лет как закончилась, все забыли о ней, и тебе бы, князь, тоже надо больше думать о сегодняшнем дне и завтрашнем. Что было, то быльем поросло. Иные заботы нас обуревают. Прошло – значит, умерло, а умерло – похоронено.
Боярин Борис Салтыков ехидно поддакнул:
- Смута, она и есть смута. Ничего в ней хорошего нету, и вспоминать ее нечего. Холопы да кабальные, посадские и прочие подлые людишки восстали на своих законных господ, забыв божеские заповеди. Жгли, грабили, убивали. Иноземцев прогнали, это хорошо. А сколько крови пролито, жизней загублено? А почему? Потому, что царя не было. Верховодили не самые лучшие люди. Всё советовались, а дело, как надо, не делали.
Пожарский, едва сдерживаясь, возразил:
- Разве можно забыть про оборону Смоленска, про подвиг троицких сидельцев, отстоявших обитель святого Сергия Радонежского, народное земское ополчение, разгром Ходкевича и освобождение Москвы! Разве Россия не помнит имена Кузьмы Минина, Прокопия Ляпунова, Ивана Сусанина, других воевод и ратников? Помнит и чтит как героев. И нам негоже забывать.
- Давай еще и песни сочинять про это или книги писать!
Весело засмеялись бояре в Грановитой палате.
Пожарский нахмурился и так посмотрел на хихикающих бояр, что смех разом умер на их устах. Он снова на миг стал тем Пожарским, которого все знали как стольника и первого воеводу всея земли, знали, уважали и боялись.
- Опоздал ты, Борис Салтыков, со своими советами: песни уже поются про те славные времена – поезжай в Нижегородский уезд, или в Калужский, или Суздальский, тебе там споют о том, как освобождали Москву! И книги написаны – почитай сказание бывшего келаря Троицкого монастыря Авраамия Палицына. Почитай, если не забыл от лени грамоту. Мы уйдем, но и после нас будут писать книги об этом и слагать песни.
Снова не утерпел Борис Салтыков:
- Скажешь тоже, князь, даже неловко за тебя делается. Все это сны наяву!
- Нет, не сны! Не забудут подвиг освобождения от иноземщины, народных героев, пролитую кровь. Как не забудут Ледовое побоище, Куликовскую битву, великое стояние на Угре! Будут помнить всегда, доколе стоит и красуется на земле Россия. Будут помнить. Будут.