Между тиграми и статуями

                МЕЖДУ ТИГРАМИ И СТАТУЯМИ.      
                баллада в прозе

                Часть 1.

                1.

     Апрельский вечер был по-летнему ласков и тепел. Мягкий ветерок чуть шевелил листву деревьев, совсем молодую, едва народившуюся, ерошил ее, как птичьи перышки, играл с ней. Весенний аромат влажных листьев, цветов и травы царил в саду и, залетая вместе с ветерком в распахнутые настежь окна, наполнял комнаты свежим чистым воздухом, какой бывает только весной. Голубое, медленно меркнущее небо походило на купол из венецианского стекла. На нем не было ни облачка, но солнце, опускавшееся в розовато-сизые тучи, указывало на то, что завтрашний день, скорее всего, будет дождливым.
     Последние лучи приветливо озаряли сад, лужайку перед домом, золотили плющ, ниспадающий зеленым ковром по стенам особняка, и сам особняк, отчего вся его белизна становилась розовато-молочной. Усадьба так и называлась: Белые Камни. Это название очень подходило к ней.
     У одного из раскрытых окон фасада, в комнате, сидела молодая девушка. Положив одну руку на подоконник и откинувшись на спинку стула, она задумчиво смотрела вдаль. Фасад был обращен на юго-запад, поэтому девушка у окна видела облачный закат и с некоторым неудовольствием думала о скучном завтрашнем дне, который предстоит провести в четырех стенах под унылый стук дождя. А между тем, она так любила прогулки, что даже один день, проведенный взаперти, казался ей тяжким наказанием, к тому же, совершенно незаслуженным. Разве мало в ее жизни неприятностей и скуки, думала она, что природе понадобилось еще отягчать ее нелегкую долю непогодой? Право, это несправедливо.
     Девушке недавно исполнилось семнадцать лет, и звали ее Керта Марен. Оставшись в десять лет сиротой, она попала в дом баронессы Гедвиги фон `Ингер, своей дальней родственницы, в усадьбу Белые Камни, и вот уже семь лет жила здесь на положении не очень богатой родственницы-дворянки. Между ней и баронессой постоянно происходили мелкие стычки, ибо Керта Марен держалась, как принцесса, и баронессу это нестерпимо раздражало. Она давно рассталась бы с Кертой, но опекать ее было слишком выгодно. Керта тоже очень охотно рассталась бы с данной Гедвигой (то есть, с госпожой Гедвигой), а заодно и с ее дочерьми, Памелой и Лиссой, которых Керта терпеть не могла, как и они ее… но всякий раз она благоразумно уговаривала саму себя потерпеть до совершеннолетия. Ведь тогда она будет, наконец, совершенно свободна и вернется на юг, в свое возлюбленное имение Жаворонково Поле, где провела раннее детство. В конце концов, ждать оставалось не так уж долго: всего каких-нибудь четыре года. «Потерплю», - думала Керта.
     Еще одной причиной, по которой данна Гедвига и ее дочери не любили Керту, была красота их родственницы, столь же легкая, яркая и немного мятежная, как и ее душа. Керта была не слишком высока ростом, но очень стройна и гибка. Ее голова, шея, грудь, руки и ноги находились в таком гармоничном сочетании между собой, что могли послужить моделью для античного скульптора. Но в ней не было холода и неподвижности статуи. Все ее движения были теплы, грациозны, изящны, полны жизни. Овал ее лица был правилен и мягок, черты до того тонки, что казались слегка капризными. Большие зеленовато-серые глаза смотрели из-под длинных темных ресниц всегда прямо и ясно, а бело-розовая кожа отличалась ровным здоровым постоянством цвета. Брови у нее были немного темнее ресниц, а волосы имели цвет липового меда и, здоровые, густые, всегда немного поблескивали. Они не вились, были прямыми и длинными. Керта про себя тщеславно гордилась ими, но имела в себе достаточно благоразумия и скромности, чтобы не распускать их, а укладывать на голове двумя толстыми косами, наподобие венка. Одевалась она всегда с удивительным вкусом. Вот и теперь, когда она сидела у окна, на ней было лазурного цвета шелковое платье (оно очень шло к ее глазам), а на тонком пальце правой руки поблескивало золотое колечко с лунным камешком.
     Керта смотрела в окно, на кудрявый зеленый сад и на большую дорогу за чугунной оградой сада. Эта пыльная, цвета халвы, дорога неизменно манила ее своей свободой. Она убегала вдаль, в поля, в луга, к лесу, за которым находился город Бастр. Там, в Бастре, вот уже два года Керта блистала на балах, решительно затмевая всех окрестных красавиц и плоскогрудых дочерей собственной опекунши, девушек некрасивых и завистливых. К Керте уже не раз засылали сватов, но женихи ей не нравились, к тайному удовольствию баронессы Гедвиги. Все они были на один лад: фарфорово-розовые дворянчики, едва перешагнувшие порог юности, неуверенные, робкие и потому казавшиеся ей скучными. Еще за нее сватались два надменных, но пылких старичка, оба майоры в отставке, но Керта вежливо отказала и им, а оставаясь в одиночестве, принималась хохотать от одних воспоминаний об этих «женихах».
     Но теперь у окна ей было не до смеха. Она с некоторым беспокойством спрашивала себя: неужели ей так и не придется никого полюбить? Ведь даже у дочерей данны Гедвиги уже были женихи, несмотря на всю их непривлекательность, и они втихомолку посмеивались над «сестрицей Кертой», которая, по всей видимости, решила остаться старой девой, стать синим чулком, а значит, посмешищем всей округи. Но Керта-то прекрасно знала, что они не любят своих женихов и обручились с ними только потому, что никто другой за них просто не посватался бы. Нет, такой любви ей не надо. Ее сердце жаждало настоящего чувства, крепкого и искрящегося, точно благородное старое вино. Она тосковала по этому чувству, ей хотелось погреться в его живительных лучах, войти в него, как в воду, раствориться в нем всей душой… но рядом не было человека, способного подобное чувство вызвать. Керте взгрустнулось, когда она подумала, что можно прождать всю жизнь – и ничего не дождаться. «Но всё же это лучше, - тут же сказала она себе, - чем, очертя голову выйти замуж, а потом всю жизнь об этом жалеть».
     Нет, такого с ней не будет! Она слегка тряхнула головой, улыбнулась своему отражению в зеркале и, решительно встав, накинула на плечи шаль. «Хоть сегодня прогуляюсь еще раз, - подумала она. – Потому что завтра будет дождь, и я успею насидеться дома».
     Она выскользнула из комнаты и, пройдя по коридору, стала спускаться вниз по мягкой ковровой дорожке, покрывавшей мраморную лестницу. Но, услышав голоса возле лестницы, остановилась, не дойдя до холла шести-семи ступеней.
     В холле, справа от лестницы, жарко спорили ее молодые родственницы. Керта прислушалась.
- Да нет же, - возбужденно твердил голос Лиссы. Говорю тебе, Пэм, это цыган! Самый настоящий.
- И вовсе не цыган, - возражал тонкий голос Памелы, всегда немного истеричный. – Это самый обыкновенный бродяга. Я не понимаю лишь одного: зачем матушка вообще пустила его к нам! Он же… он же… ну, ты понимаешь, у него блохи, и всё такое.
- Да, - согласилась с сестрой Лисса. – Уж дров-то мог бы наколоть и Аксель…
- Тише! – зашептала Памела. – Аксель ведь запил, ты что, не знаешь? Он тебе сейчас и лучин-то не нащиплет. Он спит в конюшне.
- Вот пьяница, - проворчала Лисса. – И как матушка его только терпит! А где будет ночевать этот… ну, цыган?
- Да он вовсе не цыган, - снова заспорила Пэм. – Он гальтаниец; просто бродяга. И ночевать он будет в закутке при конюшне. Он уже пошел туда.
- А дрова наколол?
- Наколол.
- Ну, тогда путь ночует, так и быть, - неохотно молвила Лисса. Помолчав, она сказала таинственным голосом:
- Знаешь, Пэм, это хорошо, если он не цыган. А то Клара Рид рассказывала, у них как-то ночевал цыган. Так, представь себе, они все чуть не сбежали из усадьбы от страха!
- Да что ты, - Керта живо представила себе, как Памела вся задрожала от любопытства. -  Почему?
- Потому что он стал колдовать.
- Да что ты! Как – колдовать?
- А так. Повели они этого цыгана спать на конюшню, - голос Лиссы тоже дрогнул от ужаса и восторга. – А он вдруг – бац! – посмотрел на них! И они видят: у него вместо глаз – горящие угли, а вместо рук – железные крюки! Он протянул к ним эти крюки и дико захохотал, а они убежали из конюшни. Хотели позвать полицию, но боялись выйти из дома. Так и протряслись всю ночь. А утром приходят в конюшню с ружьями, а там никакого цыгана. И двух лучших лошадей не хватает. Вот так оно: цыган пускать!
- И что, полиция его не нашла?
- Полиция? Цыгана? – с величайшим презрением переспросила Лисса. – Я никогда не слышала, чтобы полиция поймала хотя бы одного цыгана… во всяком случае, такого, который был бы в чем-нибудь виноват. Нет, Пэм, ни цыгана, ни лошадей – никого не нашли! И вот, что я тебе скажу…
   Но Керте уже надоела их болтовня. Она спустилась с лестницы, позвала свою белую собачку, маленькую, точно трехмесячный котенок, и отправилась гулять в ее обществе. Белую собачку звали Джампи; они с Кертой любили друг друга и почти никогда не расставались.


     За ужином Лисса и Памела решились спросить данну Гедвигу, как она не побоялась пустить в усадьбу бродягу?
     Данна Гедвига, чопорная сухопарая дама, была кратка, когда ее вынуждали отвечать на не слишком приятные вопросы.
- Он хорошо поработал, - молвила она неохотно. – И всего за десять тэстр. Я не захотела отказывать ему в ночлеге. Завтра он уйдет.
   Тэстра была самой мелкой серебряной монетой в королевстве Гальт`ания. Керта Марен знала, до чего скупа ее опекунша, но всё-таки десять тэстр, по ее мнению, - это было несуразно мало за «хорошую» работу. Ибо если баронесса Гедвига признавала чью-то работу хорошей, значит, это был и в самом деле великий труд; она весьма пристрастно относилась к слову «работа».
   «У меня есть лишние полскина серебром, - подумала Керта. – Я отдам их этому человеку. Вероятно, он трудился, как каторжный».
     Полскина серебром равнялись пятидесяти тэстрам. Скины были золотыми и серебряными. Двести тэстр составляли золотой скин. Название «скин» осталось с древних времен, когда гальтанийцы расплачивались друг с другом кусочками тисненой кожи, заменявшими деньги.
     «Лишние полскина серебром». Будучи чрезвычайно скупой, данна Гедвига выдавала Керте Марен на карманные расходы всего пять скинов серебром в месяц. Доходы с двух Кертиных имений были не так уж велики, но она свободно могла рассчитывать на десять скинов серебром или же на пять золотом… впрочем, ей очень не хотелось спорить с баронессой о деньгах. Умеренная в покупке лент, булавок и заколок, Керта даже ухитрялась откладывать деньги на праздники. Теперь, после Пасхи, ее запасы сильно истощились. Они составляли всего полтора серебряных скина. Третью часть этих денег, блестящую монетку в пятьдесят тэстр, она и решила вручить потихоньку от всех работнику данны Гедвиги. Ведь завтра этого беднягу непременно выгонят вон, скитаться под дождем. Так пусть у него хоть будут деньги. С их помощью он сможет поесть, укрыться от непогоды и даже запастись едой на дальнейший путь. Эта мысль оживила и порадовала Керту. Она была настолько же щедра, насколько ее опекунша скупа. Она не пожалела бы для бродяги всех своих оставшихся денег, но всё-таки ей не хотелось оказаться совсем уж с пустыми руками: мало ли, какая вещица приглянется ей, когда они через два дня поедут в город? «Конечно, моя помощь – не лепта бедной вдовы, - подумала она, - но хоть что-то. А избавить этого человека от нищеты всё равно не в моих силах, -  как и многих других, ему подобных».
     Керта не впервые помогала наемным работникам данны Гедвиги. Она взяла себе в привычку одаривать их потихоньку от баронессы и ее дочерей, и еще ни разу не была застигнута своими родственницами во время этих предательских действий. Правда, баронесса фон Ингер редко пользовалась услугами случайных людей. Она решалась на это лишь изредка, по необходимости; так было и на этот раз. Садовника Акселя свалил трехдневный запой, и как раз в это время к концу подошел запас дров. Поэтому бродяга, попросивший однодневной работы и ночлега именно нынче вечером, был принят чопорной баронессой охотно, даже благосклонно. Она не могла не признать, что он появился как нельзя более кстати.

                2.

     После ужина Керта поднялась в свою комнату, зажгла от свечи маленький бронзовый фонарь, взяла из ящика комода свои полскина и, набросив на голову и плечи шаль, потихоньку спустилась в холл. Она вышла в сад через черную дверь и не заметила, как две осторожных тени последовали за ней.
     В саду было свежо и очень темно. Молодая луна давала весьма немного света. Она желтела в небе узкой подковкой, окруженная звездами. Кругом стояла тишина. Керта с удовольствием вдохнула сыроватый ночной воздух и, озаряя себе путь фонарем, направилась в обход дома, к конюшне, точнее, к пристройке, где прежде ночевал конюх. Теперь он жил в доме привратника, исполняя одновременно обе должности: привратника и конюха. Данна Гедвига старалась держать как можно меньше слуг – из экономии, а точнее, по причине всё той же скупости. Пьяница Аксель до сих пор не был уволен ею не из милосердия, а потому, что когда он запивал, она высчитывала из его жалованья определенную сумму. Такое положение дел устраивало и ее, и садовника.
     Керта подошла к чуть приоткрытой двери пристройки, тихонько постучала и заглянула внутрь. В то же мгновение кто-то сзади втолкнул ее в пристройку, так, что она едва не упала и не уронила фонарь. Дверь за ней захлопнулась, и кто-то снаружи, судя по звукам, чем-то припер ее. Потом послышался приглушенный взрыв хохота и стремительно удаляющиеся шаги. Лисса и Памела! Керта узнала их смех и пришла одновременно в негодование и отчаяние. Она толкнула дверь, но та не поддалась, только глухо стукнула. Керта оказалась запертой в конюшенной пристройке не хуже, чем в тюрьме.
     Поняв, что все пути к отступлению отрезаны, Керта мгновенно овладела собой. Она приняла равнодушно-спокойный вид, с достоинством поправила шаль на голове и аккуратно поставила фонарь на деревянную полку. На самом деле ей было очень не по себе. Ей вдруг совершенно некстати представились горящие угли вместо глаз и железные крюки вместо рук… она твердо знала, что не выдержит подобного зрелища.  Но она даже виду не подала, что испугана. Очень медленно, с подчеркнутой непринужденностью, Керта повернулась  к сеннику, на котором ночевал бродяга, и устремила на него свой ясный прямой взгляд.
     Бродяга не спал. Разбуженный стуком двери, он сидел на своем сенном ложе и смотрел на Керту. Ему было лет тридцать, и он действительно походил на цыгана. Керта увидела плохо выбритое лицо и шапку темных спутанных волос. Лицо бродяги было очень загорелым, обветренным, худым, с квадратным подбородком, нос – немного покатым, глаза узковатыми; в них и в очертаниях губ было что-то насмешливо-презрительное, даже язвительное. Вообще же это лицо напомнило Керте лисицу и волка одновременно. Но при всём том лицо было молодо и красиво, а его владелец отличался высоким ростом и крепким стройным сложением. Он был «большой», и Керта это сразу увидела, несмотря на то, что он сидел, а не стоял. Казалось, если он встанет, то непременно упрется головой в плоский потолок двухметровой пристройки. Одет он был в грязную рваную куртку, бывшую, вероятно, когда-то кафтаном, и в плотные штаны, бывшие некогда военными рейтузами. Ноги бродяги были обуты в башмаки из грубой кожи. Такие башмаки и подобные им сапоги, подбитые снизу гвоздями, называли «фермерскими». Люди говорили, что им нет сноса; по всей видимости, так оно и было. Во всяком случае, башмаки бродяги, в отличие от остальной его одежды, выглядели совершенно целыми.
- Добрый вечер, - очень спокойно, даже царственно молвила Керта, приветливо и ясно глядя на бродягу. – Прошу прощения, что разбудила вас. Видите ли, я узнала, что госпожа баронесса, хозяйка усадьбы, дала вам всего десять тэстр за работу. Я немного поговорила с ней и… словом, мы решили, что вам полагается чуть больше, чем вы получили. Вот, возьмите, пожалуйста.
   Ее голос, мягкий, грудной, очень спокойный, ясно звучал в тишине пристройки. Она протянула бродяге пятьдесят тэстр. Он встал, действительно едва не коснувшись головой потолка, почтительно взял монетку и с непроницаемо-учтивым выражением лица поклонился Керте.
- Теперь мне нужно идти, - продолжала Керта со светской непринужденностью. – Но дверь не поддается. Может, вам удастся открыть ее?
   Он шагнул вперед и толкнул дверь плечом; она скрипнула, но не поддалась. Он усмехнулся и взглянул на Керту.
- Придется ломать петли, - сказал он. – Это ничего, я завтра починю их.
   Голос у него был низкий и звучный. Керта подумала, что с таким голосом и при таком сложении трудно не сломать двери, и ответила:
- Конечно, ломайте, я вам разрешаю.
   Он внимательно посмотрел на нее и спросил:
- Интересно, кто так подшутил над вами?
- Неважно, - сказала Керта, отводя глаза в сторону и беря фонарь. – Ломайте, пожалуйста.
   Бродяга с силой толкнул дверь. Ржавые петли поддались в одно мгновение, и в двери образовалась щель, достаточная для того, чтобы Керта смогла выбраться из своего невольного заточения. Увидев это, она с облегчением вздохнула и, молвив:
- Спокойной ночи! – выскользнула наружу.
   И тут же столкнулась с баронессой.
- Керта! – воскликнула баронесса; в ее голосе прозвучали гнев и подозрение, но она совершенно не удивилась (видимо, ей уже было известно, что Керта в пристройке). – Позвольте, что вы там делали?
   Голос баронессы и обращение на «вы» не сулили ничего хорошего.
- Лисса сказала мне, - продолжала данна Гедвига, - что вы, якобы, пошли взглянуть на бродягу. Я не поверила своим ушам и прибежала сюда просто бегом. Что это еще за новости, моя милая?
   Кровь бросилась в лицо Керте, но она сдержала свой гнев и холодно ответила, не повышая голоса:
- Не кричите, данна Гедвига. Я просто принесла этому человеку хлеба. Полагаю, это не преступление?
- Зачем ему хлеб? Он поужинал в людской, - с еще большим подозрением глядя на нее, молвила баронесса. – Вам прекрасно известно, что я кормлю людей после того, как они поработают. Говорите правду, что вы тут делали? И почему дверь сорвана с петель?
- Потому что Лисса и Памела вставили грабли в скобы на косяке и на двери, - ответила Керта, убирая грабли, отчего дверь, уже не удерживаемая петлями, рухнула на траву и едва не придавила тщедушную баронессу; та едва успела отскочить в сторону.
- Да вы взбесились, Керта Марен! – голос данны Гедвиги задрожал от ярости. – Вы едва не убили меня.
- Какой вздор, - устало молвила Керта, начиная терять терпение. – Говорю вам, ваши дочери заперли меня. Мне надо было выйти отсюда.
- Вам надо было выйти! – баронесса всплеснула руками. – Да зачем же вы вошли туда, в пристройку, к этому человеку? Можете вы мне объяснить?
- Это мое дело, - сухо отозвалась Керта. – И решительно никого не касается.
   Тут же на ее щеке загорелась пощечина. От изумления, боли и обиды (баронесса еще ни разу в жизни не трогала ее и пальцем) Керта вся вспыхнула и широко раскрыла глаза.
- По какому праву вы бьете меня? – с вызовом спросила она. – И за что?
- В самом деле, не за что, - раздался вдруг низкий мужской голос, и бродяга, выйдя из пристройки, встал рядом с Кертой.
- Барышня дала мне немного денег, вот и всё, - сказал он. – Это было ее право. А дверь я вам хоть сейчас починю.
   И, сложив руки на груди, он воззрился на баронессу самым беззастенчивым образом, дерзкий и невозмутимый.
    Лицо баронессы покрылось красными пятнами.
- Подите вон! – сказала она ему глухо. – Убирайтесь из поместья сию же минуту, не то я спущу собак и пошлю людей за полицией.
- Что сначала? – серьезно полюбопытствовал бродяга.
- Сначала собак, - отрезала баронесса. – Убирайтесь; ваши услуги обошлись мне значительно дороже, чем я предполагала, так что новых мне не нужно.
- Данна Гедвига, - глаза Керты вспыхнули. – Вы можете объяснить, что случилось? Почему вы бьете меня, почему гоните этого человека? Что мы с ним сделали дурного?
- Уж это вам лучше знать, - ядовито сказала баронесса.
- Что вы хотите сказать? – Керта сурово выпрямилась и гордо вскинула голову. – Простите, но ваши слова для меня оскорбительны; вы позорите сами себя.
- Я позорю?! Посмотрите лучше на себя, моя милая, - процедила сквозь зубы баронесса.
- За мной нет ни малейшей вины! – вспылила в ответ Керта. – Не знаю, какая муха вас сегодня укусила, но вы… вы сегодня просто невыносимы.
- Домой! Немедленно ступайте домой, - данна Гедвига рассердилась. – А вы, сударь, убирайтесь, да поживее, не то я спущу собак. Через три минуты они будут на свободе.
   И, подхватив свой фонарь за кольцо, она быстро пошла прочь, негодующе шурша платьем.
   Керта порывисто повернулась к бродяге.
- Бегите, - шепнула она. – Я ее знаю, он сдержит свое слово, а собаки у нас презлые. Простите, что всё так нелепо получилось. Если бы не я со своими глупыми деньгами…
- … то мне пришлось бы завтра очень нелегко, - договорил за нее бродяга. – Не жалейте ни о чем. Прощайте.
   И он пошел было к решетке сада, но Керта, догнав его, прошептала:
- Идите за мной! – и быстро повела его к тому месту за кустами, где в решетке была небольшая брешь.
- Сюда! – торопливо шепнула она.
   Он поцеловал ей руку, пролез в пролом, не оглянувшись, быстро пересек дорогу и словно растворился во мраке. А Керта, подавленная и расстроенная, побрела домой, в свои комнаты.
   Там она зажгла свечу и устало опустилась на стул. На душе у нее было горько и тоскливо, как никогда. Ее левая щека всё еще горела от пощечины, а рука до сих пор ощущала прикосновение губ, твердых и колючих от плохого бритья. «У него благородное сердце», - подумала Керта механически. Но обида, нанесенная ей, обида сильная и несправедливая, мучила ее душу, жгла, как огнем.
   «Надо помолиться, - решила Керта, - Я слишком горда, мне следует быть более смиренной».
   Ее намеренье было честным, но тут дверь отворилась, и в комнату вошла данна Гедвига. При виде опекунши сердце Керты неприязненно дрогнуло.
- Керта, - сухо заговорила Гедвига фон Ингер. – Ты, конечно, сама понимаешь, что поступила глупо и опрометчиво. Возможно, я несколько погорячилась, но я просто потеряла голову, когда узнала, что ты пошла в эту пристройку. Никогда больше так не делай, слышишь? Никогда!
- Я не могу вам этого обещать, - молвила Керта. – И я прошу вас стучать, прежде, чем входить ко мне.
- Стучать? – переспросила баронесса. – Хорошо, я буду стучать. Но, по-моему, и тебе следует быть вежливой.
- Да, - согласилась Керта. – Я сожалею, что была груба с вами сегодня. Простите меня.
   В ее голосе помимо ее воли прозвучал вызов, и баронесса отметила этот вызов про себя.
- Так прощения не просят, моя дорогая, - сдержанно сказала она. – Но я понимаю, что ты сегодня взбудоражена и устала (впрочем, по своей же собственной вине). Поэтому ложись спать, а завтра мы с тобой серьезно поговорим. Мне давно следовало провести с тобой надлежащую беседу. Доброй ночи.
   Она вышла из комнаты. Керта осталась сидеть на стуле, уронив руки на колени, словно оцепенев.
    Ее привел в чувство бой часов в холле. Керта вздрогнула всем телом и медленно встала. Восковая свеча догорала. Керта рассеянно зажгла новую свечу, и вдруг поняла, что всё кончено: чаша выпита, разбита, и терпению ее, наконец, наступил предел. Она поняла, что не сможет лечь в постель, не сможет уснуть, ничего не сможет, пока она в этом доме, в этих стенах, внезапно и окончательно опостылевших ей.
   «Надо уходить, - хладнокровно подумала она. – Да, уходить отсюда как можно скорее и как можно дальше. Я поеду к тетушке Эдит, на юг. Правда, она очень старенькая, и ей не позволят опекать меня, но она умница, любит меня и, конечно, спрячет где-нибудь до моего совершеннолетия. Потому что здесь оставаться немыслимо».
   Итак, сказала она себе, сейчас полночь. Незачем терять время. До четырех утра следует собраться, потому что в пять – первый дилижанс, и я должна уже буду ждать его у дороги.
   Она решила взять с собой только самое необходимое: две смены платья, белье и драгоценности, подаренные ей родственниками в разное время. Их было немного: три золотых и три серебряных браслета, шесть золотых колец с рубинами и изумрудами и золотой кулон с сапфиром на золотой цепочке. «Я заложу их в Сьюполке, - подумала Керта, - потому что за пятьдесят тэстр я смогу доехать только до Сьюполка, а остальные пятьдесят потрачу не еду и номер на постоялом дворе». Тут ее взгляд упал на Джампи, дремавшую в кресле. «Я возьму ее с собой, - подумала Керта. – Ни за что на свете я не оставлю мою собачку в этом доме»
   И она решительно принялась за сборы. Достала свой ковровый саквояж и начала складывать туда вещи, стараясь двигаться как можно тише и вообще производить как можно меньше шума. Собрав вещи, Керта умылась, переоделась во всё чистое, заново расчесала, заплела в косы и уложила на голове волосы так, чтобы они не мешали шляпке, и села ждать. Часы в холле пробили два часа ночи. Ее стало клонить в сон. Она и рада была бы немного вздремнуть перед побегом, но тревожное состояние, в котором она пребывала последние несколько часов, не давало ей спать; всякий раз она, вздрогнув, просыпалась.
- Пятьдесят тэстр до Сьюполка… - шептали ее губы. Целый день пути. Это успокаивало ее. Она будет уже очень далеко от дома, когда данна Гедвига и ее бессовестные дочери (впрочем, Керта уже почти не сердилась на Лиссу с Памелой) узнают, что она покинула усадьбу Белые Камни. Они не найдут ее, как бы ни старались. Пусть обыщут хоть всю Гальтанию, им не найти ее, Керту Марен. Она улыбнулась этой мысли – улыбнулась впервые за последние шесть часов. Ее ждала свобода. И какой бы трудной и опасной эта свобода ни была, Керта заранее приветствовала ее всем сердцем, всей душой. И невольно вспоминала бродягу, из-за которого пострадала недавно. Должно быть, он сейчас спит на чьем-нибудь сеновале - и счастлив. На его месте она непременно была бы счастлива. Ведь быть независимой, путь и очень небогатой, - великое счастье… для женщины. Мужчинам, конечно, всегда нужно больше, ведь они так неугомонны и честолюбивы.
   И тут Керта с удивлением подумала, что сегодняшний бродяга показался ей действительно интересным и ярким человеком в отличие от всех остальных мужчин, которых она до сих пор знала. «Это потому что он свободен, - подумала она, - внутренне свободен и ничего не боится». Ей очень захотелось стать такой же смелой и уверенной в себе, как он.

                3.

     «Данна Гедвига! Я уезжаю и прошу Вас не беспокоиться обо мне и не искать меня. Я сумею о себе позаботиться. Прощайте. Керта Марен».
     Керта положила записку на стол и прижала ее уголком бронзового пресс-папье. Затем взяла свой ковровый саквояж, перекинула через плечо ремень, удерживающий корзинку с Джампи, и вышла в коридор. Он был тих, полутемен и пуст. Она спустилась вниз по черной лестнице и отомкнула дверь запасным ключом. Очутившись в саду, она быстро направилась к бреши в ограде, той самой, через которую спасся вчера бродяга; садовник всё никак не мог собраться заделать эту брешь.
     Керта чувствовала себя узницей, сбежавшей из тюремного застенка, поэтому ее сердце судорожно билось, когда она, точно подхваченная ветром, летела через сад, боясь, что ее поймают, остановят, заставят вернуться назад в постылый дом, один вид которого вызывал в ней теперь сильнейшее отторжение.
     Сад серел в светлеющих сумерках, омываемый дождем. Сафьяновые туфельки Керты быстро намокли от сырой травы, чулки тоже стали влажными. Две свирепых дворовых собаки подбежали к ней, но, узнав ее, завиляли хвостами. Она торопливо потрепала их по загривкам и нырнула в кустарник. Еще две минуты – и вот Керта очутилась по ту сторону ограды.
     Теперь оставалось одно: ждать дилижанса. На всякий случай она отошла как можно дальше от ограды имения и, усевшись на низкую толстую ветку придорожной сосны, закуталась в плащ и вся превратилась в ожидание. Ей было неприятно в отсыревшей одежде и мокрых туфельках, но ожидание дилижанса и мысли о будущем отвлекли ее от подобных мелочей. «Господи, только бы всё удалось, - твердила она про себя, как заклинание. – Только бы удалось!»
     Время точно остановилось, оно тянулось нестерпимо медленно. Под конец Керта даже задремала, прислонившись к стволу сосны, но стук колес разбудил ее.
    Она увидела приближающийся дилижанс, взяла вещи и вышла на дорогу. Экипаж остановился. Угрюмый кучер отворил для нее дверцу и сиплым голосом спросил:
- Куда, барышня?
- В Сьюполк, - ответила она.
- Пятьдесят тэстр.
- Да, я знаю. Вот, возьмите сразу.
- Спасибо, - пробурчал кучер, довольный тем, что ему заплатили вперед. Он помог Керте забраться внутрь дилижанса, захлопнул дверцу, уселся на козлы и хлестнул лошадей.
  Керта безмолвно вознесла благодарственную молитву Небесам и, облегченно вздохнув, откинулась на подушки сиденья. Дилижанс был совершенно пуст. Она поставила у своих ног саквояж, рядом с собой – корзинку с Джампи, погладила собачку и задремала под стук колес и мерный, глуховатый цокот копыт. Вскоре ее дремота перешла в сон, настолько крепкий, что ей ничего не снилось. Она проспала до самого полудня.
   В полдень дилижанс, уже наполовину полный пассажирами, прикатил в фабричный город Н`ольдшер. Керта проснулась и, увидев, что пассажиры направились в трактир, тоже пошла туда, так как почувствовала сильный голод.
   Вокруг нее, единственной в зале знатной дамы, тут же засуетились официанты. Она попросила принести кофе со сливками и несколько сандвичей с ветчиной и сыром. Всё это было ей подано, и всё это она съела с удовольствием, заплатив восемь тэстр и дав на чай две.
   Горячий вкусный завтрак очень взбодрил ее. Она почувствовала прилив свежих сил и продолжила дальнейший путь уже совершенно спокойно, с живым любопытством глядя в окно на леса, поля, луга и города, которые еще до сих пор ни разу не видела. Страх совершенно ее оставил. Она ощутила в себе уверенность и радость оттого, что ее побег удался, и теперь никакая сила на свете не заставит ее вернуться к баронессе фон Ингер. Эта мысль очень развеселила Керту. Ей стало легко и хорошо на душе, она едва не засмеялась от радости.
   Обедали в большом городе Л`узенде, на постоялом дворе. А к девяти часам прибыли в залитый огнями и дождем Сьюполк.
    Возница помог Керте выйти из дилижанса и вынес ее вещи. Она тут же отправилась на постоялый двор «Петух и курятник» и устроилась в номере на втором этаже.
   Сьюполк был довольно большим городом. Его широкие мощеные улицы и ряды красивых стройных домов в два-три этажа понравились Керте, но она едва успела разглядеть их, так как очень устала. «Завтра я заложу вещи», - подумала она и, очень скромно поужинав, легла спать. Ее Джампи, вполне довольная путешествием и кусочками ветчины, которыми Керта время от времени ее угощала, спокойно уснула, свернувшись в одном из кресел.
     Керте долго не спалось, хотя она и чувствовала себя очень утомленной. Мысли осадили ее, точно осы блюдце с медом, и она напрасно силилась от них избавиться. Ей думалось о том, что делают теперь данна Гедвига фон Ингер и бродяга, из-за которого она поссорилась со своей опекуншей. Она мысленно прикидывала, сколько денег ей удастся выручить за три золотых браслета. Но она никогда еще не закладывала вещей, поэтому, так ни до чего и не додумавшись, мирно погрузилась в сон под стук дождя, монотонно долбившего по карнизу.
     Утром, поднявшись до завтрака, она поспешила в ломбард и заложила золотые браслеты. Хозяин ломбарда, сумрачный, но вежливый итальянский еврей после долгих взвешиваний предметов на весах и некоторых раздумий отсчитал ей без малого тысячу золотых скинов и немного серебра. Подавая ей расписку в получении вещей, он так пристально и странно посмотрел на нее, что она смутилась и даже немного испугалась, хотя ее лицо скрывала плотная вуаль.
     Впрочем, покинув ломбард, она тут же забыла об этом и поспешила в «Петух и курятник», так как дождь всё еще шел. Она решила в этот день не продолжать путешествия, а сесть в дилижанс завтра утром. Сегодня ей хотелось просто отдохнуть и собраться с мыслями.
     Вернувшись на постоялый двор, Керта сразу заплатила хозяйке за номер, завтрак, обед и ужин – и отправилась к себе. Она переоделась в сухое платье, поставила башмаки сушиться у камина и задумалась. Теперь ей осталось всего три дня пути. Если она будет очень бережлива и экономна, ей надолго хватит вырученных ею денег.
     Завтрак ей подала молодая темноволосая служанка с сумрачным лицом. Она показалась Керте очень печальной, и Керта одарила девушку серебряным скином. Та ласково и почтительно улыбнулась ей, но ее лицо по-прежнему оставалось грустным и напряженным.
     Спустя несколько часов эта же служанка принесла ей обед, и Керта снова дала ей серебряный скин.
- Вы очень щедры, данна, - сказала ей девушка, - но вы даете слишком большие чаевые. Больше двадцати тэстр здесь давать не полагается.
- Простите, - немного смутилась Керта. – Просто мне хотелось поднять вам настроение. Как вас зовут?
- Иммона, - ответила служанка. – Спасибо вам, данна, но, пожалуйста, не давайте мне больше денег.
- Хорошо, - Керта засмеялась. – Не дам ни гроша.
- И правильно сделаете, - Иммона улыбнулась ей. – Вам лучше не привлекать к себе ничьего внимания.
   Ужин Керте принесла сама хозяйка, полная женщина в чепце.
- Знаете, данна, - она доверительно наклонилась к Керте. – Этот номер слишком уж простоват для вас. На третьем этаже у нас освободилась отличная комната с ванной; не желаете ли вы перейти туда?
- Я бы с удовольствием, - вежливо ответила Керта. – Но лучше не надо; ведь я уезжаю завтра утром.
- Как угодно, - молвила хозяйка. – Но, право, жаль. Вы до того приятная постоялица, что мне очень хотелось бы услужить вам: искренне, от всей души. В этом номере сквозняк, да и сыровато, ваши башмачки не высохнут до утра. А там, наверху, непременно бы высохли. И горячая ванна вам не помешала бы – это лучшее лекарство от простуды. Я же возьму за этот номер всего ползолотых скина, очень мало. Ведь я вижу, - ласково продолжала она, - вы путешествуете одна, некому последить за вами. У меня, понимаете ли, тоже есть дочь. Она вашего возраста и гостит сейчас в Германии у моих дальних родственников. Поэтому мне кажется, что если я сейчас позабочусь о вас как следует, то о ней там, в тех краях, тоже позаботятся.
   Керта поневоле была тронута ее словами и согласилась перейти в лучший номер. В самое короткое время все ее вещи вместе с Джампи были доставлены на третий этаж в роскошную комнату со стеклянными окнами и темными драпри вместо обычных гостиничных ставней. Пол в комнате (паркетный, а не дощатый, как внизу) был покрыт возле кровати дорогим ковром, мебель отличалась особенной элегантностью, а кровать была просто роскошная: мягкая, как пух, с красивым шелковым покрывалом и отдернутым пологом из серебристого атласа. Вообще этот номер имел вид со вкусом устроенной комнаты в богатом поместье, и Керта, питавшая слабость ко всякого рода комфорту, не могла оставаться равнодушной к этой комнате. Она охотно доплатила половину золотого скина и, когда хозяйка ушла, заперлась на ключ и отправилась в ванную.
    Она долго и с удовольствием нежилась в теплой, почти горячей воде, а потом, сонная и довольная отправилась спать. Погасив свечу, она легла в постель – и немедленно бы уснула, но тут в дверь постучали. «Наверно, это хозяйка», - подумала Керта. Она встала с постели и, набросив пеньюар поверх длинной ночной рубашки, открыла дверь.
     Блеснула свеча. Керта зажмурилась, но всё-таки успела разглядеть лицо служанки Иммоны. Это лицо поразило ее выражением тревоги и страха. Иммона быстро вошла в комнату и повернула ключ в замочной скважине.
- Скорее, данна, - сказала она тихо и торопливо. – Одевайтесь – и бежим отсюда. Один человек, очень надежный, увезет вас из города: я попросила его об этом.
- Куда мы побежим? – Керта чрезвычайно удивилась. – И почему? Что произошло?
- Ах, у меня нет времени объяснять! – воскликнула Иммона вполголоса. – Говорю вам, вы в опасности! Я скажу вам несколько слов, и вы всё поймете. «Петух и курятник» принадлежит барону Хольгеру фон Крогу. Эту комнату он завел специально для себя; у него есть от нее ключ, а хозяйка заманивает сюда для него одиноких девушек, вроде вас… Я вас не первую спасаю, поэтому знаю, что говорю.
   Керта побледнела, как мел, ее глаза стали огромными и она совершенно утратила дар речи. Зато движения ее сделались просто стремительными. Не прошло и нескольких минут, как она уже была совершенно одета и держала в одной руке свой саквояж, а в другой корзинку с мирно спящей собачкой.
- Пойдемте, - шепнула Иммона Керте и стала спускаться рядом с ней по ступенькам, озаряя путь свечой.
   Они сошли вниз. Иммона погасила свечу и еще одним ключом открыла дверь на улицу. Они огляделись по сторонам и полетели стрелой, стараясь держаться как можно дальше от фонарей. Иммона взяла у Керты саквояж и поддерживала ее с другой стороны под руку.
- Почему… почему вы не предупредили меня раньше? – спросила Керта еле слышно.
- Я тогда еще не знала, что вы ходили в ломбард, - так же тихо ответила ей Иммона. – Тамошний хозяин – человек барона, он велел следить за вами. Я поздно узнала об этом. И совершенно случайно. Моя хозяйка сказала кому-то, что «тридцать пятый номер на месте», а ведь тридцать пятый номер – это ваша бывшая комната… И я всё поняла. Поняла, что вы «на месте», то есть, в ловушке. И что к вам придут, когда вы уснете. А потом увезут во дворец барона, и никто ничего не узнает.
- О, Господи! – вырвалось у Керты. – А вы как же? Вам ничего не грозит?
- Мне? О, уже ничего, - Иммона горько рассмеялась. – Потому что я уже была в гостях у барона. Я ведь дочь трактирщицы.
- Господи… - снова прошептала совершенно подавленная Керта. – Бежим со мной, Иммона; я увезу вас к своей тете и защищу вас.
- Пустяки, - Иммона улыбнулась ей. – Мне решительно ничего не угрожает. Честное слово, поверьте мне. Я должна остаться, чтобы помогать таким, как вы, а я… я барону уже совершенно неинтересна, как и он мне не страшен. Всё, сударыня, здесь нам надо расстаться, иначе меня хватятся. Берите ваш саквояж. И ступайте вон туда, к углу дома с балконами… видите? Там вас ждет ваш проводник. Вы можете совершенно спокойно ему довериться: он человек глубоко порядочный и надежный, я хорошо его знаю.
- Спасибо, дорогая моя! – Керта обняла ее и поцеловала.
- Может, дать вам денег? – робко спросила она.
- Не вздумайте, - Иммона засмеялась. – Они вам самой пригодятся, а я не так уж бедна. Ну, бегите же скорей!
- Да благословит вас Бог, - молвила Керта. Слезы выступили у нее на глазах, – до того ее тронуло бескорыстное великодушие Иммоны. Она повернулась и быстро пошла к скупо озаренному фонарями двухэтажному дому с балконами.
   Дождь давно кончился. На чистом небе сияли звезды, под ногами Керты тускло поблескивали булыжники ночной мостовой. Она услышала, как на городской площади куранты гулко пробили полночь. Еще несколько шагов, торопливых и легких, и вот она уже на углу дома, в тени.
     Керта увидела, как от стены отделилась высокая фигура и молча взяла ее саквояж и корзинку. Они быстро пошли прочь, не говоря друг другу ни слова. Но едва первый же фонарь озарил ее провожатого, как у Керты вырвалось удивленное и радостное восклицание. Провожатый быстро взглянул на нее, и на его лице также отразилось величайшее изумление.
- Черт возьми! – тихо сказал он. – Вы-то что тут делаете? Как вы здесь очутились?
- Я сбежала из дома, - объяснила она ему. – И теперь хочу уехать на юг, в Блюмен, к своей тете Эдит. Я очень рада вас видеть.
- Взаимно, - молвил он, снова пускаясь в путь. – Только ведь вас, конечно, уже объявили в розыск. Вас, кажется, зовут данна Керта Марен, правильно ли я запомнил?
- Совершенно верно, - ответила она. – А как зовут вас?
- Р`омас Л`оринд, - ответил он. – Я приехал в Сьюполк сегодня днем, и Иммона сразу же дала мне работу. Но я никак не ожидал, что буду спасать именно вас. Никак не ожидал.
- Я тоже не ожидала, - призналась она. – Я думала, вы остались там, где-нибудь неподалеку от Белых Камней. Но куда мы идем сейчас?
- К моему экипажу, на котором я прикатил сюда, - ответил он. – Правда, он невелик, но зато крепок, и у лошадки хороший ход. Всё это я приобрел на деньги, которые дали мне позавчера вы и ваша сердитая тетушка, дай Бог ей здоровья. А теперь тихо, данна Керта, ни звука больше, пока мы не уберемся из города. Барон и его люди уже, вероятно, ищут вас.
   Керта послушно умолкла, продолжая время от времени исподтишка поглядывать на Ромаса Лоринда. Теперь он был гладко выбрит и чисто одет, хотя и это его платье имело очень поношенный вид. На нем были серая куртка и брюки мастерового. Единственное, что он не сменил, это обувь: на нем были всё те же башмаки из грубой кожи. Правда, Керте было совершенно всё равно, как он одет. Она почему-то радовалась тому, что они снова встретились. Причины этой радости она не смогла бы объяснить. Она испытывала удивительное чувство: словно неожиданно встретила родного брата, и не могла не приветствовать этой встречи всей душой. Рядом с Ромасом Лориндом она чувствовала себя в полной безопасности, тем более, что ей вспомнились слова Иммоны: «… он человек глубоко порядочный и надежный, вы можете совершенно спокойно ему довериться».
     Лоринд, в отличие от Керты, не проявлял радости. Он вообще не обнаруживал никаких чувств, его лицо было совершенно непроницаемо. После того, как оно поневоле выразило изумление неожиданной ночной встречей, оно снова приняло свое обычное бесстрастное выражение с легким оттенком презрительной насмешки. Лоринд явно не испытывал почтения к миру, в котором жил, но при этом не желал и вступать в суетные споры с этим миром; он просто терпел его.
     Правда, появление здесь, в Сьюполке, девушки из Белых Камней, которая так недавно была мила и добра с ним, не на шутку его взволновало. Он не показывал этого, но ему было глубоко жаль ее: юную, совсем не знавшую жизни, едва не угодившую только что в ловушку, целую и невредимую сейчас только благодаря Иммоне и ему, Ромасу… «Она же не доедет ни до какой тетки, - размышлял он. – Она обязательно попадет в какую-нибудь переделку. Сбежать из дома, уехать Бог знает куда, одна, даже без служанки… что за характер! И ведь сбежала-то она по моей вине. Впрочем, не совсем. Баронесса из Белых Камней, конечно, не подарок. Зато каким «подарком» мог стать для данны Керты Хольгер фон Крог! Представляю себе. Господи, как ей сегодня повезло, этой маленькой дурочке по имени Керта Марен. Несказанно повезло. Ладно, ночлег я ей на сегодня предоставлю, а там… завтра поговорю с ней, прикину, что и как. Утро вечера мудренее».
     Приняв такое решение, он зашагал потише, потому что заметил, что Керта запыхалась, стараясь идти с ним в ногу.


     Они добираются до узкого переулка, в котором стоит закрытая двуколка с дощатыми стенками и крышей. В двуколку впряжена небольшая лошадка. Наверху крыши – ящик для багажа.
     Ромас Лоринд кладет в этот ящик ковровый саквояж Керты, помогает ей забраться в двуколку, ставит ей на колени корзинку с Джампи и сам садится рядом. Он берет в руки возжи и слегка дергает их. Лошадка тут же пускается рысью по переулку, через дворы – вон из города.
     Очень скоро «экипаж» выезжает на дорогу. Керта сидит ни жива ни мертва от усталости, тряски и неизвестности. Она совершенно ничего не боится, но ей интересно, куда привезет ее Ромас. Дорога темна, поэтому Ромас зажигает фонарь на крыше двуколки. Этот фонарь озаряет дорогу лошади, которая, повинуясь Ромасу, бежит всё быстрее. Они проезжают через какие-то поля и луга, после чего сворачивают в лес. Здесь совсем черно, только фонарь озаряет сумрачные стволы деревьев, их темную в ночи листву. Тропы, по которым проезжает двуколка, очень узки, и Керте кажется, что вот-вот они врежутся в какое-нибудь дерево или, чего доброго, угодят в болото. Она еще ни разу не была в настоящем лесу и теперь думает, что на свете нет ничего более страшного, чем ночной лес (разумеется, исключая барона Хольгера фон Крога). Зловеще, дико кричит в зарослях какая-то птица. Ее голос похож на вопль безумного человека. Керте от этих звуков становится еще более не по себе. «Если бы здесь не было Ромаса, - говорит она себе, - я бы просто умерла. Нет, мне никогда не стать такой же смелой, как он».
     Наконец лошадка останавливается.
- Приехали, - коротко говорит Ромас, помогая Керте выйти из двуколки.
   Он снимает с крыши ее саквояж и идет куда-то, озаряя себе путь фонарем. Керта следует за ним с корзинкой. Они входят в какой-то маленький сарай. Ромас отодвигает засов на двери, состоящей из тонких жердочек и пропускает Керту вперед. Она растерянно останавливается, озираясь вокруг. Фонарь тускло озаряет комнатушку с глиняным полом и одним небольшим окошком. Возле окошка – одинокая лавка, в углу маленькая печь с очагом, большой деревянный ящик без дна, несколько полочек, прибитых к стене одна над другой и… больше ничего.
   Ромас вставляет в бутылку восковую свечу, зажигает ее и ставит на верхнюю полку. Потом поворачивает в стене щеколду. Открывается доселе незамеченная Керотой дверца, ведущая в маленький чулан. Ромас достает оттуда небольшой тюфяк, набитый соломой, подушку, тоже набитую соломой и толстое шерстяное одеяло. Всё это он кладет на пол. Затем вынимает длинную скатерть, оборачивает ею тюфяк и подушку и говорит Керте:
- Можете ложиться. Если угодно, заприте двери и ставни. Я буду ночевать в соседней комнате.
   Керта ставит корзинку с Джампи в угол.
- О, Господи, - только и может произнести она.
- Что такое? – стараясь не улыбнуться, спрашивает Ромас.
- Но… но ведь это сарай, - произносит Керта с тихим отчаянием. – И… и я еще ни разу не спала на полу.
- Во-первых, это не сарай, - возражает Ромас, - а дом углежога. А во-вторых, если вы до сих пор не спали на полу, то тем интересней вам будет попробовать, что это такое. К тому же, тюфяк достаточно мягкий, а пол очень чистый: я сегодня вымыл весь дом и хорошо его протопил. Не смотрите на то, что здесь немного скромная обстановка. Ради собственной безопасности вы должны примириться с таким ночлегом. Ничего более комфортабельного я вам сегодня предоставить не могу.
- Я понимаю, - Керта подавляет тяжелый вздох и старается улыбнуться. – Безусловно, вы правы. Но нельзя ли вытащить подушку из-под скатерти и чем-нибудь обернуть ее? Понимаете ли, я привыкла класть руку под подушку.
   Ромас кивает, вытаскивает подушку из-под скатерти, заменяющей простыню, и, вытащив из чулана чистый кусок ситца, оборачивает им подушку.
- Так лучше? – спрашивает он.
- Да, спасибо, - отвечает Керта. – Вы оказали мне величайшую услугу. Скажите, пожалуйста, сколько я вам за нее должна?
   Этот ее вопрос чрезвычайно веселит Ромаса, но он не улыбается, а, напротив, очень серьезно отвечает:
- Услуга, оказанная вам мною действительно велика, но я возьму с вас за нее недорого: всего лишь каких-нибудь двести скинов серебром.
- Я сейчас же расплачусь с вами, - с готовностью говорит она. Он смеется:
- Данна Керта! Вы совсем не понимаете шуток. Вероятно, это следствие усталости. Ложитесь спать. Вы ничего мне не должны: даже медного бада. Спокойной ночи.
   И он хочет уйти, но Керта останавливает его.
- Постойте, - говорит она. – Может, вы и шутите, но я не шучу. У меня есть деньги, а у вас их… словом, у вас их меньше, чем у меня. Я хочу поделиться с вами. Я настаиваю на этом.
   Он долго и внимательно смотрит на нее. В его узковатых глазах и в уголках губ трепещет улыбка.
- Настаивать на чем-либо вы будете у своей тети, - заявляет он. – Если доберетесь до нее. Здесь я хозяин, и я не намерен брать с вас деньги.
- Но я предлагаю из вам от чистого сердца, - не сдается Керта.
- А я отказываюсь от чистого сердца, - отвечает он.
- Да почему?! – она хмурится с досадой.
- Потому что мне так угодно, - отвечает он.
   На это Керте нечего возразить. Он видит ее замешательство, снова желает ей доброй ночи и уходит. Она вздыхает, запирает дверь и ставни и ложится спать, не раздеваясь, сняв только шляпку и туфли. Несколько минут она лежит, стараясь понять, удобно ей или нет; наконец решает, что вполне удобно и даже уютно. Только надо погасить свечу. Но на это она не решается, ей очень не хочется оставаться в темноте. Поэтому она переставляет бутылку со свечой на пол, за очаг, чтобы свет не бил ей в глаза. И тут какая-то мысль овладевает ею. Эта мысль – открытие. Она осеняет Керту внезапно – и лишает покоя. Взволнованная, она вновь надевает туфли, кое-как завязывает ленты и, отодвинув засов, выходит со свечой в соседнюю «комнату», принятую ей по началу за сарай без двери.
   Ромас уже распряг лошадь, поставил ее в стойло за домом, дал ей сена и теперь лежит у выхода из «сарая», на охапке сена, завернувшись в плащ. Керта осторожно подходит к нему. Он приподнимается на локте и смотрит на нее. Она стоит в трех шагах от него, и ее волосы слегка поблескивают, как липовый мед на солнце.
- Господин Лоринд, - тихо говорит она, - вы ведь не бродяга, правда? Вы держитесь, ведете себя и говорите так, будто… будто вы какой-нибудь лорд. Скажите мне правду: кто вы?
- Я бродяга, сударыня, - отвечает он. – Это истина. Но истина и в том, что я им не родился. Это долгая история. Давайте оставим ее на потом, потому что сейчас уже очень поздно.
- Конечно, - тут же соглашается Керта. – Но завтра вы мне всё расскажете, да?
- Если вам это еще будет интересно, - говорит он.
   Керта вежливо желает ему доброго сна и вновь уходит к себе. «Я так и знала, он не простой бродяга, - думает она. – Этот человек – настоящая загадка. Но он прав, пора спать».
   Она снова ставит свечу за очаг, ложится в постель и тут же крепко засыпает.

               


                4.

   Ее будит негромкий перезвон птичьих голосов. Она открывает глаза и, вспомнив драматические события минувшей ночи, сладко потягивается: слава Богу, всё кончилось прекрасно! Ее губы шепчут благодарственную молитву. Она смотрит, как лучи солнца пробиваются сквозь щели в ставнях, скупо, но при этом как-то благодатно озаряя убогую комнатушку. «Как весело, как славно! – думает Керта. – Оказывается, спать на полу очень даже приятно; жаль только, что пришлось лечь в одежде. А Ромас… да, Ромас! Какой же он интересный. Встал ли он уже? И где мы достанем завтрак? Я ужасно голодна».
   Она встает с постели, застилает ее, как умеет, расчесывает и заново укладывает полосы, надевает чистое платье и чулки… это ее последнее чистое платье и чулки. «Я совсем не умею чистить одежду, - думает она с некоторым беспокойством. – И стирать не умею. А в лесу ведь не найдешь никого, кто бы это сделал за меня за деньги». Платье необходимо чистить каждый день, иначе оно быстро пропитается потом… Керта вздыхает. Да, быть самостоятельной очень и очень трудно. Взять хотя бы те же чулки. Ведь их надо стирать, а это настоящее искусство, пока что ей не доступное.
   Джампи давно покинула свою корзинку и теперь вьется у ног Керты. Ее влажные черные глаза и черный носик блестят, она тихонько потявкивает: ей хочется гулять.
- Сейчас, малышка, - говорит ей Керта и распахивает ставни. Волна солнечных лучей и благоухания – настоящего, лесного – затопляет комнату. Керта улыбается природе, утреннему лесу, отпирает дверь и выходит из дома. Джампи в восторге: корзинка и сиденье взаперти очень ей надоели, и она пускается опрометью бежать по поляне; потом замедляет бег и начинает сосредоточенно обнюхивать кусты и деревья – маленькая белая собачка с коротким хвостиком и высокими ушами, похожими на заячьи.
   Рядом, за кустами бежит ручей. Керта идет туда, ополаскивает лицо и руки. А когда выпрямляется, видит Ромаса Лоринда. Он весело наблюдает за ней. Его улыбка очень хороша: как-то особенно тепла и приветлива. Керта отвечает ему такой же улыбкой и говорит:
- Доброе утро!
   Он слегка кланяется ей в ответ и спрашивает:
- Как спали?
- Чудесно, - отвечает она. – А вы?
- Благодарю, хорошо, - откликается он. – Вы, наверно, голодны?
- Очень!
- Тогда давайте завтракать.
   Ромас выносит из хижины ящик без дна, ставит на его широкий борт деревянную миску, кладет рядом такую же деревянную ложку и наливает в миску из котелка еще теплое варево. Потом придвигает к «столу» в качестве стула толстое полено и говорит:
- Ешьте. Я уже завтракал.
- Что это, - Керта с достоинством усаживается на полено и заглядывает в миску.
- Грибы с крапивой, - отвечает Ромас, отрезая ей хлеба. – И немного масла.
- Грибы с крапивой? – переспрашивает Керта. – Разве это можно есть?
- Я ел, - он улыбается. – Попробуйте теперь вы.
   Она нерешительно берется за ложку и очень осторожно пробует похлебку.
- Бог мой, как вкусно! – тут же восклицает она и принимается за еду с таким воодушевлением, что через несколько минут ее миска пустеет, а сама она чувствует себя сытой и довольной, как и Джампи, с которой она поделилась.
- Большое спасибо, - говорит она, доверчиво глядя на Ромаса Лоринда. – А кофе у вас нет?
- Нет, только вот это, - он ставит перед ней глиняную кружку с вином, разбавленным водой. Керта выпивает вино и чувствует себя совсем хорошо.
- Как чудесно, - говорит она, промокая губы платочком. – Вы замечательный человек, господин Лоринд. Спасибо вам. Что бы я без вас делала!
  Он садится рядом с ней на землю и с усмешкой отвечает:
- О, вы бы не пропали, данна Керта! Само Небо заботится о вас, к тому же, у вас отчаянный характер. И всё-таки я сильно за вас тревожусь. Позвольте узнать, что вы собираетесь делать дальше?
- Довезите меня, пожалуйста, до какого-нибудь безопасного города или усадьбы, - скромно просит Керта. – Я сяду в дилижанс и поеду дальше, в Блюмен. Обещаю вам, что буду очень благоразумной. Но еще больше я была бы вам благодарна, - она слегка розовеет, - если бы вы согласились сопровождать меня. С вами мне так надежно и спокойно, правда. И еще… еще мне бы служанку, потому что я не умею ни стирать, ни чистить платье… а покупать всё время новое - слишком дорого. Я, конечно, с удовольствием сама бы всё стирала и чистила, если бы кто-нибудь меня научил…
- Что за вздор, - он невольно засмеялся. – Представляю себе, что вы настираете и начистите. К тому же никакого удовольствия вы от своей деятельности не получите, вы не тот человек. Я не вижу смысла учить вас портить себе руки и настроение. Нет, данна, вы дворянка и ею должны оставаться. В крайнем случае, я сам почищу ваши платья. И постираю за вас всё, что нужно.
- Нет! – Керта густо покраснела и опустила глаза. – Только этого не надо. Я очень этого не хочу. И вообще, это недопустимо…
- Ну, ну, успокойтесь, - он мягко взял ее за руку. – Мы сможем нанимать прачку на постоялых дворах… согласны?
- Да, - Керта тихонько отобрала руку. – У меня есть деньги. У меня много денег! Нам хватит.
- Сколько же у вас денег? – он поднял брови.
- Девятьсот пятьдесят пять скинов золотом, - гордо сказала Керта. – И еще двадцать скинов серебром. И еще тэстры… я их не считала.
- Вы ограбили вашу родственницу, баронессу из Белых Камней? – спросил, улыбаясь глазами, Ромас.
- Нет, я просто заложила в ломбарде свои золотые браслеты, - честно ответила Керта. – В Сьюполке. А еще у меня есть кольца и кулон, и серебряные браслеты. Мне их совсем не жаль, хоть это и подарки. Хотите, я поделюсь с вами деньгами? Мне нисколько их не жаль для вас. Наоборот, я буду очень рада, если вы их возьмете.
- Если я и возьму часть их, - он задумался, - то только для того, чтобы сберечь для вас… впрочем, об этом поговорим позже. Сейчас я попрошу у вас пять золотых скинов, чтобы съездить в город и купить нам что-нибудь на обед. Заодно я разведаю, как тщательно вас уже разыскивает полиция. Это очень важно узнать прежде, чем мы продолжим наш путь. Потому что я хочу проводить вас до Блюмена, чтобы не переживать за вас.
- Вы очень добры, - с чувством сказала Керта. – Да, добры и бескорыстны.
- Ну, это еще вопрос, бескорыстен ли я, - он засмеялся. – Давайте мне деньги, а я пока запрягу свою «колесницу», как я ее называю.
- Да-да, - Керта поспешно встала. – И узнайте, пожалуйста, как там Иммона… ладно? Я всё думаю, не пострадала ли она за то, что помогла мне?
- Не думаю, чтобы пострадала, - сказал он, лаская Джампи, подбежавшую к нему. – Но всё равно узн`аю, можете не сомневаться.
   Керта с готовностью вынесла ему пять золотых скинов. Ромас запряг свою бурую лошадку в двуколку и, сказав Керте на прощание, что скоро вернется, уехал.


   Оставшись одна, Керта прогуливается по поляне, любуясь молодой зеленью, тенями, солнцем и даже невзрачной хижиной углежога, в нескольких шагах от которой угольная яма. На дне ямы и по ее краям пробивается трава, а еще там сучья и остатки прошлогодних листьев.
   Керта думает о Лоринде. Удивительное у него лицо: красивое и в то же время действительно какое-то цыганское – загорелое, обветренное. А какой у него рост и голос! Особенно голос: низкий, властный, звучный. И взгляд: вызывающе-дерзко-презрительный для мира и такой мягкий, когда он смотрит на нее, Керту Марен. А как он сегодня улыбался ей! Улыбки приятней и обаятельней она еще ни у кого не встречала. И как властно, по-мужски он ведет себя с ней, несмотря на то, что она дворянка, а он… кто же он такой? Она обязательно постарается узнать это сегодня. И откуда его знает Иммона, дочь трактирщицы? Керта глубоко благодарна ей за ее бесценную помощь, но всё-таки при мысли о ней и Ромасе испытывает осторожный укол ревности. И тут же строго сама себя осуждает. И удивляется себе: почему она ревнует Ромаса к Иммоне, разве у нее есть на это право? «Какая же я, оказывается,  мелочная эгоистка и собственница, - думает она. – Конечно, Ромас мой спаситель и защитник, но это еще не повод ревновать его к кому бы то ни было».
     Чтобы не предаваться больше недостойным мыслям и низким чувствам, Керта решает отвлечься: попробовать постирать свои чулки. Она стирает их в ручье (две пары) и развешивает на ветке. Чулки кремовые, из тонкого шелка – и выстираны идеально. Это неудивительно: ведь каждую пару она носила не дольше одного дня. Но она об этом не думает: просто радуется, что сумела чисто выстирать чулки; радуется и гордится собой. Вдохновленная своими неожиданно быстрыми успехами, она берется и за белье. И – о, чудо! – белье тоже очень легко отстирывается (Керта меняла его очень часто). Но куда же повесить его сушиться? Ромас Лоринд ни за что не должен видеть сорочку и батистовые короткие панталоны с кружевами. Керта забирается не высоко на дерево и развешивает белье так, что оно почти всё оказывается скрытым листвой. Теперь Ромас его ни за что не заметит. «Оказывается, стирать совсем не трудно, - делает вывод Керта. – Раз – и готово». Но как девушка умная она подсознательно чувствует, что всё не так просто, и что ей повезло с вещами: они и до стирки были вполне чистыми. Однако ей по-детски хочется верить в свои силы, в то, что у нее всё получится, за что бы она не взялась: стоит лишь только попробовать.
    После стирки она играет с Джампи: бегает с ней по лужайке, напевает песенки и вообще придается веселью. Ведь теперь всё будет хорошо. Скоро они с Лориндом доберутся до тети Эдит, и он никогда не узнает больше, что такое нужда, а она забудет даже лицо Гедвиги фон Ингер. Ну, конечно, забудет! И Лиссу с Памелой тоже. Ромас, должно быть, ошибается насчет того, что полиция уже ее ищет. Может и ищет, но только не в Сьюполке. На постоялом дворе она назвалась вымышленным именем «Роз Уэлд». А приметы… у нее нет особых примет. Разве что Джампи. Но кто вспомнит про маленькую белую собачку? Да и вообще, Сьюполк слишком далеко от Белых Камней, чтобы туда уже долетели вести о молодой дворянке, сбежавшей от своей опекунши…
    И всё-таки Керта немного волнуется. С какими вестями вернется Ромас, что скажет ей? Да и вернется ли он вообще? Правда, полиция уже лет двадцать не преследует людей за бродяжничество, но к тем, кто бедно одет, блюстители порядка всё равно относятся с подозрением и пристрастием…
    Под действием этих и подобных мыслей веселость Керты уступает место беспокойной задумчивости. Спустя еще час она начинает всерьез тревожиться, через полтора часа уже не находит себе места. Чудесный летний день теряет для нее всю свою привлекательность.
- Господи, пожалуйста, пусть он скорее вернется, - твердит она вполголоса и, как неприкаянная, ходит взад-вперед около дома.
   Но вот до нее отчетливо доносится приближающийся стук колес. Керта замирает на месте. Облегчение, радость, недоверие трепещут в ней одновременно, как солнечные блики в ветреную погоду.
   Прочь сомнения! Вот из-за деревьев показывается бегущая по тропинке бурая лошадка, запряженная в крепкую двуколку, и Ромас правит ею. С ним рядом кто-то сидит. Керта пристально всматривается в этого «кого-то», и вдруг понимает, что это не человек, а просто длинный, туго набитый мешок.
   Ромас сворачивает с тропы на поляну и, увидев обрадованное личико Керты, сам расцветает в ответ улыбкой.
- Как я рада, что вы вернулись! – признается она. - Я уже начала волноваться.
   Он вынимает из двуколки мешок, кладет его на траву и возвращает Керте два золотых скина.
- Не понадобились, - говорит он ей. Она берет деньги и смотрит, как он распрягает лошадку и пускает ее пастись.
- Как ее зовут? – спрашивает Керта.
- Дэзи, - отвечает он. - Но это неважно, потому что скоро мы с ней расстанемся. У нас будет другой экипаж.
   Он уносит в дом мешок (там одежда и всякие мелочи, поясняет он), а после вынимает из-под сиденья двуколки и из верхнего багажника свежее мясо, картофель, хлеб, лук, сметану, кофе и еще какие-то продукты. Потом разводит огонь в очаге Кертиной комнаты и принимается быстро готовить обед: чистить картофель и нарезать аккуратными кусочками мясо.
- Давайте, я помогу вам, - предлагает Керта.
- Лучше сядьте и посидите спокойно, - откликается он. – У нас с вами нелегкое положение. Вас ищут уже не только в Сьюполке, но и гораздо дальше. Полиция узнала, что вы останавливались в «Петухе и курятнике»; вас выдали хозяин ломбарда и трактирщица. Листки с вашими приметами развешены по всему городу, и Джампи там упомянута. Знаете, что мы с вами сделаем? Мы оденемся зажиточными горожанами, купим приличный, но не бросающийся в глаза экипаж и двух лошадей (на это уйдет около пятисот скинов золотом). Джампи мы перекрасим в рыжий цвет, и вы возьмете ее на сворку, потому что корзинка, в которой вы ее носили, указана в приметах.
   Мы назовемся братом и сестрой. Завтра с утра поедем в город Люммер (он в девяти милях отсюда на юго-восток). А из Люммера двинемся на юг уже в карете. Там будете сидеть вы; я устроюсь на козлах, буду править лошадьми. Вам придется иначе уложить волосы, – я привез для вас черный парик.
- Я надену его, - заверила Керта Лоринда.
- Путешествие наше будет нелегким, - Лоринд внимательно посмотрел на нее. – И неизвестно, чем оно кончится. Как бы нам не застать полицию возле дома вашей тети. Самое лучшее было бы, конечно, не ездить в Блюмен, а затаиться где-нибудь на время…
   Он задумался, Керта тоже. Она была огорчена и встревожена тем, что ее так деятельно ищут, но кроме как у тети Эдит ей негде было искать убежища.
   Обед (они провели его на веранде) оказался чрезвычайно вкусным. Ромас запек мясо и картофель в сметане и сварил кофе. Керта ела с большим аппетитом, он не отставал от нее, но оба не могли отделаться от тревожных мыслей о том, что им предстоит.
   Ромас первым нарушил молчание.
- Данна Керта, - заговорил он. – Расскажите мне о себе и о вашей опекунше. Может, ваш рассказ наведет меня на какие-нибудь полезные мысли.
   И Керта послушно начала рассказывать ему о себе: кратко, с достоинством, но при этом выразительно и живо. Он внимательно слушал ее грудной мягкий голос, смотрел на ее лицо, нежное, с тонкими, чуть капризными чертами, в ее зеленовато-серые глаза. И чем дольше он на нее смотрел, тем очаровательней и беззащитней она ему казалась. В то же время он восхищался ее отвагой и мужеством, ее самообладанием и стойкостью.
- Вот я вам всё и рассказала, - она устремила на него свой ясный взгляд. – У вас появились полезные мысли?
- Боюсь, они скорее опасные, чем полезные, - признался он ей.
- Почему опасные? – спросила она с любопытством.
- Потому что пока я вас слушал, я… - он остановил сам себя и так посмотрел на Керту, что она смутилась и поскорей сказала:
- А теперь вы расскажите мне о себе: ведь я про вас ничего не знаю, дан Лоринд.
- Я не дан, - он улыбнулся. – Я всего-навсего бастард, сын покойного короля Адельберта и горожанки из Гальты. Но я вырос в роскоши: сын герцогини (моя мать стала ею, прежде, чем я родился), один из любимых незаконных детей его величества. Меня обучало двенадцать учителей, я получил великолепное образование. Но когда мне исполнилось восемнадцать лет, отец умер. Новый король Роланд, сын Адельберта, лишил своих незаконных братьев и сестер вместе с их матерями всех их титулов и поместий… и все мы стали бродягами, а наши матери (многие из них) скончались от нищеты и болезней. Другие сумели удачно выйти замуж и пристроить своих детей… но таких было мало. Моя мать умерла шесть лет назад, но не от нищеты, а от холеры (она тогда свирепствовала на западе Гальтании). А я еще раньше пустился путешествовать по стране. Изучил множество ремесел и чего только не испытал! Даже в тюрьме сидел; слава Богу недолго. И многому научился.
- Научились в тюрьме? – уточнила Керта, до глубины души захваченная историей, рассказанной Ромасом. Он засмеялся.
- И в тюрьме тоже. Кстати, трактирщица из «Петуха и курятника» тоже бывшая подруга короля, а Иммона его дочь, стало быть, моя сестра. У них не было титула, не было даже дворянства, но всё-таки отец покровительствовал им, пока не умер.
- Бедная Иммона, - тяжело вздохнула Керта. – Как она там, Ромас?
- С ней всё в порядке, она просила вам кланяться, - ответил он, но его бархатно-карие глаза блеснули удовольствием оттого, что Керта, забывшись, назвала его просто по имени.
- Этот барон фон Крог, - Керта сурово нахмурилась, - да как он смел так поступить с Иммоной?!
- Ничего страшного не было, - мягко сказал Ромас. – Вы очень впечатлительны. Иммона сама, по доброй воле пошла к нему. Она хотела стать баронессой. Но не учла того, что женитьба на ком бы то ни было никогда не входила в планы фон Крога и не входит до сих пор. Со временем она взяла на себя роль спасительницы потенциальных жертв барона. Очень многие молодые дамы обязаны ей своей честью и даже жизнью. Иммона Бентем – ангел-хранитель одиноких постоялиц трактира. Барон это знает. Но он думает, что она помогает девушкам и молодым женщинам избегать знакомства с ним, потому что ревнует его к ним. Ему это льстит, и он ее не трогает. Даже если бы она в глаза сказала ему, что давно уже считает его старой развратной скотиной, он бы ей не поверил: такого он высокого о себе мнения. Впрочем, что о нем говорить. Нам сейчас следует говорит и думать о нас самих.
- С этим я согласна, - Керта улыбнулась ему. – Знаете что, Ромас? Давайте я тоже буду вашей сестрой, как Иммона. Я всю жизнь мечтала о брате, а у меня его не было. Называйте меня просто Керта. И говорите мне «ты», пожалуйста.
- Хорошо, - он улыбнулся ей. – Тогда… называй меня просто Ром. Иммона тоже зовет меня так.
- Ром, - весело повторила Керта. – Как хорошо! Очень милое короткое имя. А сколько вам… тебе… лет?
- Двадцать девять.
- А мне семнадцать. Это значит, ты… вы… на двенадцать лет старше меня. Как замечательно! Именно такого брата мне всегда и хотелось.
   Ромас снова засмеялся. Ему было приятно, что Керта довольна, он наслаждался ее обществом, ее красотой, ее голосом и движениями, а главное, тем, что Керта не была к нему равнодушна. Как человек опытный и чуткий от природы он это видел – и испытывал сладкую дрожь восторга. Ибо ни в кого и никогда он еще не был так глубоко и безумно влюблен, как теперь в Керту. Еще ни одна женщина не была ему столь желанна, как эта девушка: очаровательная, добрая, пылкая, отважная, чистая. И он был счастлив, видя, что Керта, сама того не замечая, бессознательно идет ему навстречу, стремится стать для него родной, близкой… разумеется, в рамках приличий. Он тоже не собирался их нарушать. Ему не хотелось торопить событий. Керта должна была понять, что влюблена в него. До тех пор она ничего не будет знать о его чувстве к ней. «Неважно, что я беден, - думал он, - и что у меня нет возможности стать богаче. Важно то, что я сын короля, что меня воспитали, как д`олжно, и я ровня Керте по своей внутренней сути; мы духовно близки. Сама судьба свела нас. Она будет моей и больше ничьей, разумеется, если не разлюбит меня. А я уж постараюсь стать для нее единственным и неповторимым, и грош мне цена, если я этого не смогу. Мы поженимся через четыре года, когда она станет совершеннолетней… совершенно летней, - раздельно повторил он про себя. – Какое верное сочетание! Она уже теперь совершенно летняя, само воплощение лета. Я купил ей два летних платья, они очень пойдут ей. Керта Марен. До чего же красивое имя!»

                5.

   На следующее утро, второго мая, они покидают хижину углежога, уезжают из леса на двуколке в Люммер.
   На Керте белое кисейное платье, которое, в самом деле, чрезвычайно идет ей, и темно-серые сафьяновые туфельки. На голове у нее шляпка с вуалью, на плечах шаль, а у ног лежит Джампи. Черный парик делает Керту неузнаваемой. Джампи стала медно-рыжей (Ромас выкрасил ее хной), ее также трудно узнать. Да и сам Ромас удивительно изменился. Он одет в сюртук, панталоны, жилет, белую рубашку, чулки из тонкой шерсти и изящные башмаки. Его темно-каштановые волосы с золотистым отливом прикрывает шляпа, какие обычно носят горожане.
   В этой одежде он так хорош, что Керта посматривает на него с восхищением и гордостью. Когда она не видит, он точно так же поглядывает на нее…
   В городе Ромас покупает карету и двух лошадей, а также приличный саквояж для себя, перекладывает туда вещи из мешка, продает двуколку вместе с Дэзи, и они отправляются дальше.
   Погода солнечная, ясная. На душе у Керты легко и весело. Правда, в парике жарковато, но она не осмеливается снять его, даже когда они едут через безлюдные места. Карета, купленная Ромасом, невелика, окна в ней небольшие, и всё же Керте очень хорошо. Она с детским любопытством смотрит на леса, поля, луга, озера и реки. Природа улыбается ей своей нежной красотой, целомудренной, таинственной, исполненной любви, и Керта всем сердцем откликается на эту улыбку.
   Обедают они в каком-то большом городе, в трактире, оставив Джампи в карете.
   После обеда они продолжают свой путь на юг и едут весь оставшийся день, а на ночь останавливаются в городе Стр`азельде, в небольшой гостинице, в двух номерах, расположенных рядом.
   Керта долго не может уснуть. Когда она закрывает глаза, перед ней начинают мелькать зеленые деревья, кусты, холмы, пригорки. И в то же время ее осаждают тревожные мысли. Ведь ее и вправду усиленно ищут. Она сама читала сегодня объявление о себе. Лоринд принес ей этот листок в карету незаметно, сняв его со стены трактира, где они днем обедали. В объявлении говорилось о награде, которую получит тот, кто сообщит какие-либо сведения о ней, Керте Марен…
   Наконец она засыпает. А утром, после завтрака, они снова едут в направлении юга Гальтании, в неизвестность…


   День выдался дождливый и хмурый. Ромас надевает дождевик, а Керта опускает стеклышки в карете, - и они тут же становятся мокрыми и мутными от дождя, сквозь них ничего не видно. В карете полутемно, скучно, неуютно. Керта откидывается на подушки сиденья и дремлет. Ее дремота полна неясной тревоги – что-то с ними будет дальше? Джампи спит на сиденье, уткнувшись Керте в руку влажным носом и время от времени тихонько вздыхает.
   Ромасу тоже неспокойно на душе. Унылая погода не может умерить его тревоги за Керту, как это делало солнце; дождь лишь усиливает его невеселые сомнения. А этих сомнений много: так невнятно, смутно и угрожающе загадочно их будущее.
   Когда, проехав луг, экипаж сворачивает на лесную дорогу, какое-то странное чувство заставляет Ромаса обернуться назад. Он видит отряд конной полиции, который явно следует за ними. Это видение десятка темных мундиров в дождливом дне заставляет его внутренне содрогнуться и похолодеть.
- Нет, - беззвучно шепчут его губы. – О, нет, только не теперь…
   И он в отчаянии нахлестывает лошадей. Они летят во весь опор, мчатся так, что грязь и вода разлетаются во все стороны из-под копыт.
- Что случилось, Ром? – в страхе спрашивает в окошечко Керта.
- За нами погоня, - хрипло отвечает он. – Опусти стекло и сиди тихо!
   Она мгновенно слушается его. Конный отряд еще очень далеко, но Ромас видит: полицейские намерены догнать их. Это очень плохо: значит, они почти уверены, что знают, за кем гонятся. Ромас сворачивает с одной дороги на другую, запутывает следы (его научили этому цыгане, с которыми он около месяца скитался по стране) и снова гонит лошадей. Они бегут так быстро, как только могут. Вылетев из леса, карета пересекает луг и едет к другому лесу. Он отчасти обнесен оградой, из-за деревьев поднимаются башни какого-то замка. Это чье-то поместье с парком. Но Ромасу уже всё равно. Для него главное сейчас укрыться вместе с Кертой от полиции. Лошади выносят карету прямо к замку. Там, на крыльце, сложив руки на груди, стоит невысокий, но весьма самоуверенный с виду молодой человек. У него лицо и осанка байроновского героя, а может даже, самого лорда Байрона (Ромас не очень хорошо помнит его портрет).
- Во имя всего святого, - обращается к нему Лоринд. – Спрячьте нас! Вы не пожалеете о своем милосердии!
- Да будет так, - откликается молодой человек, не меняя позы. – Заверните за дом, к конюшне, и скажите конюху, которого там увидите, только одно слово: охота. Он поймет вас.
   Лоринд так и делает. Он объезжает замок и, увидев у конюшни конюха, вышедшего на стук копыт и колес, произносит:
- Охота!
- Сюда, сударь, - откликается конюх, открывая еще одни двери при конюшне. – Осторожней въезжайте, тут у нас сарай.
   Лоринд въезжает в сарай, помещение, заваленное старыми каретами, снятыми с колес, поломанными двуколками и садовым инвентарем. Конюх запирает за ними дверь.
   В самом скором времени конная полиция подъезжает к замку. Молодой человек, схожий своей внешностью с Чайльд Гарольдом, смотрит на гостей с философским равнодушием. Начальник отряда, напротив, сама галантность и вежливость.
- Добрый день, ваше сиятельство! – говорит он, почтительно кланяясь. – Не проезжала ли тут синяя карета, запряженная двумя лошадьми? Мы подозреваем, что внутри экипажа – молодая дама, сбежавшая от своей опекунши.
- Я слышал стук колес вон там, справа, в парке, - отвечает хозяин поместья. – И вроде бы, что-то промелькнуло за деревьями, - туда, в сторону озера.
   Начальник отряда благодарит его и уезжает вместе со своими людьми в указанном направлении. Следы от колес экипажа Лоринда уже смыло дождем на выложенной ровным булыжником подъездной аллее.
   В это время Лоринд и Керта сидят в сарае, затаив дыхание, с неистово бьющимися сердцами: он на козлах, она в карете. Они не говорят между собой даже шепотом. Больше всего Лоринд боится, чтобы лошади не выдали их присутствия, но лошади молчаливы и спокойны, они даже не фыркают. «Интересно, кто он, этот паренек на крыльце, - размышляет Ромас сквозь завесу тревоги. – Уж конечно, это либо сын владельца замка, либо сам владелец замка. Не похоже, чтобы он решил выдать нас полиции. Но как он мог согласиться укрыть нас, даже не представляя себе, кто мы такие? Это удивительно. Как же я возблагодарю Бога и нашего спасителя, когда буду до конца убежден, что он действительно оказался нашим спасителем и не выдал нас!»
   Время тянулось бесконечно медленно. Наконец послышались шаги, дверь сарая распахнулась и на пороге появился «байроновский герой».
- Всё в порядке, господа, - сказал он. – Вы можете выйти. Но на вашем месте я бы на некоторое время остановился здесь, у меня, потому что полиция вас усердно ищет.
   Лоринд быстро соскочил с козел и подошел к нему.
- Благодарю вас, - сказал он всё еще несколько настороженно. – Мое имя Ромас Лоринд.
   В ответ молодой человек протянул ему руку и представился:
- Эрм`ете Л`андольт, граф, владелец поместья Греческий Дом.
   Ромас пожал его руку. Лицо Ландольта было белым, не бледным, а барственно белым, худощавым, породистым. Черные волосы, блестящие, волнистые, доходили ему до плеч, а жгуче-черные выразительные глаза смотрели на Ромаса с интересом, очень внимательно. Пухлые яркие губы сильно выделялись на лице, нос, тонко очерченный, с горбинкой и изящным вырезом ноздрей придавал чертам лица еще больше аристократизма и тайны. Этот человек казался живым пламенем и внутри, и снаружи. На вид ему можно было дать двадцать пять лет. Одет он был в рубашку, жилет, рейтузы и ботинки – все темное, кроме рубашки, накрахмаленной, ослепительно белой.
- А где ваша спутница? – спросил он с любопытством и тут же, поймав недоверчивый предостерегающий взгляд Лоринда, улыбнулся:
- Всё еще не доверяете мне? Посмотрите по сторонам; честное слово, вам ничего не угрожает.
   Ромас одним взглядом, цепким и всеохватывающим, быстро окинул задний двор и деревья парка, потом снова взглянул на Эрмете Ландольта. Затем, решившись, он подошел к карете и распахнул дверцу. Повинуясь кивку его головы, Керта с его помощью выбралась из кареты, опустив на лицо вуаль.
   Она нерешительно приблизилась к молодому графу.
- Это его сиятельство, Эрмете Ландольт, - молвил Ромас так спокойно, словно знал Ландольта много лет. – Дан Ландольт, это данна Керта Марен. Прошу вас считать нас братом и сестрой.
- Как вам будет угодно, - Ландольт учтиво поцеловал руку Керты. – Господа, вы оба здесь в безопасности. Я предлагаю вам немного погостить у меня. Полиция здесь больше не появится, уверяю вас.
- Спасибо, дан Ландольт, - с достоинством молвила Керта, откидывая вуаль и ясно и прямо глядя на молодого графа. – Вы очень добры. Да, бесконечно добры. Но я ничего не решаю. Как скажет мой брат, пусть так и будет.
- Я считаю, нам следует принять предложение его сиятельства, Керта, - сказал Лоринд. – Во всяком случае, мы можем попробовать. Мне только хотелось бы знать одно… почему вы спасли нас?
   И он посмотрел прямо в глаза Ландольту. Тот спокойно встретил его взгляд и честно ответил:
- Я очень не люблю, когда за людьми гонится полиция. А потом, вы воззвали к моему милосердию, дан Лоринд. Если у человека есть совесть, он не должен оставаться глух к подобному призыву. И есть еще третья причина. Вы же не преступники, господа, а я, моя сестра и еще двое очень славных людей живем здесь очень уединенно… и, признаться, скучаем. Поэтому новые лица для нас всегда подарок. Пройдемте в дом.
   Лоринд взял саквояжи и свое ружье, а Керта подхватила на руки Джампи, и они прошли в замок. В холле их встретил седой человек с бакенбардами, очень спокойный и учтивый.
- Это мой дворецкий, - сказал граф Эрмете. – Его зовут С`ильвиус Б`озэл. Бозэл, это мои гости. Пусть для них приготовят комнаты на втором этаже, чтобы они чувствовали себя свободно, как у себя дома.
   И он улыбнулся Ромасу и Керте. Сильвиус Бозэл почтительно поклонился хозяину и его гостям и удалился.
- Скоро всё будет готово, - молвил Ландольт. – А пока – может, пройдем в гостиную? Я познакомлю вас с обитателями Греческого Дома. Мой короткий приятель называет эту обитель «Приют комедиантов», а моя сестра, когда сердится, именует его Кораблем Уродов. Может, вы дадите ему свое собственное название. Это будет даже интересно, - и он засмеялся.
   Смех его был искренен и звучал тепло. Ромас посмотрел на него с симпатией: молодой граф нравился ему всё больше. Да и Керта, позабыв все свои страхи и опасения, весело улыбнулась в ответ на его смех.
   Они поднялись на второй этаж замка, в гостиную с высокими окнами. Ландольт усадил своих гостей на красивый диван, расшитый пышными тропическими цветами и колибри, позвонил и, когда явился слуга, сказал ему:
- Генрих, позовите сюда данну Инессу, дана Ларрэя и господина Смеша. А еще: пусть нам подадут кофе и бисквиты.
   Когда слуга ушел, Ландольт сказал:
- Через полчаса обед, так что, ограничимся кофе. Ведь вы не против? Если что-нибудь не так, как бы вам хотелось, сразу скажите мне. Я люблю, чтобы мои гости чувствовали себя спокойно, легко и свободно. Договорились, дан Лоринд? Данна Керта?
- Просто Ромас, - сказал Лоринд.
- Просто Керта, - эхом произнесла Керта, прижимая к себе Джампи.
- Как угодно, - сказал Ландольт. – Так вы согласны чувствовать себя свободно в этом доме?
- От всей души, - ответил Ромас. – Но вы слишком добры, ваше сиятельство. Уж не ангел ли вы?
- Раз вы просто Ромас и просто Керта, то и я для вас просто дан Эрмете, - отозвался Ландольт. – А насчет ангела вы не правы, Ромас. Мир еще не порождал большего эгоиста, чем я. Я всё делаю только для своего удовольствия. Но… хорошо уже то, что я получаю удовольствие от чужой радости, а не от беды. Мой отец называл это «позитивным эгоизмом».
   Вскоре в гостиной собрались обитатели Греческого Дома. Первой явилась данна Инесса, сестра Эрмете, такая же, как брат, жгучая брюнетка с лилейно-белой кожей; но глаза ее были не черными, а синими. Она очень приветливо поздоровалась с гостями и ласково погладила Джампи. Вслед за Инессой явился молодой человек, представленный Ландольтом как дан Милит Ларрэй, поэт и мечтатель. Он также поздоровался с Кертой и Ромасом очень сердечно.
    Последним пришел худенький невысокий человек с неяркими рыжими курчавыми волосами, весь в веснушках. Его глаза имели очень бледный, словно вылинявший зеленый цвет. Он несколько небрежно приветствовал гостей и уселся не в кресло, а на его подлокотник. Его звали Эдли Смеш, и он явно не принадлежал к аристократическому сословию.
   К тому времени Керта уже давно сняла свой парик и черный плащ и предстала пред обитателями Греческого Дома в своем истинном облике.
   Принесли кофе и бисквиты. Устроившись напротив своих гостей, дан Эрмете приступил к расспросам. Ромас и Керта не сочли нужным скрывать свои приключения и злоключения и рассказали обществу всё, кроме одного: что они влюблены друг в друга. Оба старательно обходили эту тему стороной, точно сговорившись.
     Их слушали очень внимательно и сочувственно. После того, как затих голос Лоринда, рассказавшего последний эпизод с «чудесным спасением», все некоторое время молчали, задумчиво прихлебывая кофе. Первым нарушил молчание Ландольт. Он посмотрел на Лоринда и Керту и сказал:
- Вот что, господа. Раз уж судьба привела вас к порогу Греческого Дома, мое мнение следующее: вы должны остаться у нас. Я не хочу умалить конспиративных способностей вашей тети Эдит, Керта (если они у нее в самом деле есть), но полиция в Гальтании работает слишком усердно, чтобы вы могли добраться до Блюмена. Я же, не хвастаясь, могу сказать: если что, я сумею и защитить, и спрятать вас, потому что вы, господа, этого достойны. Вы мне нравитесь. Не знаю, как мои друзья, но я готов быть вашим самым надежным союзником. Что скажешь, Инесса? – он посмотрел на сестру.
- Считаю так же, как ты, Эрми, - ответила Инесса Ландольт. – И, полагаю, дан Ларрэй того же мнения.
- Обрученные обязаны быть одного мнения друг с другом, - с улыбкой сказал Милит Ларрэй. Они с Инессой обменялись ласковыми взглядами и снова посмотрели на дана Эрмете, а потом на Керту и Лоринда.
- А твое мнение, Эдли? – спросил Ландольт и закусил губу, предвкушая оригинальный ответ. Он посмотрел на Эдли Смеша, присевшего на подлокотник одного из кресел.
- Если добрых людей нелегкая занесла в этот дом, - молвил Эдли Смеш, - я могу сказать лишь одно: они здесь скучать не будут. Скорее всего они сбегут отсюда, как только узнают тебя получше, Эрми Ландольт.
   Ландольт засмеялся.
- Это может быть, - согласился он. – Если только до этого они не сбегут из-за тебя, Эдли. А вообще мы шутим, - обратился он к Ромасу и Керте. – Мы живем очень дружно, что даже странно при моем деспотизме и разнице всех наших характеров. Так что, господа, вы спасены, и мы вам рады.
- Да, очень рады, - сердечно добавила Инесса. – Не слушайте Эдли, он действительно шутит.
   Эдли усмехнулся.
- Разумеется, я шучу. Если бы я время от времени не шутил, все бы в этм доме давно засохли, как цветы без поливки. Они же нигде не бывают и никого не видят… почти, - доверительно сообщил он Ромасу и Керте. – Только я их немного оживляю.
- Эдли мой молочный брат, - объяснил граф. – Он старше меня на восемь лет, поэтому считает, что ему всё можно. Но в моем доме ему и вправду можно всё.
- Если бы всё, - вздохнул Эдли и снова обратился к Ромасу и Керте:
- Господа, этот дом забит статуями. Старый граф, отец дана Эрмете, коллекционировал их всю жизнь. Вы, наверно, заметили: здесь и в саду, и в холле – повсюду греческие статуи, поэтому имение и называется Греческий Дом. Я ничего не имею против искусства, я сам скульптор. Но когда эти тяжеловесные фигуры грозят упасть тебе прямо на голову… право, это уж слишком.
- Брось, Эдли, - поморщился Эрмете Ландольт. – Это было всего один раз.
- На Эдли чуть не упал бронзовый пан, - пояснил он Ромасу и Керте. – И он не верит, что это было случайно.
- Потому что это не было случайно, - пожал плечами Эдли.
- Это было случайно, - дан Эрмете нахмурился, и его глаза упрямо сверкнули. – Если у тебя разыгралась фантазия, сядь и напиши готический роман; ты талантлив, у тебя получится.
- А тигры? -  спросил Эдли, и в комнате сразу наступила тишина. Все четверо многозначительно переглянулись между собой и рассмеялись, заметив слегка растерянные лица Керты и Ромаса.
- Не слушайте нас, мы просто болтуны, - Эрмете встал с кресла. – Пойдемте, я провожу вас в ваши комнаты; наверно, они уже готовы. Отдохните от нас немного, а потом – прошу отобедать с нами. На обед будет всё самое лучшее, так как меню составляла Инесса. А после мы покажем вам парк и озеро. Оно огромно, это озеро, и всё целиком принадлежит мне! Вы только представьте себе, какая это роскошь… и какая красота. Просто замечательно, что вы приехали. Поверьте, мы все очень вам рады.
- Мы верим, - улыбнулась ему Керта. – И очень благодарны вам.
   В самом деле, на них смотрели так ласково и дружелюбно, что Ромас, хорошо знавший жизнь и людей, сразу понял: в имении Греческий Дом им действительно рады по-настоящему. Это был удивительный, но бесспорный факт. Обитатели замка совсем не знали жизни, не боялись людского коварства, не верили в зло. Они жили в своем замкнутом мирке, уютном и очаровательном, благородные и беззащитные, как дети. Единственным взрослым человеком среди них был Эдли Смеш, но и он был явно рад гостям.


     Им отвели красивые комнаты с окнами в сад: по две комнаты на каждого.
     Керта пришла в тихое восхищение от своих апартаментов. Золотисто-розовые шелковые обои с букетиками полевых цветов, золотистые прозрачные шторы, фарфоровые фигурки на каминной доске, кресла, диваны, стулья, шкаф и шкафчики для вещей – всё говорило о том, что комнату обставляли любовно, со вкусом. Высокая липа приветливо заглядывала в окно, едва не касаясь чисто вымытых стекол своими ветвями, на которых трогательно блестели мокрые от дождя молодые листочки. Кровать была массивная, резная, с пологом. «Мне будет здесь очень хорошо, - подумала Керта с облегчением. – Как замечательно, что мы попали в этот замок!»
     Ромас тоже остался доволен своими комнатами. Он уже очень давно не жил даже просто в доме… и вот, в его распоряжении целых две превосходных комнаты, да еще рядом с Кертой! В его окна тоже заглядывали липы, приветливые, нежно-зеленые, а внизу росли кусты жасмина. Он вышел на балкон и увидел, что Керта тоже уже стоит на своем балконе в нескольких футах от него. Они засмеялись, глядя друг на друга.
- Как здесь хорошо, Ром! – воскликнула Керта. – Правда?
- Правда, - ответил он. – Хорошо и, кажется, очень надежно. Меньше всего я ожидал, что нам так повезет.
- Мне здесь очень нравится, - продолжала она. – Этот молодой граф… да он просто чудо… и все они, все. Да?
- Да, они редкие люди, - согласился Ромас. – Я думал, что таких людей на свете не бывает, но, оказывается, они есть. И здесь в самом деле много статуй.
- Очень много, - подхватила Керта. – Медные, гипсовые, бронзовые, мраморные. Я нигде еще не видела ничего подобного. И в саду – ты посмотри, сколько их в саду!
- Да, интересное место, - уронил Ромас. – И (слава Богу!), мы действительно можем жить здесь какое-то время, ни о чем не беспокоясь, на правах гостей.
- Слава Богу, - серьезно повторила Керта. – Как я сегодня боялась, Ром! Так боялась, что нас догонят… и разлучат…
   Она опустила голову.
- Не переживай, нас уже никто и никогда не догонит, - улыбнулся он, а про себя добавил: «И не разлучит». Керта словно прочла его мысли. Она слегка порозовела.
- Пойду, переоденусь к обеду, - сказала она.
- Я тоже, - сказал он.
   Они ушли с балконов в свои комнаты. У обоих на душе было необыкновенно хорошо и светло. Они вознесли самую живую и пламенную благодарность Богу и с робкой нежностью подумали друг о друге. Переодеваясь к обеду, они пришли к выводу, что Господь подарил им нежданное счастье: жить и любить друг друга в этом очаровательном месте, среди приятных и гостеприимных людей, таких же молодых, как они сами. Всё было молодо вокруг: и листва, и люди, и любовь. Даже дождь, явление почти такое же старое, как мир, казался молодым – и уже совсем не навевал уныния. Напротив, Керте чудилось, что он поет ей о чем-то добром и радостном, а серые невзрачные облака, густо затянувшие небо, просто притворяются грустными, а на самом деле они полны надежды и света! Иначе и быть не могло – ведь за ними пряталось солнце.
 
                6.

     Проходит несколько дней.
     Керта и Ромас постепенно привыкают к своему новому положению и внимательно присматриваются к обитателям Греческого Дома.
     А те ведут беззаботный и свободный образ жизни. Инесса Ландольт и Милит Ларрэй почти не расстаются (ведь они помолвлены), но их свадьба состоится только через месяц, когда родовая усадьба Ларрэя будет окончательно приведена в порядок (сейчас там ремонт). А пока что он гостит у будущего зятя – и совершенно счастлив. Время от времени он наведывается в свою усадьбу – проверяет, как там идут дела, дает указания управляющему и работникам, проверяет счета и почту. Потом снова возвращается в Греческий Дом.
     Эдли Смеш, который в самом деле скульптор, проводит немало времени в своей мастерской, в парковом флигеле. Там, на столах и на полу, стоят гипсовые и каменные звери, птицы, люди. Керта очень любит заходить туда, но не решается бывать там часто.
     Эдли нигде не учился скульптуре: он просто лепил и тесал сам, как умел, лет десять подряд, с ранней юности, пока наконец не стал настоящим мастером. Теперь его скульптуры одухотворены и полны жизни. Он утверждает, что если бы не статуи Греческого Дома, среди которых он вырос, ему бы никогда не достичь таких успехов, и Керта с Ромасом согласны с ним.
     Эрмете Ландольт дружит со своим молочным братом-скульптором, ездит с ним вместе на охоту, играет в бильярд и шахматы, а когда Эдли работает в мастерской, отчаянно скучает, не зная, чем заняться. Он сибарит: любит подолгу лежать в ванной с книгой и чашкой кофе, а вечером сидеть на своем балконе в обществе бокала вина. Ночи его тоже одиноки (правда, иногда он проводит их с какой-нибудь из молоденьких служанок). Поэтому он очень привязывается к Ромасу и Керте. Особенно к Ромасу. Но не смеет им мешать, потому что, как и Эдли, видит: они любят друг друга. Они сами зовут его или навещают, и он всегда очень им рад.
     Озеро под названием Тайгерслэйк, предмет его гордости и даже любви, действительно огромно и прекрасно. Вода в нем так чиста, что с лодки можно отчетливо видеть дно на довольно большом расстоянии от берега. Зелень живописно обрамляет это огромное водяное зеркало, а песчаные полукруглые пляжи почти белы от мягкого, тонкого, как шелк, песка.
     На вопрос Ромаса, почему озеро носит столь необычайное название, Эрмете ответил:
- Когда-то, лет двести назад, хозяин Греческого Дома, мой предок, завел себе трех тигров (он любил экзотику). Тигры были очень крупные: две самки и самец. Но однажды эти твари сбежали из своих клеток, и прошел не год и не два, прежде, чем их удалось отловить, - всех трех. Правда, людей они, вроде бы, не трогали; во всяком случае, никто об этом не слыхал. Но все в округе были порядком напуганы. Ходят слухи, что за три года тигры успели дать потомство, и не один раз. Это очень вероятно. Но вероятно и то, что этого потомства (ни первых, ни последних поколений) до сих пор никто не видел… кроме моего соседа, полковника Сигизмунда Геслера. Он утверждает, что однажды слышал рычание тигра и видел его полосатую шкуру, мелькнувшую в чаще леса… Но кроме Геслера никто ничего не видел. Ах, да, Эдли Смеш однажды увидел отпечатки тигриных лап на песке пляжа (это было полтора года назад) и с тех пор никуда не выходит без своего пистолета, а он у него старый, страшный и опасный не столько для тигров, сколько для самого Эдли. Но он свято в него верит и не хочет даже смотреть на изящное современное оружие. А ведь где так эстет! – он смеется. – Я не знаю, Ромас, есть здесь тигры или нет, и меня это мало волнует, пока они никого не трогают.
- А Сигизмунд Геслер, о котором вы упомянули… вы с ним в добрых отношениях? – интересуется Ромас.
- В чудесных, - Эрмете смотрит на него своими жгуче-черными глазами. – Ему пятьдесят шесть лет, он одинок. Я часто приглашаю его в гости. Приятнейший человек! Он друг нашего с Инессой покойного отца. Правда, знаете ли… словом, он атеист. Но при этом он очень славный, правда. И, разумеется, держится очень приветливо и уважает людей. Право, он хороший человек.
- Вы так пылко защищаете его, словно я его осуждаю, - смеется Ромас. – А это не так, дан Эрмете. У каждого из нас свои заблуждения, нам не пристало судить других. Хотя, признаюсь честно, от этого порой трудно удержаться.
- Тем более, он совсем не вольнодумец, вроде Вольтера, - продолжает дан Эрмете, стремясь, насколько это возможно, оправдать своего друга и соседа больше в глазах собственных, чем в глазах Ромаса. – Он очень справедлив, скромен, спокоен. Мне иногда ужасно жаль его: до того он одинок. Я стараюсь как можно чаще приглашать его в гости. Он знает тысячи историй, с ним интересно. И он по-настоящему добр. Кроме того, он врач и спас немало людей.
- Да бросьте вы оправдывать его, - мягко говорит Лоринд. – Лучше пригласите этого человека; я был бы рад познакомиться с ним.
- Когда вы так говорите, - улыбается Ландольт, - я сразу чувствую, что вы – сын короля. Да вы и похожи на него – глаза, лоб… в самом деле похожи. Вы его любили?
- Да, - просто отвечает Лоринд. – Любил очень сильно. И он меня тоже. Он был отцом с большой буквы, настоящим; во всяком случае, для четырех своих старших незаконных детей. А всего их, то есть, нас было человек пятнадцать. Когда он умер, мы с матерью плакали.
   Он опускает голову.
- Простите, - дан Эрмете очень смущен. – Я не хотел причинять вам боль.
- Ничего, - говорит Лоринд. – Я рад, что похож на него. Рад, что вы сказали мне об этом.
   Ландольт поскорее меняет тему беседы.
- Я непременно приглашу полковника, - говорит он. – Его пока что нет в имении, он гостит у своих родственников в Польше и вернется в середине мая. Наверно, ему будет, о чем рассказать. Мы все ему обрадуемся, даже Эдли. А Эдли чрезвычайно набожный и нравственный, хотя и не любит этим щеголять. Но он любит людей. Иначе он давно восстановил бы испанскую инквизицию, - дан Эрмете снова смеется. – И я первый пал бы его жертвой, потому что он оберегает мою честь, точно какая-нибудь престарелая гувернантка. Но мне это нравится. Всегда приятно, когда кто-то добрый заботится о твоей душе.
   … Керта все дни проводит в саду: то с Ромасом, то со своей собачкой. Молодой граф в порыве щедрости и великодушия (или, как он говорил, «позитивного эгоизма») подарил Ромасу и Керте двух превосходных верховых лошадей, и оба теперь совершают совместные прогулки по парку.
   Керта совершенно всем довольна. Обитатели Греческого Дома любят ее и балуют, как ребенка. Инесса приходит к ней по вечерам на полчаса «поболтать» перед сном, и Керта всегда очень рада ей. Милит Ларрэй посвящает гостье замка красивый сонет, а Ландольт то и дело присылает ей букеты садовых цветов и велит сделать для нее в парке качели. Он не влюблен в Керту, но по-своему очарован ею, ему нравится радовать ее какими-нибудь мелочами.
    Даже Сильвиус Бозэл, нелюдимый дворецкий, всегда охотно и обстоятельно отвечает на вопросы Керты: ему доставляет удовольствие с ней беседовать.
     Один Эдли Смеш держится с Кертой и Ромасом немного особняком, хотя он всегда вежлив и приветлив с ними. Впрочем, он со всеми так держится, кроме Эрмете Ландольта, за которым считает своим долгом присматривать, как за слишком уж беспечным младшим братом.
     Керту же интересует всё, что ее окружает: и люди, и предметы. Она с неустанным любопытством осматривает огромный замок. А тот действительно полон статуями. Статуи стоят в нишах длинных старинных коридоров, на крыше, в галерее, в комнатах, в холле, в аллеях парка. У них самые разнообразные лица, позы, цвет. Иногда они кажутся Керте неким заколдованным народом, сосланным в Греческий Дом за какие-то неведомые никому прегрешения. Здесь можно увидеть всех греческих богов: и Зевса-громовержца, и Геру, и Рэю, и Леду с лебедем, и Гефеста, и Аполлона, и Эрота, и Гелиоса на колеснице, и нереид, и дриад, и панов… Каждое божество представлено в двух или трех статуях. Вероятно, статуй здесь не меньше пятисот штук.
     Керта любуется ими и очень скоро привыкает к их невероятному количеству. Привыкает она и к обитателям замка, в чьем обществе завтракает, обедает, ужинает. Немного дольше она привыкает к Лоринду, вернее, к своей любви к нему. И к мысли о том, что он тоже любит ее...
     Они не говорят об этом друг с другом, но в словах нет нужды, всё понятно и так. Они почти всё время вместе, как Милит Ларрэй с Инессой, но те спокойны и счастливы: между ними уже всё решено… А тут… Керта уверена, Ромас любит ее. Но почему он молчит об этом? И почему, когда он берет ее за руку, то не обнаруживает ни малейшего волнения? Его рука всегда надежно тепла и бесстрастна, кровь не пульсирует в его пальцах, лицо спокойно. У нее всё иначе. Когда он касается ее, она испытывает глубокую радость, и в то же время едва не дрожит, охваченная странным трепетом. Ей очень хочется взять его за руку и не отпускать, ее тянет прижаться к нему, обнять его, и хочется, чтобы он тоже ее обнял. Она розовеет при мысли об этом, но не от стыда, а от волнения, от внутреннего ликования – и в то же время от какого-то страха. Это страх не перед Ромасом, а перед своими собственными чувствами. Ромаса она знает гораздо лучше, чем саму себя, и совсем его не боится, а вот себя… У нее такое чувство, что она знает себя с каждым часом всё меньше – и всё больше задумывается. Вот, свершилось то, чего она так долго ждала, - она полюбила по-настоящему. И что ей теперь делать с ее любовью, с этим загадочным и хрупким сокровищем, от которого чувствуешь себя такой богатой? Как не лишиться его, не сломать, не испортить всё? И почему Ромас ничем не поможет ей? Может, он не решается сделать ей предложение, потому что беден? Да, наверно, всё дело в этом, говорит себе Керта. Будь он богат, он не стал бы медлить.
     «А может, - размышляет она, - он просто робеет, не решается…»
     И тут же сама себя останавливает. Ромас Лоринд не из тех, кто робеет или не решается как-либо поступить.
     «Я сама признаюсь ему в любви! - твердо решает она. – Может, он не уверен в моих чувствах? Так путь будет уверен. Я, конечно, говорила ему, что хочу видеть в нем брата, но… но мне брата уже мало. Я хочу, чтобы мы были, как Инесса и Милит: спокойные и довольные. Нам надо обручиться!»
     В течение двух дней она внутренне готовится к выполнению своей задачи, после чего, улучив минуту, стучится в дверь Лоринда.
- Войдите, – говорит он спокойно. Она входит, полная решимости… и вдруг вся ее храбрость куда-то улетучивается.
- Керта, - он с улыбкой встает ей навстречу – такой высокий, что у нее захватывает дух. – Как я рад тебе! Ты что-то хотела?
- Нет, - отвечает Керта, и тут же слезы обиды и разочарования наворачиваются ей на глаза. Ну, почему она такая трусиха?
- Прости, я… я лучше после скажу… - ее голос звучит глухо, она поворачивается к двери, всеми силами сдерживая слезы. Только бы не заплакать при нем, только не это!
   Но он уже рядом с ней и поворачивает ее к себе лицом так быстро, что она не успевает понять, как ему это удалось. Его лицо вдруг оказывается очень близко от нее, и она читает в его глазах нежность и понимание. Благодарность и любовь к нему охватывают ее с такой силой, что она порывисто обнимает его за шею и целует в щеку. Засмеявшись, он подхватывает ее на руки и тоже целует, очень бережно. И спрашивает:
- Ты это хотела мне сказать?
   Вместо ответа она молча прижимается к нему и утыкается носом в его плечо. От Ромаса пахнет свежим воротничком, чистой здоровой кожей и чуть-чуть духами, и никакой запах на свете еще не казался Керте таким родным.
    Потом они сидят рядом на диване, и Керта почему-то плачет безудержными слезами, и улыбается сквозь них, а он вытирает ей слезы и нос своим платком. Потом снова целует ее и говорит:
- Данна Керта, я предлагаю вам руку и сердце… кажется, так надо говорить?.. и что еще? Я люблю вас так, как еще никого и никогда… Бог мой, какие нищие слова. Керта, я весь твой. Только когда мы поженимся, и на что будем жить, я пока что не знаю; поэтому и не торопился до сих пор со своим признанием.
- Мы будем жить, как все люди, - Керта крепко прижимается к нему. – Скажи, ты хотел, чтобы я первая призналась тебе в любви?
- Нет, - он улыбается. – Я совсем не ждал от тебя такого подвига. Правда, не ждал. Но я хотел убедиться, что ты меня любишь.
- Так я и думала, - вздыхает она. – А ведь я тебя очень люблю, Ром…
   И умолкает. Он крепко обнимает ее, и они сидят, тесно прижавшись друг к другу, умиротворенные и спокойные. «Вот и всё, мы помолвлены», - думает Керта с упоением, довольная, точно кошка, задремавшая в мягком кресле.
   «Вот она и моя», - думает Ромас. Он чувствует: Керта действительно теперь е г о, а он – ее, навеки, безраздельно. И они могут пожениться хоть завтра. Но он ясно понимает: это будет самое безответственное и короткое счастье на свете, и кончится оно Кертиными слезами – в тот день, когда они продадут ее последнюю драгоценность, и им нечего будет есть…
- Родная моя, - говорит он вслух. – Ты подождешь немного нашего венчания?
- Сколько хочешь, подожду, - она смотрит на него сияющими глазами. – Мы помолвлены, это самое главное. Ты меня любишь, это еще главнее. Я подожду, сколько ты скажешь.
   Он целует ее руку и озорно спрашивает:
- А если я не захочу ждать венчания?
- Значит, и я не захочу, - светясь нежностью и доверием, отвечает она. – Я знаю, так не принято, - она улыбается ему своей самой лучшей улыбкой. – Но как ты захочешь, пусть так оно и будет.
   Ему тотчас становится стыдно перед ней, и в то же время его сердце охватывает преклонение перед ее великодушием. Туман застилает его глаза; он шепчет:
- Моя Керта! Нет, клянусь тебе, всё будет по закону. Ты никогда не будешь несчастной; видит Бог, никогда. И не знаю, как это случится, но ты выйдешь не за бродягу. Я отыщу выход, Бог мне его подскажет!

                7.

     Объяснение Ромаса с Кертой заставляют события развиваться быстро и неожиданно для обитателей Греческого Дома. Первый вестник начавшихся перемен – Ромас. Когда Керта ложится спать, он приходит к Эрмете Ландольту. Тот после ванной лежит на диване в одной из своих комнат, в тонком нижнем ночном белье и наброшенном поверх белья восточном халате, и задумчиво потягивает чуть разбавленное водой бренди.
     Увидев Ромаса, он принимает более вертикальное положение и гостеприимно улыбается ему, опираясь на подушки.
     Ромас не дает ему сказать ни слова. Он начинает с места в карьер:
- Дан Эрмете! Сегодня я обручился с Кертой Марен. Но, как вам известно, я беден, а вы богаты. Поэтому прошу вас взять меня в работники: я намерен откладывать деньги для нашей предстоящей свадьбы.
   Брови Ландольта невольно поползли вверх, он решительно встал с дивана и сказал, совершенно позабыв об этикете (до того неожиданно прозвучали для него слова Лоринда):
- Поздравляю, Ромас, я рад за вас обоих, - он встряхнул его руку. – И я буду счастлив бессрочно одолжить вам с Кертой пятьсот тысяч английских фунтов…
- Нет, - прервал его Ромас, который от волнения тоже напрочь позабыл об этикете. – Я тебе очень благодарен, Эрми, но я не возьму от тебя в долг ни бада. Я  х о ч у   з а р а б о т а т ь  деньги, понимаешь? И знаю, что ты можешь предоставить мне эту возможность.
   Эрмете Ландольт обратил на него свое белое выразительное лицо, и его черные глаза вспыхнули удивленным и веселым огнем.
- Да что ты, Ромас! – он рассмеялся. – Шутишь ты, что ли? Чтобы ты, королевский сын, герцог, р а б о т а л  на меня, как простой смертный – нет, этому не бывать! – он взял Ромаса за руки. – Я дам тебе денег, и не спорь со мной…
- Хорошо, - Ромас решительно высвободил руки. – Ты не желаешь мне помочь так, как мне это нужно. Ладно, тогда я поеду в Стразельд и там найду себе работу…
- Стразельд?! – Эрмете всплеснул руками. – Стой, Ром, да ты рехнулся! Кем же ты хочешь стать в Стразельде, метельщиком или тюремным надзирателем? Бог мой, да постой же ты. Давай сядем и поговорим по-человечески.
- Давай, - Ромас опустился в кресло рядом с диваном, а взволнованный Эрмете налил в бокал бренди и подал ему. Потом сел на диван и воззрился на своего строптивого гостя так, как будто впервые его увидел. Затем снова засмеялся и покачал головой:
- Ну, и гордец же ты, Лоринд: само воплощение гордости и упрямства! Я считаю твой замысел чистым сумасбродством, но… если ты настаиваешь, я согласен дать тебе работу и платить за нее. На мой взгляд всё это смешно… но с тобой не очень-то поспоришь. Так что… кем же ты хочешь быть? У меня довольно слуг, я ни в ком не нуждаюсь… надо подумать…
- Возьми меня в телохранители, - спокойно предложил Лоринд. – Эта должность как раз по мне. Эдли Смеш волнуется за тебя, и он прав, ты немного беспечен. Сделай меня своим охранником: Эдли это будет приятно.
   Его голос, низкий, звучный, тяжелый, звучал трезво и рассудительно.
- Что ж, - Эрмете посмотрел на него с интересом. – Охранник, телохранитель – это отлично. Ты хорошо придумал. А главное, это не слишком унизительно для тебя.
- Это с о в с е м  для меня не унизительно, - поправил его Лоринд. – Ты спас мою жизнь, свободу и счастье. Я бы и так охранял тебя, это ясно. Но мне нужны деньги.
   Эрмете кивнул.
- Я положу тебе жалованье в сто английских фунтов, - сказал он. – На стол и прочее ты тратиться не будешь. Таким образом, через полгода ты сможешь жениться на Керте. Разумеется, перед этим тебе следует завести свое собственное дело, - и доходное. Например, ты можешь купить мой кирпичный завод неподалеку от Стразельда. Сбыт кирпичей там отлично налажен, но мне надоело с ними возиться; я живу припеваючи и без этого завода. Я отдам его тебе за сто фунтов… ну, как?
- Что ж, пожалуй, я куплю его у тебя на днях, - ответил Лоринд. – На свои последние деньги. Каков доход от завода?
- В среднем пятьдесят золотых скинов в день, - ответил Ландольт. – Серебро с медью я не считаю. Прибавь еще плату за телохранителя, если эта идея так тебе полюбилась.
- Полюбилась, - улыбнулся Ромас. – Спасибо, Эрми, ты мне очень помог. Твое здоровье!
   И, дотронувшись своим бокалом до бокала Ландольта, он осушил его единым духом. Эрмете засмеялся:
- Ну, ты и хват, Ромас; умеешь добиваться своего! Теперь давай выпьем за твое здоровье и за нашу сделку.
- Выпьем, - охотно согласился Ромас.
- Бог мой, - спохватился граф, наливая бренди себе и Ромасу. – Мы с тобой уже на «ты» и… как же это получилось?
- Случайно, - засмеялся Лоринд. – Но если ты считаешь это фамильярностью…
- Ничего я не считаю, - тут же возразил Эрмете. – напротив, я рад, что мы с тобой так легко и свободно общаемся. А ты – рад?
- Очень, - ответил Ромас. – Честное слово.
   И они пожали друг другу руки. «Он похож на одну из своих статуй, - задумчиво сделал вывод Ромас о Ландольте. – Так же хрупок и беззаботен. Да, здесь есть, что охранять. Недаром Эдли заботится о нем, как о ребенке».
   На следующий день Ромас отправился в Стразельд и продал там почти все серебряные браслеты и кольца Керты (разумеется, с ее позволения). За них он выручил полторы тысячи скинов. Золотой скин без малого равнялся английскому шиллингу, поэтому, купив у Ландольта завод, Ромас остался при двухсот пятидесяти скинах золотом. Он немедленно повысил жалованье двадцати работникам завода и управляющему, и этот его шаг дал благие результаты: повысилась производительность труда, а с ней вместе увеличился и доход предприятия.
     Узнав, что Ромас отныне владелец Ландольтовского завода и при этом личный телохранитель графа Эрмете, обитатели Греческого Дома на некоторое время лишились дара речи.
     Первым очнулся Эдли Смеш.
- Да вы практичный человек, Ромас! – воскликнул он, с интересом разглядывая Лоринда. – Право, не знаю, что вы десять лет делали в бродягах: ведь вы прирожденный коммерсант.
- Любовь творит чудеса, - молвила проницательная Инесса. – У Ромаса раньше не было стимула, а теперь он появился, и… я глубоко уважаю Ромаса Лоринда, господа.
- Я тоже, - сказал Милит Ларрэй. – Правда… от кого Ромас будет защищать Эрмете?
- Когда появляется защитник, - многозначительно заметил Эдли, - тогда находится и дело для него; это уж так бывает.
   А Керта с глубокой любовью и гордостью смотрела на своего Ромаса, который так ревностно заботился об их с ней будущем. Он хотел стать обеспеченным уважаемым человеком, но не для себя, а ради нее, чтобы не сидеть на шее своей будущей жены в ожидании ее совершеннолетия. Он хотел получить ее раньше, хотел, чтобы они поженились и зажили беззаботно и спокойно, ни в чем не нуждаясь, едва только это будет возможно, - и решительно приближал день их соединения. «Какой же он молодец», - думала Керта растроганно и восхищенно.


    Взяв на себя обязанности телохранителя графа, Ромас принялся честно исправлять новую службу. Теперь он повсюду сопровождал Эрмете – то один, то вместе с Эдли Смешем. Эдли был этим доволен. Конечно, с таким крепким молчаливым великаном было куда спокойней. Эдли прекрасно понимал, что сам он, худенький и невысокий – плохая защита для своего молочного брата и самого себя. А Ромас Лоринд был силен, спокоен, ненавязчив, вежлив, приятен в общении… Эдли сразу высоко оценил его новую роль. «Если нам действительно что-то угрожает, то Ромас будет для нас хорошим защитником», - решил он.
     А между тем, майские дни – почти незаметно, неощутимо – летели к лету. Парк и лес вокруг озера – всё мощно зазеленело, расцвело, гордо и царственно раскинулось под высоким небом. Окончательно пробудившаяся торжествующая природа веселила сердца людей. Ароматы сирени, роз, орхидей и других цветов наполнили воздух могучим и в то же время тончайшим благоуханием. Дни и ночи стояли жаркие, все спали под одними простынями при распахнутых настежь окнах. Часто бывали грозы, и тогда теплые ливни обрушивались на юную, точно обновленную землю, и гром при этом грохотал как-то не сердито, а задорно и насмешливо, точно танцуя в небе неуклюжими раскатами тяжелых звуков.
     Керта с Инессой, когда их возлюбленные уезжали на охоту или по делам, играли в волан на лужайках парка или музицировали на рояле в просторной библиотеке. Степенная двадцатилетняя Инесса молодела в обществе Керты, и они бегали, точно маленькие девочки, играя между деревьев и статуй. Их звонкий смех разносился по всему парку. Обе были в очаровательных кисейных платьицах, доходящих всего лишь до икр (в усадьбе можно было позволить себе подобную вольность), на ногах у них были светлые летние туфельки из материи и короткие кружевные чулки. Обе были молоды, счастливы, влюблены и весь мир казался им другом. Они качались на качелях, ездили верхом по парку в женских седлах, а устав, садились прямо на траву и рассказывали одна другой о своем детстве и юности. Иногда, впав в романтическое настроение, они доверительно шептались о своих женихах: о том, какие у тех характеры и, конечно, о том, как они любят их, своих невест.
- Да и я ужасно люблю моего Милита, - призналась Инесса, поблескивая красивыми синими глазами. – Так люблю, что готова отдать за него жизнь! А ты, Керта?
- А я… не знаю, - Керта, притихнув, задумчиво смотрела вдаль. – Мне кажется, мы с Ромасом, уже одно целое… кажется, что мы всегда были вместе и будем вместе впредь, что бы ни случилось. Конечно, я рада была бы отдать за него жизнь, но моя жизнь и так принадлежит ему.
- Вы еще не были вместе? – улыбнулась Инесса.
   Керта ее не поняла.
- Мы и так всегда вместе, когда он свободен, – наивно ответила она.
- И вы целуетесь, обнимаетесь?
- Да, - Керта покраснела. – Но нечасто.
   Инесса засмеялась.
- А мы с Милитом часто, - ответила она. – Потому что… ну, в общем, я уже его жена; нам только осталось обвенчаться.
   Теперь смысл ее слов вполне дошел до Керты, и она сказала, краснея еще гуще:
- Мне кажется… это не очень правильно. Лучше сначала обвенчаться.
- Мы тогда не думали, правильно это или нет, -призналась Инесса. – Это случилось слишком внезапно. Мы словно полетели куда-то: то ли в бездну, то ли в небеса… А когда вернулись на землю, сделанного было не воротить. Но как же нам было хорошо!
   Увидев, как смущена ее словами Керта, Инесса поцеловала ее в волосы и очень ловко перевела разговор на другую тему.
   Но Керта запомнила признание Инессы и часто вспоминала о нем. Она была воспитана в строгих правилах нравственности, была набожна и чтила заповеди, но чувствовала, что ни в чем не смогла бы отказать Лоринду – просто не увидела бы в этом смысла.  Но в ней вызывало уважение и благодарность нежелание Ромаса торопить события, его выдержка, его бережное отношение к ней, Керте. Она всей душой чувствовала его любовь, но о том, насколько она желанна, могла только подозревать: так властно он держал себя в руках. Керте приходилось труднее, чем ему. Она до сих пор не знала любви, поэтому теперь, испытав ее, робела перед ее силой и даже порой страдала оттого, что приходится «быть приличной». Ее чувства жаждали, искали выхода – и отчасти находили его в беготне по парку и в прогулках с Ромасом, особенно, когда они сидели где-нибудь вдвоем или шли куда-нибудь рука об руку, время от времени обмениваясь поцелуем: всегда жарким со стороны Керты и бережно-нежным со стороны Ромаса. А он не мог рассказать ей о том, как двенадцать лет назад напугал свою первую любовь своей жадной порывистостью… и как им потом было хорошо… и как они после расстались: мирно, дружески, - навсегда. Но Керте нельзя было знать ни о чем подобном, как и о других женщинах, которые время от времени делили с ним его одиночество. Такие откровения ранили бы сердце Керты; ведь грех всегда ранит, даже если он совершен без желания причинить зло.
     От Инессы Керта узнала также, что Эрмете Ландольт ни в кого не влюблен, но от скуки заводит романы с горничными, а Эдли Смеш ни с кем не заводит романов и ни в кого не влюбляется. Керте жаль их обоих. Она теперь очень жалеет людей, которые не влюблены: как им, должно быть, грустно! Особенно Эдли Смешу. Ей кажется, что он очень таинственный человек. Худенький, невысокий, как мальчишка, такой же дерзкий, с островатыми скулами, носом и подбородком, веснушчатый, курчавый, холодноватый, затаенно-чувственный, он, несмотря на свои тридцать три года, напоминает ей Керубино; правда, Керубино верующего, к тому же, одаренного скульптора. Эдли Смеш действительно строго себя держит, но Керта понимает: это дается ему нелегко, как и ей. Но ему тяжелей, думает она: он ведь мужчина, победитель, ему от природы нужно больше, чем ей, - и от мира, и от Бога, и от собственной души. Она говорит об этом Ромасу. Ромас поражен ее проницательностью: ведь Керта увидела Эдли таким, какой он, пожалуй, и есть на самом деле. Он утешает ее:
- Ничего, если Эдли действительно победитель, значит, он победит. Он уже побеждает мир и самого себя – и с успехом. Он сильный человек, а значит, жизнь постепенно даст ему всё, что он заслуживает.

                8.

     Ясный полдень.
     Керта прогуливается одна возле замка, но не около фасада, а с другой стороны. Ей очень нравится разглядывать древние стены с местами осыпавшейся известкой, обнажившей серую каменную кладку. Правда, близко к этим стенам не подойдешь; они все в зарослях крапивы, боярышника, шиповника. Но зато они очень красивы… нет, таинственно прекрасны. Если бы Керта была художником, она непременно написала бы маслом Греческий Дом со всех сторон. Ей вспоминается сказка о принцессе, уколовшей себе палец веретеном и заснувшей на сто лет. Наверно, замок, где это произошло, был точно таким же.
     Ландольт с Ромасом на охоте, Инесса с Милитом уехали на прогулку верхом, а Эдли Смеш работает в своей мастерской. Все разбрелись кто куда и оставили ее, Керту, одну. Но ей не скучно, а, напротив, даже спокойно и весело. Ведь к вечеру все снова соберутся вместе, а главное, к ним в гости сегодня приедет сосед Ландольта, полковник Сигизмунд Геслер, который не верит в Бога! Керте еще не доводилось встречать людей с подобным мировоззрением, поэтому ей очень интересно: как выглядит полковник, как держится? И самое главное, убедиться, что он и вправду неверующий. Разве так бывает, разве это возможно? Она не может себе этого представить. И ей очень хочется, чтобы полковник поверил в Бога и полюбил Его – всей душой, всем сердцем. Ведь от этой любви человеку становится так спокойно и хорошо. Правда, мир всё время мешает: он вторгается между человеком и Богом, точно ревнуя друг к другу Творца и Его создание.
     Керта заворачивает за конюшню, идет по тенистой аллейке, огибая дом, и вдруг… видит Эдли Смеша. Он сидит на небольшом пне в полутени и сосредоточенно лепит что-то из глины. На его лице – самозабвенное вдохновение. Мелкие густые блекло рыжие колечки его волос золотит и одновременно серебрит солнце. Он так занят своей работой, что совсем не замечает Керту. А она очень не хочет мешать ему. Надо бы скорей уйти, но Керта задумывается – свернуть ли ей в сторону или тихонько отступить назад. Лучше свернуть в сторону. Так она и поступает. Но ей не везет. Ее туфелька цепляется за сосновую корягу, и она тут же летит на твердый рыжеватый песок, покрытый сосновыми иглами и шишками. Ей очень больно, так как она приземляется на ладони и колени. Но она не думает об этом. Ей досадно, что она помешала Эдли Смешу. Сколько раз она ходила по этой тропинке и никогда не падала. Надо же было упасть именно сейчас!
     Но Эдли уже стоит возле нее и подставляет ей локоть:
- Хватайтесь, а то у меня руки в глине…
   Она опирается на его локоть и встает. Они одного роста, Керта даже чуть-чуть выше.
- Ушиблись? – спрашивает он, тщательно вытирая руки платком.
- Вздор, - беззаботно отвечает Керта. – Мне очень жаль. что я помешала вам.
- Покажите руки, - говорит он.
   Она раскрывает ладони; они в песке, из ссадин сочится кровь. Эдли тихонько свистит и дает ей чистый носовой платок. Она осторожно вытирает руки.
- Всё равно это пустяки, - бодро говорит она. – Спасибо вам. Сейчас я вымою руки, и всё будет хорошо.
- Вы, наверно, и колени рассадили, - он качает головой. – Посмотрите, я отвернусь.
   Он отворачивается, а Керта, приподняв подол платья, смотрит на свои колени. Они действительно ободраны в кровь. Она осторожно очищает их платком от песка.
- Ну как? – спрашивает он.
- Немножко рассадила, - отвечает она. – Но это ерунда.
- Пойдемте в мастерскую, - предлагает он. – У меня есть и вода чистая, и йод, и пластырь…
- Зачем, Эдли? – Керта хмурится. – Я и так отняла у вас массу времени, а ведь вы что-то лепили… вы были так заняты, а я упала, как последняя дура, и отвлекла вас!
   Услышав ее слова, Эдли громко смеется и смотрит на нее так тепло и дружелюбно, как еще до сих пор не смотрел.
- Ну, что вы, Керта, - говорит он. – Может, я не очень хороший человек, но не до такой степени, чтобы плакать об утраченном вдохновении, когда на моих глазах девушка разбивает в кровь ладони и колени! Нет, пойдемте со мной. И не смейте себя осуждать, да еще такими несправедливыми словами. Вы совсем не последняя дура, а просто ребенок, который еще толком не научился ходить…
   Он осторожно берет ее под руку, ведет в свой флигель, в мастерскую, и сажает в кресло рядом с красивой скульптурой: деревенская девочка ловит котенка. Пока Керта с восхищением рассматривает чудесную статую (это одно из ее любимых произведений Эдли), Смеш приносит таз с водой, йод, чистую губку и полотенце. Керта моет и насухо вытирает руки, Эдли прижигает их йодом. Потом он сам аккуратно смывает кровь и песок с колен Керты губкой, вытирает их и опять прижигает ссадины йодом. Керта совсем не испытывает неловкости, должно быть, потому, что ей очень больно. Она старается не визжать от боли, но слезы градом льются из ее глаз.
- Всё, всё, - успокаивающе говорит Эдли, залепляя ей ссадины на коленях пластырем. – Ну, не будем больше плакать, - он опускает подол ее платья и заглядывает ей в лицо.
   Она смеется сквозь слезы оттого, что он так мил и добр с ней, точно с ребенком.
     Он убирает таз с водой и прочие «докторские» принадлежности и, налив в стакан вина с водой, подает его Керте:
- Пейте.
   Керта выпивает.
- Благодарю вас, - говорит она.
- Как же быть с руками, - размышляет она вслух. – Ведь полковник сегодня приедет…
- Да, приедет и первым дело схватит вас за руки, чтобы разглядеть ваши ладони, смуглые от йода, - смеется Эдли. – Оставьте вы это. Наденьте кружевные перчатки, вот и всё.
- Ах, да, правда, - Керта тут же успокаивается и веселеет. В самом деле, она неденет перчатки. Она с приветливым любопытством смотрит на Эдли Смеша и спрашивает:
- А что вы лепили из глины, Эдли?
- Модель, - отвечает он. – Будущую скульптуру. Хотите взглянуть? Вот.
   И он ставит перед ней на стол чудесную скульптурку: юноша и девушка, сидя рядом, плетут одну цветочную гирлянду. Их головы почти соприкасаются, но они совершенно поглощены своей работой; их лица невинны и чисты.
- Я хочу назвать это: «Накануне праздника цветов», - говорит Эдли. – Это будет в мраморе.
- Какое чудо, - Керта не может оторвать взгляда от модели размеров в две ее ладони. – Какие они оба невинные, нежные… как цветы, которые они сплетают вместе…
   Эдли с гордой и радостной улыбкой смотрит на свое будущее творение.
- Да, - говорит он. – Именно невинные и нежные. Это как раз то, что мне надо. Девушку я уже нашел: это вы. Ведь Ромас разрешит вам позировать мне?
- Я спрошу у него, - говорит Керта.
- Нет лучше я сам, - решает Эдли. – А вот юноша… где бы мне его найти? Надо подумать, - его лицо становится сосредоточенным и задумчивым. Керта видит: он мысленно перебирает всех известных ему юношей, но, видимо, ни один ему не подходит, потому что на его лице нетерпение. Он слегка покусывает губы. Керта замечает, как под тонкой тканью серой рубашки бьется его сердце. «Он сам, как этот юноша», - думает она. – Только не внешне, а внутренне. Такой же невинный и нежный».
- Эдли, - она поднимается с кресла. – Мне пора, я не хочу мешать вам. Спасибо, что вы оказали мне помощь.
   Он выныривает из мира грез, точно пробужденный от сна звуком ее голоса.
- Да, конечно, - отвечает он. – Хотя вы мне совсем не мешаете. Это даже удивительно. При вас я мог бы работать… но когда я работаю, со мной ужасно скучно; я молчу или разговариваю сам с собой… Так что, вы правы: идите туда, где вам будет веселее.
- Мне с вами очень хорошо, Эдли, - искренне признается она. – И очень интересно. Я бы с удовольствием навещала бы вас в свободное время.
- Вряд ли Ромас будет этим доволен, - смеется он.
- Если вы говорите о ревности, то Ром совсем не ревнивый, - замечает Керта.
- Он не ревнив, пока для этого нет оснований, - пожимает плечами Эдли.
- Но их и не будет, - улыбается она.
- Дай Бог, - загадочно роняет Эдли. – Впрочем, если Ромас вам позволит, приходите сюда в любое время: у вас талант не мешать художникам. Да и у него тоже, хотя он и весьма велик ростом… так что, приходите вместе, я буду рад вам.
- А мы вам, - Керта целует его в щеку. – Спасибо, вы добрый.
   И она исчезает.
   Эдли тихонько пожимает плечами, очень довольный. Какое же она чудо – Керта! Ведь его так давно никто не целовал. А ему это просто необходимо… но до настоящей минуты он даже не предполагал, что нуждается в этом.
     Ее поцелуй не вызвал в нем ни смятения, ни запретных желаний. Он твердо знал: эта девушка принадлежит другому. Этим для него было всё сказано. Он никогда не брал чужого, не думал о чужом, не желал его, не пытался присвоить. Тем не менее, ему было очень приятно, что теперь у него есть сестра, которую можно любить и оберегать, насколько это позволено брату, и его  б р а т с т в а  у него никто не отнимет. Это была утешительная и красивая мысль. Она согрела его душу, как глоток вина, как чистый поцелуй Керты Марен, целомудренный и целительный.

     Вечером в Греческий Дом приезжает Сигизмунд Геслер.
     Эрмете Ландольт встречает его очень радушно. Они пожимают друг другу руки. Полковник, кряжистый, крепкий, невысокий, с ясными серыми глазами и светлыми волосами с проседью улыбается ему доброй улыбкой:
- Здравствуйте, Эрми, я очень рад вас видеть!
- Взаимно, дан Сигизмунд, - отвечает Ландольт. – Пойдемте в гостиную, я познакомлю вас с моими новыми друзьями. Разумеется, там и старые друзья. Они будут вам очень рады!
   Они поднимаются в гостиную. Полковник Геслер всегда желанный гость. Милит Ларрэй, Инесса, Эдли тут же подходят к нему поздороваться. Он пожимает руки мужчинам и целует руку данны Инессы. Затем Ландольт знакомит полковника с Лориндом и Кертой. Геслер здоровается и с ними. Его кратко посвящают в обстоятельства дела, приведшие Ромаса и Керту в Греческий Дом. Он слушает с большим пониманием и сочувствием.
     Лоринд и Геслер сразу проникаются симпатией друг к другу. Полковник любит честных открытых людей, а Лоринд видит, что перед ним мудрый человек, хорошо знающий жизнь, невозмутимый, добродушный и в то же время отважный и чуткий. Керта также приобретает благоволение полковника. Она уже знает, что он врач и спас много людей. «Неважно, если он не верит в Бога, - думает она, - зато Бог верит в него и видит его добрые дела. Пусть эти дела вменятся в веру дану Геслеру, я помолюсь об этом!»
     Ужин проходит очень весело. Для полковника обитатели Греческого Дома – самые близкие люди в Гальтании, и он всей душой рад видеть их. Он рассказывает им о своем пребывании у польских родственников, а Инесса и Керта играют для него на рояле. Обе играют отлично, и полковник, который любит музыку, с удовольствием их слушает. Его чуткое ухо улавливает, что исполнение Керты отличается особой гармонией и мягким туше, что делает музыку проникновенней и выразительней. Потом его ведут смотреть новые скульптуры Эдли Смеша. Геслер долго любуется ими. Ему нравится живость и легкость статуй Эдли, нравится гораздо больше, чем бесстрастная греческая античность.
- Вашим изваяниям место в парке, Эдли, - говорит ему полковник. – Люди должны любоваться ими. Право, если бы вы согласились продать их, я бы купил все – и дорого! У меня гости бывают чаще, чем у вас; вы бы с моей помощью прославились.
   Эдли до стеснения сердца жаль продавать свои скульптуры, но он соглашается с полковником: люди должны видеть их. Он соглашается продать четыре скульптуры из десяти, и одну из этих десяти, мальчика, ласкающего овечку, просто дарит Геслеру. Полковник очень ему благодарен.
- Ваше искусство несет свет в этот мир, - говорит он Эдли. – Вам дано видеть то, чего простой смертный не увидит.
   Эдли розовеет от этой похвалы, но в то же время чувствует: он ее заслужил.
   Милит Ларрэй читает полковнику свои новые стихи, и Геслер также его хвалит, но скорее из чувства дружбы, чем искренне. Впрочем, Милит не требователен. Он и сам знает, что он не Шекспир и не Петрарка, но всё-таки услышать похвалу Геслера ему приятно.
- Погостите у нас подольше, дан Сигизмунд! – просит Ландольт. – Вы же знаете, какой вы желанный гость для нас. Хотя бы месяц!
- От силы две недели, Эрми, - улыбается полковник. – У меня в усадьбе творится Бог знает что… нет, право, я лучше потом приеду еще раз. А еще лучше сами приезжайте ко мне в гости. Всё-таки пять миль для вас, домоседов, - это ощутимо. А я буду очень рад вам. Что это за вино?
- Токайское пятнадцатилетнее, - с гордостью говорит молодой граф. – Я берег его специально к вашему приезду.
- Премного благодарен вам за это, - полковник улыбается ему. Отблески пламени в камине озаряют его спокойное доброжелательное лицо с крупными грубоватыми чертами, большим ртом, орлиным носом и загорелой шероховатой кожей. Недавний дворянин, полковник кажется аристократом старинного рода. Его манеры отличаются врожденной светскостью, он одет со вкусом. Он курит тонкие душистые сигары, и в его серых, по-детски ясных глазах – живое удовольствие от тепла и уюта, которые его окружают. Он откровенно наслаждается обществом своих молодых друзей. Ему хорошо с ними, несмотря на значительную разницу в их с ним возрасте. Он дружил еще с отцом Эрмете и Инессы, `Отисом Ландольтом, а теперь точно так же дружит с его детьми, которых когда-то держал на коленях, с которыми когда-то играл, и все трое довольны этой дружбой.


   Звездный вечер.
  Луна, большая, белая, повисла над парком; видно, как вдали она серебрит воды озера. В кустах щелкают и заливаются трелями соловьи.
   Полковник Геслер, Ромас и Эдли стоят на балконе третьего этажа. Внизу слышны голоса Ландольта, Милита Ларрэя, Инессы и Керты, они играют в фанты. Ромасу хочется к ним, но его тянет побеседовать с полковником на тему, которая давно его интересует.
- Дан Сигизмунд, - он смотрит сбоку на профиль полковника, похожий на профиль римского императора с древней монеты. – Это правда, что вы видели тигра в здешних местах?
- Да, видел и слышал, - отвечает дан Сигизмунд, поворачивая голову и дружески глядя на Лоринда. – Правда, он прошел не вблизи от меня, но я отчетливо увидел его полосатую шкуру и голову; он сразу скрылся за деревьями. А потом зарычал: так, знаете, глухо. И умолк. Я онемел от изумления и волнения. Тигр! И где – в наших местах! Я как раз охотился – и, разумеется, мне очень захотелось подстрелить этого тигра. Я бросился туда, где видел его, но его и след простыл. Он точно растворился в воздухе, приснился, привиделся. Эрмете, конечно, рассказывал вам, что его далекий предок держал тигров, что они однажды сбежали? Ну, разумеется. В общем, у меня нет сомнений, что тигр, которого я видел, - один из праправнуков тех тигров, что упустил когда-то предок Эрмете.
   Ночь была очень теплая, но Ромас ощутил, как по его спине пробежали мурашки.
- А это не мог быть человек? – спросил он. – Человек в звериной шкуре? Он мог надеть ее, чтобы разыграть вас.
   Дан Сигизмунд от души рассмеялся.
- Ну, что вы, - сказал он. – Я видел мускулы, движения, всё тело. Уверяю вас, человеком тут и не пахло. Тигр был самый настоящий и, насколько я запомнил, очень крупный.
- Да, - вдруг подхватил Эдли Смеш. – Тигр здоровенный, если судить по отпечаткам лап, которые я увидел года полтора назад на песчаном пляже. Я отлично разглядел и запомнил эти следы, а потом сделал по памяти их гипсовый слепок. Я могу показать вам его, Ромас. Дан Сигизмунд уже видел.
- Да, - подтвердил полковник. – Это след крупного тигра, Эдли его мастерски скопировал.
- Так вы полагаете, господа, - Ромас посмотрел на Эдли и дана Сигизмунда, - что в здешних лесах водятся тигры, и их много?
- Да, я так считаю, - спокойно ответил полковник. – Я считаю, что их довольно много где-то здесь, в округе. Но они сосредоточены в каком-то одном месте, потому что иначе их видели бы чаще. И они, без сомнения, нападали бы на скот, пасущийся возле леса… но я никогда не слышал об этом. А между тем, это удивительно. Тигр – и не трогает домашнюю скотину, до которой так легко добраться! К тому же, я и прочие охотники никогда не видели следов тигра, не слышали его рыка… Всё это говорит о том, что тигры прячутся в каком-то одном отдаленном лесу, и довольно обширном, потому что тигры – животные не стайные и любят одиночество. Каждый тигр ревностно охраняет границы своих владений, он – царь на своей земле, как и лев. Впрочем, львы ходят группами, точнее сказать, прайдами; а тигры одиночки. Вот я и думаю, что они зашли сюда (один или два из них), чтобы расширить свои владения, укрепиться на новом месте. Но, вероятно, они решили, что здесь слишком людно, и ушли обратно.
- Разочаровались, - посмеивается Эдли, хотя на душе у него тревожно и неуютно от этих разговоров и мыслей о тиграх.
- Да, разочаровались, - улыбается полковник. – Впрочем, друзья, я могу вас успокоить. Тигр, конечно, опасный сосед, но… я охотился на тигров в Бенгалии и смею утверждать: тигр крайне редко нападает на людей первым. А однажды тигрица даже накормила своим молоком плачущего младенца и не тронула его мать, крепко спящую рядом, а, завидев людей, убежала прочь. Мне рассказывали об этом, как о великом чуде.
- Но это и впрямь чудо.
- Пусть будет чудо. Хотя я бы назвал это, скорее, неожиданно пробудившимся материнским инстинктом, при том, что животное было сыто и благодушно настроено.
- Да ведь это и есть чудо, - настаивает Эдли. – Мир полон чудес, дан Сигизмунд.
- Пусть будет по-вашему, - мягко улыбается полковник. – Я люблю, когда люди верят в чудеса, это прекрасно. Но сам я несколько циничен и прозаичен; ведь я врач, к тому же, военный. Так что уж простите меня за мою недоверчивость.
   Эдли улыбается ему в ответ:
- Вы еще и прощения пр`осите! Ромас, - он поворачивается к Лоринду. – Это «прозаический циник», как он себя называет, - несравненный хирург, добрейший человек, отважный воин и охотник. Ему обязаны своей жизнью и здоровьем более двухсот человек, как мне рассказывали. В том числе и я. У меня был перитонит, дан Сигизмунд спас меня. И этот святой человек просит прощения за то, что не верит в чудеса.
- Оставьте, Эдли, - Геслер смущен. – Ну зачем вы об этом говорите? Я просто выполнял свой долг, вот и всё.
   Они еще некоторое время беседуют о тиграх и об охоте, потом уходят с балкона и спускаются в гостиную.
     Перед сном Ромас заходит к Керте. Это теперь ритуал, которого оба ждут с нетерпением всякий вечер. Керта с улыбкой спешит ему навстречу. Они садятся рядом на диван и говорят, говорят…
     Сначала речь заходит о полковнике.
- Какой он замечательный человек! – в голосе Керты восхищение. – И как здорово, что он гостит у нас.
- У нас? – смеется Лоринд.
- Ну, у Эрмете, - поправляется Керта. – Знаешь, мне кажется, будто Греческий Дом – мой. Я очень полюбила его, мне всё здесь какое-то родное и все родные.
   Помолчав, она застенчиво спрашивает:
- Когда мы обвенчается, Ром?
- Хоть завтра, - он смотрит на нее с нежностью. – Теперь поспешность не может нам повредить.
- Нет не завтра, - Керта трется щекой о его руку, точно котенок. – Я чувствую, нам надо подождать… хотя бы немножко… да?
- Да, мне тоже так кажется, - он тихонько покачивает ее на руках. – Знаешь что? Давай назначим нашу свадьбу на пятнадцатое июня.
- Давай! – радуется она. – Это уже через месяц! Ты очень хорошо решил, Ром.
- Вот и прекрасно, - он тоже доволен. – Но свадьба не будет слишком пышной.
- А нам и не нужно пышной, - отвечает она. – Напротив: скромно, изящно, весело – вот, как бы я хотела.
- Пусть так и будет, - он целует ее руки. – Пусть будет так, как ты хочешь!
   
                9.

    Через два дня после приезда полковника Геслера разразилась гроза. День выдался сероватый, пасмурный, душный, но к вечеру налетели тучи, подул свежий ветер, и молнии принялись раскалывать небо тревожными огненными трещинами, озаряя клубящиеся черные облака и землю вспышками яркого белого света.
    Как раз в это время Ромас выглянул в окно, чтобы полюбоваться грозой (он с детства любил этот вид ненастья). К своему удивлению он увидел, что из дверей, ведущих на черную лестницу, вышел Эрмете Ландольт; дождевик скрывал его лицо и фигуру, но Ромас узнал его по походке. Ландольт встал у розового куста, видимо, ожидая кого-то.
    Ромас мгновенно насторожился. В такой вечер ему, конечно, надлежало быть рядом с Эрмете, если тот вздумал покинуть дом. Он накинул дождевик и спустился по лестнице черного хода, недоумевая, что могло заставить Ландольта, который побаивается гроз даже под крышей родного дома, оставить этот дом в такую погоду.
     Возле розового куста горел одинокий газовый фонарь, поэтому молодой граф сразу узнал своего телохранителя и улыбнулся ему:
- Куда ты, Ромас? – спросил он.
- К тебе, - ответил Лоринд.
- Это совершенно излишне, - сказал Эрмете. – Пожалуйста, возвращайся обратно, Ром. У меня… видишь ли, у меня свидание. И не с горничной, а на этот раз с дамой из общества. Так что ступай домой, прошу тебя.
- Нет, - Лоринд решительно качнул головой. – С кем ты встречаешься, это твое дело. Но я не могу оставить тебя в такую погоду одного, да еще поздним вечером.
   Ландольт поморщился.
- Ром, это уже слишком. Я встречу ее, и мы сразу же войдем в дом, даю тебе слово.
- Я тоже даю тебе слово, что едва вы войдете в дом, я оставлю вас, - сказал Ромас. – Но пока ты здесь, мой долг – охранять тебя.
   Эрмете вздохнул.
- Тогда отойди хотя бы вон за ту липу, - попросил он. – А то дама увидит, что я не один, и еще, чего доброго, не решится подойти.
- Хорошо, - сказал Лоринд.
   И тут он совершенно случайно совершил то, благодаря чему через минуту спас от смерти графа Ландольта и самого себя. Он взглянул вверх, на крышу замка. Впоследствии он и сам не мог объяснить, что заставило его это сделать. Вероятно, этот взгляд был его обычным взглядом, которым он привык время от времени окидывать окружающую местность. Это была привычка бродяги, приученного жизнью быть начеку каждую минуту. Так или иначе, он поднял голову и вдруг, при вспышке молнии, увидел, как огромная греческая статуя пошатнулась на своем пьедестале – и устремилась вниз, прямо на розовый куст, возле которого они стояли…
    В одно мгновение, бросившись к Ландольту, как тигр, Ромас оттолкнул его в сторону с такой силой, что они оба покатились кубарем по траве. Едва они остановились, как замок дрогнул от страшного удара, а розовы й куст совсем расплющило. Мраморная статуя в два человеческих роста разбилась на несколько кусков; газовый фонарь испуганно замигал.
   С минуту оба неподвижно лежали на траве, глядя на разбитую статую и слушая шелест дождя, потом Эрмете с трудом произнес:
- Это был Геракл…
   И умолк.
   Ромас вскочил на ноги и, схватив Ландольта за руку, втащил его на скупо озаренную лампой черную лестницу.
- Иди наверх! – приказал он. – А я на крышу, там кто-то есть!..
   И он бросился вверх по темной лестнице, ругая себя за то, что не догадался посоветовать Эрмете, чтобы здесь всегда зажигали вечером свечи.
   Через две минуты он был уже на крыше с заряженным пистолетом в руке.
    Огромная плоская крыша замка, залитая дождем, была пуста и черна. Ромас видел только фигуры бронзовых и мраморных статуй, расположенных в строгом порядке вдоль всей крыши по самому краю. Одни из этих статуй чуть наклонились, другие стояли прямо. Он обошел их все, пользуясь каждой вспышкой молний, чтобы разглядеть, не прячется ли за какой-нибудь фигурой возможный убийца. Но всё было пусто кругом. Скульптуры, повернутые к нему спиной, видимо, не скрывали ни одной живой души, и только один пьедестал Геракла сиротливо темнел среди них – пустой. Лишенный своего властелина, он походил на мраморный кладбищенский памятник.
    «Успел сбежать! – с досадой подумал Лоринд о преступнике. – Но каким образом?»
     И вдруг при вспышке молнии он заметил, как одна из мраморных фигур справа от него шевельнулась на своем пьедестале, а потом, затравленно оглядевшись по сторонам, спрыгнула вниз, на крышу. Он тут же машинально прицелился и выстрелил.
     Он пожалел об этом в то же мгновение, как нажал на курок. Нет, ему не следовало стрелять. Но было уже поздно, выстрел прогремел вместе с громовым раскатом, и при следующей вспышке молнии Ромас увидел, что белая фигура стоит лицом к нему, а из ее руки немного ниже плеча сочится кровь. Он бросился к этому человеку. Тут же крыша ярко озарилась: появился Сигизмунд Геслер с жестяным фонарем. Держа в одной руке фонарь, а в другой пистолет, он подошел к Ромасу и к «ожившей статуе».
    При свете фонаря Ромас увидел, что «статуя» – всего-навсего молоденький, лет семнадцати, юноша в тонком белом трико, надетом прямо на голое тело, как, что это тело казалось совершенно обнаженным – и белым, как мрамор. Его волосы были золотистыми, глаза темными, а кожа такой же белой, как у Эрмете Ландольта. Он смотрел куда-то сквозь Лоринда, дрожа каждой клеткой своего тела, гибкого и стройного, как у гимнаста, и монотонно повторял:
- Добейте меня… добейте…
   Ромас вопросительно взглянул на Геслера. Тот очень внимательно всматривался в лицо юноши минуты две, потом решительно объявил:
- Он в шоке. Помогите отвести его вниз, ко мне в комнаты; я приведу его в чувство. Вы, я вижу, ранили его…
- Я не хотел, - сказал Лоринд. – Я просто не ожидал, что статуя вдруг спрыгнет с пьедестала…
   Он развел руками.
- Ничего, - улыбнулся Геслер. – Я помогу ему.
   Лоринд снял с себя дождевик, завернул в него юношу и легко поднял его на руки.
- Добейте меня, - монотонно продолжал твердить раненый.
   Ромас понес его вслед за даном Сигизмундом, озарявшем им путь.
   У дверей комнат Геслера их уже ожидали Ландольт, Эдли Смеш и Милит Ларрэй. Их лица выражали тревогу и напряженное ожидание.
- Всё хорошо, друзья мои, - сказал полковник голосом врача, успокаивающего пациентов в лазарете. – Мы его поймали… то есть, Ромас поймал. Он в шоке, наш преступник; и совсем теперь безобидный. Нужно еще раз осмотреть крышу и проверить парк, Эрми.
- Я уже распорядился через Сильвиуса Бозэла, - прерывающимся голосом молвил Ландольт.
   Они прошли через комнаты в самую последнюю, маленькую, при спальне Геслера. По указанию полковника Ромас положил пленника на кожаный диван.
- Подождите в соседней комнате, господа, - попросил Геслер. – Ваш вид может напугать больного. Прошу вас. Мне поможет Ромас, а вы все пока посидите, придите в себя…
   Все трое послушно вошли в соседнюю комнату.
- Добейте меня… добейте… - твердил раненый, продолжая дрожать и бессмысленно глядеть в одну точку.
   По просьбе Геслера Ромас снял с юноши трико и накрыл его пледом. Полковник склонился над пленником и осмотрел его руку.
- Чуть-чуть задели. Царапина! – он улыбнулся Ромасу. Ромас облегченно вздохнул. Геслер быстро прижег и перевязал предплечье раненого, а затем, выбрав несколько склянок из своего шкафчика, сделал раствор, вынул из футляра шприц и, набрав в него раствор, вколол лекарство в вену больного, тонко голубевшую сквозь белую кожу на руке. Через несколько минут раненый перестал повторять «добейте меня». Он замолчал, его веки опустились. Но через минуту они снова поднялись, и он уже сознательно взглянул на полковника и Лоринда. Затем вскочил с дивана, но Ромас сел рядом и крепко взял его за плечи, а полковник снова накрыл его пледом.
- Ну, ну, что такое? – успокаивающим голосом повторял Геслер, доброжелательно глядя на своего пациента. – Лежите спокойно. Всё в порядке, вы в безопасности.
- Я всё расскажу, - прерывающимся голосом заговорил юноша. – Только не сдавайте меня в полицию, я всё расскажу!
- Ложись и успокойся, - приказал ему Лоринд. – Мы не сдадим тебя в полицию.
- И им тоже не отдавайте, - с отчаянием в голосе попросил пленный.
- Кому – им?
- Никому, кто бы ни спрашивал меня. Меня для них нет, нет! – и он тревожно огляделся по сторонам.
- Мы тебя никому не отдадим, - пообещал Ромас. – Как тебя зовут?
- Ренато Ристори. Я итальянец, но родился в Гальтании.
- А меня зовут Ромас Лоринд, - Ромас тихонько пожал его руку. – Будем знакомы. А это полковник Сигизмунд Геслер, военный врач. Нет, мы никому тебя не отдадим. Лежи, ты ранен.
- И выпейте вот это, - полковник протянул больному чашечку с каким-то снадобьем. Ренато жадно выпил то, что ему дали, и через минуту уже крепко спал.
- Ну вот, - полковник удовлетворенно вздохнул. – Пусть поспит немного, ему это сейчас необходимо. Красивый мальчик.
- Да, - согласился Ромас. В самом деле, Ренато был очень хорош собой. Черты его лица были удивительно тонкими и гармоничными, а цвет глаз, как успели заметить Ромас и полковник – темно-серым.
- Его, конечно, использовали, - задумчиво молвил Геслер. – Но кто? Зачем? Его заставили сбросить вниз статую… и он боится тех, кто заставил его это сделать. Завтра мы всё узнаем, но сегодня ему нужен отдых. Вот что, Ромас, не переночуете ли вы сегодня у меня? Вы сильный человек, а мой пациент может оказаться беспокойным; я могу не справиться с ним.
- Конечно, дан Сигизмунд, я переночую у вас, - сказал Ромас.
   Они вышли в соседнюю комнату. Полковник плотно притворил за собой двери и сказал:
- Он спит, господа, и до утра его тревожить нельзя.
- Пусть спит, - вздохнул Ландольт. – Но… кто же он такой?
- Ренато Ристори, - ответил Ромас. – Это его имя. Мы с даном Сигизмундом считаем, что этот малый сбросил статую по чьему-то принуждению и сам лично ничего не имеет против нас.
- Не имеет! – с сердцем усмехнулся Ландольт. – Да ведь он чуть не убил нас с тобой, Ром!
   Он взял Ромаса за руку и торжественно сказал, обращаясь к друзьям:
- Господа! Сегодня Ромас Лоринд спас меня от смерти. Прошу вас всех запомнить эту ночь.
   Эдли Смеш и Милит пожали руку Ромасу. В их глазах он прочел безграничное уважение. Эрмете обнял его, а дан Сигизмунд сказал:
- Да, вы герой, Ромас, это правда.
- Спасибо, - Ромас немного смутился. – Всё это прекрасно, господа, но ответь мне на один вопрос, Эрмете: с кем ты собирался сегодня встречаться? Кто известил тебя о свидании и попросил о встрече у розового куста, там, где мы с тобой чуть не погибли?
   Эрмете Ландольт порозовел.
- Одна дама, - ответил он. – То есть… теперь я думаю, что письмо написала вовсе не она… что она вообще ничего не знает и даже не собиралась встречаться со мной. Я тебе потом скажу, Ромас, кто это.
- А я скажу сейчас, - спокойно молвил Эдли Смеш. – Это наша молодая соседка, Ромас. Она дворянка и зовут ее Анриетта Д, алле` . Я считаю, что она и впрямь не писала никакого письма, но всё же это не мешало бы проверить.
- Я сам это проверю! - сверкнув глазами, перебил его Ландольт. – Я убежден, что мадмуазель Д, алле тут не при чем.
- Но она может знать этих людей, - возразил Эдли.
- Пожалуйста, не вмешивайся, - Ландольт обжег его сердитым взглядом. – И пусть никто не вмешивается.
- Не надо ссориться, - миролюбиво сказал полковник. – Прежде, чем беспокоить мадмуазель Д, алле, мы поговорим с нашим пленником. Так что не тревожьтесь, Эрми. И не сердитесь на Эдли: просто он очень беспокоится за вас…
- Я не сержусь, - Ландольт, остыв, обнимает Эдли за плечо. – Правда он почему-то считает, что мне до сих пор нужен гувернер, а ему самому можно всё.
- Конечно, мне можно всё, ибо я гений, - улыбнулся Эдли.
- Ты не умрешь от скромности, - засмеялся Эрмете. – Ладно, господа, я, как всегда, прощаю сыну моей кормилицы его нескромность и деспотизм и предлагаю всем нам пойти и лечь спать.
- Предложение принимается, - отозвался Милит, зевая. – Во всяком случае, у меня возражений нет.
- Вы с Милитом идите спать, - сказал Эдли. – А я отзову Сильвиуса Бозэла и наших людей: пусть возвращаются в дом.
   Все трое еще раз благодарят Ромаса и расходятся по своим комнатам.
   Ромас тоже спускается на второй этаж: проверить, спит ли Керта, не разбудил ли и не встревожил ли ее ночной шум? Убедившись, что за дверью тишина, он на всякий случай негромко окликает Джампи. Собачка тут же оказывается у двери и просовывает в щель между дверью и полом лапку, еле слышно повизгивая от радости. Она никогда так не делает, когда Керты нет в комнате. Успокоенный, Лоринд пожимает ее лапку, угощает собачку сахаром и снова поднимается к полковнику Геслеру.
    Он ложится спать, не раздеваясь, на софу, которая стоит напротив дивана, где спит Ренато Ристори. Геслер дает Ромасу подушку и плед, выпивает с ним на ночь немного коньяку и уходит в свою спальню, предварительно попросив Ромаса разбудить его, если Ренато Ристори «всерьез проснется». Ромас обещает.
   Через несколько минут в комнатах полковника все спят. Но сон Ромаса очень чуток: малейший, даже самый незначительный шум способен разбудить его.

                10.

    Следующим утром, которое проходит как-то необычно тихо и быстро, мужчины идут в комнаты Сигизмунда Геслера. Керта и Инесса, которые знают о событиях прошедшей ночи совсем немного, удаляются в гостиную, чтобы обсудить то, что им известно, и дождаться новых сообщений от мужчин.
    А эти последние сидят в одной из комнат полковника и смотрят на Ренато Ристори. Не очень высокий и тонкий, он утопает в халате полковника и в его же нижнем белье, которое пришлось значительно подвернуть.
    Комната залита солнцем так, что полковник наполовину опустил жалюзи.
    Ренато сидит на стуле в углу комнаты. Остальные расположились напротив него на диване и в креслах. Против ожиданий, он не оказался беспокойным пациентом. Напротив, проснувшись бодрым и вполне спокойным, он послушно оделся и позавтракал под надзором Геслера, и без всяких возражений позволил дану Сигизмунду переменить ему повязку на руке. Он хотел сразу же объясниться с Ромасом и Геслером, но полковник попросил его ничего не рассказывать им, пока не «соберутся их друзья».
     И вот друзья собрались. Их испытующие, хотя и не осуждающие взгляды, полные любопытства, смущают Ренато. Он смотрит в пол и вертит в пальцах кушак халата.
- Ну, что, начнем, господа? – спрашивает дан Сигизмунд. Получив утвердительный ответ, он мягко обращается к своему пациенту:
- Теперь вы можете всё рассказать. Сколько вам лет, Ренато, кто вы такой и каким образом попали на крышу Греческого Дома?
   Ренато облизывает губы, исподлобья оглядывает немного настороженным взглядом своих слушателей и отвечает:
- Мне через месяц исполнится восемнадцать лет. Я сын итальянских иммигрантов из Гальты. Мой отец был балетмейстером в столичном театре, а мать актрисой. Меня с детства отдали в балетную школу при театре. И я… в общем, я танцор.
   Его юношеский голос звучит прерывисто и немного напряженно.

- Еще два месяца назад я жил в Гальте и работал в театре. Мать и отец умерли… точнее, отец умер. А мать бросила нас, уехала куда-то восемь лет назад. Я не знаю, где она теперь и что с ней. А три месяца назад меня однажды вызвал к себе директор театра. Я пришел к нему в кабинет. Там сидел директор и еще какой-то господин. Я поздоровался с ними. Директор предложил мне сесть и сказал: «Вот, Рэнни, этот господин интересуется вами». Я посмотрел на этого человека, и он мне сразу не понравился…
- Почему? – с живым интересом спросил Эрмете Ландольт.
- Сам не знаю, - Ренато слегка нахмурился. – Он был какой-то неприятный, хотя и улыбался. Он был тощий, маленький, с искривленной спиной, черноволосый, гладко выбритый, нос прямой, глаза большие, темно-зеленые. Но взгляд противный. Мне показалось, он жестокий… и еще извращенец…
- А разве в балете таких мало? – с любопытством осведомился Милит Ларрэй. – Я слышал, что все балетные танцоры… ну, вы понимаете.
- Что вы, совсем нет, - ответил Ренато, с некоторым удивлением и даже осуждением глядя на Милита. – Есть, конечно, но таких мало. Это всё слухи, правда. Во всяком случае, у нас этого не было. Да и я не такой. А тот господин показался мне именно таким. Я спросил, чем могу быть полезен? Он представился, сказал, что его зовут Г`ельмар `Эйхе. И предложил мне поехать в поместье близ Стразельда, где у его хозяина, господина Селест`ина Дел`амбра свой собственный театр. «Вы великий танцор, Ренато, - сказал мне Эйхе. – У вас необыкновенный талант. Мой хозяин очень богат. Он положит вам жалованье в пятьдесят золотых скинов». Я онемел от изумления. И, конечно, от счастья. Ведь в театре я получал всего двадцать два скина золотом. И всё-таки я боялся ловушки. Уж очень мне не понравился этот Гельмар Эйхе. И я сказал, что мне надо подумать. А он ответил, что думать некогда, что он уезжает и что, конечно, не его дело, упущу я свое счастье или нет. «Тем более, - добавил он, - если вам не понравится у нас, вы всегда вольны вернуться в Гальту». Эти слова меня подкупили, и я дал согласие ехать с ним.
     В тот же день мы выехали из столицы. Гельмар Эйхе был со мной очень вежлив; я успокоился. Через три дня мы приехали в поместье Трэйсборг. Его хозяин Селестин Деламбр был очень доволен нашим приездом. Правда, сказал он, театр временно на ремонте, но я буду получать свое жалованье своевременно. И тут же заплатил мне вперед сто скинов золотом. В отличие от Эйхе, Деламбр понравился мне. Вид у него был благородный. Он довольно высокого роста, волосы темные, с проседью, усы и борода небольшие, глаза светло-карие, взгляд приятный и спокойный.
     Мне отвели красивую комнату в замке. Я заметил, что замок построен далеко от других имений и окружен высокой каменной стеной. Мне разрешалось ездить в Стразельд, только в закрытой карете без окон. Я покупал там, что хотел, и кучер вез меня обратно. В общем, мне неплохо жилось. Кормили меня хорошо. Правда, я не совсем понимал, что я тут делаю и зачем нужен, потому что ремонту театрального зала не предвиделось конца, да и актеров было не видно, а слуги и дворецкий молчали, как рыбы. Мне было не по себе, но я считал, что всё это вздор: ведь мне платят деньги. К тому же мсье Деламбр (он француз) вроде бы полюбил мое общество. Он каждый вечер звал меня в гостиную или в сад и подолгу со мной беседовал. Иногда с ним был Гельмар Эйхе. Он всё больше молчал, только порой смотрел на меня как-то загадочно; вот это мне не нравилось.
     Однажды хозяин велел мне надеть бело трико, только без блесток и придти к нему в кабинет. Я надел трико и пришел. Деламбр и Эйхе сидели там вдвоем. Они велели мне повернуться перед ними и пройтись взад-вперед. Я повиновался. Они остались очень довольны, сказали друг другу, что «это то, что надо». Но мне показалось, что у Эйхе как-то неприятно блеснули при этом глаза. А ночью кто-то попытался войти в мою комнату: шуршал в замочной скважине ключом или отмычкой. Я даже не стал спрашивать «кто там». Я был уверен, что это Эйхе. Взяв тяжелую палку, я встал рядом с дверью. Но он так и не сумел войти ко мне. А на следующий день я слышал, как Деламбр и Эйхе о чем-то спорили в кабинете. Потом они поссорились. Я слышал, Деламбр сказал Эйхе: «Не будь глупцом и не смешивай мне карты, иначе мы ничего не получим: ни я, ни ты». «Мы и так ничего не получим, - ответил Эйхе. – Во всяком случае, с его помощью. Отдай мне его». «Ты еще не сидел в тюрьме? – спросил Деламбр. – Странно. С твоим отношением к людям и методом приближать их к себе ты был бы в тюрьме очень популярен». Эйхе рассмеялся в ответ. «Селестин, - сказал он. – Не груби мне. Ты знаешь, как и с кем я умею обходиться. Неужели я не добьюсь от кого угодно того же, чего добиваюсь от моих воспитанников, а именно – покорности? Добьюсь. И от тебя добьюсь. Но ты прав, мальчишек на свете много, а дело не терпит. Подождем».
     С этой минуты я всё понял. Понял, что я в ловушке, и от меня нужны вовсе не танцы, а нечто совсем другое. Было ясно, что меня хотят использовать для какого-то темного дела. И тогда я решил сбежать и вернуться в Гальту: там ни Эйхе, ни Деламбр со своими загадками уже не имели бы надо мной власти.
     Я сделал вид, что ничего не знаю об их беседе, и попросился в Стразельд. Но Деламбр, видимо, что-то заподозрил. Он не пустил меня, сказал, что я съезжу потом, и что если мне что-нибудь нужно, я могу попросить у него, он всё мне даст. Я боялся себя выдать, поэтому не стал с ним спорить: попросил несколько мелочей для отвода глаз, он мне их дал.
     А на следующий день он привел меня в комнату, где стоял постамент для статуи и велел встать на него. Я встал. Пришел Эйхе, и они стали требовать, чтобы я принимал самые разные позы. Они показывали мне рисунки со статуями в самых разных положениях. В каждом из этих положений я должен был провести час, не меньше, не шевелясь. Это было довольно трудно, но я всё исполнял, потому что уже начал смертельно бояться их: я решил, что они оба сумасшедшие. Они были мной довольны, а я потихоньку искал в стене хоть малейшую лазейку, чтобы сбежать. Но не мог найти.
     Потом они показали мне портреты всех вас, господа, - Ренате взглянул на Ландольта, Эдли Смеша и Милита. – Они требовали, чтобы я запомнил ваши лица и имена. Портреты были сделаны очень точно. Я всё запомнил. Я не задавал вопросов, но, видимо, мое лицо было каким-то не таким, потому что Эйхе однажды крикнул мне: «В чем дело? Что у вас на уме? А ну, улыбнитесь!» Я улыбнулся, хотя весь дрожал. У него были очень недобрые глаза. Деламбра рядом не было, я боялся, что Эйхе меня ударит, а тогда я убью его, во всяком случае, буду драться , пока кто-нибудь из нас не умрет. Он это понял и засмеялся. «Не советую вам связываться со мной, - сказал он. – Если бы вы знали, что я могу с вами сделать, вы смотрели бы сейчас в пол и слушались одного моего голоса. Но вы ничего не знаете, и лучше вам пребывать в неведенье: тем сильнее будет эффект». Я ничего ему не ответил. Я решил, что умнее всего молчать и ждать. И еще, конечно, молиться. Я сроду не молился так, как последние три недели.
     А вчера вечером они велели мне надеть белое трико и повезли куда-то в закрытой карете. Поверх трико на мне был какой-то темный балахон и сапоги. Деламбр молчал, только иногда говорил мне: «Слушайтесь господина Эйхе, Ренато, и всё будет хорошо». Мы приехали. Было очень темно, я почти ничего не мог разглядеть, понял только, что мы находимся возле какого-то замка. Эйхе надел мне на шею петлю с веревкой, а в спину ткнул пистолет – и так повел к замку. «Только шевельнись, - повторял он, - и тебе конец». Была гроза. Мы с ним поднялись на крышу. Он велел мне снять балахон и сапоги, сам снял с меня веревку и сказал: «Вот памятник Гераклу, Ренато. Видишь домкрат между ступнями статуи и пьедесталом? Статуя почти сдвинута с места. Когда услышишь бой часов, сбрось статую вниз. Если ты этого не сделаешь, я прострелю тебе затылок. Как только сбросишь статую, встань вот на этот, соседний пустой пьедестал и замри. Здесь когда-то стоял Эрот, поза номер четыре, помнишь? После того, как ты сбросишь статую, я уйду, но сюда придут другие люди, хуже меня, и если ты шевельнешься, тебе конец. Они обыщут крышу и не найдут тебя. Как только они провалятся к черту, спускайся вниз. Мы с господином Деламбром проводим тебя обратно в карету и отвезем домой».
     На первых порах всё пошло`  так, как он сказал: я сбросил статую, Эйхе исчез, а господин Лоринд поднялся на крышу и стал осматривать статуи. Я стоял, не шевелясь. Но вдруг у меня свело ногу. Боль была такая, что я не смог утерпеть и соскочил с пьедестала. И тут господин Лоринд в меня выстрелил. Я решил, что меня убили -–и с этой минуты уже ничего не помню до того момента, как очнулся на диване у дана Сигизмунда и попросил не выдавать меня никому… вы меня не выдали… Я благодарю вас, - и он посмотрел на Эрмете Ландольта признательно и виновато.
     С минуту в комнате царила тишина.
- Да, - вымолвил, наконец, Ландольт, оглядывая своих товарищей. – Это вам не шутки, господа. Признаться, эта история стоит готического романа, который я советовал тебе написать, Эдли, - он улыбнулся Смешу бледной улыбкой. – Но убей меня Бог, если я не впервые слышу имена «Гельмар Эйхе» и «Селестин Деламбр». И почти могу утверждать, что среди проживающих поблизости землевладельцев никто не носит таких имен. Да и поместье Трэйсборг для меня новость. Разумеется, я верю Ренато Ристори… но как же это понимать?
- У меня есть карта здешней местности довольно крупного масштаба, - молвил полковник. – Уединенных поместий на ней не так уж много. Мы отыщем среди них нужное нам. Оно, конечно, называется иначе, но Ренато, я полагаю, узн`ает  его, когда увидит. Однако, господа, нам теперь известно, что вас, Эрмете, и вас, Эдли и Милит, почему-то хотят убить. Почему, за что и, главное, кто? Вот что чрезвычайно важно узнать. Важно – и непросто. Полицию, я полагаю, вмешивать не стоит…
- Избави Бог, - сказал Ландольт. – Разве только какого-нибудь частного сыщика. А вообще-то мы сами не глупее ни сыщиков, ни полиции. Но нам, конечно, нужна охрана. Я задействую моих сторожевых псов и добрых слуг, из коих десять человек мужчин – не так уж мало!
     Дан Сигизмунд улыбнулся.
- Эрми, ваши сторожевые псы по характеру очень похожи на Джампи, а добрые слуги, при всём моем уважении к ним, просто мирные люди, лишенные наблюдательности и осторожности именно в той степени, в какой это на руку нашим преступникам. Нет, позвольте мне сделать так: я позову сюда мою прислугу, десять человек настоящих, опытных солдат. Они приведут сюда и моих собак, которые четко отличают чужих от своих. Вот это действительно будет защита.
- Идет, - сказал Ландольт. – Отлично придумано. Так и сделайте, дан Сигизмунд, я буду вам чрезвычайно признателен. А вы, - взгляд его жгуче-черных глаз обратился на Ренато. – Что вы намерены делать дальше?
- Если вы не находите за мной особенной вины, дан Ландольт, - Ренато опустил глаза и затеребил кушак халата, - я хотел бы вернуться в столицу… но это потом. Как бы то ни было, вы по моей вине едва не погибли. И я хотел бы помочь вам, чем смогу. И потом… мне неловко вам признаваться в этом… но я очень боюсь этих людей и не буду спокоен, пока не узн`аю, что они схвачены и, по крайней мере, сидят в тюрьме…
     Последние слова он произнес почти шепотом.
- То есть, вы предпочитаете пока остаться с нами, - уточнил Ландольт. – Что ж, это, на мой взгляд, очень разумно и правильно. Вины я в вас никакой не нахожу, поэтому вот вам мой ответ: вы натерпелись страхов и пережили много неприятных минут. Оставайтесь с нами! Хоть отдохнете немного. Заодно и поможете нам найти этих подонков. Ну, как?
- Я вам очень благодарен, - Ренато даже встал со стула. – Вы само великодушие.
- Вы преувеличиваете, - улыбнулся Ландольт. – Где бы отвести вам комнату?
- Я бы очень хотел быть поближе к людям, - сказал Ренато.
- Вот к вам, например, - обернувшись к Лоринду, добавил он и покраснел. Все засмеялись. Ромас, до той минуты пребывавший в глубокой задумчивости (он всё еще находился под сильным впечатлением от рассказа Ренато), очнулся и с улыбкой взглянул в смущенное лицо своего недавнего пленника.
- Согласен, - сказал он. – У меня две комнаты. Будешь жить в одной из них за ширмой. Раз я тебя ранил, мой долг теперь – немного позаботиться о тебе.
- Спасибо, - темно-серые, с оттенком синевы, глаза Ренато признательно блеснули. – Я не помешаю вам, напротив, буду помогать. И всем вам, господа, - он обернулся к обществу. – Располагайте мной. Я даже умею драться…
- Это потом, - Эдли Смеш подошел к нему. – Вы не намного выше меня, Ренато. Пойдемте, выберем для вас что-нибудь из моей одежды; вероятно, она придется вам впору.
- Спасибо, - Ренато пожал ему руку. – Господа, я для вас просто Рэнни; я ведь не дворянин. Называйте меня на «ты». Вот господин Лоринд меня сразу так назвал, и я понял, что он – свой…
- Принято, - сказал Эрмете Ландольт. – А теперь ступай с Эдли, пусть он тебя оденет. Я сегодня же пошлю за портным, чтобы у тебя были свои собственные вещи.
     В скором времени Ренато уже был одет в сюртук и панталоны Эдли Смеша, которые действительно пришлись ему по росту, в его же рубашку и башмаки. По приказу Ромаса одну из его комнат разгородили высокой ширмой, и получился уютный уголок длиной в десять футов и шириной в шесть. Здесь издерганный запуганный Рэнни мог чувствовать себя, как дома, и при этом – под ненавязчивой защитой Ромаса Лоринда, который внушал ему спокойствие одним своим видом. Он инстинктивно чувствовал в Ромасе и дане Сигизмунде «добрых покровителей», с которыми просто не может быть страшно, и которые по настоящему отважны, сильны и милосердны. А они справедливо видели в Ренато Ристори неразумного паренька, жестоко испытанного судьбой за свое легковерие и непредусмотрительность. Правда, оба также считали, что Рэнни отчасти пострадал из-за своей профессии и внешности. Его легкая походка, красивое и в то же время хрупкое сложение, изысканные черты лица, большие глаза с длинными пушистыми ресницами – одного этого было достаточно, чтобы коварный мир избрал его своей жертвой.
- Мальчику еще повезло, - говорил дан Сигизмунд. А Ромас думал: «Да, ему повезло. Но кто же они, эти люди, едва не погубившие его и нас с Эрми?»
     Эта загадка очень сильно занимала его.

                11.

     Ромас стал героем для обитателей Греческого Дома. Его превозносили до небес, но он попросил друзей не поминать больше о его подвиге (по крайней мере, в его присутствии). Его просьбу исполнили, но и после этого он чувствовал на себе восхищенные взгляды прислуги и почтительно-дружеские – господ, и слышал за своей спиной шепот, прославляющий его. Керта Марен тоже слышала этот шепот, и ее сердце наполнялось восхищением перед ее Ромом и гордостью за него. В то же время она немало тревожилась: ведь кто-то едва не убил Ландольта руками Ренато Ристори, кто-то желал смерти хозяину дома, Эдли и Милиту. Кто и почему?
     Ромас, полковник, Ландольт, Эдли и Инесса тоже всё время размышляли об этом. Милит Ларрэй, как многие поэты, был беспечен и полагал, что самое страшное уже позади; остальные же были уверены, что всё только начинается.
- Ясно, эти люди хотят какой-то выгоды от смерти хозяев, - говорил Ромас в кругу друзей, в кабинете Ландольта. – Может, они ваши с Инессой неизвестные родственники, Эрми, и хотят прибрать к рукам ваше миллионное имение?
- Ничего подобного, - возражал на это Эрмете. – У нас с Ин нет неизвестных родственников. Все родственники отлично нам известны. Их мало, и все они старые, богатые и довольно-таки нудные, и мы с сестрой их наследники, почти всех… кроме тети Беж. Она завещала всё своему единственному сыну Майклу, который и так владеет майоратным поместьем. Но я его хорошо знаю. Ни по характеру, ни по внешности он не похож на людей, которых описал Ренато. Да и вообще ему всего двадцать два года, и он заканчивает сейчас университет в Гальте.
     Ромас не удовлетворился словами Эрмете. Он засел в библиотеке и принялся изучать генеалогическое древо Ландольтов и прочих родственных им фамилий. А дан Сигизмунд, пока Ромас тщетно пытался напасть на след бедных родственников Эрми, «вводил военное положение в имении», как, посмеиваясь, называл его мероприятия Эрмете. Полковник призвал из своих Сорочьих Полянок десяток отставных солдат, людей крепких и здоровых, несмотря на то, что почти все они были ровесники полковника, а иные и постарше его. Солдаты привели с собой дюжину огромных свирепых псов и наказали им охранять дом, парк и озеро. Псы очень быстро поняли, что`  от них требуется, запомнили обитателей дома и служб и разбежались в разные стороны – охранять вверенную их бдительности территорию. Это были угрюмые, устрашающего вида бойцовые собаки, очень умные, молчаливые и крайне необщительные, ибо их тактикой было молча кидаться на врага, валить его на землю, прокусывать ему руку, если в ней было оружие и только после этого поднимать громкий лай, призывая хозяев. Эти псы достались дану Сигизмунду по завещанию от соседа, всю жизнь боявшегося грабителей. Дан Сигизмунд убедился, что псы отлично вышколены, умны, послушны – и охотно оставил их у себя «на всякий случай». Теперь такой случай представился, и полковник в душе порадовался, что в свое время не отказался от «наследства».
     Вторым мероприятием Геслера было каждый вечер зажигать на крыше Греческого Дома десять больших ламп и ставить там двух часовых. Еще двое охраняли ярко освещенную отныне черную лестницу, двое других – парадное крыльцо, а остальные четверо вместе со слугами Ландольта дежурили попеременно в парке и у озера.
     Создав систему надежной защиты Греческого Дома, Геслер вместе с Ренато Ристори засел за крупномасштабную карту графства, точнее, округи, где находился Греческий Дом. Особенным вниманием Геслера завладели два уединенных имения на востоке и северо-востоке от Стразельда: Лихтен-Лах и Камелот.
- Возможно, вы были пленником в каком-то из двух этих имений, Рэнни, - сказал он Ренато.
     Взяв с собой собак и людей, полковник отправился в эти имения вместе с Ренато. Но их ждала неудача. Лихтен-Лах очень походил на замок, где жил Ренато, но там не было и признаков каменной стены, а главное, в имении уже много лет никто не жил: это подтвердили и управляющий, и крестьяне.
- Мой хозяин, барон Орс`он Сантанд`ер вот уже пять лет, как за границей, - пояснил управляющий.
     Камелот же, принадлежавший одному веселому виконту, был полон народу и окружен изящной ажурной оградой. Да и видом своим он совершенно не походил на дом, в который обманом заманили Ренато.
     Полковник и Ренато глубоко задумались.
     В это время Ромас спрашивал у Эдли, каким образом на него едва не упала скульптура Пана. Эдли рассказал, что это случилось год назад, когда он сидел в парке на траве и лепил из глины модель своей будущей скульптуры. За его спиной стояля тогда бронзовая статуя Пана. Вдруг Эдли показалось, что сзади что-то щелкнуло или лязгнуло… Эдли обернулся – и едва успел откатиться в сторону, потому что Пан упал вместе со своим пьедесталом как раз на то место, где только что сидел скульптор.
- Я сразу понял, что это не случайность, - добавил Эдли. – Эрми всё не верил мне… ну, теперь-то он, конечно, верит.
     Ромас в свою очередь глубоко задумался. Эдли Смеш не был кровной родней Ландольтов, он не был богат, мало того, не желал быть богатым: говорил, что это помешает его творческому началу. За что же кому-то понадобилось убивать его? Милит Ларрэй должен был, вероятно, пострадать, как будущий супруг богатой наследницы, но Эдли Смеш был просто скульптором и бескорыстным другом графа Ландольта. Ромас терялся в догадках и самых фантастических предположениях, а они кружились вокруг него, точно разноцветный ворох осенних листьев, поднятый с земли порывом ветра.
     Всё это время Ренато Ристори почти не отходил от него. Поглощенный раздумьями о тайнах, опутавших Греческий Дом, и любовью к Керте, Ромас едва замечал его, но Ренато не был требователен. Он старался всегда быть под рукой у Лоринда, чтобы посильно помогать ему. Но Лоринд привык всё делать сам и его услугами не пользовался. Ренато готов был загрустить оттого, что в нем не нуждаются, но тут выяснилось, что Эдли Смеш давно решил: Ренато – отличная модель, тот самый юноша, который будет плести с девушкой цветочную гирлянду. Он спросил Ренато, согласен ли тот позировать ему вместе с Кертой? Ренато обрадовался хоть какому-то делу и согласился. Ромас также охотно дал свое позволение на то, чтобы Керта позировала Эдли.
     И вот, в искусственных цветочных венках, с искусственной (но очень пышной) цветочной гирляндой в руках, Керта и Ренато сидели теперь в мастерской, а Эдли вдохновенно ваял из мрамора эту восхитительную скульптурную группу. Во время работы он ничего не видел и не слышал, поэтому Керта и Ренато, соскучившись, начинали болтать обо всём на свете. Им позволено было разговаривать, только бы «головами не вертели», как выражался Эдли Смеш. Керта была в одеянии древней гречанки, а Ренато – в тунике с поясом, без рукавов, и в греческих сандалиях. Венки и гирлянду по просьбе Эдли сделала Инесса Ландольт – она была мастерица на подобные вещи.
     Ромас однажды зашел навестить их – и застыл на пороге мастерской, восхищенный тем, что увидел. Керта в венке и длинных одеждах была настолько хороша, светла и невинна, что он умилился всем сердцем. Да и Ренато рядом с ней выглядел замечательно. Увидев Ромаса, оба обрадовались, и это тронуло его еще больше. Он тихонько подсел к ним, так, чтобы не мешать Эдли, и вполголоса заговорил с ними. У них завязалась самая одушевленная беседа. Все трое остались довольны, и Ромас, изрядно уставший ломать голову над тайнами, окружавшими Греческий Дом, стал с тех пор часто посещать мастерскую, чтобы отдохнуть там душой.
     А через несколько дней наступил июнь – началось лето…

                12.

     Утро –  раннее, теплое, нежно золотистое. Ренато в рубашке и темных панталонах с застежками у колен, с полотенцем через плечо, идет к озеру, тихонько напевая. Ветерок, теплый, уютный, слегка играет его золотистыми, как цветочный мед, волосами. Птицы задорно перекликаются в кронах деревьев. Изжелта-белые статуи приветливо смотрят на него своими гипсовыми глазами, а небо над парко густо-синее, чистое - и предвещает жаркий день.
     Ренато весело. Он уже позабыл все свои страхи и очень рад этому. Он любуется пышной листвой кустарников и деревьев по обе стороны аллеи. Его внимательные глаза замечают рыжую белку, тут же спрятавшуюся за стволом бука, ежа, перебежавшего ему дорогу и укатившегося, точно щетка на колесиках, в густой кустарник. В Гальте ничего подобного увидеть было нельзя, а между тем Рэнни страстно любит природу – и всегда любил. Ведь она сродни танцам и музыке. Разве бабочки и пчелы не танцуют над цветами – и куда искусней, изящней людей? А рыбы в воде? Ведь их движения – вечный очаровательный балет, которому их никто не учил. Листья деревьев, трава, ветер, - всё пляшет, всё полно звуков и нежного летнего благоухания. Мир звенит от едва доступной уху и в то же время могучей, неповторимой музыки. Душа Ренато вторит ей. Сколько запахов и зелени вокруг, сколько неба над головой! Уж ее-то, этой синей бездны, хватит на всех!
     Он глубоко вздыхает от полноты чувств. Как здесь мило, славно, очаровательно – в этом запущенном старом парке, сколько в нем красивой жизни и благодатной гармонии! Ренато сначала не чувствовал, не понимал этой прелести. Он никогда не выезжал из города и его любовь к природе притупилась; он словно надолго ослеп и оглох. Но теперь, в этом парке, его посетило прозрение, и все пять чувств жадно раскрылись навстречу ликующим голосам, пленительным, неумолчным. Он вдруг понял, что страстно, безудержно влюблен в первозданность Божьего мира, влюблен в добрых людей, оберегающих этот мир, в жизнь, которая возможна только здесь, среди царственного покоя лесов и лугов. Ему совсем не хочется возвращаться в Гальту, но он скучает по танцам, по искусству, в котором он мастер, по сцене и зрителям; ибо любое искусство – это созидание, и должно быть востребовано. Правда, его скука пока еще слаба, но уже ощутима. Самое лучшее было бы, если бы Эрмете Ландольт завел здесь, на просторе, свой собственный театр, и он, Рэнни, мог бы танцевать там… А в часы отдыха удалялся бы в парк, в свой собственный маленький флигель, и жил бы там, слушая пение птиц и шелест листвы…
     Его мысли прерывает крупное черное существо, неожиданно и молча выбежавшее к нему из-за кустов. Ренато пугается, но тут же облегченно вздыхает: это один из сторожевых псов дана Сигизмунда. Он размером с датского дога, но гораздо мощней. Коснувшись руки Ренато своей устрашающей мордой, пес в знак своего дружеского расположения слегка шевелит черным обрубком хвоста и тут же деловито ныряет в папоротник.
     «Как хорошо, что я свой для этой псины, - думает Ренато, провожая взглядом четвероногого сторожа. – Это тебе не Кертина Джампи».
     Он выходит на песчаный пляж, почти белый под солнцем. А дальше исполинским синим зеркалом лежит Тайгерслэйк, манящее пространство воды, всё блестящее от солнечных лучей. Там уже кто-то купается. И на песке лежит чья-то одежда. Ренато внимательно смотрит на одежду и узнаёт пояс Ромаса Лоринда, кожаный, с серебряной пряжкой. Ром! Его лицо вспыхивает радостью. Он тут же сам раздевается и входит в воду. Она прохладна в меру и очень приятна. Ренато погружается в нее, несколько раз ныряет и выныривает, чтобы привыкнуть к прохладе, потом плывет к Ромасу. И вот они уже рядом и здороваются за руку.
- Отличная вода, - весело говорит Ромас Рэнни.
     Они плавают, потом возвращаются к берегу. Ромас плавает быстрее Рэнни, поэтому выбирается на берег раньше него и садится на траву. Ренато выбирается вслед за ним: белый, гибкий, с перламутрово светящейся кожей, весь похожий на лепесток исполинской лилии. Даже кожа Керты, хоть она тонка и нежна, не светится так перламутрово, как у Рэнни.
     Ренато вытирается полотенцем и садится рядом с Ромасом. Его золотистые волосы потемнели от воды и кажутся почти каштановыми. Он сидит весь на солнце и греется в его лучах, точно тропический цветок.
- Хочу загореть, - признается он Ромасу. – Как ты.
- Что ж, и загоришь, - соглашается Ромас, ложась на спину и глядя в небо. Трудно загореть такой коже, думает он, но, конечно, вслух ничего не говорит.
- Ром, - Ренато тоже ложится. – А ты вправду сын короля?
- Да, - Ромас прикрывает глаза.
- И был герцогом?
- Да.
     Ренато с минуту молчит, потом говорит серьезно:
- Ты снова будешь герцогом, вот увидишь. И тогда…
- Что тогда? – Ромас еле заметно улыбается.
- Тогда построй, пожалуйста, в своем имении театр, - просит Ренато. – И возьми меня туда.
- Хорошо, - смеется Ромас. – Договорились.
     «Какой же он еще ребенок, - думает он о Рэнни. – Вот такие мальчишки и влипают во всякие истории».
     Вдруг какая-то мысль заставляет его приподняться на локте и внимательно посмотреть на Ренато, лежащего рядом с закрытыми глазами.
- Рэнни, - окликает Лоринд. – Как ты думаешь, что имел в виду Гельмар Эйхе, когда говорил, что добивается от своих воспитанников покорности? Кто его воспитанники?
     Ренато открывает глаза и, тоже приподнявшись на локте, смотрит на Ромаса.
- Не знаю, - отвечает он. – Может, какие-нибудь несчастные подростки, которых он учит воровать или еще что-нибудь… - он хмурится. – Я не хочу вспоминать о нем, Ром.
- Я знаю, Рэн, - мягко говорит Ромас. – Я понимаю, что это неприятно, но ведь мы хотим поймать их, правда? Значит, придется вспоминать.
- Если это может помочь, я согласен, - отвечает Ренато. – Но, видишь ли… Я почти ничего не понимал из их разговоров. Они говорили точно на другом языке, даже когда были уверены, что их не подслушивают.
- И ты так и не узнал замка, где тебя держали?
- Нет, - Ренато качает головой. – Лихтен-Лах очень похож, но не могли же они за три дня разрушить каменные стены, да так, что от них и следа не осталось!
- Думаю, что могли, - говорит Лоринд. – Они не дураки. Одно мне не совсем понятно: почему Эйхе не сбросил статую сам, а заставил это сделать тебя? Ведь без тебя было бы куда проще обойтись.
- Может, он не был уверен, что ему удастся удрать, - заметил Ренато. – Тогда он мог бы всё свалить на меня.
- Что ж, пожалуй, ты прав, - согласился Ромас. – К тому же, если бы у тебя не свело ногу, я ушел бы с крыши и ничего не заметил… а ты, неужели бы ты вернулся к ним?
- Нет, - Ренато передернуло. – Я бы всё сделал, чтобы к ним не вернуться. Я бы попытался бежать – и от них, и от вас…
- В одном трико? – Ромас покачал головой. – Вряд ли бы ты далеко убежал: во всяком случае, от нас.
     Оба задумались.
- Ром, - вдруг оживился Ренато. – Знаешь что? Я ведь закопал возле замка несколько золотых монет… и даже помню, где. Это на случай побега. И если Лихтен-Лах – тот самый замок, эти деньги будут лежать там. Понимаешь?
- Понимаю, - Ромас тотчас насторожился. – Почему же ты не проверил этого, когда вы ездили с даном Сигизмундом?
- Из головы вылетело, - виновато вздохнул Рэнни. – Вот клянусь тебе, совершенно забыл!
- Вот что, - сказал Ромас. – Съездим завтра вместе в Лихтен-Лах.
- А дан Эрмете? Ты же его телохранитель.
- Пустяки, за один день с ним ничего не случится. Ладно, брат, мне пора домой, а ты лежи себе, загорай.
     И он встал. Ренато поскорее встал тоже:
- Потом загорю. Успею.
- Что, боишься один оставаться? – улыбнулся Лоринд.
- Нет, - Ренато застенчиво посмотрел на него. – Просто… я хочу с тобой. Если ты не против.
- Не против.
     Они быстро оделись и зашагали по тропинке по направлению к замку. День был так хорош и весел, что что-то озорное, детское зашевелилось в Лоринде. Ему захотелось размяться. Недолго думая, он вдруг подхватил Ренато под мышки и посадил к себе на плечи. Рэнни был изумлен и хотел воспротивиться такому вольному с собой обращению, но радость оттого, что сам Ромас играет с ним, и удовольствие от давно забытого развлечения (ездить на чужих плечах) были так сильны, что он громко засмеялся вместо того, чтобы начать протестовать.
- Что, понравилось? – спросил Лоринд, придерживая его за голени. – Смотри, не слети вниз.
     И он зашагал дальше. Ренато почувствовал упоение и восторг. Он точно летел над землей, и ветви деревьев гладили его листьями по плечам и волосам.
- Ура! – крикнул он и снова засмеялся. Но потом начал беспокоиться.
- Ром, сними меня, а то увидят…
- Кто увидит – статуи? – улыбнулся Ромас.
- Эдли или дан Эрмете…
- Вздор, никто не увидит, - возразил Ромас. – Успокойся и радуйся жизни.
- Тебе тяжело…
- Мне? Не смеши. Скажи лучше, хорошо тебе?
- Очень, - признался Рэнни. – Как в детстве. Или будто я танцую над землей, как во сне.
- Кстати, о танцах, - сказал Лоринд. – Не мог бы ты выступить перед нами?
- Конечно, - в голосе Ренато прозвучало удовольствие. – Я с радостью. Но мне хорошо бы партнершу. Если бы Керта согласилась, вышло бы лучше – красивей. К тому же, она, кажется, легкая, я подниму ее без труда.
- Ты? – удивился Ромас. – Но вы примерно одного веса.
- Ах, в балете это очень легко, - молвил Ренато, постепенно вдохновляясь. – Я умею. Тут не сила важна. Словом, ты увидишь. Если ты не против, мы с ней немного порепетируем, и вы все упадете…
- … от ужаса, - подсказал ему Ромас.
- Нет, от восторга, - засмеялся Рэнни. – знаешь, как мне аплодировали в Гальте? Весь зал гремел. А балетмейстер говорил, что я далеко пойду.
- Ты и пошел далеко, - Ромас засмеялся. – До самого Греческого Дома дошел, не споткнулся.
     Он спустил Ренато на землю. Лицо Рэнни светилось благодарностью за неожиданное развлечение, глаза весело блестели.
- Спасибо, Ром, - сказал он. – Лихо ты меня прокатил – почти до самого замка.
- Ты еще маленький, с тобой можно, - отозвался Ромас. – С остальными так не побалуешься – не поймут.
     И оба они рассмеялись. Потом притихли и огляделись по сторонам.
- До чего же здесь всё-таки здорово, - сказал Ренато. – Правда, Ром?
- Правда, - подтвердил Ромас, а про себя добавил: «Но будет еще лучше, когда мы сумеем наконец разделаться с «тиграми», преследующими нас».

                13.

     Керта Марен готовится к свадьбе. Портниха шьет ей восхитительное платье. Повариха уже составила свадебное меню.
     Дни стоят жаркие, упоительно солнечные. Керта и Инесса купаются в озере, в красивой купальне, отгороженной от нескромных глаз каменными стенами, выкрашенными в лазурный цвет. Купальня в полумиле от дома, девушки ездят туда верхом и купаются в сорочках. Джампи, конечно, плещется вместе с ними; она очень любит воду.
     А Ромас Лоринд и Ренато едут в Лихтен-Лах: проверить, на месте ли закопанный клад Ренато. Рэнни показывает Рому место под бузинным деревом, где спрятал свой клад. Ромас предусмотрительно копает сам – и правильно делает, ибо вместо денег он обнаруживает закопанный волчий капкан, который едва ли не вцепляется ему в руку железными челюстями. Ренато негромко вскрикивает, а Ромас смеется.
- Теперь ясно, - говорит он, что тебя держали именно здесь. Зря они поставили капкан: это выдало их с головой. Пойдем к управляющему.
     В сопровождении двух угрюмых собак дана Сигизмунда они приходят к управляющему. Лоринд вежливо спрашивает, нельзя ли осмотреть дом? Управляющий соглашается, хотя и не слишком охотно. Он ведет гостей в замок.
     Теперь у Ренато не остается никаких сомнений, что это именно тот дом, где он так долго мучился. Он узнаёт лестницы и пустые комнаты, узнаёт всё, от подвала до чердака. Но куда делись стены вокруг дома? И, что самое главное, куда девались мнимые хозяева Лихтен-Лаха – «Трейсборга» и их прислуга? Ромас спрашивает об этом управляющего, но тот не в состоянии пролить хотя бы луч света на темную тайну замка.
- Упраяляющим меня наняли всего две недели назад, - только и может сказать он. – Мне известно только, что мой хозяин его светлость Орсон Сантандер, вот и всё. Клянусь вам, что больше ничего не знаю.
- Кто вас нанял? – спрашивает Ромас.
- Уполномоченный его светлости: во всяком случае, так он представился.
- Как выглядел тот уполномоченный?
- Такой приятный господин лет пятидесяти с лишним, - отвечает управляющий. – Усы, волосы и борода с проседью, аккуратные, манеры благородные.
- Его звали Селестин Деламбр? – быстро спрашивает Ренато.
- Нет, его звали Георг Браун, - с некоторым удивлением отвечает управляющий.
- А у него был на пальце левой руки золотой перстень с алмазом? – голос Ренато чуть дрожит от волнения.
- Да, - вспоминает управляющий, приложив руку ко лбу. – Был перстень, и впрямь был. Я еще подумал: какая красивая дорогая вещь!
- И куда он потом делся, этот господин Браун? – продолжает спрашивать Ромас, взволнованный не меньше Ренато тем, что они напали на след преступников.
- Не знаю, господа, - управляющий растерянно разводит руками. – С того дня я его не видел. Он заплатил мне сто скинов золотом вперед и уехал. Во всяком случае, мне он сказал, что неотложные дела призывают его в Германию, и что в дальнейшем я буду получать жалованье от самого дана Сантандера, который за границей. Вот и всё, что мне известно.
- А каменные стены вокруг дома, вы их видели, когда приехали сюда с Брауном? – допытывается Ренато.
- Нет, - снова разводит руками управляющий. Никаких стен я не видел.
     Он начинает волноваться.
- Господа, если вы сомневаетесь в моей честности, то я могу показать вам свои рекомендации. Мое имя Жозеф Бертран, я долго служил дворецким у ныне покойного дана Бартоломью Джонстона, и я…
- Успокойтесь, мсье Бертран, - вежливо говорит Ромас. – Поверьте: в вашей честности и правдивости никто не сомневается. Просто люди, нанявшие вас… видите ли, с ними не всё чисто. Но, ради Бога, никому ничего не говорите, а если что-нибудь узнаете об этих людях, вернее, о господин Брауне, дайте знать в имение Греческий Дом.
- Обязательно, сударь, - отвечает управляющий. – Но не лучше ли обратиться в полицию?
- Только если вашей или чьей-нибудь еще жизни будет угрожать опасность. А сейчас: до свидания. Будьте здоровы.
    И они с Ренато покидают загадочное имение.
    Некоторое время они задумчиво едут верхом, потом Ромас замечает:
- Хорошо бы последить за этим домом. Я поговорю об этом с даном Сигизмундом.
- Да, последить бы, горячо соглашается Ренато. – Я уверен, Ром, они оба где-то близко.
     Когда они возвращаются домой, их ждет новость.
- А я письмо получил, - сообщает им граф Эрмете, сверкая своими жгуче-черными глазами; ему явно по душе атмосфера опасной загадочности, внезапно окружившей его дом. – Анонимное.
- У тебя такой вид, как у Джампи, когда ее угощают карамелью, - смеется Ромас. – Еще облизнись для полного сходства.
     На самом деле он очень встревожен, но не показывает этого. Ландольт хохочет:
- Джампи! Нет, верно вам говорю, друзья, я получил письмо. Пойдемте ко мне в кабинет.
     Они идут в кабинет дана Эрмете. Лоринд берет в руки листок розовой бумаги и читает черные чернильные строки: «Дан Эрмете! Если вы в течение июля все вместе покинете Греческий Дом, беды навсегда оставят вас. Поверьте мне. Ваш очень искренний доброжелатель».
- А вот и конверт, - Эрмете подает Ромасу голубой плотный конверт, на котором тем же почерком написан адрес.
     Ромас внимательно смотрит на конверт и на розовую бумагу.
- Писала женщина, - твердо говорит он.
- Я чувствую, что женщина, - Эрмете мечтательно вздыхает. – И, наверно, красавица…
- Нет, - серьезно, как заправский сыщик, возражает Ромас. – Очнись, друг мой. Ей сорок восемь лет, она полная, с заячьей губой, а на четвертом снизу зубе справа у нее золотая коронка.
- Откуда ты знаешь? - Эрмете поражен.
- Поверил! – торжествует Ромас. – Рэнни, посмотри: дан Эрмете поверил в то, что я владею методом дедукции!
      Ренато смеется, Эрмете вторит ему.
- Тебе бы всё шутить, Ромас. Что ты можешь сказать об этом письме?
     Лоринд тут же становится по-настоящему серьезным.
- Я считаю, это предупреждение, - говорит он. – И, похоже, автор письма действительно желает добра тебе, Эдли, Милиту и всем нам. И, конечно, эта дама (я почему-то почти уверен, что автор – дама) знает о тех двоих, которых мы разыскиваем. Ей известно, где они, и что затевают. Возможно даже, она их сообщница.
- Или пленница, - подхватывает Эрмете. Его лицо снова становится мечтательным, а в памяти воскресают романтические сказочные образы детских лет: юные принцессы, одинокие принцы, свирепые злоумышленники… и любовь, вечная любовь, побеждающая смерть.
- Подождем немного, - говорит Ромас. – Может, она снова проявит себя, эта доброжелательная (а может, напротив) тень. Я считаю, что нам никуда не следует уезжать. Впрочем, надо показать письмо дану Сигизмунду и остальным. Интересно, что они скажут?
     Так Эрмете и поступает. Он показывает письмо друзьям за обедом. Все долго обсуждают его, строят всевозможные догадки и в конце концов решают не уезжать из имения ни в коем случае.
     Двух своих солдат вместе с собаками дан Сигизмунд посылает наблюдать за поместьем Лихтен-Лах.


     Десятого июня происходит долгожданное событие: одна из собак, наконец, ловит преступника.
     Керта и Ренато позируют Эдли в мастерской, когда вдруг тишину, сотканную из жужжания мух, гудения пчел и птичьих голосов, прерывает низкий металлический лай: громкий, призывный, доносящийся откуда-то издалека.
     Эдли Смеш тотчас бросает работу, хватает свой старинный пистолет, и все трое бегут туда, откуда доносится лай. Они летят через парк и, спустя четверть часа (лай не прекращается ни на минуту) добегают до небольшой поляны, одновременно с одним из отставных солдат, служащих у Сигизмунда Геслера.
     На поляне они видят следующее: черный с желтым пес по кличке Цербер стоит над лежащим на земле человеком, встав ему тяжелыми лапами на грудь. Солдат хватает его за ошейник:
- Молодец, Цербер! Сидеть.
     Цербер тотчас умолкает и садится, виляя обрубком хвоста. Человек, на которого солдат наставил пистолет, поворачивает голову, быстро оглядывает своих захватчиков и садится на земле. Он! У Ренато Ристори падает сердце. Невозможно не узнать эти большие темно-зеленые глаза, узкое, гладко выбритое лицо, черные прямые волосы, очень коротко постриженные, прямой нос, красиво очерченный рот. В этом лице нет сейчас ничего отталкивающего и неприятного, напротив, оно спокойно, даже вполне приветливо. Человек этот одет в темный спортивный костюм и теннисные, темные же, туфли, тогда как прежде он носил тройку черного цвета для выходов… и всё же это Гельмар Эйхе!
     На вид ему около сорока лет. Он встает, отряхивается, поднимает с земли темно-серое кепи и, сдержанно кланяясь, представляется:
- Норберт Сиверс, господа. Благодарю, что избавили меня от собаки. Мне повезло. Если бы я не бросил вовремя пистолет, она прокусила бы мне руку.
     Эдли Смеш быстро подбирает его пистолет и сурово спрашивает:
- Кто вы и что здесь делали?
- Простите, - хладнокровно говорит Норберт Сиверс. – Я желал бы побеседовать с хозяином Греческого Дома. Я шел к нему с именно этой целью, но меня задержали.
     Его голос звучит резко, сухо, жёстко, совсем, как у Гельмара Эйхе. Ренато не выдерживает.
- Он лжет, Эдли! – почти кричит он. – Это Гельмар Эйхе, я его сразу узнал.
     Норберт Сиверс смотрит на него с нескрываемым удивлением и любопытством.
- Вы с кем-то путаете меня, - вежливо говорит он. – Я не Гельмар Эйхе и впервые слышу это имя. Повторяю: я Норберт Сиверс.
- Постой, Рэнни, - говорит Эдли Смеш. – Ты же говорил, что у Эйхе спина искривлена.
- Да, - подтверждает Ренато.
- Но у этого человека спина прямая.
- Какая разница, Эдли, - Ренато дрожит от напряжения. – Я же вижу, это он. А что спина кривая, так это можно подделать.
     Норберт Сиверс очень пристально смотрит на Ренато, потом с пониманием произносит:
- Я вижу, вы действительно верите в то, что говорите. Но повторяю в третий раз: я Норберт Сиверс, и никто другой. А теперь прошу проводить меня к хозяину поместья.
     И он идет вслед за солдатом с собакой. Все остальные следуют за ними «Вот же притворяется, бестия», - с ненавистью думает Рэнни, глядя в спину Сиверсу. Она действительно прямая, и теперь Эйхе кажется бывшему пленнику Лихтен-Лаха не таким худощавым. И всё же… всё же это он, Ренато убежден в этом. Керта и Эдли поглядывают на него сочувственно.
     Они добираются до замка, и Эдли с Ренато сообщают Ландольту и Ромасу, что Эйхе пойман.
- Сюда его, сюда в кабинет! – тут же нетерпеливо говорит Эрмете. – И пусть Ренато останется. Устроим очную ставку.
     Норберт Сиверс входит в кабинет с достоинством и садится на предложенный ему стул. Ландольт, Ромас и Ренато тоже садятся. Их глаза настороженно и враждебно устремлены на пленного. Он с минуту смотрит на них задумчиво, потом обращается к Эрмете:
- Дан Ландольт, если не ошибаюсь?
- Не ошибаетесь, - Эрмете складывает руки на груди.
- Очень приятно, - говорит пленник. – Я – Норберт Сиверс, частный детектив из Бастра; активно сотрудничаю с полицией. Господа, я знаю, что здесь у вас находится некая молодая леди по имени  Керта Марен. Ее опекунша наняла меня, чтобы я разыскал эту девушку. Я разыскал ее и теперь хотел бы побеседовать с ней.
- Не верьте ни одному его слову! – взрывается Ренато. – Это Гельмар Эйхе! Он притворяется!
     В его голосе отчаяние.
- Мы знаем, кто вы такой, - сурово говорит Ландольт Сиверсу. – Где ваш напарник, Селестин Деламбр?
     Норберт Сиверс вздыхает:
- Дан Ландольт, я не понимаю, что здесь происходит и за кого вы все меня принимаете. Я знаю одно: если вы, руководствуясь вашими заблуждениями, попытаетесь задержать меня, к вечеру здесь будет полиция из Стразельда, и у вас начнутся неприятности. Это я вам обещаю.
- Я тоже могу вам кое-что пообещать, - глаза Эрмете вспыхивают воинственным огнем. – Я обращусь к королю Роланду и сообщу ему, что под личиной частного детектива скрывается преступник!
- Буду рад повидаться с его величеством, - с некоторой насмешкой отвечает Сиверс.  – Я оказал ему немало услуг. Да что с вами со всеми, господа? – он внимательно оглядывает присутствующих. – Я подозреваю, что вы все здесь балуетесь наркотическими веществами, и как раз сегодня превысили обычную дозу.
     Ромас, не выдержав, громко смеется. Его глаза теплеют.
- Хорошая шутка, господин Сиверс, - говорит он. – Браво! Но сейчас я вам докажу, что наше поведение оправдано, и вы всё поймете.
     И он рассказывает Сиверсу всё: о себе, о Керте и о событиях, произошедших за последние недели в Греческом Доме. Его низкий голос звучит веско, фразы четки и коротки. При этом он не спускает глаз с частного детектива, а тот очень внимательно слушает его. Когда речь заходит о злоключениях Ренато, он слушает с особенно острым вниманием и время от времени бросает на Рэнни проницательные взгляды. Когда Ромас умолкает, в кабинете наступает тишина. Ее нарушает Норберт Сиверс.
- Бог знает, что у вас здесь творится, господа, - говорит он. – Кажется, я явился к вам очень вовремя. Насчет своего полного сходства с Гельмаром Эйхе я несколько сомневаюсь…
- А вот я не сомневаюсь, - весь сжавшись, враждебно говорит Ренато. – И никто меня не разубедит, что вы – не Эйхе.
- Кроме самого Эйхе, - с улыбкой уточняет Сиверс. – Когда я его поймаю, будьте уверены, Ренато: вы поверите мне. А я его поймаю, во всяком случае, очень постараюсь. Но вернемся пока что к данне Керте Марен, - он переводит взгляд на Ромаса. – Я хочу побеседовать с ней, господин Лоринд. Если я приду к выводу, что ваши показания правдивы, я дам девушке хороший совет и оставлю ее в покое, а сам займусь вашими делами. Они столь необыкновенны, что я помогу вам из любви к своему искусству, бескорыстно… разумеется, если вы не против, дан Ландольт.
- Я… я, кажется, не против, - Эрмете очень растерян. – Но я уже ничего не понимаю.
- Я тоже, - признается Сиверс. – А раз так, следует собраться с мыслями и подумать.
- Скажите, - Ромас смотрит на него с любопытством. – У вас нет брата-близнеца?
- Был, - тут же отвечает Сиверс. – Мы родились вместе, только я десятью минутами позже. Правда, он тотчас умер; во всяком случае, так мне говорили всю жизнь. И я до сих пор убежден, что это правда. Я знаю, о чем вы думаете, дан Лоринд, но это всё было бы слишком неправдоподобно;  согласитесь, это была бы настоящая фантастика…
     И он глубоко задумывается. Поневоле задумывается и Ренато. Теперь он уже не так уверен в своей правоте, хотя всё еще полон подозрений.
     Норберт Сиверс отвлекается от размышлений раньше него. Он повторяет, что хотел бы видеть Керту. Ромас приводит ее, испуганную и оробевшую. Керта беседует наедине с Сиверсом в течение сорока минут или около того, и выходит из комнаты сияющая. Сиверс также доволен.
- Всё в порядке, - говорит он Ромасу. – Данна Керта просто напишет своей опекунше, что гостит у родственников. Это письмо успокоит полицию в Бастре, и она прекратит поиски. Правда, данна Керта должна будет писать опекунше каждый месяц. Я со своей стороны напишу баронессе Гедвиге, что видел девушку живой и здоровой, но потом она исчезла из моего поля зрения, узнав, вероятно, о слежке, что за ней ведется. А сейчас я должен написать в полицию, что временно остаюсь в Греческом Доме, если дан Эрмете Ландольт не будет возражать. Мои вещи мне привезут сегодня же.
- Благодарю вас, господин Сиверс, - Лоринд пожимает ему руку. – Но если вы вдруг пожалеете о своем великодушии, знайте: я всегда сумею спрятать Керту так, что даже вы не сможете ее найти.
- В этом я не сомневаюсь, - смеется Норберт. Его смех и улыбка очень хороши. Ренато, который стоит рядом с Ромасом, видит и чувствует это. Но всё-таки Сиверс очень похож на Гельмара Эйхе, так похож, что Ренато не может его спокойно видеть.
     Целый день проходит в знакомстве обитателей Греческого Дома с их неожиданным гостем. Недоразумение постепенно становится очевидным, и все (Эрмете Ландольт первый) начинают относиться к Сиверсу весьма почтительно. Да, все, кроме Ренато.
     А Ренато словно отравлен появлением Норберта. Он сам не свой от тоски, гнева и горечи. Ему ненавистна внешность этого человека, его голос, его взгляд, хотя он уже и понимает, что Сиверс и Эйхе – разные люди.
     Весь день Рэнни ходит, как в воду опущенный, а вечером не выдерживает: убежав в глубину парка, он бросается на траву и разражается такими слезами, каких не знал с раннего детства.
     Домой он возвращается поздно и сразу же хочет нырнуть за свою ширму, но Ромас окликает его:
- Рэнни!
     Ренато (впервые неохотно) заходит в его комнату-спальню. Ромас сидит на диване; возле него на маленьком столе теплится свеча.
- Ну, иди сюда, - зовет Ром.
     Ренато садится рядом с ним.
- Только не утешай меня, - хмуро просит он.
- Я и не собирался, - Ромас обнимает его за плечо. – Я одно хочу тебе сказать, Рэн: никакая темная сила не может победить тебя и сломать. Так не поддавайся ты ей, этой силе! Тебе тяжело видеть этого человека, потому что он похож на Гельмара Эйхе. Но представь себе, каково будет Сиверсу, когда он поймает преступника… и тот вдруг окажется его братом. Родным братом, которого он мог бы любить, если бы они выросли вместе. Ему будет во много раз тяжелее, чем тебе сейчас, Рэн. Но только он этого никому не покажет.
     Лицо Ренато проясняется, а глаза из хмурых становятся серьезно-задумчивыми.
- Я тебе верю, Ром, - говорит он. – Верю и всё понимаю. Я буду помнить, что это другой человек. Но до чего же они похожи! Только спины разные.
- Спины! – Ромас смеется. – Не в этом дело. Характеры разные, понимаешь? Вот, что самое главное.
- Да, характеры совсем разные, - вынужден согласиться Ренато. – Хотя… может, господин Сиверс такой же, только скрывает.
- Нет, - качает головой Ромас. – Как ты думаешь, я разбираюсь в людях?
- Ты? Конечно, - Ренато смотрит на него с уважением.
- Так вот, Рэнни, у Норберта Сиверса совсем другой характер, нежели у Гельмара Эйхе. Поверь мне, он добрый человек и хочет помочь нам. Он не заслуживает, чтобы ты злился на него и боялся его. Не заслуживает, понимаешь?
- Понимаю, - Ренато вздыхает. – Я не буду злиться на него и бояться его, обещаю тебе.
- И переживать не будешь? – Ромас заглядывает ему в глаза.
- Не буду, – твердо отвечает Ренато. – Потому что я тебе верю.
     Они пожимают друг другу руки, и Ренато отправляется спать весело, со спокойным сердцем. Он думает о том, какой замечательный человек его друг Ромас. А Норберт Сиверс кажется ему теперь очень одиноким и печально-загадочным. Ему хочется попросить у него прощения, сказать ему что-нибудь хорошее, чтобы тот забыл его враждебность. «Завтра я обязательно так и сделаю», - говорит себе Ренато.


     На следующее утро он пораньше выходит из дома, чтобы искупаться, - как всегда, с полотенцем на шее, - и видит Норберта Сиверса, который внимательно рассматривает крышу дома и расплющенный упавшей статуей розовый куст. Этот куст, впрочем, уже начал оправляться от удара и расправлять свои уцелевшие ветки.
     Ренато несмело подходит к Сиверсу и говорит:
- Здравствуйте.
- Доброе утро, - отвечает Сиверс, опускаясь на одно колено и разглядывая обломанные ветви и мелкие крошки мрамора, которые еще не убрал садовник. Детектив, видимо, всецело поглощен своими размышлениями. Ренато неудобно отвлекать его, но всё-таки, помолчав, он говорит:
- Господин Сиверс, простите меня.
     Сиверс поднимает на него свои внимательные темно-зеленые глаза, встает на ноги и подает ему руку:
- Прощаю, господин Ристори.
     Они почти одного роста, но всё же Сиверс пониже; он, как Эйхе, как Эдли Смеш. Улыбка – приятная и в то же время какая-то вызывающе-дерзкая от природы – озаряет его лицо.
- Вы купаться? – спрашивает он своим сухим жёстким голосом.
- Да, - приветливо отвечает Ренато, улыбаясь в ответ.
- Меня с собой возьмете? – спрашивает Сиверс.
- Да, конечно.
- Ну, и отлично, пойдемте.
     И они идут к озеру. «Он хороший человек, - неуверенно думает Рэнни, - но всё-таки я при нем буду купаться в штанах… а то вдруг у них с братом одинаковые вкусы – и он еще сам этого не знает?» И он с некоторой опаской косится на худощавого сыщика. И вдруг замечает у него на скуле маленькую бледную татуировку «Н.С.», сделанную в виде готической монограммы. У Гельмара Эйхе такой татуировки не было. «Н.С. – Норберт Сиверс», - тут же догадывается Ренато.
- Скажите, господин Ристори, - вдруг обращается к нему Сиверс. – Как именно искривлена спина у Гельмара Эйхе, и в какую сторону?
- Вправо, - отвечает Ренато. – И не то, чтобы сильно, но заметно. И я не господин, а просто Ренато.
- Очень хорошо, пусть будет так, - соглашается Сиверс, размышляя. А господин Селестин Деламбр, он сложен хорошо?
- Да, - отвечает Ренато. – Неплохо сложен, но живот немного выпирает.
- То есть, склонен к полноте?
- Да.
- И вы не боялись его?
- Нет, он не ведал страха.
- А Эйхе боялись?
- Да. И не только Эйхе, но всей атмосферы в Лихтен-Лахе.
- Но если бы Эйхе напал на вас, вы бы стали с ним драться?
- Разумеется.
     Сиверс посмотрел на него с улыбкой, вызывающе-дерзкой и одобрительной.
- А меня вы уже не боитесь? – спросил он.
- Я вас и не боялся, - ответил Ренато.
- О, боялись, - Сиверс слегка подмигнул ему. – Боялись, я видел это. Потому что, по вашим словам, я очень похож на Эйхе. И я вам верю. Сегодня кое-кто тоже принял меня за Эйхе. Но не испугался, а обрадовался.
- Кто это? – глаза Ренато вспыхнули жадным любопытством.
- Тс-с, - сказал Сиверс. – Это секрет, господин… ах, да, просто Ренато. Да, это пока что моя тайна. Никому не говорите ни слова, пусть всё идет, как идет. Не будем шевелить спящую змею; это у меня такая поговорка.
     Они подошли к озеру в молчании. Норберт Сиверс окинул его пристальным и зорким взглядом.
- Тайгерслэк, - прошептал он. – Озеро Тигров.
     Он быстро разделся, вбежал в сверкающую от солнца воду и поплыл к середине озера. Ренато тоже разделся, но оставил на себе нижние льняные штаны до колен. Он окунулся несколько раз и выбрался на песок. Сиверс еще плавал далеко от берега. Тогда Ренато быстро скинул нижние штаны, вытерся полотенцем, натянул панталоны на голое тело и, выжав мокрое белье, сел на траве у берега.
     В скором времени Норберт Сиверс вернулся. Он вышел из воды, поглощенный своими мыслями, худощавый, даже поджарый и очень стройный, и растянулся на траве в трех шагах от Ренато.
- Да, - сказал он вдруг отчетливо и отрывисто. – Им и смерти-то ничьей не надо было: только дом. Значит, в доме что-то есть. Придется мне поиграть в одну игру. Только сначала посоветуюсь с даном Эрмете, с даном Ромасом и с полковником.
    Он закрыл глаза, заложил руки за голову и спросил:
- Вы дружите с даном Лориндом, Ренато?
- Дружу, - ответил Ренато. – Еще как.
     Его голос невольно потеплел.
- Вы его любите, - тотчас определил Сиверс. – И он вас любит, я заметил: защищает, охраняет, словом, покровительствует вам. Еще он любит данну Керту Марен и оберегает дана Эрмете. У него очень верная оценка ситуации; дан Лоринд разбирается в людях. Но, Бог мой, в какой же вы все сети…
     Он умолк. Ренато разобрало любопытство. Он нетерпеливо взглянул на профиль Сиверса, застывший в дремотном покое. Ему очень хотелось, чтобы тот проснулся и пояснил значение своих последних загадочных слов. Но Сиверс лежал неподвижно, по всей видимости, всё более погружаясь в дремоту.
- Господин Сиверс, - тихонько окликнул его Ренато.
- Да? – спросил тот таким ясным спокойным голосом, словно вовсе не дремал.
- А в какой мы сети? – нерешительно уточнил Ренато.
     Норберт рассмеялся, не открывая глаз.
- В скором времени я хочу собрать всех вас в кабинете дана Ландольта, - молвил он. – Приходите и вы, заранее приглашаю. Там я всё объясню – что имею право сказать вслух. И знаете, что я хотел бы сказать лично вам, Ренато? Никогда и никуда не ходите отныне без провожатых. Потому что даже если бы им не нужен был дом, всё равно Эйхе пришел бы сюда: за вами.
     Ренато почувствовал внутреннюю дрожь, пронизывающую и противную.
- Почему? – спросил он, стараясь говорить мужественно, однако голос его предательски дрогнул.
     Норберт приподнялся на локте и взглянул ему в лицо прямо и ясно, как глядела Керта:
- Потому что развратному человеку никогда не забыть вас. Я довольно повидал на своем веку подобных ему людей и утверждаю: он снова захочет прибрать вас к рукам. Это абсолютно точно.
     С минуту они молчали, глядя друг на друга, потом Ренато сказал:
- Так вот, почему вы сейчас пошли со мной на озеро: чтобы я не ходил один. Да?
- Верно, - Сиверс встал и начал одеваться. Ренато тоже надел рубашку.
- Я очень благодарен вам, - сказал он немного застенчиво.
- Я вам тоже, - последовал ответ. – Потому что, возможно, благодаря вам, мы его и поймаем. Но вас надо беречь, как зеницу ока.
- Я его не боюсь, - нахмурился Ренато.
- И не надо бояться, - подтвердил Сиверс. – Надо остерегаться, вот что.
     Он снова протянул Ренато руку.
- Можете называть меня просто Норт. И помните, я – не он, и ничем, кроме внешности, на него не похож.
     Ренато пожал его руку.
- А вы меня называйте Рэнни. И на «ты», - попросил он.
     Сиверс улыбнулся.
- Хорошо. Но с этого дня, Рэнни, не ходи больше один. Ты уже взрослый, я не шучу с тобой. Запомнил?
- Да. Но с кем же мне ходить, - Ренато почесал в затылке. – Ром скоро женится на Керте, дан Сигизмунд и Эрми всё ездят на охоту… Милиту с Инессой тоже не до меня. Придумал, я буду с Эдли! – обрадовлася он. – Или с вами.
     Норберт засмеялся.
- Нет, я ошибся, ты еще не взрослый, - он покачал головой. – Но Эдли – это хорошо. Господин Смеш человек надежный. Можешь также ездить на охоту с полковником и даном Ландольтом. Только не на шаг от них! Обещай мне.
- Обещаю, - молвил Ренато.
      Норберт кивнул, и они покинули берег озера.

                14.

     И вот наступает долгожданное для Керты событие: день венчания и свадьбы. С утра Керта в белом шелковом подвенечном платье и Ромас в черном фраке и таких же брюках едут в церковь, которая в полумиле от Греческого Дома. Инесса и Милит Ларрэй сопровождают их.
     Керта сама не своя от волнения. Румянец сбежал с ее щек, она бледна. Ромас тоже глубоко взволнован, но не показывает этого. Погода солнечная, ясная, мягкая. Милит и Инесса тихонько говорят друг другу, что Керта и Ромас – прекрасная пара, и украдкой берутся за руки, потому что они тоже восхитительная пара, и знают это.
     В церкви прохладно, полутемно, таинственно. Священник торжественно совершает обряд – нет, таинство! – и вот молодые выходят из церкви, сопровождаемые будущей четой Ларрэй и их поздравлениями. Отныне Ромас и Керта – муж и жена. Их ждут чудесные апартаменты в пять комнат, на третьем этаже Греческого Дома, в другом конце коридора относительно комнат дана Сигизмунда Геслера.
     Они возвращаются в замок и проходят в холл по ковровой дорожке, усыпанной цветами: розами, садовыми нарциссами, тюльпанами, лилиями. В холле их уже ожидают Эрмете Ландольт, Эдли Смеш, Геслер, Ренато Ристори и Норберт Сиверс. Их все поздравляют: и господа, и прислуга. Затем Ромаса и Керту с почетом провожают в гостиную, всю заставленную букетами свежайших ароматных цветов. На огромном столе – подарки, их очень много. Глядя на всё это великолепие, Керта и смеется, и плачет, а Ромас точно весь исходит светом. Он благодарит друзей, обнимает их, пожимает им руки, а Керта целует решительно всех, счастливая и взволнованная, и все очень довольны.
     Их заставляют посмотреть подарки. Чего тут только нет! Сервизы из китайского и севрского фарфора и хрусталя, ярды тончайшего шелка, бархата и прочих дорогих материй, две тысячи фунтов стерлингов, драгоценные украшения, столовое серебро, постельное батистовое белье… Ромасу хочется в сердцах сказать: «Да зачем всё это?!», но комок стискивает его горло, и он молчит, только его глаза полны слез. Впервые за десять лет он снова чувствует себя герцогом Лориндским, сыном короля, а не случайным гостем богатого поместья. Керта всхлипывает, не удержавшись, от полноты чувств: до чего же щедры, добры, благородны их друзья!
     Но им не позволяют окончательно расчувствоваться. Их ведут в столовую, всю украшенную зелеными ветками, цветами и воздушными шариками, и сажают за стол, который ломится от изысканных вин и легких яств. Милит Ларрэй читает венок сонетов, сочиненный им к знаменательному дню, а затем начинается праздничное застолье.
     Постепенно молодые успокаиваются от общих веселых шуток и разговоров о всякой всячине. Им становится легко и спокойно на сердце, особенно после шампанского, заказанного Ландольтом в Гальте, которая славится изготовлением этого вина.
     Тогда-то Ренато и приглашает на танец жену Ромаса. Они с Кертой репетировали этот танец втайне от всех около полутора недель, и Ренато надеется, что им удастся станцевать как следует.
     Перед тем, как пригласить Керту, он удаляется в соседнюю комнату и выходит оттуда, переодетый в трико, сшитое в стиле старинного костюма: кафтана и чулок. Ландольт, единственный свидетель и участник их репетиций, садится за рояль, и они начинают танцевать под музыку Моцарта: арию из «Фигаро». Эрмете Ландольт играет великолепно.
     Все замирают в восхищении: так хороши Ренато и Керта. Ромас и все, кто сидит за столом, даже лакеи у дверей не могут отвести глаз от танцующих. И теперь все видят, как исключительно талантлив, чудесно одарен свыше Ренато Ристори. Тонкий, гибкий, нежный, он словно не танцует, а перепархивает с места на место, золотистоволосый, стройный, точно юный греческий бог. В его движениях, чарующе-плавных и вместе с тем простых, даже еще немного детских – пленительный огонь, изысканность, капризно-гордая и вместе с тем неискушенная, чистая грация. От его движений у взрослых людей невольно замирает сердце: от упоения, наслаждения, которые они получают. Керта слушается малейшего движения Рэнни, а он то вьется вокруг нее, то вдруг принимается кружиться вместе с ней, а то держит ее на ладони, на вытянутой вверх руке с такой легкостью, словно она ничего не весит. И всем начинает казаться, что это он и есть: «мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», а Керта – мечта этого мальчика, еще не узнавшего ни жизни, ни женщин, но уже полного любви к этим двум тайнам мироздания. И всем поневоле хочется уберечь этого хрупкого юношу от всего злого, что порождает мир. Все влюблены в него в эту минуту, как в некое воплощение доброй, доверчивой и детской души, влюблены глубоко и платонически бескорыстно.
     Когда танец кончается, гром аплодисментов потрясает столовую. Счастливые Керта и Ренато кланяются зрителям.
- Еще! Еще! Просим! – раздаются умоляющие голоса.
     И они танцуют еще и еще – но уже другое, чистую импровизацию, а Эрмете Ландольт с тем же искусством импровизирует на рояле, варьируя самые разные известные ему мелодии.
     Когда, наконец, изрядно уставшие, они возвращаются к столу, все трое, их бурно хвалят и благодарят. Мужчины целуют руку сияющей Керты и обнимают Рэнни с братской нежностью. Инесса, утирая слезы, целует его в обе щеки несколько раз. Ренато краснеет и улыбается ей. И вдруг ловит на себе взгляд Норберта Сиверса. Этот взгляд сейчас удивительно проникновенен и, помимо восхищения, выражает глубокую тревогу за него, Рэнни. Норберт ничего не говорит ему, только пожимает руку, бережно, как ребенку. Ренато уходит переодеться и вскоре возвращается. Он окрылен своим успехом. Его встречает новая буря похвал. Инесс преподносит ему от имени общества огромнейший букет розово-белых роз, окропленных водой. Он счастлив, смущен, тронут. А Норберт Сиверс глубоко задумывается.
     Свадьба продолжает идти своим чередом. После вина и яств, нежных, легких, изысканных, начинается бал. Все идут в бальный зал, заранее приведенный в полный порядок и блеск, и танцуют. На этот раз за роялем Эдли Смеш, который танцевать не умеет, но играет довольно хорошо. Дам всего две, Керта и Инесса, и, конечно же, они нарасхват.
     Сначала Ромас танцует с Кертой, а Милит с Инессой, потом обеих девушек приглашают Эрмете Ландольт и дан Сигизмунд.
- Хорошо, что нас, мужчин, тоже немного, - добродушно посмеивается полковник. – А то бы мы замучили наших дам.
     Сиверс, сидящий рядом с Геслером, соглашается с ним. Он и Ренато не танцуют. Ренато устал и теперь с удовольствием берет на себя роль зрителя, а Сиверс, как и Эдли Смеш, танцевать не умеет.
- Дан Сигизмунд, - тихо обращается он к Геслеру. – Как вам сегодняшнее выступление Ренато Ристори?
- Это чудо! – с жаром говорит полковник. – Я просто покорен искусством этого юноши. Я много раз видел балет, но еще никогда не встречал ничего подобного. Его танец, он сам – всё это опьяняет, как вино. Сколько в нем любви, сколько жизни – и при этом целомудрия! Собственную юность вспоминаешь. Он ведь не танцует, он живет. Не правда ли?
- Правда, - соглашается Сиверс. – Истинная правда. И вот, что я скажу вам, дан Сигизмунд: будьте так добры, присмотрите за Ренато. Дану Лоринду и данне Керте пока что будет не до него. Пусть он ночует в одной из ваших комнат… если, конечно, это вас не затруднит.
- Я буду только рад, - благодушно говорит Геслер. – Вдвоем даже веселее. Но не будет ли он против?
- Думаю, что нет, - отвечает Сиверс.
     Ренато охотно соглашается перейти «под крыло» полковника, который, к тому же, отныне его горячий поклонник. Он считает, что Ренато в своем деле такой же выдающийся мастер, как Эдли Смеш в ваянии. А Эдли потрясен искусством Рэнни, пленен им. В его голове тотчас возникает великолепный образ новой скульптуры: «Юность Фигаро». «Да, именно так я ее и назову», - думает он и молниеносно решает: «В гипсе сделаю! Гипс передаст то, что я сегодня увидел – эту пластику, эту живость, это изящество. А может, всё-таки, мрамор? Ладно, слеплю из глины модель, и тогда будет ясно, что`  мне нужно».
     После обеда Сиверс незаметно покидает свадебное сборище. Он должен всё время быть начеку. На свободе он выкуривает тонкую манильскую сигару, думая сразу о многом. Ему так много нужно охватить мыслью, что он забирается глубоко в парк и там, в тишине, под пение птиц и уютное журчание ручейка, предается размышлениям. Его брови сурово нахмурены, губы плотно сжаты. Ренато очень повезло, что он не танцевал при Гельмаре Эйхе; да повезло несказанно. Сиверс всем сердцем чувствует, что Эйхе – очень опасный человек. Он, Норберт, уже побывал в Лихтен-Лахе и кое-что обнаружил в пустых комнатах. А именно - опилки. Их было немного; они иногда попадались ему на глаза на коврах и на полу. Еще он нашел изящный черный сапожок из тонкой кожи – и сразу вспомнил, где видел подобные сапоги. Сапог оказался как раз ему по ноге и, вероятно, принадлежал Эйхе. Его слабые подозрения стали очень быстро превращаться в уверенность. Он начал копать землю на том месте, где, по описанию Ренато, стояла стена, и очень скоро наткнулся на булыжник – плоский, продолговатый, усеянный битым стеклом, приклеенным к нему. Тогда Сиверс бросил копать, мгновенно догадавшись, что` означает этот булыжник. После этого он перенес дальнейшие исследования поместья в подвал, который оказался пуст; только в самом конце была чугунная дверь. Он не сумел открыть ее, хотя имел при себе великолепный набор ключей и отмычек самых разных сортов. За дверью была мертвая тишина, а в замочной скважине, куда он заглянул, - темнота. Тогда Норберт отправился обратно в Греческий Дом и занялся исследованиями там, одновременно с этим ведя искусную игру с человеком, который, как и Ренато, принял его за Гельмара Эйхе, но не испугался, а, напротив, обрадовался ему. Они почти не разговаривали, потому что Сиверс боялся всё испортить, выдать себя каким-нибудь пустяком. Но он внимательнейшим образом следил за этим человеком: не только днем, но и по ночам, когда весь Греческий Дом спал. И он узнал последнее звено цепи, опутавшей обитателей поместья. В его уме сложилась совершенно четкая картина преступления и его мотивов. Правда, некоторые детали до сих пор не были ему известны, но они уже не составляли цепи, а являлись, так сказать, брелоками к ней. Сама цепь была в его руках. Он собирался обнародовать сделанные им выводы через два дня, когда Ромас Лоринд, этот необыкновенно проницательный человек, будет в состоянии выслушать его внимательно. А пока он распорядился освободить одну из комнату в нижнем этаже от лишней мебели и приварить к двум ее окнам прочную железную решетку. Всё это было выполнено слугами дома в кратчайшие сроки. Дверь также была заменена другой, более прочной; замок поменяли.
     Сиверс опасался одного: что Эйхе и Деламбр начнут действовать раньше, чем он. Этого никак нельзя было допустить, потому что он знал, сколь опасны будут его действия. Сиверс был человеком верующим и горячо молил Бога, чтобы эти двое повременили со своим предприятием.
     А в это время Керта и Ромас не могли наглядеться друг на друга. В это  вечер в доме легли спать рано. Молодые муж и жена отправились к себе, держась за руки, не смущаемые ничьими взглядами, упоенные, взволнованные, не думая ни о ком, кроме как только друг о друге. Одна лишь Джампи была милостиво допущена в комнаты Лориндов. Они знали: маленькая белая собачка никому не выдаст их сокровенных тайн…

                15.

    Керта просыпается в своей новой постели, широкой и мягкой, и улыбается утру. В ее улыбке нежность и ликующая гордость. Ведь она теперь жена Ромаса Лоринда, который лежит рядом с ней! Он еще спит, его дыхание ровно и спокойно. А ей не спится. Теперь она данна Керта Марен-Лоринд. Ее муж пожелал, чтобы она, приняв новую фамилию, оставила также старую. «Керта Марен звучит слишком хорошо, чтобы менять», - сказал он. Они порешили на том, что у нее будет двойная фамилия. Но теперь она забывает о фамилиях и даже о вчерашней свадьбе, а думает о них с Ромасом, и всё в ней радуется, сияет, пляшет, точно озорные блики на стене. Как им было незабвенно хорошо сегодня ночью! Как им будет чудесно завтра, всегда, всю жизнь! И как же она счастлива. Она с ласковым любопытством смотрит на Лоринда. Какой же он большой и сильный. И родной. Такой же родной, какими были для нее когда-то отец и матушка. Ее муж. Как странно звучат эти слова. Скорее, он для нее сокровенный друг, почти брат… правда, брат, с которым можно жить одной жизнью, быть единым целым… и испытывать такие красивые чувства и ощущения, о которых она до сих пор ничего не знала. Но подозревала, догадывалась.
     Светясь улыбкой, она встает с постели и, неслышно ступая, стыдливо подходит к зеркалу. И видит в нем очень стройную девушку в короткой сорочке, розово-белую, с распущенными волосами цвета липового меда, густыми и длинными. Эта девушка сияет изнутри какой-то особенной, новой силой, которой в ней прежде не было. Ее лицо бледно, но глаза торжествующе блестят; они ясны, и, несмотря на обретенный опыт, всё так же чисты. Из них ушло всё детское, наивное. Теперь это глаза чистой, целомудренной молодой женщины. Ее стесняет вид собственной наготы, и она накидывает на себя шелковый пеньюар. Да, так намного лучше, думает она.
     Керта ищет взглядом Джампи и находит ее. Собачка спит в своей корзинке с голубым, в белую крапинку, бантиком на шее. Окна распахнуты, и теплый ветерок, долетающий из сада, словно соткан из нежного запаха солнца, травы, цветов, листьев.
- Керта, - очень тихо окликает ее проснувшийся Ромас. Она стремительно оборачивается и видит его улыбку и протянутые к ней руки. Смеясь, она ныряет в его объятия, как в морские волны, и тут же снова забывает обо всём, кроме Ромаса и себя - единого существа, родившегося сегодня ночью, существа лучезарного, исполненного безудержной любви…


     Они теперь не расстаются, хотя и не прячутся ни от кого. Но им никто не мешает. Они вместе гуляют, вместе купаются, вместе сидят за столом: одни, в своих комнатах.
     Но на третий день после их свадьбы, когда, идет дождь, весело барабаня по карнизам окон, они решают, что пора навестить друзей. И спускаются вниз, к обеду.
     Их встречают радостными улыбками. Они чувствуют, что всем не хватало их, и сами радуются дружеским лицам. Самое замечательно – это ощущение полной свободы: хочешь – будь с друзьями, хочешь – иди в свои комнаты, и никто не станет тебя тревожить. Но Ромас уже очнулся от очарованного сна, вернее, готов отныне делить этот сон с реальностью. Норберт Сиверс видит его готовность и мысленно приветствует ее.
     Счастье этих двоих заражает всех, кроме Сиверса. Все подпадают под обаяние и свет чужой любви, смягчаются и становятся мечтательными. Все замечают новую, ослепительную красоту Керты, ее необычный взгляд, новую нотку в голосе, новую плавность движений.
     «Она просто расцвела, - думает Эдли Смеш. – Расцвела, как роза. Да и Ромас стал другим: каким-то мягким, тихим. И оба светятся, оба счастливы».
     То же замечают и все остальные.
     А вечером Норберт просит всех пройти в кабинет Эрмете Ландольта. Керта и Инесса приходят тоже. Все рассаживаются, кто где хочет.
     Уже темнеет, в кабинете зажигают свечи. Сиверс устраивается напротив обитателей Греческого Дома и говорит своим резким сухим голосом:
- Господа! Я позвал вас, потому что считаю необходимым сообщить вам нечто важное и полагаю, что дело не терпит. За ту неделю, что я нахожусь в вашем доме, я успел многое выяснить.
     Итак, первое, что я хочу вам сообщить: никто до сих пор не желал вашей смерти, иначе вы давно были бы мертвы. Цель наших с вами противников запугать вас и хотя бы временно изгнать из Греческого Дома. Зачем? Затем, что Дом хранит очень важную тайну.
- Позвольте, Норт, - перебил его Эрмете, который успел подружиться с Сиверсом. – А как же статуя? Она чуть не убила нас с Ромасом.
- Чуть не убила, - значительно повторил Сиверс. – Да, она порядком покалечила розовый куст, на который упала. Но вас с Ромасом она задеть не могла. Если бы вас хотели убить, то сбросили бы вниз не статую Геракла, а стоящего рядом с ним Гефеста. Поверьте, Гефест не дал бы промаху, как и обыкновенный нож, воткнутый в спину. Ведь легче обойтись ножом, чем возиться со статуями, а еще легче – ружейной пулей. Но вас хотели только смертельно напугать, а не убить. Падение статуи было четко рассчитано, она не должна была причинить вам вреда. Желаемый эффект был достигнут, но дал не те результаты, которых ожидали наши противники. Вместо того, чтобы заставить вас удалиться из дома, их мероприятие мобилизовало вас. Появились солдаты и собаки. Этого наши неизвестные недоброжелатели не ожидали. Ведь после падения Пана на Эдли Смеша никаких собак и солдат в парке не появилось. Опять же, Эдли не хотели убить. Ибо если бы кто-то желал убить Эдли, неужели этого не сделали бы без помощи статуи?
- Вы говорите правду, Норт, - сказал Ромас.
- Спасибо, что признаете это, - Сиверс слегка поклонился ему. – Пойдем далее. Лихтен-Лах! Я обследовал его весь с позволения управляющего. И что я обнаружил там, господа? Опилки и вот этот сапог, - он показал собравшимся сапожок из тонкой кожи. – Я примерил этот сапог, он мне впору, стало быть, он, скорее всего, принадлежит Гельмару Эйхе, который поступил весьма неосторожно, оставив такую улику. Что вам напоминает этот сапог? Ну-ка, скажите. Охоту, ипподром, театр, что-нибудь еще?
- Балет, - вдруг сказал Ренато, зачарованно глядя на сапожок. – У него мягкая кожаная подошва.
- Так, - улыбнулся Норберт. – Балет. Балет и опилки. Где мы можем встретить некое подобие этого сочетания?
- В цирке, - вдруг сказал Керта.
- Браво! – воскликнул Сиверс, бросая на нее очень одобрительный взгляд. – Вы правы, данна Керта, в цирке! Итак, Гельмар Эйхе – работник цирка. Но какой именно? Он сказал, что привык добиваться чего угодно и от кого угодно. Какой же работник цирка имеет такую власть?
- Директор, - пошутил Эдли; все засмеялись.
- Дрессировщик, - молвил Лоринд.
- Браво! – повторил Сиверс. – Да, Гельмар Эйхе – дрессировщик цирка, и по всей видимости, одаренный. Но кого же он дрессирует, каких животных?
- Тигров, - вдруг вырвалось у дана Сигизмунда.
- Замечательно! – Норберт с удовольствием оглядел своих слушателей, точно профессор криминалистики способных студентов. – Итак, Гельмар Эйхе дрессирует тигров. Но в Лихтен-Лахе нет тигров! Ренато, ты слышал, живя в плену у Эйхе и Деламбра, хотя бы ворчание тигра, видел ли его хоть издали, слышал ли запах, свойственный циркам и зоологическим садам?
- Нет.
- Нет, - кивнул головой Сиверс. – А почему? Потому что в самом Лихтен-Лахе тигров нет. Где же они? Полагаю, там же, где и каменная стена поместья: то есть, под землей. Стена выдвижная. Повинуясь неизвестному мне рычагу, она может вдвигаться в землю и вновь подниматься вверх. Сейчас она опущена: я откопал часть ребра этой стены. Ее вдвинули, засыпали сверху землей, а землю разровняли и плотно утоптали, чтобы сбить со следа вас, дан Сигизмунд. С того дня, как Ренато попался, Эйхе и Деламбру пришлось, по всей видимости, уйти в подполье. Они прекрасно понимали, что Ренато не будет молчать. В подвале Лихтен-Лаха есть очень таинственная дверь, которую ничем не отпереть. Я почти уверен в том, что за этой дверью – вход в подземный цирк, где живут тигры. Одного из них вы и видели когда-то, дан Сигизмунд, а Эдли нашел его отпечатки на песке. Этот тигр был послан для очередного устрашения хозяев Греческого Дома. И, вероятно, дрессировщик находился где-то поблизости. Дрессировщик этот удивителен: тигры слушаются его даже за пределами манежа, на природе. Как ему это удается? Я не знаю. А между тем, это факт. Он подлинный властелин тигров.
     Пойдем далее. Владелец Лихтен-Лаха – его светлость Орсон Сантандер. У меня нет сомнений, что именно господин Орсон Сантандер всё и затеял. Он узнал о некой тайне Греческого Дома и попросил трех человек помочь ему. Двух первых мы знаем благодаря Ренато Ристори, а третий – дама, предупредившая графа Ландольта об опасности. Помните розовое письмо, Эрмете? Ромас Лоринд прав, его писала женщина. Она просила вас, Эрми, уехать самому  и увезти всех из Греческого Дома. Почему она так поступила? Вероятно, потому, что ее сообщники решили, что раз не удается отпугнуть вас от Греческого Дома, значит, пора кончать с человеколюбием. Господа, я уверен: они явятся с тиграми и оружием, дабы, наконец, взять то, что им так нужно. Четыре тигра, которых они с собой приведут, вполне справятся с вашими бойцовыми собаками и с вами, а Орсон Сантандер получит, наконец, то, что давно мечтал получить: тайну вашего дома, граф Эрмете и графиня Инесса.
- Господи… - прошептала Инесса, невольно прижимаясь к Милиту и глядя большими глазами на своего брата.
- Но откуда… откуда какой-то Сантандер может знать больше меня о моем доме и его тайнах? – сурово спросил Эрмете.
- Откуда? – Норберт усмехнулся. – Очень хороший вопрос. Он узнал тайну от одного из ваших же слуг, Эрми, от человека, который, как и Ренато, принял меня за Гельмара Эйхе, но не испугался моего появления в доме, а обрадовался, так как решил, что Эйхе явился в открытую, дабы поторопить события под маской частного детектива. Ромас! Вы очень наблюдательны. Я думаю, вы сейчас скажете нам, кто мог обрадоваться, приняв меня за Эйхе. Ну, говорите!
     Внезапная догадка озарила мозг Ромаса Лоринда, точно вспышка молнии.
- Это дворецкий Сильвиус Бозэл, - твердо сказал он.
- Есть! – Норберт торжествующе хлопнул в ладоши. – В самую точку попали. В десятку! Сильвиус Бозэл. Сегодня днем я заманил его в комнату с решетками и запер там. Вероятно, он сейчас сидит и раздумывает, почему я так поступил.
- Бозэл! – Ландольт всплеснул руками. – Этого не может быть, Норт! Он же служил еще моему деду! А мой отец… он же так доверял ему.
- Невероятно, но факт, - развел руками Сиверс.
- Мне очень жаль, Эрми, правда, - мягко, с пониманием добавил он. – Я полагаю, он нам сам всё расскажет. Но вы не спрашиваете о главном, господа: чего хотят ваши враги?
- Сокровищ, - снова уверенно молвил Ромас. – В Греческом Доме есть сокровища. Да, Норт?
- Вот именно. – Норберт улыбнулся ему своей обаятельной, и в то же время вызывающе дерзкой улыбкой. – Бозэл сам себя выдал. Ну, зачем он по ночам подходил со свечой к нише в стене и с таким волнением глядел на стоящую там статую Афины Паллады? Я сперва решил, что всё дело в статуе. Но потом заметил: он смотрел не на статую, а как бы сквозь нее, то есть, на саму нишу.
- У нас… у нас их много, - жалобно выговорил Инесса. – Чуть ли не десять Афин Паллад… и все в нишах.
     Норберт засмеялся.
- Эта статуя из бронзы и стоит на первом этаже, - сказал он веско. – Пойдемте туда. Только сначала я захвачу набор своих отмычек.
     Через несколько минут все уже стояли возле статуи Афины в нижнем этаже Греческого Дома. Ромас, полковник, Лоринд и Милит осторожно убрали статую из ниши и поставили рядом, на пол. Сиверс забрался в нишу и принялся выстукивает молотком белую вогнутую часть стены.
- Вот! – сказал он.
     Спустя еще несколько минут краска и штукатурка были отбиты, и взорам всех предстала черная чугунная дверь в нише. Сиверс быстро подобрал к замку отмычку, и дверь бесшумно отворилась. Норберт поднес лампу к открывшемуся тайнику, и все увидели небольшое помещение размером с караульную будку. Посреди «будки» стояла объемистая садовая урна для мелких цветов – гипсовая, в форме вазы, с чашей на конце. Ромас и Норберт осторожно обвязали ее веревками и вынули из ниши. Когда они унесли урну наверх, в кабинет Ландольта, Эрмете запер дверь, вызвал слуг и приказал им заделать проем в нише, заштукатурить и закрасить его, и вернуть на прежнее место статую – словом, придать нише прежний вид. Сам он вместе с остальными поднялся в свой кабинет. Его жгуче-черные глаза горели от волнения, да и друзья его тоже изрядно волновались.
     Ромас разрезал веревки на гипсовой урне и разбил ее несколькими ударами молотка. Урна распалась на несколько частей, и взорам присутствующих открылся мешок из грубого холста, запечатанный сургучом. Печать сломали, мешок раскрыли, и Ромас торжественно высыпал его содержимое на ковер.
     Раздалось всеобщее дружное «ах» – и тут же наступила глубочайшая тишина. Никто не мог произнести ни звука, все могли только молчать и смотреть, как переливается в блеске свечей груда сокровищ. Здесь были всевозможные украшения из серебра, золота и драгоценных камней, оружие, инкрустированное слоновой костью и самоцветами, ограненные бриллианты, жемчуг, золотые римские монеты…
     Норберт Сиверс очнулся первым. Его зоркий глаз заметил в этой груде сокровищ нечто важное и, по всей видимости,  главное. Он извлек из-под спуда драгоценностей четырехугольный футляр из слоновой кости, открыл его и вынул пожелтевший пергаментный свиток и маленькую коробочку. Он открыл ее, и все увидели огромный перстень из цельного бриллианта размером с грецкий орех, а на перстне  - аккуратно выточенную корону гальтанийских королей.
- «Ты, нашедший этот клад, - поневоле прерывающимся голосом начал читать Норберт Сиверс, - прочти сперва письмо и запомни: лишь третья часть клада принадлежит тебе. Остальное верни тому, кому должно: а именно законному правящему королю Гальтании. Особо же отдай ему перстень, священную реликвию династии Гортов, подарок восточного эмира Рашида ибн Омара первому государю династии, его величеству Артуру 1. Если ты не исполнишь сего, печали и ужасы будут преследовать тебя до конца твоих дней, и не войдешь ты в век будущий. Если же сделаешь всё надлежащим образом, правящий король Гальтании должен будет наградить тебя титулом, деньгами и поместьями. Как скоро он сего не выполнит, не будет ему удачи в его царствовании. Писано его величеством королем Гальтании Иаковом Ш Гортом в году 1579 от Рождества Христова».
     С минуту в кабинете царило безмолвие, потом Ромас нарушил тишину:
- Этому документу двести с лишним лет. В тысяча пятьсот семьдесят девятом году король Иаков Третий вынужден был скрываться от самозванца…
- Да, от Гаэтано Менотти, - подхватил Ландольт. – Я помню из истории. Король умер на чужбине, а на престол через пять лет уже взошел его внук…
- … который не знал об этом кладе, - закончил за Эрмете Норберт Сиверс. – Ну, господа, как вы поступите? Кому хотите дать титул?
- Ромасу Лоринду, - едва ли не хором сказали все. – Ромасу, он заслужил…
- Отлично, - улыбнулся Норберт. – Не вздумайте спорить, Ромас! А как будете делить третью часть сокровищ?
- Я богат, - молвил Эрмете Ландольт, - и ничего себе не возьму.
- Я тоже не хочу, - сказал дан Сигизмунд.
- Тогда третью часть надо разделить между Милитом, Инессой, Эдли, Ренато и вами, Норт, - предложил Ромас.
- Нет, меня оставьте, - улыбнулся Норберт. – Я богат не менее Эрмете Ландольта. Пусть будут только четыре человека.
     Четверо избранных не смели протестовать. Принесли весы. Драгоценности взвесили, отделили третью часть, и эта часть была распределена равно между четырьмя людьми. Эдли категорически не пожелал брать всю свою долю: он пребывал в убеждении, что богатство развращает художника. Поэтому он решительно уменьшил свое состояние, подарив Керте и Инессе по драгоценному браслету, а Ренато – золотой звенчатый пояс с пряжкой, усыпанной самоцветами. Таким образом у Эдли осталось десять золотых монет, два жемчужных ожерелья, несколько колец и брошей.
- Это если я когда-нибудь женюсь на бесприданнице, - вздохнул он. – Я подарю ей всё это. То-то она обрадуется.
     Остальные сокровища были вновь спрятаны в мешок и запечатаны сургучом. Перстень и письмо Эрмете Ландольт спрятал в свой тайник.
- Мы с Ромасом Лориндом поедем к королю вместе, - решил Сиверс, - когда поймаем преступников. Но письмо его величеству я напишу уже теперь. Он домосед, но, очень возможно, что, несмотря на это, мы удостоимся чести принять его в Греческом Доме в качестве гостя.

                16.

     На следующее утро Ландольт, Сиверс и Ренато идут в комнату к Сильвиусу Бозэлу.
     Дворецкий растерян – и угрюм более обыкновенного. За ночь его лицо осунулось. Кажется даже, что его пышные бакенбарды стали как-то меньше, да и сам он, довольно высокий, стал будто ниже ростом. Он сидит на кровати, опустив голову. Когда к нему входят, он на секунду поднимает голову и тут же вновь опускает ее, точно ослепленный.
- Здравствуйте, Бозэл, - говорит Норберт. – Прежде всего хочу сообщить вам, что вы ошиблись, приняв меня за Гельмара Эйхе. Мое имя Норберт Сиверс, я действительно частный детектив. Я просто очень похож на Эйхе, но являюсь совершенно другим лицом. А теперь расскажите мне и этим господам, откуда вам известно о кладе Греческого Дома и как вы познакомились с даном Сантандером?
     Бозэл вздыхает, потом, не поднимая глаз на людей, севших у стола напротив него, глухо отвечает:
- Бес меня попутал, вот, как я с ним познакомился. Про клад Греческого Дома знал еще мой предок, служивший тут при короле Иакове. Король, когда бежал из столицы от мятежа, остановился здесь. Хозяин дома (тогда поместье называлось Озерный Парк) тоже куда-то бежал. Все дворяне старались в ту пору оставить страну. Король Иаков Третий спрятал тут клад и велел моему предку, тогдашнему дворецкому, хранить тайну, а после рассказать хозяину. Но когда хозяин вернулся, дворецкий ему ничего не сказал, потому что решил: «Мой хозяин богат; а вот если обеднеет, тогда я ему всё и расскажу, и он порадуется». С тех пор эта тайна передавалась по наследству в нашей семье, от отца к сыну, а хозяевам никто ничего не говорил. Я тоже в свое время узнал эту тайну, но на мне род Бозэлов прерывается, у меня ведь только дочь. Но я молчал, никому ничего не говорил. Да только однажды я проигрался дочиста в карты в Стразельде, еще при дане Отисе, отце дана Эрмете и данны Инессы. А дан Отис был человек строгий. Как ему скажешь, что я, его дворецкий, весь свой капитал проиграл в карты? А у меня дочь на выданье. Ну, я прослышал, что герцог Сантандер из Лихтен-Лаха помогает таким, как я, дает им деньги – и не в долг, а навсегда, но под обеспечение. Разумеется, если потом эти деньги вернешь, он обеспечения спрашивать не будет, и процентов он не брал. Я к нему явился. Так и так, говорю, помогите, ваша светлость. А он смеется. «Какое же, говорит, у вас, Бозэл, может быть обеспечение? Ведь вы в чужом доме живете». А я возьми да и расскажи ему тогда про клад: всё, что знал. Он меня выслушал, да этак внимательно. Потом попросил начертить план первого этажа Греческого Дома и указать на нем нишу с кладом. Я указал. Он мне поверил и дал много денег. «Бери, говорит, можешь не возвращать. Только брось играть в карты». Я, конечно, бросил. С тех пор минуло пятнадцать лет. Я думал, дан Сантандер уже позабыл всё. И вдруг года два-три назад он мне прислал письмо. В том письме говорилось, чтобы я его навестил. Я навестил, а он мне и говорит: «Пришло время, братец, нам с тобой рассчитаться. Я тебя когда-то выручил, а теперь ты меня выручи: подай, говорит, мне мое обеспечение». Я обомлел и отвечаю ему: «Ваша светлость, я уже вам докладывал еще лет двенадцать назад, что клад одному человеку не взять. В доме-то и хозяева, и прислуга, как при них возьмешь?» А он смеется: «Ничего, говорит, мы постараемся дом освободить. Да и кладом своим с тобой поделимся. У меня ведь помощники есть». И повел меня знакомить с помощниками. Один был точь-в точь ваша милость, - он кивнул на Сиверса, - только кособокий, второй приличный господин; Сантандер про господина сказал, что это его кузен. А третья была барышня. Их звали Гельмар Эйхе, Селестин Деламбр и Рамина Л`ассел. Дан Селестин был дворянином, а Эйхе и Рамина – дрессировщики из цирка, укротители тигров. Сантандер нас друг другу представил, а потом велел мне рассказать про тигров, которых держал в Греческом Доме предок Ландольтов. Я рассказал; смотрю: у Эйхе аж глаза загорелись…
     Бозэл тяжело перевел дух.
- Вот, - произнес он с трудом. – Так и познакомились.
- Как часто вы потом виделись? – спросил Норберт.
- Раза два в неделю. Герцог Сантандер уехал за границу, а эти трое остались. Я их иногда потихоньку приводил в дом, парк показывал, чтобы они всё хорошенько изучили.
- Кто у них был главным – Эйхе? – полюбопытствовал Ромас.
- Главным дан Орсон назначил Деламбра, - ответил Бозэл. – Да только я замечал, что главный всё-таки Эйхе. Он сильный человек. Я верил: у такого всё получится.
- У них под землей цирк? – почти утвердительно спросил Сиверс.
- Да, - подтвердил Бозэл. – Огромная такая арена, клетки. Они мне показывали. Тигры Эйхе слушаются, как щенята: он ведь их сам выкормил. Десять штук выкормил сам. Это всё потомство тех тигров, что сбежали двести лет назад. Оказывается, предок Сантандера тех тигров поймал, построил для них под землей зоосад, и они ему нарожали тигрят. После этого он их снова отпустил на волю, а потомство себе оставил. Ну, с тех пор эти тигры у Сантандеров и размножались. Одних они потихоньку продавали в разные страны, а других оставляли себе. А дан Орсон нанял Эйхе и Рамину Лассел, чтобы они этих тигров вышколили. И Эйхе вышколил. Он мне сказал, что знает тайну, как их привораживать, чтобы не тронули дрессировщика, даже когда вырастут. И чтобы слушались. Он очень властный человек.
- А почему кривобокий? – спросил Ромас.
- Он мне сказал, это от какой-то болезни, - Бозэл поскреб пальцем переносицу. В детстве, говорит, перенес. Он сирота, жил на чужих хлебах, ну и прижил какую-то болезнь, от которой позвоночник на` сторону сдвигается. А вообще-то на ходу он ловкий, двигается быстро.
- Он жестокий, злой? – быстро спросил Сиверс.
     Бозэл слегка задумался.
- Не скажу, что жестокий, - ответил он. – Да и злости я в нем не заметил. Но он любит, чтобы его слушались.
- Как к нему относится Рамина Лассел? – поинтересовался Ромас.
- Рамина? Недолюбливает, - вздохнул Бозэл. – Да и он с ней… этак, знаете, холодно. Он вообще женщин не очень жалует, да и всех остальных людей тоже; иное дело тигры – они ему, как родственники. Правда, Ренато ему приглянулся; он только о нем в последний раз и говорил. Но так, знаете, странно говорил… будто против воли. Хотя я его за язык не дергал.
- Как выглядит Рамина Лассел? – спросил Норберт.
- Стройная девушка, красавица, - охотно ответил Бозэл. – То есть, личиком, вроде, проста, но как ходит, как держится! А взгляд какой! Иначе, как красавицей и не назовешь.
     Сиверс засмеялся.
- Это прекрасно, Бозэл, что Рамина красавица, но мне нужен ее портрет. Высокая она?
- Не очень, в меру.
- Волосы темные?
- Да, вроде как орех. И не очень длинные, чуть ниже плеч, хотя она их обычно шпильками на голове укладывает.
- Лоб высокий?
- Да.
- А нос? Прямой, курносый, заостренный?
- Нос небольшой, прямой.
- Рот?
- Рот тоже небольшой. А глаза большие, голубые, но неяркие, вроде как у господина Смеша.
- Волосы вьются?
- Да, немного.
- Лицо узкое или широкое?
- Скорее, узкое. Брови вразлет, и кожа смуглая, чистая, как темный мед.
- Как вы думаете, Бозэл, - в голосе Сиверса прозвучали задушевные нотки, - что теперь предпримут эти трое?
- Не знаю, - вздохнул Бозэл. – Даже предположить не могу. Мы с ними условились не встречаться, пока они первые мне знака не подадут.
- А где они сейчас? В цирке?
- Не могу знать, сударь. Знаю только, как в цирк пройти. Там дверь есть в подвале…
- Знаю, видел. Ее ключи не берут.
- И не возьмут, сударь. Там рядом, в стене, белый кирпичик в кладке светится; все кирпичи темные, а он белый. На него надо нажать.
- Я заметил его и нажимал – ничего.
- Так вы, наверно, всеми пальцами нажимали. А надо только одним пальцем слегка коснуться середины.
- Благодарю вас, - Норберт Сиверс встал. – Господа, есть ли у вас вопросы к арестованному?
- Нет, - ответил Ландольт, поднимаясь с места. У меня нет вопросов к людям, обманувшим доверие моей семьи и мое собственное.
     Бозэл виновато поник головой.
- И у меня нет вопросов, - молвил Ромас. – Пока что нет. Но, может, появятся в будущем.
     Они вышли из комнаты, Норберт Сиверс запер дверь.
- Мы не спросили у него, - встрепенулся Ландольт, - какой знак ему должны подать?
- Я узнал это вчера, - ответил Сиверс. Эйхе должен прислать ему почтой подписанный конверт. Если в конверте будет засушенный клевер, Бозэл должен взять лодку и в полночь переплыть Тайгерслэйк, а там ждать на противоположном берегу. Если конверт будет пуст, он не должен ничего предпринимать.
- Значит, они прячутся на противоположном берегу озера, - глаза Эрмете загорелись.
- Да, они могут там быть, - согласился Сиверс. – Но, господа, я убедительно прошу вас ничего не делать, пока я не скажу вам.
- Вы профессионал, - покорно вздохнул Ландольт. – Располагайте нами.

                17.

     Проходит два дня, и на имя Сильвиуса Бозэла приходит письмо. Судя по обратному адресу на конверте, оно от дочери дворецкого.
- Почерк женский, - усмехается Норберт. – И знакомый, не правда ли? Это писала Рамина Лассел, господа.
     Письмо вскрывают; конверт внутри пуст. Это значит, от Бозэла пока что ничего не требуется.
     Ландольту, Инессе и Эдли жаль дворецкого, которого они знают с детства. Норберт Сиверс обещает им, что по мере своих сил поможет Бозэлу выпутаться из неприятной и опасной истории, в которую тот попал по собственной вине.
     Комнату Бозэла стерегут два солдата Сигизмунда Геслера: один внутри, у дверей, другой снаружи, под окнами.
     А чудесное лето меж тем идет своим чередом, и ему нет никакого дела до преступлений. Теплый дождь одинаково проливается на правых и неправых, и пышная июньская зелень раскинулась под солнцем тоже без лицеприятия, для всех.
     С каждым днем Ренато Ристори всё больше привязывается к Норберту Сиверсу. Ему очень интересен этот человек, и он ходит за ним веревочкой, но вежливо, стараясь не надоедать. Они часто вместе купаются. Норберт тревожится за Рэнни. Тот немного загорел, но стал еще приятней для глаза. «Это не пройдет ему даром, - думает Норберт. – Я не удивляюсь тому, что Эйхе так стремится вернуть его. Кто же он, этот Эйхе, неужели действительно мой брат? Но каким образом он выжил, где рос и воспитывался? Жизнь превратила его в чудовище… нет, пока что я не буду об этом думать».
     Он кропотливо работает. Ездит в Лихтен-Лах, входит в цирк, но решительно никого и ничего там не обнаруживает. Тогда, переодевшись охотником, с накладными усами и бородой он обследует берега озера и ближайшие леса, но и там не нападает на след тех, кто ему нужен. «Куда же они дели тигров? – размышляет он. – Ох уж эти мне подземные жители. Ничего, я доберусь до вас, дайте срок».
     Уходя изучать леса и берега, он никогда не берет с собой Рэнни, но всегда поручает его либо дану Сигизмунду, либо Эрмете Ландольту или Эдли (если последний не слишком занят). Ренато часто выступает в бальном зале перед обитателями Греческого Дома. Его все любят и балуют, как и Керту; он всеобщий фаворит. Он платит своим друзьям такой же любовью и вниманием, но всё же его главные друзья – Ромас и Норберт. Он никогда не может досыта насладиться их обществом, потому что они вечно заняты. Но он бывает на седьмом небе от счастья, когда Ромас беседует с ним или зовет на чай в их с Кертой комнаты, а Норберт берет его с собой прогуляться по парку.
     «Рэнни подсознательно ищет отца, друга, брата, - размышляет порой Сиверс. – Вероятно, этого ему не хватало в детстве. Кроме того, он сейчас в таком возрасте когда влюбляешься в весь мир, когда душа еще не пресытилась впечатлениями, и все они новы, живы, ясны. Я был таким же в его годы… но что у меня теперь осталось? Моя работа, которая суть моя жизнь, - и одиночество, бездонное, как небо. Но я не жалуюсь; одиночество помогает мне мыслить и трезво рассуждать. Оно – мой самый преданный друг».
     Тем не менее, Сиверс охотно беседует с Рэнни, когда у него выдается свободный час. «У меня мог бы сейчас быть такой сын», - часто думает он и тут же гонит прочь от себя подобные мысли. Всё равно они ничего не изменят, только понапрасну наполнят душу сожалениями и горечью. Норберт Сиверс умеет избавляться от ненужных ему мыслей с быстротой и четкостью автомата. Это еще один из его бесспорных талантов.


- Норт, неужели тигров можно спрятать так, чтобы их никто не видел и не слышал? Я понимаю, под землей, в цирке, это было возможно… но где они теперь?
     Ренато задает этот вопрос, лежа на траве, на берегу. Они с Норбертом только что выкупались и теперь отдыхают в полутени ивовых кустов, слегка прикрывшись полотенцами.
     Норберт лежит на спине, закинув руки за голову и закрыв глаза, а Ренато – в двух шагах от него на боку. Он знает, что Норберт не спит, а размышляет, хотя его дыхание ровно, как у спящего.
- Всё можно сделать, - голос Сиверса звучит, как всегда, резковато и сухо. Он отвечает, не открывая глаз. – У Эйхе, Деламбра и этой дамы-дрессировщицы есть надежное убежище. Я бы дорого дал, чтобы узнать, где оно.
- На том берегу озера, конечно, - говорит Ренато. – И, наверно, опять же, где-нибудь под землей.
     Ему очень хочется пойти на разведку и обнаружить неприятельское секретное пристанище. Он мечтательно посматривает в знойную даль, в сторону противоположного берега озера. Не то, чтобы его тянуло на военные подвиги, но ему хочется, чтобы Эйхе с его тиграми поскорее поймали. Выследить бы его… правда, так, чтобы он не увидел своего бывшего пленника. Ренато зябко передергивает плечами, несмотря на зной. Брр! Нет, встречаться с Эйхе ему совсем не хочется.
     Норберт словно читает его мысли.
- Рэн, - говорит он, не открывая глаз. – Помни, что`  ты обещал мне.
- Не ходить одному, - послушно отвечает Ренато. – Я и не хожу. Я, вот, с тобой. Наверно, уже надоел тебе, - он смеется.
- Нет, - отвечает Норберт. – Ты не из тех, кто может мне надоесть.
- Правда? – Ренато очень доволен. – Спасибо.
     Помолчав, он задумчиво говорит:
- Знаешь, Норт, что я думаю? Эйхе больной. Он просто маньяк. Да?
- Возможно, - отвечает Сиверс. – Но еще рано судить об этом. У него хорошая выдержка. Впрочем, физически ущербному человеку трудно не комплексовать. А комплексы обычно извращают характер. Эйхе работает с тиграми – таким образом он психологически возмещает то, в чем природа ему отказала.
- А я? Он был со мной злым, - размышляет Ренато. – Но не трогал меня, только пытался открыть дверь – тогда, ночью. И еще просил Деламбра отдать ему меня. Тот не отдал. Значит, Эйхе всё-таки слушается Деламбра?
- Слушался, - поправляет его Норберт. – Мы не знаем, как они там сейчас.
     Он, так же, как Ренато и Ландольт, никогда не скажет Ренато то, что сообщил им Бозэл: что Эйхе хочет вернуть своего пленника, получить его вместе с золотом Греческого Дома – и тратить это золото на него, Рэнни… Норберт открывает глаза. Скорее бы, в самом деле, поймать этого Эйхе и перестать переживать за Ренато и за всех остальных. Но надо иметь терпение. Эйхе или Деламбр должны послать еще одну весточку Бозэлу. Обязательно следует дождаться ее.
     Он решительно скидывает с себя полотенце и надевает легкие полотняные панталоны темно-серого цвета и такую же рубашку; нижнее белье отошло в прошлое вместе с последней прохладой. Ренато тоже одевается, но не в серое, а темно-синее. И оба заворачивают рукава до локтей. У Норберта руки крепкие, жёсткие, загорелые, слегка покрытые темным волосом, как и грудь, но не густо. Ренато вспоминает: у Эйхе были такие же руки.. Наверно, он сильный. Но всё равно он, Рэнни, победил бы его.
- Норт, - вдруг вдохновенно говорит Ренато. – Давай подеремся.
     Норберт так удивлен его неожиданным предложением, что высоко поднимает брови. Но тут же в его глазах начинают поблескивать лукавые, озорные, как у мальчишки, огоньки.
- Это ты зря, Рэн, - говорит он. – Тебе не победить меня; нечего и время терять.
- Как хочешь, - разочарованно вздыхает Ренато. С ним почему-то никто не желает бороться; даже Эрмете Ландольт, который редко занят чем-либо серьезным.
     Норберт видит его разочарование и меняет свое решение.
- Хорошо, - говорит он. – Давай схватимся. Много времени это не займет.
     И, вынув часы, отмечает про себя: «Мы можем развлечься минут пятнадцать».
     Ренато радуется. Он с благодарной улыбкой пожимает Норберту руку.
Они выходят из под прикрытия ивы, чтобы ее длинные  тенистые ветви не мешали им, - и схватываются. Ренато пытается повалить Норберта, сбить его с ног, но у него ничего не выходит: Норберта невозможно оторвать от земли. Его едва возможно сдвинуть с места. А Сиверс отмечает про себя, постепенно увлекаясь: «У него хорошая хватка, цепкая. Но кость легкая, тонкая – никак не для драк. Ему надо брать меня ловкостью, а он пытается силой; ничего у него не выйдет».
     И одним легким движением он опрокидывает Ренато на траву, но осторожно, чтобы тот себе ничего не сломал. Ренато снова вскакивает на ноги. Он пытается дать подножку своему противнику, но Сиверс остается глубоко равнодушен к его подножкам. Он снова побеждает Ренато и садится ему на ноги, а потом вынимает часы, чтобы посмотреть, как много времени они еще могут бороться. Этот хладнокровный жест выводит Ренато из себя, он хватает Сиверса за руки, однако Норберт высвобождает руки, прячет часы и сам хватает Ренато за руки, продолжая сидеть у него на ногах. Хватка у него железная. Ренато не может высвободить рук, не может пошевелить ногами. Он пытается достать руки Норберта зубами, но тот не позволяет ему этого и смеется. Его смех, как и улыбка, приятен и вызывающе насмешлив одновременно.
- Ну, - поощряет он. – Попробуй еще!
     Ренато хочет рассердиться, но вместо этого сам начинает смеяться. Ему весело оттого, что Норт всё-таки с ним «подрался», весело, что он его поддразнивает, даже собственное поражение его очень забавляет: наверно, потому, что взгляд Норберта, обращенный на него, чрезвычайно дружествен, а вокруг – трава, озеро, зеленые деревья…
- Сдаюсь, - едва может выговорить сквозь смех Ренато. Норберт отпускает его и встает. Ренато встает тоже.
- У тебя хороший характер, - говорит ему Сиверс. – Ты умеешь проигрывать, тебя это совсем не злит.
- Да, - соглашается Рэнни. – Я хочу разозлиться, но вместо этого почему-то начинаю смеяться. Наверно, потому, что всё в шутку, не по-настоящему. Вот и с Ромасом однажды так было. Он посадил меня на плечи и понес; я хотел рассердиться… а вместо этого засмеялся. И хохотал до самого Греческого Дома.
     Норт добродушно усмехается.
- А ты уже влюблялся, Рэн? – вдруг спрашивает он.
- Да, немного, - охотно отвечает Ренато. – В одну актрису в Гальте. Она была немного старше меня. Я ей тоже нравился. Она даже звала меня к себе. А я почему-то не пошел, - он слегка краснеет. – Постеснялся, что ли. В общем, мне показалось, что это будет неправильно – идти к ней. Что ни ей, ни мне это особенно не нужно. Я у нее потом попросил прощения, что не пришел.
- А она? – заинтересовывается Сиверс.
- А она засмеялась. Сказала, что я дурачок. И поцеловала меня в лоб.
     Норберт смеется.
- Ты не дурачок, просто цельный чистый человек. И четко знаешь, что тебе нужно, а что нет. И она это поняла. Умная женщина.
     Они идут обратно. Постепенно Ренато становится серьезным.
- А всё-таки, Норт, это не очень хорошо, что я тебе проиграл, говорит он. – Это значит, я бы и Эйхе не победил.
- Тогда, ночью, с палкой в руке – победил бы, - твердо решает Норберт. – А потом, может, он не умеет драться.
- Я тоже не умею.
- Я покажу тебе два-три хороших приема, - говорит Норт. – С твоими данными нужно действовать иначе, чем ты действуешь. Не старайся пересилить противника, старайся обмануть его. И не давай сбивать себя с ног: это очень важно.
     Ренато внимательнейшим образом слушает его, отмечая в памяти каждое слово. Они, не торопясь, движутся к Греческому Дому по аллее, а деревья вокруг них уютно шуршат листьями, которые слегка колеблет теплый ветерок.

                18.

     Вечером, двадцать пятого июня, разражается гроза. Она очень похожа на ту, что была в тот вечер, когда Ренато сбросил вниз статую Геракла – и, благодаря этому, получил свободу.
     За окнами быстро темнеет, гром грохочет как-то резко и нетерпеливо, огненные деревья молний раскалывают клубящееся тучами небо, подобно знамениям, загадочным огненным письменам.
     В этот вечер в Греческом Доме рано зажигают свечи. Ромас, по обыкновению, стоит у окна и любуется грозой, а Керта сидит рядом с ним в кресле, прижавшись к его ноге, и тоже с боязливым любопытством поглядывает в окно. Если бы не Ромас, она давно зарылась бы головой в подушки, чтобы не слышать грома, так как с детства довольно сильно боится гроз. Но Ромас тут, рядом, ее опора и защита, верный надежный друг. С ним она ничего не боится. А он держит ее маленькую руку в своей руке и бережно перебирает ее пальцы.
     Вдруг зоркие глаза Керты различают возле газового фонаря какую-то тень, закутанную в дождевик.
- Ром, кто это? – она поспешно встает с кресла.
- Где? – от тотчас настораживается.
- Там, внизу. Мне показалось, какая-то дама…
     Теперь и Ромас зорко всматривается во тьму, туда, куда указывает Керта. И отчетливо видит: неподалеку от газового фонаря и черного входа стоит темная фигурка, похожая на женскую.
- Это какая-то дама, - взволнованно и уже с большей уверенностью повторяет Керта.
- Да, - подтверждает Ромас. – Вероятно, у Эрми опять с кем-то свидание.
     На самом деле он убежден: никакое это не свидание, а нечто совсем другое. Но нельзя пугать Керту. Он ласково целует ее и говорит:
- Я сейчас спущусь вниз и узнаю, что ей нужно, а ты подожди меня, Кэрри.
     И уходит.
     Керта встревожена. Теперь никакие громы и молнии не смогут прогнать ее от окна: пока она не убедится, что ее Рому ничего не грозит.
     Ромас сбегает вниз по черной лестнице, сжимая в руке пистолет, видит охранника с собакой и делает ему знак быть настороже. Потом отпирает дверь черной лестницы. Тут же фигура в дождевике, с опущенной вуалью, оказывается рядом с ним. Маленькие руки во влажных лайковых перчатках хватают его за руки, и женский голос, очень тихий, шелестит, как дождь:
- Сударь, ради Бога, проводите меня к хозяину поместья!
- Войдите, - Ромас впускает ее. Солдат гладит молчаливого черного пса, который не сводит глаз с дамы; одно слово хозяина – и он кинется на нее. Она с некоторым страхом глядит на собаку.
- Лежать, Цезарь, - приказывает солдат.
     Лоринд запирает черную дверь изнутри и провожает даму наверх.
- Простите, - любезно говорит он. – Мне надо знать, нет ли при вас оружия, и с какими намереньями вы идете сейчас к хозяину дома?
- С самыми лучшими, - чуть низковатым, очень мелодичным голосом отвечает она. – При мне есть оружие, но оно для самозащиты. Я друг вам… поверьте, друг…
     Ее голос дрожит и прерывается от волнения.
- Дайте мне ваше оружие, - мягко, но настойчиво говорит Ромас. – Слово чести, в этом доме никто вас не обидит. Я потом верну вам его.
     Она отдает ему маленький дамский пистолет, похожий на модный пресс-папье, только без подставки. Они поднимаются на второй этаж, и Ромас провожает даму в малую гостиную, где топится камин: чтобы она могла немного обсушиться. Затем он потихоньку стучится к Эдли Смешу и просит его тайно присмотреть за неожиданной гостьей замка, а сам спешит к Эрмете Ланольту.
     Узнав, что его ожидает незнакомая молодая дама, Эрмете тут же проворно надевает костюм с золотистым щегольским жилетом и просит Ромаса позвать в гостиную Норберта Сиверса. Ромас выполняет его просьбу, а потом забегает к Керте, чтобы сказать ей, что всё в порядке.
- Кто эта женщина? – с любопытством спрашивает она.
- Я всё расскажу тебе позже, Кэрри, - отвечает он, снова торопливо и нежно целует ее – и сбегает на второй этаж, в малую гостиную.
     Там уже стоят Эрмете Ландольт, Норберт Сиверс и Эдли Смеш. Они учтиво молчат, а дама у камина поглядывает на них сквозь вуаль не без некоторой опаски.
     Молчание нарушает Эрмете Ландольт. Он подходит к даме и, вежливо поклонившись, говорит ей:
- Сударыня, я тот, кого вы желали видеть, хозяин Греческого Дома дан Эрмете. А это, - он поворачивается к остальным, - мои очень близкие друзья, от которых у меня нет секретов. Но если вы желаете говорить со мной наедине…
- Нет, ваше сиятельство, - отвечает она. – Даже лучше, что ваши друзья тоже пришли; ведь то, что я хотела вам сообщить, касается и их. Но вы должны дать мне слово, что я беспрепятственно уйду отсюда, когда скажу всё, что считаю необходимым сказать. Обещайте мне это.
- Вы уйдете отсюда, сударыня, если я решу, что вам можно уйти, - спокойно отчеканивает Норберт Сиверс, подходя к ней. Она пристально смотрит ему в лицо – и тут же, слабо вскрикнув, теряет сознание.
- О, Господи, - Ландольт склоняется над ней.
- Спокойно, господа, - улыбается Норберт. – Дама приняла меня за Эйхе. Сейчас всё будет в порядке.
     Он осторожно снимает с нее шляпку вместе с вуалью и подносит к ее лицу флакончик с нюхательными солями. Она приходит в себя и открывает глаза, большие, голубые. Эти глаза с ужасом останавливаются на Сиверсе.
- Я не Эйхе, - ясно, четко и вместе с тем мягко произносит он. – Поверьте, нет! Я частный детектив по имени Норберт Сиверс. Не отрицаю, я похож на него. Но мы с ним совершенно разные люди. Взгляните на мою спину – ведь она прямая? Вот и прекрасно. Я не он, госпожа Лассел, поверьте, не он…
- Я верю, - медленно, с трудом произносит она. – Но как же вы похожи на него! Это что-то мистическое, фатальное. Ради Бога, воды.
- Вот это лучше подкрепит вас, - Ромас протягивает ей бокал с крепким красным вином. Она выпивает вино почти залпом и, приободрившись, говорит с достоинством:
- Я весьма вам признательна. Мне уже гораздо лучше. Пожалуйста, господа, сядьте поближе ко мне и закройте двери в гостиную. Никто не должен нас подслушать.
- Я постерегу снаружи, - говорит Эдли Смеш и выходит из комнаты. Ландольт плотно закрывает за ними дверь, и все трое подсаживаются к камину, ближе к девушке.
     Ее лицо в блеске свечей кажется очень молодым, почти юным – и нежным, но при этом усталым и напряженным.
- Да, - произносит она, снимая перчатки. – Вы угадали, я Рамина Лассел. Это я недавно написала вам письмо. Бог мой, почему же вы не уезжаете?! – она с упреком обводит мужчин взглядом. – Ведь я очень рискую, приходя сюда, к вам. А между тем, я не могла не придти. Я сообщница людей, которых вы ищите. Я так поняла, что вам уже известны их имена: Гельмар Эйхе, Селестин Деламбр и герцог Орсон Сантандер. Но Сантандер далеко, за границей… А Эйхе и Деламбр здесь. Были здесь. Остался один Эйхе. Потому что вчера… вчера он, кажется, убил Деламбра! – в ее голосе прозвенело отчаяние. – Я этого не видела, но убеждена, что так оно и есть. Деламбр исчез. И он не сбежал, не уехал. Что-то с ним случилось, я чувствую. И мне кажется, Гельмар к этому причастен… а может, и дан Орсон тоже. Господи, как я устала и запуталась.
     Норберт ласково взял ее за руку, а Ромас налил ей еще вина. Она отпила несколько глотков и продолжала:
- Завтра мы с Эйхе приведем сюда тигров, - ее голос задрожал. – Он сказал: нельзя больше тянуть. Поэтому ночью мы явимся. Я спросила его: а как же Бозэл и Ренато Ристори? Он ответил, что тигры не тронут Ренато. А Бозэл нам не нужен, он так и сказал.
- Сколько будет тигров? – поинтересовался Норберт.
- Двенадцать, - она тяжело вздохнула.
- Двенадцать?!
- Да. Он привезет их сюда в большом фургоне. Где он их держит, я не знаю, он не говорит. И где живет он сам, я тоже не знаю. Сама я пока что живу в Стразельде, на частной квартире. Эйхе время от времени назначает мне встречи за городом. Деламбр жил в одном доме со мной, в квартире напротив. Вчера утром он ушел на встречу с Эйхе и не вернулся. Вечером Эйхе вызвал меня: послал ко мне мальчика с запиской. Я встретилась с Эйхе на окраине города. Спросила: где Деламбр? Он ответил, что меня отныне это не должно интересовать. Потом велел мне ждать его завтра вечером у лесной дороги: там, где ваш парк соединяется с лесом. Я должна быть там, иначе вы упустите его! А скажу вам честно, что лучше упустить двенадцать тигров, чем одного этого человека.
- Мы постараемся не упустить его, сударыня, - молвил Норберт Сиверс. – И я считаю, что вам действительно следует сегодня вернуться домой. Вы приехали сюда с дилижансом?
- Да.
- Мы отвезем вас в Стразельд в экипаже. Слушайтесь Эйхе, будьте на месте вовремя. А за нас не беспокойтесь, мы подготовимся к встрече. Единственное: соберите все ваши вещи. Вероятно, вам на какое-то время придется переехать к нам.
- О, я перееду с величайшим удовольствием, - она вздохнула. – Как же я устала бояться, беспрерывно бояться! И не тигров, а Эйхе и дана Орсона.
- Хорошо ли они знакомы, эти двое?
- Они? – она удивленно посмотрела на Норберта, задавшего этот вопрос. – Лучше не бывает, господин Сиверс. Эйхе – воспитанник Сантандера, он вырос в его имении близ Гальты. Сантандер купил его трехлетним больным ребенком у какой-то цыганки. Она ему сказала, что украла ребенка еще младенцем из одного богатого дома в Бастре. Там родилось сразу двое. По случаю родов в доме царили шум, суматоха, а цыганка как раз проходила мимо. Она была голодна и оборвана. Увидев, что двери дома приоткрыты и за ними никто не следит, она вошла в дом. Хотела украсть деньги, но денег не нашла. Тогда она схватила одного из младенцев (кормилица оставила их на минуту). Цыганка хотела продать этого младенца в табор, но потом сама привязалась к нему. Правда. без материнского молока у него начался рахит и еще что-то… словом, искривилась спина. К трем годам он был уже очень болен, но дан Сантандер его вылечил, насколько смог и сделал дрессировщиком… ой, - она вдруг осеклась и посмотрела на Норберта Сиверса:
- А вы… вы не из Бастра?
     Он молча склонил голову.
- Ах, Господи, - с жалостью прошептала она. – То-то я смотрю, вы и Эйхе – одно и то же лицо. Право, мне пора, - она решительно и торопливо встала. – Я вас предупредила, господа, и теперь мне надо спешить.
- Ромас, - Норт повернулся к Ромасу. – Отвезем госпожу Лассел в Стразельд?
     Его голос звучал ровно и спокойно.
- Конечно, Норт, - ответил Ромас. – Я только предупрежу Керту.
     А Ландольт крепко пожал Сиверсу руку, и тот с чувством ответил на его рукопожатие.

                19.

     Следующим вечером в Греческом Доме всё готово к «приему гостей».
     Комнаты крепко заперты, все, кроме одной: туда войдет Рамина Лассел и запрет дверь изнутри. По указанию Норберта Сиверса полиция оцепила парк сетями – ловушками для тигров. Но основная надежда не на сети, а на дом. Решено, что когда Гельмар Эйхе введет туда тигров, двери дома крепко запрут снаружи.
     Сами же обитатели Греческого Дома, господа и прислуга, спрячутся в обширном подвале замка – все, кроме Норберта, который будет руководить операцией.
- Всего нас будет пятнадцать человек, - подсчитывает дан Сигизмунд.
     Солдат вместе с собаками Сиверс решает задействовать в операции. Полковник тоже хочет участвовать, но Сиверс ему не позволяет.
- Нет, дан Сигизмунд, - решительно говорит он. – Вы будете охранять наших друзей внутри: вы и Ромас. Мало ли, что может случиться. Мне будет спокойней, если вы останетесь с беззащитными людьми; да и им с вами веселее. Видите ли, в таких условиях кем-нибудь может овладеть паника, истерика... Вы успокоите этого человека. Я очень надеюсь на вас.
- Истерик мы с Ромасом не допустим, - подтверждает дан Сигизмунд. – Будьте благонадежны, Норберт. И ведь вы совершенно правы: люди действительно могут запаниковать. Это и с солдатами случается, а тут мирные женщины, молодежь. Я охотно останусь в подвале вместе с ними, чтобы они не натворили глупостей.
     Бозэла тоже переводят в подвал на всякий случай. Он уже знает, что Гельмар Эйхе не пощадил бы его, поэтому очень рад, что будет вместе со всеми.
Ренато и Керта с Инессой в этот день сами не свои от волнения, а Милит Ларрэй садится за поэму «Нашествие тигров».
     В девять часов вечера все запираются в подвале, озаренном свечами. Чтобы свет не был заметен снаружи, маленькие, высоко расположенные окна плотно завешивают черными толстыми тканями.
     Господа и слуги располагаются на соломенных тюфяках, взятых из кладовой и положенных на широкие лавки. Бозэл сидит в углу отдельно, руки у него связаны.
     Ромас проверяет по списку, все ли пятнадцать человек на месте. Убедившись, что всё в порядке, он по-военному докладывает об этом дану Сигизмунду. Тот кивает и обращается к обществу:
- Друзья! Прошу вас говорить только шепотом, а лучше всего вообще молчать. Всё в порядке, двери крепко заперты на засов, у нас с даном Лориндом оружие: ружья и патроны к ним. Мы – ваши защитники. Положитесь на мой боевой опыт и на жизненный опыт дана Лоринда. Так что прошу вас расслабиться и спокойно ждать, когда Норберт Сиверс подаст нам сигнал к выходу, а именно произнесет у дверей пароль: «Становится поздно; не пора ли спать?» Тогда я должен ответить: «Доброй ночи» – и открыть дверь. Все ли запомнили мои слова? А теперь помолимся за наше воинство, которое сейчас там, наверху: помолимся от чистого сердца!
- Вы поверили в Бога, полковник? – спрашивает Лоринд.
- В такие минуты нельзя не верить в Него, - отвечает Геслер.
     Все принимаются горячо и усердно молиться шепотом – ведь громко говорить не дозволяется.
     Помолившись, Ромас и Геслер садятся у обитой железом двери с заряженными ружьями в руках, спокойные, деловитые – настоящие воины. Ренато смотрит на них с восторгом. Ему тоже дали пистолет, и он очень горд этим. Нет нужды, что он впервые держит в руках боевое оружие. Он убежден, что в критическую минуту (если таковая настанет) он не промахнется. Но ему тревожно за Норберта: как он там, наверху? Как встретится со своим братом-преступником?
- Спаси и сохрани Норберта, Господи, - шепчет он еле слышно.
     Рядом шепчутся Керта и Инесса. Керта прижимает к себе Джампи.
     Все держатся спокойно, даже весело. Но после того, как в холле бьет одиннадцать, люди поневоле затихают, разговоры смолкают сами по себе. Каждый прислушивается к тревожной тишине.
     Проходит еще около получаса, и тут за окном тишину вдруг нарушает тихий гулкий звук, от которого всех мороз дерет по коже, ибо все понимают, что это рычание тигра. Это понятно даже тем, кто сроду не слыхивал тигров и никогда их не видел. Между слугами и служанками пробегает еле слышный ропот. Тигр рычит громче, уже у самого зарешеченного и застекленного окна, но тут же умолкает, точно кто-то внезапно затыкает ему пасть.
     Ренато не испуган, хотя и весь в напряжении. Он видел тигров в детстве, в цирке, и теперь ярко представляет из себе: огненно-рыжих, полосатых, точно огромные пчелы. Мягко, неслышно перебирая тяжелыми лапами, они вбегают в Греческий Дома один за другим. Их зеленоватые зрачки лишены выражения, как у всех диких зверей. Они бесшумно, точно исполинские кошки, взбираются по лестницам, по ковровым дорожкам Греческого Дома. Слышно их тяжелое дыхание. Мускулы движутся под шкурой, как живые. И среди них, молчаливых, огромных – их воспитатель Гельмар Эйхе, которого они таинственным образом понимают и слушаются.
     От этих мыслей глаза Ренато широко раскрываются, дыхание занимается в груди. Гельмар Эйхе вдруг представляется ему почему-то едущим верхом на тигре и окруженным тиграми, а Рамина Лассел идет позади с длинным бичом, в блестящем костюме укротительницы, в черных высоких сапожках из тонкой кожи – точно фрейлина-фаворитка за королем и его свитой. Ренато еще не видел Рамины, но она почему-то представляется ему ослепительно красивой, с огромными зелеными глазами и ярко-рыжими пышными волосами до пояса. В его воображении она – точно некая колдунья, ведьма. Да и разве это не колдовство – подчинять своей воле двенадцать огромных свирепых животных, в которых всякую минуту может заговорить безжалостный инстинкт хищника?
     Неизвестно, сколько времени проходит в напряженной тишине, но внезапно она взрывается, превращаясь в страшный шум. Парк и дом наполняется криками, выстрелами, громким тигриным рыком, звонким металлическим лаем и злобным рычанием дюжины собак. Люди в подвале жадно прислушиваются к этим звукам. В течение часа, а то и более в парке и в доме ключом бьет жизнь: к вышеназванному шуму добавляется топот ног наверху и за окном, резкие отрывистые голоса, отдающие приказы. Рычание тигров превращается в один сплошной рев…
     Никто не знает, когда заканчивается вся эта ужасающая суматоха, но постепенно всё затихает. Сначала перестают рычать тигры, потом – лаять собаки. Топот людских ног сменяется быстрым шагом, голоса полицейских звучат более спокойно, хотя и озабоченно.
     Наконец в дверь подвала стучат, и голос Норберта Сиверса спокойно говорит:
- Становится поздно; не пора ли спать?
- Доброй ночи, - с облегчение отвечает полковник Геслер, а Ромас, крупно перекрестившись, отодвигает засов.
     Появляется Норберт Сиверс. Его легкий костюм порван в нескольких местах. В остальном же он совершенно прежний, такой, как обычно, только лицо его несколько озабочено.
- Всё в порядке, - говорит он; все облегченно вздыхают.
- Засада на крыше отлично сработала, - продолжает Норберт. – Они ворвались в дом через верхний люк и прогнали преступника и тигров к выходу. Полиция заранее поставила клетки у дверей. Семеро тигров попало туда, пятеро разбежались по парку и напали на людей и собак. Пришлось пристрелить четырех. Один тигр сбежал: поплыл через Тайгерслэйк. И, к сожалению, я должен признаться вам, что Гельмару Эйхе удалось сбежать вместе с этим тигром. Может быть, полиция успеет перехватить их на том берегу… но вряд ли. Зато госпожа Рамина Лассел цела и невредима. Да, - он смотрит на Геслера. – Мне очень жаль, дан Сигизмунд, но двух ваших собак задрали сбежавшие тигры. Зато, благодарение Богу, люди не пострадали. Кроме преступника. Я ранил его в плечо. Не знаю, как он плыл. Впрочем, он держался за тигра, точно это был ньюфаундлендский пес.
     Все окружают Норберта, благодарят его, обнимают, пожимают ему руку; он улыбается усталый и довольный. Как бы там ни было, а операция проведена блестяще. Семь тигров поймано! И теперь несколько полицейских отрядов, вооруженные до зубов, сопровождают заранее приготовленный фургон с клетками в Стразельд, в зоологический сад, который, начиная с этой ночи, будет тщательнейшим образом охраняться. Норберту удалось убедить полицейского следователя, что Рамина Лассел – только жертва и свидетельница, как и Бозэл. Если Эйхе поймают и он расскажет о Рамине и Бозэле всю правду, Сиверс прибегнет к заступничеству его величества. Главное, поймать и привлечь к ответственности Эйхе и Орсона Сантандера; это понятно любому. Разумеется. досадно, что Эйхе ушел. Но он ушел безоружный, обессиленный, раненый, с одним-единственным тигром. В любом случае, ему уже недолго быть на свободе.
     Все весело покидают подвал. Инесса и Ландольт спешат позаботиться о Рамине, остальные расходятся по своим комнатам спать. Дом окружен отрядом полиции, но завтра эти люди уйдут. «Иначе мы никогда не поймаем Эйхе», - объясняет Норберт начальнику.
- Норт, - Ренато ловит его на лестнице. – Можно я сегодня к тебе приду ночевать?
- Ради Бога, - отвечает Норберт. – Вот, возьми ключи от комнаты.
     И исчезает куда-то. Ренато идет в комнату, стелет себе постель на диване и лежит, дожидаясь Норта. Ему очень хочется поговорить с ним о подробностях «тигриного нашествия». Однако Норберта долго нет, и Ренато незаметно засыпает, так и не дождавшись его возвращения.

                ЧАСТЬ  П.

                1.

     Начало июля.
     День лучистый, теплый, солнечный. Аромат цветущих лип охватил весь сад и царит в нем вместе с щебетом птиц, жужжанием мух и деловитым гудением пчел и шмелей.
     Ренато Ристори тихонько покачивается на качелях, которые Эрмете Ландольт когда-то приказал сделать для Керты Марен. Глаза Рэнни полузакрыты. Он вспоминает, как вчера отметили его восемнадцатилетие. Он от всех получил подарки, и замечательные, а потом был обед с фазанами, спаржей и шоколадным тортом, а также еще с множеством вкусных вещей. А какое было вино! Греческое, старое, тончайшего вкуса, из подвалов Греческого Дома. Милит Ларрэй подарил Рэнни стихи, написанные им на открытке, сделанной из шелковой бумаги, а потом они все вместе катались по Тайгерслэйку на лодках. Как же всё это было хорошо! И Рамина Лассел была с ними.
     Ренато нравится Рамина, хотя он представлял ее себе совсем другой. А она оказалась вовсе не колдуньей с рыжими, как пламя, волосами, а всего-навсего серьезной голубоглазой девушкой, молчаливой и спокойной… Но спокойна она не всегда. Как она взволновалась, узнав, что Эйхе так и не поймали! Взволновалась до слез. Норберт и Эрмете Ландольт утешали ее. Она быстро взяла себя в руки. Ромас привез из города ее вещи, и Рамина поселилась в Греческом Доме. Эрмете Ландольт немедленно влюбился в нее. А она волнуется – за него, за остальных, за себя. И молит Бога, чтобы Эйхе скорее поймали. Она взяла над Ренато шефство и всегда спрашивает, куда и с кем он идет, и надолго ли. Прямо, как старшая сестра.
     Иногда они вместе купаются. Это ни для кого не тайна. Ренато купается в нижних штанах, а Рамина – в черной сорочке и обрезанных выше колен старых цирковых лосинах. Она совсем не стесняется Ренато, для нее он совсем еще мальчик. Рэнни и вправду не приходит в голову смотреть на нее иначе, как на сестру; может именно поэтому им вдвоем так легко и весело. А Эрми просто сходит с ума. Он всё больше влюбляется в Рамину. Она же держится с ним просто и ровно, как и со всеми остальными, будто не замечая его пламенных взглядов, жгучих, как огонь.
     Ренато не раз порывался помочь ему и звал с ними купаться. Но Эрмете лишь вздыхал в ответ:
- Нет, Рэнни, я граф. Я не могу раздеваться при даме, я иначе воспитан.   
     Норберт, Ромас и прочие тоже воспитаны иначе и с дамами не купаются. Ренато недоумевает: почему они такие застенчивые? Вот он совершенно не стесняется Рамины, а она – его, и они купаются, играют и болтают, точно двое мальчишек. Вообще Ренато заметил, что Рамине легче общаться с мужчинами, чем с женщинами. Керта и Инесса очень ласковы с ней, а она очень внимательна и заботлива по отношению к ним, но всё-таки держится с ними несколько отчужденно. О себе она рассказывать не любит. Правда, на вопросы Норта, хоть и принужденно, но всегда отвечает, потому что видит: он спрашивает не из праздного любопытства, а для пользы дела.
     Рамина любит ездить верхом. Эрмете Ландольт сопровождает ее в таких прогулках. А его, в свою очередь, сопровождают две собаки Геслера.
     Ренато невольно улыбается. И к чему такие уж особенные меры предосторожности? Ведь Гельмар Эйхе ранен, а вместе с ним и тигр вынужден сидеть взаперти. Норберт это подтвердил. Ренато окончательно поселился в его комнате, и Норт не имеет ничего против этого. Правда, они всё равно редко видятся: обычно только перед сном. Норберт заметно похудел от бесплодных поисков преступников и стал еще больше походить на Гельмара Эйхе, но его характер совершенно не изменился. Он даже научил Ренато боевым приемам, каким обещал. По вечерам он часто сидит на балконе, куря сигару за сигарой, изучает карту местности, что-то отмечает на ней карандашом – и размышляет, размышляет… Когда Ренато, скучая, подсаживается к нему на маленький диванчик, Норберт обнимает его одной рукой за плечо и продолжает молчать, размышлять, отмечать. Ренато приятно, что Норт ценит и любит его присутствие, хотя и молчит. С ним даже молчать хорошо – легко, просто. Даже проще, чем с Ромом, Эдли и Раминой.
- Доброе утро! Качаешься?
     Вот и она: легка на помине. Ренато дружески улыбается Эми, как он ее называет, а она мягко и приветливо, но без улыбки смотрит на него, стоя возле качелей. Солнечные лучи играют блеском в ее каштановых волосах, в бледно-голубых, красивых глазах, на светлом кисейном платье. Ее тонкие золотистые руки обнажены до плеч. На левой руке – браслет, на груди – маленький серебряный кулон на цепочке.
- Давай вместе качаться, - предлагает он. – Качели широкие.
- Нет, я качаться не буду, - она садится рядом с ним. - Просто посижу немного.
     Они тихонько покачиваются вместе.
- Ты не скучаешь по своим тиграм? – спрашивает Ренато.
- Нет, - отвечает она. – И еще долго не заскучаю. Я всё думаю о том, что Эйхе увел свою любимую тигрицу, Лэйду. Потому что в зоопарке и среди убитых тигров я ее не нашла. А Лэйда очень умная. С ней он может еще натоврить бед.
     Она умолкает.
- А почему ты говорила, что тигры не тронули бы меня? – интересуется он.
- Эйхе репетировал с ними, - отвечает она неохотно. – Приучал их к твоей одежде; просил меня надевать ее, и они даже не смотрели в мою сторону. Твой запах для них – табу, они тебя не тронут. Ты единственный, кто здесь может не бояться тигров Эйхе. Но самого Эйхе тебе следует опасаться больше, чем кому бы то ни было.
- А… а ты давно знаешь Эйхе? – несмело спрашивает Ренато.
- С детства, - отвечает она. – Мой отец был дрессировщиком и обучал Эйхе, а когда я подросла, стал обучать и меня. Но он всегда говорил, что у Эйхе особенный талант, что тигры его понимают.
     Она слегка морщится.
- Довольно, Рэнни. Я пришла к тебе отдохнуть, а не говорить о неприятном.
- Хорошо, поговорим о приятном, - соглашается Ренато. – Дан Ландольт любит тебя. Я вчера сказал тебе об этом, но ты мне ничего не ответила. Ты любишь его?
- Я живу здесь каких-нибудь полторы недели, - отвечает она. – Я еще плохо знаю дана Эрмете. Кажется, он очень мил, но мне сейчас не до любви. Нельзя любить на острие ножа; во всяком случае, я этого не умею. К тому же, он граф, а я всего лишь дочь дрессировщика.
- Для него это неважно, - возражает Ренато. – Он любит смелые шаги.
- Довольно, - снова говорит она нетерпеливо. – Если граф действительно влюблен в меня, пусть просит моей руки, вот и всё; незачем переливать из пустого в порожнее.
     Они умолкают и сидят, покачиваясь в сонной, теплой, ароматной тишине. Рамина думает о Ренато: какой же он еще маленький мальчик, несмотря на свои восемнадцать лет! Вот за эту свою неиспорченность он теперь и расплачивается. Будь он злым, порочным, опытным, Эйхе едва ли думал бы о нем хотя бы минуту. Но он чист, а в Эйхе, по-видимому, живет стремление губить всё чистое. Рамина плохо знает его. Да, они знакомы много лет, но она всегда знала его не слишком хорошо, так как он держался очень замкнуто. Да и о дане Орсоне она не может сказать ничего, кроме того, что это скрытный, сластолюбивый человек, который, впрочем, умеет быть весьма приятным. Конечно, дан Орсон искренне любил Гельмара и, может быть, любит до сих пор, хотя и использует его в своих целях. Он, без сомнения, разделил бы с ним деньги Греческого Дома. Да и Гельмар любит и слушается Сантандера. Но от Ренато он, конечно, не откажется, даже если герцог потребует этого. Ренато – его страсть, его навязчивая идея. Он был так захвачен мыслями о нем, что когда они явились с тиграми в Греческий Дом, Эйхе совершенно потерял бдительность, Рамина видела это. Он был вне себя от ярости, что Ренато нет в доме. Она с трудом успокоила его. Сказала: наверно, они все гостят у дана Сигизмунда Геслера в Сорочьих Полянках – и скоро вернутся. Он приободрился, ему хотелось ей верить. А потом она незаметно проскользнула в одну из комнат (Сиверс показал ей накануне эту дверь) и заперлась на ключ. Она слышала, как Эйхе зовет ее – и закрыла уши ладонями. А к тому времени, как она отняла руки от головы, весь дом уже сотрясался от выстрелов, топота ног и тигриного рева.
     Эйхе, конечно, понял, что она предала его. И. вероятно, он никогда ей этого не простит. Как не простил Деламбру… чего именно, она не знает. Но, может, это был приказ Сантандера – избавиться от Деламбра. Эйхе однажды проговорился, что герцог разорен, что он заложил все свои поместья, поэтому возлагает большие надежды на сокровища Греческого Дома. Делить деньги с кем бы то ни было Сантандеру, вероятно, уже не хочется. Может, и ее, Рамину, не пощадили бы. Они ведь не знали, что ей не нужны чужие деньги, что она хочет лишь одного: спасти обитателей Греческого Дома. Но она не желала выдавать Сантандера, потому что в свое время он помог ее отцу. Да, так было прежде… но потом она поняла, что пора выбирать. Либо она выдаст своего благодетеля, либо погубит людей. Она выбрала первое. И Норберт Сиверс сказал ей: пусть даже не думает переживать, ее выбор правилен. Она и не переживает. Все, кого она спасла, очень ей нравятся, она считает их замечательными людьми. Но она еще не отошла от кошмаров прошлого, живет, как во сне, не может расслабиться. Дан Сигизмунд, полковник и военный врач, говорит ей, что это скоро пройдет. Как ей хочется верить ему! И, конечно, нечего сидеть, вороша прошлое, переворачивая его мысленно и так, и сяк. Хватит.
- Рэнни, - она слегка подталкивает задремавшего Ренато локтем.
- Да? – он делает вид, что не спал. Вот забавный: во всё подражает то Ромасу Лоринду, то Сиверсу.
- Пойдем на озеро, - предлагает она.
- Пойдем, - тотчас соглашается он.
     И они идут на озеро.
     В это время Ландольт видит их из своего окна и огорченно обращается к зашедшему к нему Ромасу:
- Ты посмотри на них! Опять пошли купаться.
- Иди с ними, - смеется Ромас. – Право, иди, Эрми. Ты же можешь плавать рядом, не слишком приближаясь к ним.
- Ты думаешь, это будет прилично? – сомневается Эрмете.
- Забудь о приличиях! Ты влюблен или нет?
- Так, как еще никогда и ни в кого.
- Тогда ступай купаться и радоваться жизни. Не бойся, Рамина не съест тебя, а Рэнни и подавно.
- Пожалуй, ты прав, - соглашается Ландольт и, взяв полотенце, отправляется на пляж, вслед за Раминой и Ренато.

               


                2.

     Вечер.
     На западе ясно светится заря. Солнце уже зашло, но еще довольно светло. На голубом, постепенно гаснущем небе – маленькие легкие облачка, почти одинаковые по форме, неподвижные, точно кто-то несколько раз мазнул по голубому фону кистью с бело-розовой краской.
     «Как в театре», - думает Керта. В своем легком кисейном платье, подоткнутом до икр, она идет, босая, по мягкой теплой траве парка, держа в руке атласные башмачки с лентами. Ромас уехал на охоту вместе с даном Сигизмундом еще утром. Они вот-вот должны вернуться, поэтому Керта идет их встречать к одной из дорог, соединяющий лес и замковый парк.
     Воздух очень тепел, ветра нет. Ни один листочек не шевелится на кустах и деревьях. Птицы постепенно умолкают. Парк напоен сладким густым ароматом липы, шиповник и медоносных трав. Джампи белым клубком семенит рядом с Кертой, удивительно маленькая, похожая на крупную статуэтку из белого фарфора, которая вдруг ожила.
     На груди у Керты, как у всех обитателей усадьбы, маленький серебряный свисток. Стоит только подуть в него – тут же прибежит огромная черная собака. У каждого свистка свой голос, и собаки их различают. Каждая из собак дана Сигизмунда слушается только «своего» свистка – того, к которому его приучили. Собаку, которая прибежит на свист Керты, зовут Куна. Керта это знает, но ей еще ни разу не доводилось дуть в свисток, ибо еще ни разу она не сталкивалась в Греческом Доме с опасностью один на один.
     Так она идет, мысленно беседуя с деревьями, кустами, травами, пока вдруг совершенно неожиданно не натыкается на незнакомого человека. Он учтиво снимает перед Кертой шляпу и слегка кланяется ей, а она, отвечая на его поклон, машинально хватается за серебряный свисток. Но не свистит, а просто отступает на два шага. Да и нужно ли свистеть, если незнакомец не подходит под описание ни Эйхе, ни Деламбра, ни дана Орсона? Кроме того, она видела портреты двух последних, которые Норберт Сиверс мастерски набросал карандашом. Этот человек совсем не похож на них. Он довольно высок, строен и еще молод, хотя, по всей видимости, старше Ромаса. Аккуратная борода обрамляет его низкие скулы и подбородок на два дюйма. Она темно-русая, как и усы, и короткие волосы.  Нос у незнакомца орлиный, но небольшой, глаза серые, ясные. В них и в очертаниях губ – что-то властное и утонченно-ироническое. Цвет лица превосходный, загар ровный, красивый, взгляд смелый и доброжелательный. На нем серый костюм из тонкого сукна, атласный жилет и белоснежная сорочка, а на ногах – легкие летние туфли, изящные и очень дорогие. От него пахнет мужскими французскими духами и дорогим табаком.
- Добрый вечер, сударыня, - обращается он к Керте очень учтиво; его глаза улыбаются. – Не пугайтесь. Я ищу имение Греческий Дом, но, похоже, заблудился. Не укажите ли вы мне путь?
- Простите, сударь, но сначала я должна узнать ваше имя, - твердо говорит Керта, вспоминая наставления Норберта.
- Меня зовут Роланд Горт, - спокойно отвечает человек.
- Так же, как нашего короля? – с некоторым удивлением и недоверием спрашивает Керта.
- Меня назвали в честь него, - серьезно отвечает человек, но в его глазах прыгают озорные искорки.
     Керта не успевает как следует обдумать его последние слова: она вдруг вспоминает, что стоит перед ним босая, с подоткнутым платьем – и густо краснеет.
- Простите, – говорит она, опуская глаза. – Я… я сейчас. Одну минуту.
     И, поспешно отступив за кусты, опускает подол платья до щиколоток. Когда она выныривает из-за кустов, Роланд Горт с ласковой улыбкой говорит ей:
- Вы очень напрасно смущаетесь. Как ваше имя?
- Керта Марен-Лоринд, - с достоинством отвечает она.
- Вероятно, вы супруга некого Ромаса Лоринда? – уточняет он, внимательно глядя на нее.
- Да, - она смотрит на него с некоторой опаской.
- Это замечательно, - он улыбается. – А я друг господина Норберта Сиверса, будем знакомы. Ну, так как же Греческий Дом? Близко ли он?
- Да, сударь, близко, - решившись поверить незнакомцу, говорит Керта. – Я провожу вас.
- Благодарю. Тогда одну минуту… эй, Дэниэл! – зовет он.
     Из-за кустов появляется человек лет сорока с двумя саквояжами.
- Это мой лакей, - поясняет Роланд. – Дэниэл, эта очаровательная дама проводит нас в имение.
     Керта внимательно глядит на Дэниэла. Но тот также не похож на врагов Греческого Дома, и Керта смело ведет новых гостей к усадьбе. К ним бросаются две черных собаки.
- Свои! – строго произносит Керта волшебное слово, и собаки, тотчас приняв самый равнодушный вид, убегают прочь.
     Очень скоро они достигают Греческого Дома. Керта с облегчением вздыхает, завидев у крыльца Норберта Сиверса. Она громко окликает его. Он оборачивается и тут же почти подбегает к Роланду Горту с самой искренней и радостной улыбкой.
- Бог мой! Ваше величество! – восклицает он, крепко пожимая руку королю.
- Норберт, - король обнимает его, сияя в ответ такой же радостной и дружеской улыбкой.
     «Господи! Это же сам король Роланд Первый!» – догадывается вдруг Керта. Ее глаза становятся огромными, и она невольно прислоняется к фонарю, чтобы не сесть прямо на крыльцо: такая слабость вдруг овладевает ею.
- А я здесь инкогнито, - весело говорит его величество. – Все думают, что я на море, а я – вот он! Даже бороду отрастил для маскировки и волосы постриг. Как прочел твое письмо про клад в Греческой Доме, так и полетел сюда. Свиту свою обманул, - он весело подмигивает Норберту. – Ну, веди, друг мой, знакомь меня с вашим «ноевым ковчегом», с хозяевами!
- Мы вас не ждали, государь, - разводит руками Норберт. – Все разбежались: кто охотиться, кто купаться… Но к ужину все соберутся. Пойдемте, я устрою вас.
- Пойдем, - король улыбается Керте и предлагает ей руку. – Данна Керта! Окажите милость вашему государю и родственнику по мужу и проводите меня. Ведь Ромас Лоринд не ревнив? Нет?
- Нет, ваше величество, - очень тихо говорит Керта. Ей ничего не остается, как взять короля под руку и последовать вместе с ним в дом, вслед за Сиверсом.
     Норберт провожает его величество на второй этаж, в пятикомнатные апартаменты для почетных гостей и осведомляется о здоровье ее величества королевы Луизы и о здоровье маленьких принца и принцессы.
- Все здоровы, мой друг, - отвечает король Гальтании. – Ее величество передает тебе привет и царственный поклон, а дети… видит Бог, я люблю свою семью, Норберт.
     Керта незаметно ускользает из комнат высокого гостя. Ее сердце очень сильно бьется, она – само волнение. «Господи, я только что шла под руку с самим королем, - думает она в смятении и радости. – С самим королем! Как в сказке».
     … За ужином Норберт Сиверс представляет всем его величество официально. Все еще до ужина узнали, что их посетил сам Роланд Первый. Теперь же, после официального представления, все встают, глубоко взволнованные. Конечно, Норберт предупреждал, что король может приехать; но никто почему-то не думал об этом всерьез, пока не «свершилось». И теперь все теряют аппетит и не сводят глаз с короля. Один Ромас смотрит немного в сторону; его лицо замкнуто и холодно.
     Король встает и весело обращается к хозяину дома и обществу:
- Дан Эрмете, граф, и вы, господа! Прошу вас совершенно не смущаться моим присутствием. Я просто гость Греческого Дома, такой же, как все прочие. Пожалуйста, не нужно церемоний – это именно то, от чего я больше всего устал, живя в столице. Сядем и продолжим нашу трапезу, ибо хоть я и «его величество», но поверьте, в первую очередь я человек и не такой уж плохой.
     Все, кроме Ромаса улыбаются в ответ на эти дружеские слова искренне и почтительно. Эрмете Ландольт тут же провозглашает тост за здоровье его величества и всей царственной семьи. Потом Норберт и дан Сигизмунд занимают короля одушевленной беседой, а он шутит, смеется, пьет и ест с большим аппетитом – и к концу ужина завладевает всеми сердцами… кроме сердца Ромаса. Тот не смотрит на короля и не смеется его шуткам. Его величество, конечно, замечает это.
     Когда ужин кончается, он подходит к Ромасу и мягко говорит:
- Господин Лоринд! Вы, как будто мне не рады?
     Ромас устремляет на него холодный испытующий взгляд и спрашивает:
- Вашему величеству угодно, чтобы я радовался человеку, превратившему меня в бродягу, обездолившему своих незаконных братьев и сестер, многие из которых уже умерли? Очень сожалею, государь, но я не могу радоваться вам.
     Кровь бросается в лицо королю.
- Ромас, - говорит он тихо. – Пойдем ко мне, поговорим.
     Ромас неохотно идет за ним.
     Король Роланд проходит через свои комнаты в ту, которую назначил себе под кабинет и приглашает:
- Садись, пожалуйста.
     Ромас садится возле стола. Роланд опускается напротив него в кресло и закуривает сигару.
- Я знаю, - начинает он. – Что бы я сейчас ни сказал, ты не поверишь мне. А между тем, я понял, что виноват перед всеми, о ком ты только что говорил, очень виноват. Как-то до меня дошло с отчетливой ясностью, что я в свое время поступил несправедливо и жестоко. И я распорядился вернуть тем, кто еще жив, всё, что я у них отнял когда-то. И позаботился о детях тех, кого уже нет на свете. Это правда, Ромас. И я приехал сюда не столько за кладом, сколько затем, чтобы снова возвеличить тебя. Куришь?
- Нет, - отвечает Ромас, но уже без всякой враждебности.
- Пойми, - Роланд берет его за руки и смотрит ему в глаза. – У тебя была мать, ты должен понять меня. Отец, его величество Адельберт, беспрестанно изменял моей матушке, а она беспрестанно плакала, потому что любила его, и я рос, глядя на ее слезы. А ведь я ее до`  смерти любил. Немудрено, что я возненавидел вас, бастардов, всей душой. И, взойдя на трон, лишил всех вас чего только мог. Но не ради себя, не из ревности или мести. А в память о моей матери, от боли за нее. Но теперь всё переменилось. Я понял, что как бы там ни было, мы дети одного отца. И я хочу, чтобы мы оставались братьями, сестрами… чтобы никто не держал на меня зла, чтобы мы любили друг друга.
- Это правда? – спрашивает Ромас.
- Да, это правда, - отвечает Роланд.
     Ромас протягивает ему руку. Роланд пожимает ее и спрашивает по-французки:
- Ты простил меня?
- Да, - отвечает Ромас тоже по-французски. Простил. И всё понимаю.
- У тебя произношение лучше моего, - король смаргивает набежавшие на глаза слезы и улыбается. – Спасибо тебе, Ромас, что простил. Я привез с собой бумаги. Ты теперь снова герцог. Я возвращаю тебе поместье близ Гальты и прочие имения. Живи, где хочешь.
- Благодарю, государь, - отвечает Ромас. – Ты меня тоже прости, я не хотел тебя обидеть.
     Тут же он немного смущается:
- Виноват, ваше величество…
- Нет, это прекрасно! – с жаром возражает король. – Будем на «ты», мы ведь братья. Пойдем, а то эти славные люди, вероятно, нас уже потеряли. A propos (кстати), у тебя очень милая супруга.
     Ромас улыбается в ответ. Король смеется, и они выходят из комнат.


     Весь оставшийся вечер Роланд рассматривает клад и знакомится поближе с хозяевами и гостями Греческого Дома. Узнав историю о тиграх, он восклицает:
- Как же вам интересно живется, господа! Я помогу вам поймать преступников.
- Нет, государь, только не это, - почтительно, однако очень твердо говорит ему Сиверс.
- Ты хочешь со мной спорить? – король поднимает брови. – Ну, хорошо, пока что я готов тебе подчиняться… но всё-таки я буду не я, если не помогу вам. Потрясающая история!
     Его серые глаза блестят вдохновением. На его среднем пальце левой руки теперь – перстень из цельного алмаза, подарок восточного эмира его предку, в руках – пергамент с завещанием короля Иакова, которое он прочитал с величайшим вниманием и благоговением. Норберт с улыбкой наблюдает за ним. «И почему королей почти всегда тянет на военные подвиги? – думает он. – Всё равно, что детей».
- Ваше величество, - его голос звучит решительно и безапелляционно. – Если вы на самом деле желаете помочь мне в расследовании, то вот вам задание: каждое утро внимательно осматривайте противоположный берег Тайгерслэйка в подзорную трубу с крыши дома. Если заметите что-нибудь подозрительное, немедленно сообщайте мне.
- Договорились, - соглашается его величество. Он очень доволен оказанным ему доверием сыщика-специалиста. Норберт тоже доволен тем, что избрал для короля самый безопасный вид помощи следствию.

                3.

     На следующий день король, временно принявший для конспирации имя дан Кристофер Олдридж, подробнее знакомится с поместьем и его обитателями. Он посещает мастерскую Эдли Смеша и долго любуется его скульптурами. Они покоряют его сердце, и он решительно обещает Эдли дворянство.
- Вы великий мастер, господин Смеш, - король пожимает ему руку. – В Гальтании я не знаю вам равных. Ваши изваяния полны жизни. Я непременно устрою вашу выставку в Гальте, пусть мои придворные скульпторы посмотрят, как надо работать. Я бы с величайшим удовольствием взял вас к себе, работать при дворе, но ведь вы не поедете… да?
- Да, дан Кристофер, я предпочел бы остаться здесь, - говорит Эдли.
- Знаю я вас, талантливых людей, - улыбается Роланд. – Вам нужна полная свобода. Но вы не будете против, если я пришлю к вам двух способных учеников? Прошу вас, не отказывайте мне.
- Присылайте, дан, - благосклонно соглашается Эдли.
- От всей души благодарю вас.
     Ренато и Керта танцуют для его величества: как же, как танцевали в день свадьбы Керты и Лоринда. Ландольт снова играет на рояле. Ренато – сам полет и вдохновение. Затаив дыхание, в восторге, все смотрят на его изящные, точные, легкие движения. Когда он падает на колени и тут же вновь поднимается на ноги (всё это почти в одно и то же мгновение), зал взрывается грохотом оваций.
     Король Роланд восхищен.
- Вы танцуете так, будто вы – сама душа, Психея, - признается он Ренато. – Юная душа с ее светлыми порывами, надеждами, нежностью. Вроде бы, вы из плоти и крови. Но когда танцуете, кажется, ничто телесное не ограничивает, не удерживает вас. Божественно!
     В ответ на его слова Ренато сияет гордой и счастливой улыбкой.
- Хотите танцевать в моем театре при дворце? – соблазняет его король. – Будете получать восемьдесят золотых скинов, да еще подарки… ну?
- Я сначала поговорю с Норбертом, дан Кристофер, - очень вежливо отвечает Ренато, благодарно и доброжелательно глядя на короля.
- Поговорите, посоветуйтесь, - великодушно позволяет его величество.
     Позже, оставшись наедине с Сиверсом, он говорит сыщику:
- Признайся, Норт, ты привязан к Рэнни, а он к тебе, а?
- Все мы друг к другу привязаны, пока преступник не пойман, - равнодушно отвечает Норберт.
     Роланд посмеивается:
- Говори-говори. Я же вижу, не слепой. Хочешь, устрою тебе опеку над Рэнни? Будешь ему, как отец.
- Он уже взрослый, ему не нужен отец, - пожимает плечами Норберт. Но король хорошо знает своего хладнокровного друга.
- Мальчику нужен опекун и верный товарищ, - заботливо продолжает он. – Товарищ, который – авторитет для него, которого он любит.
- Хорошо, уговорили, дан, - улыбается Сиверс. – Только надо бы сначала у него спросить, согласен ли он?
- Спроси его, - советует король.
     Норберт сообщает Ренато о предложении его величества. Рэнни тут же расцветает улыбкой.
- Это правда, Норт? Ты согласен быть моим опекуном?
- Если ты ничего не имеешь против, - отвечает Норберт. В душе он взволнован и растроган живой радостью Рэнни, но его лицо совершенно бесстрастно.
- Да, я счастлив, - отвечает ему Ренато. – Это было бы для меня огромной честью. Ну, скажи, что ты тоже рад!
- Я тоже рад, - безразличным тоном говорит ему Норт, но его глаза смеются. Ренато это видит и от всей души пожимает ему руку.
- Спасибо! – говорит он.
     Он немедленно сообщает Рамине Лассел, что Норберт отныне его опекун.
- Это замечательно, - говорит Рамина. – Поздравляю тебя. Но помни: ты теперь особенно должен беречь Норта. Он такой человек, что отдаст тебе всю свою привязанность, всю дружбу. Отвечай ему тем же: он более, чем достоин этого.
- Но разве я не отвечаю? – удивляется Ренато.
- Пока что отвечаешь, - соглашается она. – Но кто знает, что будет потом.
- Потом будет то же самое, что сейчас, - улыбается Рэнни. – Не бойся, я верный друг.
     Она вздыхает.
- Бедный Норт. Он ищет преступника, который, ко всему прочему, его брат-близнец. Представь себе, как это тяжело. Он ищет родного брата только для того, чтобы арестовать его.
     И размышляет вслух:
- До чего всё-таки удивительно. Один брат любит тебя, как сына, другой, как редкостного раба: каждый по своему характеру и склонностям. Один брат тебе друг, другой – враг. Всё-таки жизнь – это нечто потрясающее. А танцуешь ты действительно божественно, государь прав.
     Весь день проходит празднично и весело, а вечером на берегу озера, на песчаном пляже устраивают пикник.
     Звезды крупно и ясно мерцают над погруженными в дремоту водами. Слышно, как плещет вода в камышах. Растущая луна довольно низко висит над противоположным берегом и серебрит почти гладкие, как зеркало, воды, подернутые едва заметной рябью.
     На берегу смех, шутки. Вкусно пахнет жареным поросенком, рыбой, овощами, запеченными в сметане. С запахом дымка смешиваются ароматы сигар. Дэниэл, лакей Роланда, и Дин, слуга Ландольта, подносят господам вино и кушанья, и угощаются сами. Потом все вместе едут купаться на лодках и возвращаются домой уже за полночь.
     Ренато идет последним. Вдруг, возле одного из фонарей, к нему подбегает бойцовая собака дана Сигизмунда. Этот пес приставлен оберегать Рэнни. Его зовут Игл. Он загораживает Рэнни дорогу, тихонько скулит и неловко царапает передней лапой свой ошейник. Поведение собаки очень необычно. Ренато никогда еще не видел, чтобы она так себя вела.
- Что с тобой, Игл, - он садится перед собакой на корточки. И вдруг замечает: к ее ошейнику привязано что-то белое. Он отцепляет это белое. Конверт! Конверт, сложенный вчетверо. Ренато разворачивает его и читает: «Ренато Ристори в собственные руки». Почерк четкий, почти каллиграфический. У Ренато начинает неприятно ныть душа. Его охватывает легкая слабость. Он подозрительно озирается по сторонам: кругом темно, только горят три газовых фонаря. И никого, кроме собаки: все уже вошли в холл.
     Потрепав Игла по загривку, Ренато тоже спешит войти в холл. Его сердце стучит как-то противно, неровно. Он знает, что лучше не распечатывать письма, а отдать его Сиверсу. Но любопытство пересиливает благоразумие. И Ренато, примостившись в холле под канделябром, вскрывает конверт и вынимает оттуда небольшой белый листок. Разворачивает его.
     «Ренато! – читает он. – Я, Гельмар Эйхе, пишу тебе из своего пристанища, которого вам никогда не обнаружить, сколько бы не старались. Но ты здесь скоро будешь, хочешь ты этого или нет. А когда ты окажешься здесь, ты поймешь, что это и есть твой настоящий дом, и другого тебе не нужно.
     Я не желаю думать, что потерял тебя. У меня в руках власть. Я могу прославить тебя на весь мир как танцора, и я это сделаю. Мы вместе поедем по странам Европы. Ты будешь выступать, весь мир признает тебя виртуозом, равного которому еще не видел свет. Мне не нужно золото Греческого Дома. Мне нужен ты. Мы с тобой заработаем море денег, и все они пойдут на тебя. Ты будешь тратить их, не считая. Ведь тебе в радость выступать в театрах, а я непревзойденный дрессировщик тигров. Нам с тобой обеспечены ангажементы. Вот увидишь, мы будем счастливы. Я буду очень добр к тебе; забудь, что я был когда-то недобрым. Не оставляй меня в одиночестве; мы должны быть вместе – до самого конца. Я знаю, в Греческом Доме с тобой также добры, но что значат их чувства по сравнению с моими? Мои возможности также больше, чем их возможности. Подумай над этим. К тому же, стоит ли тебе тратить силы на борьбу со мной? Нет на земле человека, который любил бы тебя больше, чем я. На твоем месте я бы и минуты не думал. Если ты согласен принять мое предложение, уйди из Греческого Дома и переплыви озеро на лодке завтра в полночь; я встречу тебя на другом берегу. Если же вместо тебя явятся другие, или вообще никого не будет, я пойму, что ты решил проявить упорство.
     Тогда я пойду по другому пути. Но помни, Рэнни, мы с тобой связаны одной цепью, у нас одна судьба; тебе не миновать меня. Мне хочется, чтобы мы до конца поняли друг друга, вот и всё; ведь если ты до конца поймешь меня, ты разделишь мои чувства и поймешь, что это правильно. Гельмар Эйхе».
    Ренато складывает листок и кладет его в конверт. Его душа полна холодного отвращения и гнева. Ему совсем не жаль Эйхе, напротив, письмо всколыхнуло в нем задремавшую было ненависть к этому человеку. Он чувствует себя глубоко уязвленным и точно отравленным властной, эгоистической, нечистой страстью, которой проникнуто всё письмо. Ему противно, но одновременно с этим он чувствует, что боится Эйхе меньше, чем прежде. Да, значительно меньше, почти совсем не боится. И это его радует. Одно удивительно: каким образом Эйхе удалось прикрепить свое послание к ошейнику Игла? «Спрошу об этом у Норберта, он, наверно, догадается», - говорит себе Ренато.
     Он поднимается наверх, в их с Сиверсом комнату, ждет, когда Норберт вернется из гостиной. Торопить его нет смысла: Эйхе, конечно, уже ушел, и никому его не найти.
     Норт приходит довольно скоро.
- Еще не спишь? – спрашивает он Ренато.
- Я письмо получил, - Ренато протягивает ему конверт. Взгляд Норберта тотчас вспыхивает настороженным вниманием и острым интересом. Он вынимает из конверта листок и погружается в чтение. Ренато с любопытством следит за его лицом, но на этом лице ничего не отражается. В комнате стоит тишина. Потрескивает свеча в подсвечнике, тяжело, густо оплывает воск. Рэнни снимает щипцами нагар.
- Каким образом ты получил это и когда? – спокойно спрашивает, наконец, Норберт.
     Ренато рассказывает.
- Дай-ка мне свой свисток для собаки, - просит Норт. Ренато исполняет его просьбу, и Норберт уходит. Через несколько минут он возвращается и сообщает:
- Осмотрел я твоего Игла. Его оглушили: ударили палкой за ухом, а пока он был без сознания, прикрепили к ошейнику конверт. И уж конечно, прикреплял не Эйхе; он для этого слишком сильно ранен. У него есть сообщник, и я даже знаю, кто это.
     Он протягивает Ренато свисток. Тот берет его и спрашивает:
- Кто?
- Орсон Сантандер, - звучит ответ.
- Но ведь он за границей.
- Нет, я чувствую, он здесь, и уже давно, - возражает Сиверс, доставая портсигар и выходя на балкон. Ренато следует за ним. Они садятся рядом на маленький диванчик. Норберт закуривает. Ренато подвигает ему пепельницу и говорит:
- Но ведь Сантандер уже старый, ему семьдесят.
- Семьдесят два, - поправляет его Норберт. – Это ничего не значит, Рэн. Я опросил множество людей и установил, что он еще пять лет назад имел вид пятидесятилетнего. Вряд ли за несколько лет он так уж сильно постарел. Он очень следит за своим здоровьем. И, конечно, за своей безопасностью. Не сомневаюсь: у него есть телохранители. Один из них, конечно, всё и сделал сегодня. Эйхе только написал письмо. Почерк четкий, тон уверенный; значит, он быстро поправляется. Где же они прячутся? Где-то совсем недалеко, знать бы только, где именно. А это-то самое сложное.
      Он слегка покачивает головой, потом обращается к Ренато. В его взгляде забота и понимание.
- Боишься? – спрашивает он.
- Нет, - отвечает Ренато. – Совсем не боюсь. Сначала испугался, а потом, как прочел, перестал бояться.
- Это хорошо, - Норберт одобрительно кивает ему. – Чем меньше ты боишься, тем лучше.
- Но это всё противно, - вырывается у Ренато. – Вроде бы, он ничего особенного не пишет, но всё равно противно.
     Норберт вздыхает и обнимает его за плечо.
- Ничего, мы скоро поймаем его, - говорит он. – А жизнь в самом деле бывает довольно противной. Сейчас она тебя испытывает. Перетерпи, подержись – и выиграешь бой.
     Ренато прижимается к нему.
- Я знаю, тебе тяжело его искать, он твой брат. Ты тоже сейчас терпишь и держишься.
- Кто тебе сказал это? – в голосе Норбета некоторое удивление.
- Неважно, кто, - отвечает Ренато, не желая выдавать Рамину Лассел. – Мы все так думаем, спроси у кого хочешь. А что, разве это неправда?
- Нет, неправда, тепло отвечает Норберт, тронутый всеобщей заботой о нем. – Видишь ли, мы не росли вместе, я его не знаю. Поэтому Эйхе для меня в первую очередь преступник, а только потом уже человек, брат и прочее. Да, мы родились от одних и тех же родителей, в один и тот же день и час. Но для меня, пока я его не поймаю, это почти ничего не значит.
- Хорошо, если так, - задумчиво соглашается Ренато. – Я за тебя рад.
- А я за тебя, - улыбается Норберт. – Что ты не переживаешь по пустякам.
     «А ведь действительно, это письмо – пустяки», - думает Рэнни сонно.
- Идем спать, - Норберт уводит его с балкона. Ренато ложится и засыпает, а Норберт еще долго сидит над письмом и над картой местности, погруженный в размышления.

                4.

      Июль течет, как полноводная река, знойный, солнечный.
     Обитатели Греческого Дома наслаждаются летом.
     Король Роланд со всеми прост и дружелюбен. Он с удовольствием рыбачит на озере с лодки, ездит на охоту, купается. Ему интересно всё, что его окружает: и природа, и люди. Он им тоже интересен. Постепенно перед ними раскрывается его характер: пылкий, властный, общительный, отзывчивый. Он с каждым находит общий язык и общие занятия: с Ландольтом и даном Сигизмундом ездит на охоту, с Эдли беседует о скульптурах, с Инессой о цветах, с Милитом Ларрэем – о поэзии. Ромас и Керта всегда рады видеть его, а он – их, они вместе совершают прогулки верхом. С Раминой он говорит о дрессировке тигров, с Ренато – о балете. С Норбертом он каждый вечер играет в шахматы и не сердится на то, что его друг всё время выигрывает. Еще никому в Греческом Доме не удалось обыграть Норберта.
     Каждое утро его величество добросовестно поднимается на крышу замка и там, пристроившись между статуями, изучает в подзорную трубу противоположный берег Тайгерслэйка. Он уже ездил в Стразельд и побывал в зоопарке, где томятся пойманные полицией тигры. Зоопарк не имеет права продавать их до окончания следствия, и это обстоятельство несколько беспокоить директора. У него едва хватает денег, чтобы прокормить семерых огромных хищников. Король делает щедрый взнос в пользу зоологического сада и с полчаса времени, хотя и не без опаски, любуется тиграми. Они вызывают в нем одновременно и содрогание, и восхищение.
     «Какой же внутренней силой надо обладать, чтобы управлять ими! – думает он. – Вероятно, этот Гельмар Эйхе – сам изрядное чудовище, если добивается покорности от таких зверюг. Рамина говорила: ему это дается гораздо проще, чем ей, потому что тигры его понимают, принимают в свой круг, в то время, как она не смет войти в клетку к тигру без кнута или палки. Интересно, почему так происходит?» Роланд начинает заочно побаиваться Гельмара Эйхе. Ему тревожно за Норберта и за Ренато Ристори, которые, хотя и по-разному, но больше всех остальных имеют отношение к этому преступнику. Он потихоньку говорит об этом Ромасу. Тот отвечает ему, что тоже постоянно тревожится за них.
     Впрочем, тревога неизменно притупляется от зелени, света, щедрых лучей солнца. Все вместе обитатели Греческого Дома едут в гости к дану Сигизмунду в Сорочьи Полянки и очень весело проводят там время. Норберт едет вместе с ними, а сам беспрестанно размышляет об Эйхе, о Сантандере и о тиграх. «Сантандер сумел создать им условия, - думает он, - тот, первый Сантандер, который поймал сбежавших тигров Ландольта. Тигры редко размножаются в неволе. Но Сантандеры сумели содержать их так, что их тигры стали размножаться. Тиграм было у них хорошо. Но вот Орсон Сантандер узнал о кладе Греческого Дома. Тотчас и тигры, и Гельмар Эйхе превратились, согласно его замыслам, в послушные орудия для совершения преступления. По словам Рамины, дан Орсон любит Эйхе, а Эйхе любит дана Орсона. Но Сантандер циничен. Он не понимает, почему его воспитанник не должен брать чужое, если его благодетелю грозит разорение. А оно грозит. Если Сантандер немедленно не поправит свои дела, он лишится всех своих доходных имений. Все эти три имения уже заложены. Где же, в таком случае, живут эти люди? С ними тигр. Не удивительно ли, что никто не видел и не слышал его, как не видел и не слышал тех, которых Эйхе привел той ночью, в июне? Конечно, они пока что живут в чьем-то замке, но в чьем? Рядом со Стразельдом десять больших замков, и я уже обошел их все. Кроме Лихтен-Лаха, ничто подозрений не вызывает, а Лихтен-Лах пуст. Попробуем подойти с другой стороны. Какой замок вызывает меньше всего подозрений? Конечно, сам Греческий Дом».
     Тут же догадка ослепительной вспышкой сверкнула в его голове. Что-то должно быть в Греческом Доме: еще одна тайна. Ну, конечно, ведь здесь предок Ландольтов держал своих тигров. Где он из держал? Разумеется, там, откуда можно было бы увести под землю, спрятать. Да, безусловно, в Греческом Доме, точнее, под ним есть подземелье! А входов и выходов в него вероятно несколько, в том числе, и на противоположном берегу озера.
     «Надо было с самого начала искать в парке и в подвале дома, - сказал себе Сиверс. Ну, конечно. Я забыл одно из своих главных правил: о чем меньше всего думается, то и достойно внимания. Надо заново проверить парк и подвал дома. И получше изучить дневниковые записи предков дана Эрмете. Я уверен, что с их помощью найду хоть какую-нибудь зацепку».
     Он немедленно уезжает из Сорочьих Полянок и активно принимается за поиски.
     Его друзья вместе с королем Гальтании возвращаются двумя днями позже. Спустя день Керта получает от своей опекунши письмо, полное горьких упреков в неблагодарности, жестокосердии и самоуправстве. Керта вспыхивает, как порох. Ей хочется достойно ответить Гедвиге фон Ингер на ее обвинения, но король Роланд узнаёт, в чем дело, и с улыбкой говорит Керте:
- Не трудитесь, я сам напишу данне Гедвиге: о том, что отныне вы находитесь непосредственно под моей опекой.
     Керта смотрит на него и не верит своим ушам.
- Это правда, ваше величество? – осмеливается спросить она.
- Правда, Керта, - отвечает он. – Я это сделаю, и с удовольствием.
     Ромас благодарит его и решается заодно попросить за свою единокровную сестру Иммону Бентем из Сьюполка, дочь трактирщицы. Король удивлен: он даже не слыхал о ней. Керта рассказывает ему о том, как Иммона помогла ей спастись от Хольгера фон Крога.
- Эта девушка, наша сестра, будет дворянкой, - тотчас решает его величество. – А барон фон Крог… я поговорю с ним – и так, что он век будет помнить наш разговор!
     Он пишет письмо данне Гедвиге, а на следующий день вместе со своим слугой Дэниэлом уезжает в Сьюполк. Керта и Ромас Лоринд уезжают вместе с ним – повидаться с Иммоной.
- Через три дня мы вернемся, - обещает король Эрмете Ландольту и Сиверсу.
     Сиверс прощается с ними несколько рассеянно: он очень занят исследованием подвала Греческого Дома. Ренато помогает ему: сидит в библиотеке и изучает дневники Ландольтовских предков. Но оба пока что не могут добиться успеха. Сколько Сиверс не изучает стены и потолок подвала, он не может найти входа в подземелье. На старинном внутреннем чертеже замка этот вход не обозначен, а между тем, Норберт убежден: он есть! Полковник Геслер помогает ему в поисках, помогают солдаты полковника… но Греческий Дом хранит свою тайну.

                5.

     Ренато купается в озере. Он поочередно плавает брассом и кролем, как учил его Норберт Сиверс; плавает на спине, потом ныряет, стараясь достать до дна. Еси открыть глаза под водой, видно, как солнце неярко озаряет чистое песчаное дно. Водоросли растут дальше, ближе к глубине. А здесь, недалеко от берега можно увидеть стайки мальков и даже крупную озерную рыбу. Ренато не знает, как она называется, но когда он видит этих рыбин – красивых, больших, упругих, чья чешуя отливает в преломленных водой солнечных лучах то золотом, то серебром, то перламутром, он не может насмотреться на них.
     Ренато снова переворачивается на спину и отдыхает, лежа на воде, глядя в синее, приветливое, словно улыбающееся небо. Мысли лениво бродят в его голове. Ром, Керта и король еще не вернулись из Сьюполка; наверно, они приедут завтра. Эрми и Рамина Лассел уехали вместе кататься верхом; вроде бы, у них дело постепенно идет на лад. Дан Сигизмунд сидит с Эдли в его мастерской, Инесса с Милитом в библиотеке, а Норберт должен вот-вот подойти сюда, на берег. «Иди, купайся, - сказал он Ренато, - я сейчас приду». Может, он уже пришел? Ренато поворачивает голову в сторону берега. Точно, пришел! Он тут же плывет к пляжу, но вдруг останавливается. Потому что внезапно понимает: это не Сиверс. Это Гельмар Эйхе.
     Ренато встает по пояс в воде, упираясь ногами в дно. Да, это Эйхе, сомнений нет. У него в руке пистолет, он одет в костюм, несмотря на жару. Он смотрит на Рэнни и улыбается, сложив руки на груди, по обыкновению чуть наклонившись вправо.
     Ренато мгновенно оценивает ситуацию. Эйхе не будет стрелять в него. Но если он, Рэнни, с помощью свитка позовет Игла, Эйхе убьет собаку. К тому же, сейчас появится Норберт. «Надо задержать Эйхе, отвлечь его беседой, - хладнокровно говорит себе Ренато. - Норберт захватит его, наверняка… но с чего же начать разговор?»
     Эйхе выводит его из затруднения.
- Здравствуй, Ренато, - говорит он. – Как вода?
- Отличная, - беззаботно отвечает Ренато и вежливо добавляет:
- Добрый день.
- Не хочешь ли ты выйти на берег? – спрашивает Эйхе. – Клянусь, я тебя не трону. Мне просто хотелось бы поговорить с тобой.
- Я и отсюда хорошо вас слышу, - говорит Рэнни. – Вы всего в десяти шагах от меня.
- Ты не веришь мне?
- Нет. Но я готов вас выслушать, - Ренато тоже складывает руки на груди. – Кстати, я получил ваше письмо. У вас хороший почерк.
- К черту почерк, - Эйхе делает один нетерпеливый шаг к воде. – Я пришел за тобой, Рэнни, и без тебя не уйду.
- Дан Орсон будет против, - серьезно говорит ему Ренато.
- Нет, - Эйхе не сводит с него глаз. – Я с ним договорился.
- Всё равно нам с вами не по пути, у нас разные вкусы и взгляды на жизнь. Я сожалею, что разбил вам сердце…
     Не договорив, он вдруг начинает смеяться. До чего всё нелепо и забавно, жутко и одновременно с этим комично. Эйхе терпеливо ждет, пока он успокоится и задумчиво говорит:
- А ты стал храбрым, Рэнни. Смотри, как бы тебе не пожалеть об этом. Я ломал и не таких, как ты. Но они ничего не стоили. Я понял: мне нужен ты, ты один. И тебе лучше пойти со мной добром. Я очень не хотел бы применять силу. Да, очень не хотел бы. Ведь всё равно ты будешь со мной. Тебе меня не миновать.
- Как ваше плечо? – участливо спрашивает Ренато, всей душой желая, чтобы скорей подошел Норберт.
- Лучше, хотя всё еще болит. Почему ты мне не отвечаешь?
- Я уже ответил вам. Мы разные люди.
- Я заплачу тебе, - Эйхе пристально смотрит на него. – Назови сумму, и она станет твоей; разумеется, при том, что ты будешь со мной.
- Так вы покупаете себе друзей? – Ренато делает вид, что удивлен. – Жаль! Я не привык к подобному роду дружбы.
- Что тебя здесь удерживает?! – глаза Эйхе вспыхивают нетерпением и досадой. – Или, может быть, кто?
- Мне скучно продолжать нашу беседу, - признается Ренато. – И мне жаль вас, потому что ничего хорошего вас не ждет.
     Тут Эйхе взрывается гневной и выразительной речью. Он говорит о том, что если Рэнни образумится, то их обоих ждет много хорошего – их ждет счастливая жизнь, деньги, слава. Дан Орсон поможет им. Ему оставил наследство родственник, от которого он этого не ожидал. Это наследство очень велико. Деньги Греческого Дома Сантандеру больше не нужны… «Кажется, понимаю, - соображает Ренато. – Наследство Сантандеру оставил Селестин Деламбр. Именно поэтому он и погиб…»
     Он не успевает додумать этой мысли, потому что за спиной Эйхе вдруг бесшумно появляется Норберт Сиверс с палкой в руке. Он наносит Эйхе удар по голове, и тот мгновенно падает без сознания, лицом в воду. Норберт быстро хватает его за ворот фрака, чтобы он не утонул. Ренато облегченно вздыхает, крестится и немедленно выбирается на берег.
- Ты в порядке? – спрашивает его Сиверс.
- Да, - Ренато улыбается. – Какой ты молодец, Норт, что пришел. Я знал, что ты его возьмешь, поэтому и старался задержать…
- Ты старался его задержать? – Норберт внимательно смотрит на Ренато. – Это прекрасно. Ты стал сильным, - он треплет его по плечу. – Одевайся, а я пока свяжу его.
     Ренато одевается, стуча зубами: он успел замерзнуть в воде. А Норберт достает из кармана веревку и крепко связывает руки и ноги Эйхе. Затем с непроницаемым лицом закидывает его себе на плечи, как мешок, и говорит:
- Захвати его оружие, Рэн.
     Ренато подбирает пистолет Эйхе, и они вместе идут в Греческий Дом.
     Там Сиверс помещает Эйхе в комнату Сильвиуса Бозэла, а Бозэла переводит в другую комнату рядом, без решеток на окнах, с одной только охраной. Он надевает на руки и ноги Эйхе цепи с наручниками и убирает веревки. Затем посылает одного из слуг с запиской в Стразельд, в полицию, с просьбой прислать двух человек для охраны преступника на месте «с последующей передачей в тюрьму».
     Полицейские прибывают через два часа. К этому времени Гельмар Эйхе приходит в себя.


     Норберт Сиверс посещает преступника после обеда.
     Эйхе сидит на стуле у забранного решеткой окна. Услышав, что кто-то вошел, он резко оборачивается и не может сдержать изумленного восклицания. Перед ним стоит он сам, только с прямой спиной.
- Что это значит? – спрашивает он, меряя Сиверса враждебным подозрительным взглядом.
- Что именно? – уточняет Норберт, садясь напротив него.
- Да вот, ваша чертова маскировка!
- Сожалею, но таков мой природный вид, - отвечает Норберт. – Я, к сожалению, ваш брат-близнец из Бастра. Но прежде всего я частный детектив Норберт Сиверс.
     Эйхе резко бледнеет, не сводя с него глаз.
- Вы… мой брат? – переспрашивает он.
- Да.
- Вот как, - Эйхе опускает голову потом опять резко вскидывает ее и всматривается в спокойное, безучастное лицо Норберта: всматривается жадно, но не без некоторого страха.
- Курите? - Сиверс открывает портсигар.
- Нет, - Эйхе угрюмо отводит глаза.
     Тогда Норберт закрывает портсигар и прячет его во внутренний карман парусиновой куртки.
- Что ж, приступим, - говорит он. – Где в настоящее время находится Селестин Деламбр, двоюродный брат дана Орсона?
- Он уехал за границу, - отвечает Эйхе, глядя в сторону.
- Неправда, он убит, - бесстрастно произносит Норберт. – И убит, по всей видимости, вами.
     Эйхе молчит.
- То, что дан Орсон здесь, мне известно, - продолжает Норберт. – Вы ощутимо облегчите свою участь, если назовете мне место, где он скрывается.
- Я не желаю облегчать свою участь, - Эйхе складывает руки на груди и с вызовом смотрит на Сиверса. Тот пожимает плечами:
- Это ваше дело. Но кто будет в ваше отсутствие ухаживать за тигром?
- Мой тигр самостоятельный, - отвечает Эйхе с недоброй усмешкой, – он сам за собой поухаживает.
- И за всеми вами тоже, - добавляет он зловеще.
- Вот как! Вы его выпустили? – голос Норта очень спокоен.
- Пришлось.
- Что ж, очень хорошо, что вы сказали мне об этом. Впрочем, тигры не имеют обыкновения первыми нападать на людей.
- Не имеют, верно, - соглашается Эйхе. – Но этот тигр особенный. Он приучен нападать на людей. Стал бы я выпускать безопасного тигра!
- И вы не боитесь за жизнь Ренато Ристори? – Норберт, прищурившись, смотрит на Эйхе.
- Ренато ничего не грозит, - отвечает тот.
- Это риск, - Норберт слегка качает головой. – Ренато может надеть чужую одежду, а тигр – случайно забыть ваши уроки и перепутать его с остальными.
- Нет, - коротко отвечает Эйхе. – Если бы его дрессировал не я, то всё бы могло быть. Но я сам, как тигр. Они меня понимают.
- Я слышал, дикие звери слушаются святых людей, - роняет Норт. – Но вы не святой. Стало быть, ошибка возможна.
- Я дрессировщик от Бога, - очень уверенно и значительно произносит Эйхе. – Это мой дар, мой талант. В этом я гений, всё равно, что Моцарт в музыке.
- Я верю вам, - говорит Норберт. – Но всё-таки определенный процент риска существует, господин Эйхе. Ладно, оставим это. В последний раз спрашиваю вас, где Селестин Деламбр и Орсон Сантандер?
- Я имею право хранить молчание, - отвечает Эйхе. Потом, вдруг встрепенувшись, спрашивает:
- Могу ли я ответить на эти вопросы Ренато Ристори?
- Нет, - отвечает Норберт. – Ренато вы больше не увидите.
- Не будьте в этом так уверены, - возражает Эйхе. – Я и в полиции буду просить о том же.
- Вам откажут. Потому что я, законный опекун Ренато, против этого.
- Вы – опекун Ренато? – Эйхе бледнеет и смеривает Сиверса тяжелым пристальным взглядом. Потом садится на стул и опускает голову. Норберт покидает комнату.


     В это время обитатели Греческого Дома, собравшись в гостиной, с жаром обсуждают поимку Гельмара Эйхе.
     Ренато в обсуждении не участвует. После обеда он неожиданно почувствовал резкий упадок сил и ушел в их с Сиверсом комнату. Лицо Эйхе стояло перед его глазами. Пронзительный темно-зеленый взгляд затягивал его, как в болото. Он неожиданно почувствовал тоску и страстное желание, чтобы Эйхе больше не было на свете, не было нигде. даже на Северном Полюсе. «Что со мной? – недоумевал он. – Ведь всё прошло отлично, мы с Нортом его задержали, и в скором времени его увезут отсюда…»
     Но тоска и упадок сил не проходили. Он прилег на свой диван прямо в полотняном костюме: блузе и панталонах. Вскоре у него начался сильный озноб, потом жар и тошнота. Ему хотелось забраться под одеяло, но не было сил.
     В таком положении его нашел Норберт, вернувшийся с допроса. Он встревожился и, присев на краешек дивана, тихонько окликнул:
- Рэн! – и коснулся рукой пылающего лба Ренато. Тот попытался улыбнуться в ответ, но вместо этого вдруг заплакал:
- Норт, я не стал сильным, я по-прежнему слабый. Знал бы ты, какой я слабый, Норт.
- Вздор, - мягко возразил Сиверс. – Ты просто болен. Сейчас я позову дана Сигизмунда, он тебе поможет.
     Он погладил Ренато по голове.
- Ты у меня герой, - сказал он ласково. – Ты задержал его.
- Я хочу, чтобы он умер, - шептал Ренато, - умер, исчез… я его ненавижу. Видишь, какой я слабый?
     В глазах Норта появилось глубокое понимание и сострадание. Он бережно накрыл Ренато пледом и твердо повторил:
- Ты не слабый. Нет.
     И пошел за полковником Геслером.   
     Геслер осмотрел Ренато и вздохнул:
- Он немного простудился. И перенервничал. Я дам вам успокоительное, Норт…
- Я не нервничал, - возразил Ренато, не открывая глаз. – Спросите Эйхе. Я даже смеялся.
- Спросим, - улыбнулся дан Сигизмунд. – Норт, пойдемте, я дам лекарство.
     Они вышли из комнаты.
- Чистейшее нервное потрясение, - очень тихо сказал дан Сигизмунд Норберту. – Простуды здесь на грош, всё остальное нервы. Этого бы не было, если бы вы не были похожи, Норт, с тем, другим. Вас Рэнни любит, того – ненавидит, но вы одно лицо. Я однажды наблюдал в военном госпитале приблизительно такой же случай. Скажите, не могли бы вы немного изменить внешность? Ненадолго, лишь до тех пор, пока с Эйхе будет покончено? Тогда в сознании мальчика вы двое четко разделитесь, и он перестанет страдать от вашего сходства.
- Накладных усов будет достаточно? – спросил Норберт.
- Конечно.
- Хорошо, я буду носить их.
     Вскоре Норберт вернулся; теперь над его верхней губой чернели аккуратные накладные усы. Он развел лекарство с водой, как показал ему дан Сигизмунд, и дал Ренато выпить.
     Ренато открыл глаза и, взглянув на Норберта, улыбнулся.
- Зачем усы? – спросил он.
- Так нужно для конспирации, - ответил Норт, не моргнув глазом.
- А лекарство – от нервов?
- От простуды, - не колеблясь, сказал Сиверс. – Пей. И не разговаривай много, тебе вредно.
     Ренато послушно выпил сладковатую воду и вскоре заснул.
     В гостиной же теперь обсуждали не только поимку Эйхе, но и появление в парке кровожадного тигра. Норберт твердо объявил, что отныне никто не должен выходить из дома поодиночке, и каждый должен быть вооружен.

                6.

     Король Роланд, Ромас и Керта, вернувшиеся из Сьюполка, очень рады тому, что преступник пойман, но опасаются тигра, которого Эйхе выпустил к ним в парк.
     Ренато поправляется. Он выздоравливает на следующий же день после того, как заболевает.
     Норберт Сиверс очень задумчив. Его мысль неустанно и напряженно работает. Через два дня он вместе с полицейскими и Ромасом Лориндом увозит преступника в Стразельд, в тюрьму. Но по дороге случается неожиданное, очень досадное происшествие: Гельмару Эйхе каким-то чудом удается бежать.
     Когда его величество узнает об этом, он не удерживается от упрека:
- Что же ты, Норт! Дал ему уйти! И Ромас…
- Вот именно, мы дали ему уйти, - улыбается Норберт. – Чтобы проследить за ним. Ромас очень помог мне. Теперь я знаю один из входов в их убежище. И, кажется, знаю еще один, но это надо проверить…
     Ренато встревожен и огорчен тем, что Эйхе опять на свободе. Его пугает тигр, поселившийся в парке. Но он молчит, не смея укорять Норта даже мысленно.
     Однажды вечером они вдвоем сидят на балконе и играют в шахматы. Вдруг Норберт Сиверс отрывается от игры. Его темно-зеленые глаза загораются внезапным прозрением, и он хлопает себя ладонью по лбу. Ренато немеет от удивления и любопытства, но не смеет ни о чем спрашивать.
- Рен, - Сиверс совершенно забывает про шахматы и смотрит на Ренато. – Знал ли ты о том, что я беспросветный тупица?
     Ренато искренне спешит заверит его, что не знал и даже не подозревал ничего подобного.
- И напрасно, - Норт пересаживается к нему на диванчик. – Я очень глуп. Не сообразить простейшей вещи, клюнуть на удочку, точно какой-нибудь сазан, одуревший от чрезмерного потребления стрекоз! Бог ты мой. А ведь всё очень просто, Рэнни, проще не бывает. Принеси-ка вина, того, рейнского, которым меня угостил дан Эрмете. Оно легкое. ты от него не опьянеешь.
     Ренато уходит в комнату. приносит бутылку вина, пробочник, два бокала и открывает бутылку.
- Садись, - Норберт разливает вино по бокалам.
     Уже темно, и в свете лампы, стоящей посреди столика (шахматы Норт уже убрал) вино играет в бокалах рубином и золотом. Норберт закуривает сигару, а Ренато сидит рядом с ним, сгорая от любопытства. Интересно, до чего додумался Норберт? Судя по его лицу, он сделал необыкновенное, великое открытие, которое поразило, взволновало и даже обрадовало его.
- Слушай, - говорит Сиверс, садясь вполоборота к Рэнни. Тот тотчас садится вполоборота к Норберту и весь превращается в слух.
- Не правда ли странно, - начинает Сиверс, - что Гельмар Эйхе с самого начала вел себя с тобой так, точно собирался напугать тебя? Если кто-то хочет установить определенные отношения с человеком (в данном случае, с тобой) он поведет себя иначе. Эйхе же сознательно добивается обратного результата. Почему?
- Он маньяк, - отвечает Ренато.
- Маньяк… - Сиверс посмеивается. – И не ведает, что творит, а? Вот и нет, мой милый. Ты провел с ним и с Деламбром почти два месяца. И этот удивительный маньяк даже пальцем тебя не тронул.
- Он пытался войти ко мне ночью, - напоминает Рэнни.
- Пытался! Но не вошел. Почему? Не смог подобрать ключей? Вздор! Он и не собирался входить. Его задачей было напугать тебя, вызвать к себе отвращение; и он эту задачу выполнил с блеском. Великий актер!
     Глаза Ренато широко раскрываются.
- Но… зачем же? – спрашивает он, помолчав.
- Зачем, - усмехается Норберт. – Да затем, чтобы ты никогда не пошел к нему, чтобы одно его имя отталкивало тебя от него.
- Ничего не понимаю, - честно признается Ренато. – А письмо? А то, что он пришел за мной на берег озера?
- Игра, всё игра, - Норберт с наслаждением смеется. – Правда, он проиграл, когда привел тигров, но это от величайшего волнения. Ты ему не нужен, Рэнни, совсем не нужен! И никогда не был нужен. Я даже убежден, что он по-своему расположен к тебе, но расположен нормально, без глупостей. Потому что он не развратник, нет. Он вполне нормальный и очень несчастный человек, великий дрессировщик тигров.
- Ничего не понимаю, - снова говорит Ренато. – Зачем же он ведет такую игру?
- Зачем, - со вкусом повторяет Норберт, беря в руки бокал. – Твое здоровье, Рэнни!
     Они чокаются и отпивают по глотку.
- Зачем – отличный вопрос! – продолжает Сиверс. – Главный вопрос. А вот тебе ответ на него: затем, что некто, а именно дан Орсон Сантандер приказал ему доставить в их убежище сокровища Греческого Дома и тебя. Ты нужен Орсону Сантандеру, а вовсе не Эйхе! Это дан Орсон развратен, циничен, преступен. Но он не захотел, чтобы на него упала хотя бы тень подозрения. Эйхе же почитает и любит Сантандера, как родного отца. Он знает: если Сантандер тебя получит, он, Эйхе, уже не будет ему нужен. И вот он делает всё, чтобы ты не пошел к нему. А Сантандеру, вероятно, докладывает: «Я всё сделал, но Ренато сопротивляется, не идет». Сантандер вырастил Эйхе, но, похоже, с годами потерял к нему интерес, а Эйхе до сих пор привязан к нему всей душой, всем сердцем. И смертельно боится потерять его: свою единственную в мире привязанность. Он глубоко предан Сантандеру. Но если тот предаст его, это либо разобьет Эйхе сердце, либо навсегда убьет его сыновнее чувство.
- Ты уверен, что дело обстоит именно так, Норт? – Ренато взволнован до глубины души.
- На сто процентов, - отвечает Норберт. У него вид Архимеда, открывшего новый закон, и Ренато верит ему абсолютно. Тайна постепенно раскрывается для него, но он по-прежнему не всё еще понимает.
- А как же Деламбр? – тихо спрашивает он.
- Убит Сантандером, - отвечает Норт. – Или же его телохранителями. Но Эйхе тут ни при чем, я убежден в этом.
- А тигр в нашем парке?
- Нет никакого тигра, - Норберт смеется. – Вернее, он есть, но под землей, здесь, под нами, в старом зоосаде Греческого Дома. Эйхе солгал мне. Тигра в парке нет!
- Но Эйхе огорчился, что ты мой опекун…
- Да, огорчился. Он испугался, что дан Орсон сумеет уговорить меня отдать тебя ему, подкупит… и тогда конец дружбе Эйхе и Сантандера.
- Но я даже не видел этого дана Орсона.
- Зато он видел тебя! Вот как всё началось. Сантандер, отчаявшись напугать обитателей Греческого Дома тигриными следами и самими тиграми, одного из которых увидел дан Сигизмунд Геслер, решил продолжить опыты со статуями. Он решил, что некий юноша с правильными чертами лица, грациозный и пластичный, может оказаться ему полезен в этих опытах. Подходящий юноша долго не попадался. Но вот однажды в Гальте, на балете, он увидел тебя. Выбор тотчас был сделан. Эйхе повез тебя в Лихтен-Лах, Сантандер тайно следовал за вами.
     В Лихтен-Лахе он так же тайно продолжал наблюдать за тобой. А Эйхе в это время наблюдал за своим названным отцом и злился на тебя: он видел, что ты всё больше и больше нравишься дану Орсону, который, вероятно, всегда был склонен увлекаться, как дамами, так и юношами.
     Оставив тебя на крыше Греческого Дома, Гельмар вздохнул с облегчением: он был уверен, что вы с ним больше не встретитесь. Но вскоре Бозэл дал знать, что Ренато Ристори жив и не отправлен в тюрьму. «Верни мне его, - приказал Сантандер Эйхе. – Но сделай вид, что он нужен тебе, а не мне. Потом я сумею подчинить Ренато себе; главное, замани его в наше убежище». Эйхе, должно быть, скрипнул зубами, но ослушаться любимого благодетеля не смог. И вот он снова принялся «заманивать» тебя, но так, чтобы ты «не заманивался»; словом, он пошел на хитрость. Где-то в это же время погиб Деламбр, неосторожно поддавшийся на уговоры своего кузена завещать ему свое состояние. Скорее всего дан Орсон добился его доверия тем, что первым завещал ему всё свое имущество (Деламбр, конечно, не знал, что это имущество давно заложено). Дан Орсон велел Эйхе сделать так, чтобы тигры не могли причинить тебе вреда. Эйхе это сделал – и охотно. Вреда он тебе не желал и не желает, я в этом уверен. Он очень боится лишь одного: потерять из-за тебя дана Орсона, который его вырастил и был к нему добр, - единственный из всех людей. Но во время операции с тиграми сбежала Рамина Лассел, кстати, не подозревавшая, что чудовище вовсе не Эйхе, а Сантандер. Дан Орсон был недоволен: он всё чаще вспоминал тебя. Он велел Эйхе написать тебе письмо, потом послал его к озеру  - договариваться с тобой, даже велел предложить тебе денег.
     Эйхе заметил, что ты стал меньше бояться его, и искренне встревожился. Ты должен был! бояться его, чтобы не попасть к дану Орсону. День, когда ты добровольно придешь к Сантандеру, будет днем падения, забвения Эйхе, если не хуже. Может, ему даже хотелось убить тебя – там, на берегу. Но он не зол, не жесток. У него мягкое сердце, несмотря на то, что горе и ревность за последние месяцы порядком  истерзали его. Хотел он или не хотел, но он не выстрелил в тебя. Я дал ему возможность сбежать на пути в тюрьму, чтобы незаметно проследить за ним. Так мы с Ромасом узнали об одном из входов в подземелье Греческого Дома.
- Но зачем столько сложностей? – удивляется Ренато. – Не проще ли было обойтись без «пластичного юноши»?
- Видишь ли, - тут же отвечает Норберт. – Я убежден, что Сантандер рассчитывал, что ты вернешься с первого задания невредимым и еще несколько раз изобразишь статую для пользы дела. У него были насчет тебя наполеоновские планы. Но едва ему удалось получить состояние Деламбра, как он тотчас забыл о деньгах и о статуях – и стал думать исключительно о тебе. Он из тех людей, чей аппетит разгорается постепенно, а потом внезапно исчезает, но только когда первое чувство голода удовлетворено. Ему было интересно и приятно чувствовать себя заботливым отцом, возясь с Эйхе-ребенком; ему нравилось его лечить, учить, наставлять. Но это делалось не без расчета. Ему нужен был личный дрессировщик тигров, который был бы предан ему из любви и не задумался бы умереть за него. В лице Эйхе он приобрел такого человека. Но отцовские и братские чувства у Сантандера развиты слабо - и быстро проходят. Он эстет, любитель изощренных наслаждений и вместе с тем очень опасный преступник, эгоистичный, безжалостный. Он знает, что его разыскивают. И он давно уехал бы куда-нибудь за границу, если бы не ты, Рэн. Он попался на тебя, как на крючок. Я пока что не могу найти юриста, у которого хранилось завещание Деламбра; не исключено, что он разделил участь своего клиента. Но деньги – капитал в пятьсот тысяч скинов – сейчас у Сантандера, он успел их получить. И у меня есть план, Рэн. Послушай.
     Норберт Сиверс понизил голос и подробно посвятил Ренато в свой план. Ренато выслушал его, объявил, что план гениален, и они выпили за его удачное осуществление.

                7.

     Скульптура «Накануне праздника цветов» готова. Она выполнена в мраморе, и все не могут на нее наглядеться: до того она очаровательна.
- Прямо-таки сценка из жизни эллинов, - говорит король Роланд. – И как удивительно, Эдли, вы передали через свое творение, что древние греки станут христианами!
     В самом деле, на лицах юноши и девушки, плетущих цветочную гирлянду, удивительная чистота; и чистое дело, которым они увлечены, полно сокровенного смысла. Еще язычники, эти молодые люди точно прислушиваются в душе к властному призыву единого Бога Любви – и откликаются на этот призыв всей своей юной красотой, непорочностью, ясностью духовного ока, ничем еще не замутненного.
     Керта уже не позирует Эдли Смешу. Теперь модель Эдли – один лишь Ренато Ристори. Эдли трудится над «Юностью Фигаро» (опять же в мраморе). Ренато позирует ему в трико.
     Норберт посвятил Ромаса и Эдли в свой план. Оба горячо одобрили его. Но, конечно, они переживают за Рэнни. Вот и сегодня Эдли только делает вид, что работает. Он не может сосредоточиться, потому что волнуется. Ренато переживает совсем чуть-чуть. Он уверен в себе. Норт его отлично подготовил. Несколько дней подряд они только и делали, что повторяли боевые приемы, пока движения Ренато не стали абсолютно точными и уверенными. Также Ренато учил молитвы: Норберт велел ему творить их время от времени, особенно когда он будет общаться с Орсоном Сантандером.
     Сегодня, в день начала операции, на Ренато нет трико. Он одет в светло-серую блузу, такие же панталоны и парусиновые туфли. Норт уже простился с ним: пожал ему руку и крепко обнял. И Ренато знает: всё будет хорошо. Он мобилизован, уверен в себе и готов к победе.
     Из замка доносится приглушенный бой часов: полдень. Эдли бросает на Ренато быстрый взгляд и громко говорит, как они условились заранее с Норбертом:
- Я сейчас вернусь, Рэнни. Отдохни минут десять.
     И выходит из мастерской.
     Ренато становится «вольно», а через минуту вообще садится на пол – «отдыхает». Вдруг пол под ним слегка вздрагивает – и быстро уходит куда-то вниз под землю: не весь, а только площадка в восемь серых мраморных плиток, на которой сидит Ренато. Когда спуск кончается, чьи-то руки, очень сильные, подхватывают его с двух сторон и уносят с площадки, которая тотчас взмывает обратно вверх.
     Ренато видит перед собой длинный подземный коридор, озаренный свечами настенных канделябров. Двое высоких людей с замкнутыми лицами ведут его куда-то под руки. Он не сопротивляется им. Пока что всё идет, как должно идти. Он, конечно, делает вид, что испуган, что от неожиданности и страха у него пропал голос. Наконец «решается» заговорить:
- Послушайте, кто вы? Куда вы меня ведете? Чего вы хотите?
     Двое незнакомцев даже не смотрят на него и хранят угрюмое молчание.
     Они приводят его к двери какой-то подземной комнаты и стучат. Им тут же открывают. На пороге – Гельмар Эйхе. Он бледен, на его щеке багровеет и синеет узкая полоса, точно от удара хлыстом.
- А, привели, - говорит он безучастно. – Ну, сюда его.
     Ренато вталкивают к нему в комнату. Согласно своей роли, он «облегченно вздыхает» при виде Эйхе. Тот запирает дверь за людьми, которые привели Рэнни, и оборачивается к пленнику.
- Что, попался? – спрашивает он.
- Попался, - Ренато сияет ему в ответ доверчивой улыбкой. Эйхе смотрит на него с удивлением.
- Что с тобой? – спрашивает он. – Тебе не страшно?
- Я же не знал, что меня ведут к вам, - в голосе Ренато застенчивое обожание. – Понимаете, я… я решил принять ваше предложение. Только я не знал, как вас разыскать. И вдруг всё вышло само собой. Я очень рад.
- Я тоже, – с трудом произносит Гельмар. Ренато подмечает в его глазах смятение и тоску.
- Что случилось? – спрашивает он, славя про себя проницательность Норберта: всё идет именно так, как тот предсказал.
- Всё в порядке, – отвечает Гельмар похоронным голосом. – Я… у меня немного болит голова. Извини. Я очень рад тебе, правда. Садись.
     Ренато садится в кресло. Комната небольшая, она ярко озарена свечами.
- Ты хочешь есть? Пить? – устало спрашивает Эйхе, глядя в сторону.
- Нет, я сыт, благодарю вас, - Ренато глядит на него влюбленными глазами. – Что у вас со щекой?
- Так, ударился, - неохотно отвечает Эйхе. Он наливает в бокалы вино и подает один из бокалов Рэнни.
- За нас с тобой, - говорит он глухо.
- За нас! – весело соглашается Ренато.
     Они пьют. Эйхе садится напротив Ренато. Сейчас он похож на Норберта, как еще никогда. В его глазах сейчас одна только бездонная, бесконечная грусть. Таким Ренато его еще ни разу не видел. Его сердце сжимается при виде этого лица – лица актера, смертельно уставшего от навязанной ему роли. Он больше не может заставлять себя изображать чувства, которых не испытывает, он не может больше лгать.
     Эйхе вынимает из кармана своего серого шелкового халата часы, смотрит на них и говорит:
- Скоро обед. Я познакомлю тебя с даном Орсоном.
- Я буду рад с ним познакомиться, - беззаботно отвечает Ренато и видит, какой болью отзываются его слова в душе Эйхе. Но вдруг взгляд Гельмара вспыхивает, он крепко берет Ренато за руки и, глядя ему в глаза, шепчет:
- Уходи, слышишь? Еще не поздно, я выведу тебя отсюда! Уходи. Сантандер сейчас не в духе. Я… я потом сам приду за тобой. Я прошу тебя.
     Этот поступок Гельмара не был предусмотрен Сиверсом, но он просил Ренато импровизировать в случае непредвиденных обстоятельств. И Ренато импровизирует.
- Но я не хочу уходить от вас, – говорит он, глядя в глаза Эйхе. – И не уйду.
- Я прошу тебя, - настойчиво повторяет Эйхе. – Это очень важно.
- Успокойтесь, - очень тихо произносит Ренато. – Я никогда не встану между вами и даном Орсоном. Ведь вы этого боитесь?
     В глазах Эйхе мелькают изумление, страх… догадка. Да, он обо всём догадался, Ренато видит это.
- Ах, вот оно что, - Гельмар с невеселой усмешкой выпускает руки Ренато. – Значит, нашей встречей я обязан моему брату. Какой же я дурак; мне следовало это предвидеть. Стало быть, он меня разгадал. Только он не учел двух вещей: во-первых, я не дам Сантандера в обиду, во-вторых, Сантандер получит тебя, потому что я не знаю человека, от которого он не добился бы, чего хотел. Так что лучше уходи, пока не поздно.
- Нет, - отвечает Ренато. – Я здесь ради того, чтобы вас оберегать. Потому что если вы расположены защищать дана Орсона, то он, наоборот, склонен от вас избавиться.
- Нет, он не может хотеть этого, - Эйхе смотрит сквозь Ренато. – Это неправда.
- Это правда, - отвечает Ренато. – Как правда то, что ваш брат любит вас и хочет спасти.
- Он враг дана Орсона, - еле слышно говорит Эйхе.
- А дан Орсон убийца, - безжалостно говорит Ренато. – И он никогда не любил вас, но ему нужно было, чтобы его любили, как родного отца. Он заставил вас себя полюбить. Что, я не прав?
- Прав, - Эйхе смотрит на него. Его лицо бледно, глаза сухи, усталы и печальны.
- Довольно, - говорит он решительно. – Хватит об этом. Я всё знаю, и ты прав, но я не могу предать человека, который меня вырастил. Предавать своего брата и тебя я тоже не желаю. Что мне делать? Скажи, если ты так умен.
- Играть до конца, - советует Ренато. – И не мешать моей игре. Ведь я ее веду отчасти ради вас.
- Хорошо, - роняет Гельмар. – Но ты должен дать мне слово, что не попытаешься убить дана Орсона.
- Даю слово, - обещает Ренато.- Но если он применит силу по отношению ко мне…
     В глазах Эйхе появляется величайшее удивление.
- Силу? – он начинает смеяться. – Бог мой! Никакой силы он к тебе не применит; он никогда так не делал. Нет, он будет с тобой более, чем обходителен. Так обходителен, что лучше бы ты ушел.
- Я не могу уйти, - голос Ренато спокоен. – Это мое последнее слово.
     Эйхе молча склоняет голову.
     Тут же в дверь стучат, и мрачны голос говорит:
- Господи Эйхе! Дан Орсон ждет вас и Ренато Ристори в своем кабинете.
- Сейчас мы будем, - громко отвечает Эйхе. Ренато встает, крестится и произносит короткую молитву. Эйхе смотрит на его красивое лицо с правильными тонкими чертами, на золотистые волосы, на всю его тонкую стройную фигуру – и его охватывает предчувствие тяжкой неминуемой беды. С кем она случится, эта беда, с ним или с Рэнни? Эйхе не знает. Он вообще уже ничего не знает, кроме того, что дан Орсон постепенно предает его. Предает медленно, со вкусом отталкивает, отучает от себя – так же кропотливо, как когда-то приручал. Вчера он ударил его хлыстом по щеке, когда Эйхе попытался отказаться снова начать заманивать Ренато в ловушку. Конечно, это было сделано с расчетом, без гнева. Этот удар должен был означать: запомни, ты теперь ничто для меня. Но если будешь послушен, я милостиво позволю тебе быть при мне. И Эйхе, проглотив знак предательства, внутренне согласился на это условие. Он цеплялся за дана Орсона во имя прошлого... прошлого, которое, как оказалось, было обманом. Эйхе рад был бы обманываться всю жизнь, но он не умел. И со вчерашнего дня всё в нем погасло, точно умерло. Он больше никому не был нужен, кроме тигрицы Лэйды, помогшей ему, раненому, переплыть озеро…
     К словам Ренато о том, что Норберт любит его, Эйхе отнесся недоверчиво: как можно любить человека, которого не знаешь? Но в этих же словах была надежда на что-то доброе, живое, светлое. «Я сам увижу, так ли это, – подумал Эйхе. – Может быть, увижу, если останусь жив. Хотя, скорее, это просто милосердный обман, чтобы суд и тюрьма не так меня пугали».
- Пойдем, - сказал он Ренато, и оба вышли из комнаты.

                8.

     Пока они шли по длинным коридорам, Ренато пытался запомнить их расположение относительно друг друга. В стенах он заметил несколько дверей. Они остановились перед одной из них, красного дерева, с золоченой ручкой, тускло мерцавшей в блеске свечей. Гельмар постучал, и они вошли в комнату.
     Это оказался просторный кабинет с книжными полками, шкафом, коврами и пейзажами на стенах, оклеенных штофными обоями.
     За письменным столом сидел сам Орсон Сантандер: человек с красиво зачесанными на затылок густыми волнистыми седыми волосами и с небольшими, аккуратно постриженными усами. Ренато мгновенно представил между ним и собой толстую стену из небьющегося стекла (так ему велел Норберт). Это стена должна была сделать его внутренне неуязвимым.
     Улыбнувшись действительно обаятельной, чувственной, немного хищной улыбкой, Сантандер встал из-за стола, и Ренато увидел, что он высок ростом, хорошо сложен и движения его молоды. Ему никак нельзя было дать больше пятидесяти с лишним лет. У него были крупные породистые черты лица и большие черные глаза, которые неизвестно почему производили впечатление очень светлых. Они точно излучали сияние. Сантандер был, казалось, сама утонченная чувственность: она пронизывала все его движения, взгляд, улыбку и даже голос, красивый и звучный.
     Он подошел к Ренато, протянул ему руку и очень дружелюбно и приветливо сказал:
- Здравствуйте, Ренато. Мне доложили, что вы наш невольный гость. Я не люблю ничего невольного. Давайте договоримся так: вы погостите у нас три дня, не больше, а потом, если вам не понравится, можете вернуться в Греческий Дом. Я, видите ли, переживаю за Гела Эйхе. Его чувства к вам… они очень искренни.
     И он с трогательной заботой и ласковой тревогой посмотрел на Эйхе.
     «Вот бес», - подумал Ренато, удивляясь про себя непостижимому лицемерию герцога и его искусному притворству. Даже в рукопожатии Сантандера, хотя оно и было властным, не чувствовалось ничего нечистого. «Ювелирно работает, - сказал себе Ренато. – Но я тоже не лыком шит».
- Всё в порядке, дан Орсон, - молвил он с самой непринужденной улыбкой. – Я уже сказал Гельмару, что если бы меня не похитили, я всё равно бы пришел к нему. Потому что Гельмар прав: мы с ним должны идти одним путем. Я никуда не хочу уходить от него. Если вы позволите, я буду его сопровождать.
     И он скромно потупился.
- О, как же я этому рад, - снова улыбнулся герцог. – Сердечно рад, мой дорогой. В таком случае, мы завтра уедем отсюда: на вольный свет, в Европу, на южное побережье Франции. А зимой отправимся на Кипр. У меня на Кипре отличная вилла. Вы будете довольны, Рэнни… можно мне вас так называть? Вам с Гельмаром будет очень хорошо. А сейчас я приглашаю вас на обед. Пойдемте.
     И он вышел из кабинета. Ренато и Гельмар последовали за ним.
     Столовая была обставлена с тонким вкусом и роскошью: великолепная, богатая, залитая светом бесчисленных свечей. Все трое сели за большой стол. Угрюмый телохранитель, дюжий и крепкий принес на подносе великолепные блюда: прозрачный суп с крохотными сухариками, золотистый и ароматный, сочное мясо с соусом, вино, салаты…
     Ренато, сидевший между Сантандером и Эйхе, мысленно произнес молитву и, отведав вместе со своими сотрапезниками вина, принялся за еду. При виде изысканных яств он невольно почувствовал сильный аппетит, но ел медленно, с достоинством, не забывая про стену из толстого стекла, отделяющую их с Эйхе от Сантандера. Эта стена не мешала ему слушать герцога, а тот провозглашал тосты «за дружбу» и рассказывал истории, бывшие с ним в разных странах – одна другой интересней и увлекательней. При этом он не спускал с Ренато своего проницательного взгляда и время от времени одаривал его своей обаятельной чувственной улыбкой. Нередко он очень сердечно обращался и к Гельмару. Тот отвечал ему почтительно, но односложно. Ренато думал, что если бы он не знал, кто такой Орсон Сантандер, то, пожалуй, счел бы его приятнейшим человеком и попал под власть его обаяния. Но он был «предупрежден, значит, вооружен» и с удовольствием чувствовал, что чары Сантандера на него не действуют.
      После обеда герцог отвел его в красивую комнату рядом с комнатой Гельмара. Она была обставлена с таким же изящным вкусом, как и кабинет, и столовая, и Ренато не мог не признать: его враг человек утонченный и умный, чувствующий и ценящий красоту. И еще: дан Орсон не был навязчивым. Он немедленно заявил, что у него дела и, ласково похлопав Ренато и Эйхе по плечам, удалился.
     Эйхе и Ренато остались вдвоем в комнате Рэнни.
- Он не подсматривает за нами? – шепнул Ренато.
     Эйхе отрицательно качнул головой.
- У него другие методы, - сказал он. – Но ты, кажется, им не поддаешься.
- И не думаю, - гордо отозвался Ренато.
- А надо думать, - усмехнулся Эйхе. – Если уж взялся играть простачка, так работай тоньше, не то он тебя раскусит. Делай вид, что постепенно перестаешь интересоваться мной и начинаешь увлекаться им, Сантандером. Помни, он на это рассчитывает.
- Хорошо, - сказал Ренато. – Спасибо за совет, Гельмар. Он придет ко мне сегодня ночью?
- С чего ты взял? – улыбнулся Эйхе. – Он вообще не придет к тебе. Это ты должен будешь придти к нему через три-четрые дня и сказать ему, что погибаешь без него от одиночества.
- Даже так? – Ренато с вызовом рассмеялся. – Неужели всё настолько просто?
- Такова его система, и она еще ни разу не дала сбоя, - Гельмар пожал плечами.
- И ты помогал ему заманивать женщин и таких, как я?! – с сердцем спросил Ренато, и его серые глаза сильнее обычного блеснули темной синевой.
- Нет, - ответил Эйхе. – Я помогал ему только с тобой, потому что он не мог познакомиться с тобой сам: ведь его разыскивают.
- Когда мы жили в Лихтен-Лахе, его еще не разыскивали.
- Тогда ты был ему нужен только как орудие для его замыслов. Это он задним числом на тебя разжегся. Всё, хватит об этом.
      Эйхе нахмурился, потом спросил:
- Чем займемся? Может, ванну примешь? Или пойдем в цирк – я покажу тебе Лэйду? Мы ведь не должны пока что разлучаться; дан Орсон не должен даже подозревать, что ты ко мне равнодушен.
- Но я и не равнодушен к тебе, - сказал Ренато. – Ты брат Норта, а значит, и мне ты вроде брата… это правда.
- Значит, любовь, дружба и тюрьма? – Эйхе насмешливо посмотрел на него. – Я считаю, что всё кончится тюрьмой.
- Нет, не кончится, - Ренато взял его за руку. – Норт знаком с его величеством. Мы с ним попросим за тебя.
- Не будем пока об этом, - Эйхе решительно высвободил руку. – Не верю я что-то во все твои идиллии. Иди лучше в ванную.
- Что, я такой грязный? – засмеялся Ренато.
- Нет, просто я устал от тебя, - откровенно признался Эйхе. – И я бы многое дал за то, чтобы тебя сейчас здесь не было.
- Он всё равно предал бы тебя, - возразил Ренато, открывая шкаф и доставая оттуда полотенце.
- Ох, ты! – вдруг воскликнул он. – Откуда столько одежды? Да еще такой богатой!
- Это сшито по твоей мерке, - ответил Эйхе. – Ты же оставил здесь свои вещи.
     Его голос звучал отчужденно.
- Гел, - Ренато снова подошел к нему. – Вспомни о том, что даже если бы я пошел навстречу дану Орсону, он, самое большее, через полгода расстался бы со мной.
- Это правда, - согласился Эйхе. – Не думай, что я что-то имею против тебя. Но мне сейчас трудно, очень трудно. И тяжело. Я хотел бы побыть один.
- На здоровье, - ответил Ренато и отправился в ванную.
     Когда через полчаса он вышел оттуда, то увидел, что Гельмар сидит в кресле. Ренато никогда еще не видел такого усталого бледного лица, на котором зловеще темнел шрам. Глаза Эйхе были полузакрыты. Глубокая жалость к этому человеку охватила Ренато, но он ничего не сказал. Он оделся в один из своих новых костюмов и несмело предложил:
- Пойдем в цирк, Гельмар.
     Гельмар тут же открыл глаза и взглянул на него.
- Рэнни, - произнес он с трудом. – Ты уверен, что мой брат действительно меня любит?
- Уверен, - ответил Ренато. – Я знаю Норта, я его чувствую. Когда он понял, что ты играешь роль, что ты не так виноват, как он думал, он стал говорить о тебе очень тепло. Это было у него в голосе, я услышал.
- Спасибо, - Эйхе пожал ему руку. – Даже если ты ошибаешься, мне всё равно приятно, что ты так говоришь. Сейчас я переоденусь, и мы пойдем. Подожди меня здесь.
     … В скором времени они уже шли в цирк по озаренному свечами коридору. На Гельмаре было черное трико, короткий плащ до бедер, который скрывал его искривленный позвоночник, и мягкие черные сапоги до икр (один из подобных сапог Норберт нашел недавно в Лихтен-Лахе) Ренато посматривал на него с любопытством: Эйхе всё больше интересовал его и нравился ему.
     Они прошли два коридора. Эйхе толкнул дверь: высокую, из темного дерева. Они вошли и очутились в большом помещении с клетками. Клетки были пусты, только в одной из них сидел тигр, огромный и грустный. При виде Гельмара он оживился, встал и степенно подошел к дверце.
- Ну что, ждала? – ласково спросил тигрицу Гельмар, снимая с пояса ключ от замка.
     Лэйда в ответ внимательно посмотрела на него. Ренато оробел. Гельмар взглянул на него и рассмеялся:
- Что, боишься? Не бойся, она не тронет тебя.
     Он отомкнул замок клетки и, выпустив тигрицу, взял ее за ошейник. Они вышли на небольшую арену, обнесенную высокой решетчатой оградой.
- Алле! Гуляй! – громко и повелительно приказал Эйхе, хлопнув в ладоши. Тигрица тут же бросилась огромными скачками вдоль арены, по кругу, а Эйхе снова засмеялся.
     Ренато почувствовал ужас. Огромная полосатая кошка, сделав круг, подбежала к нему и тихонько зарычала. От этого звука у Ренато душа окончательно ушла в пятки, он прижался к Эйхе и зажмурился. Тут же шершавый горячий язык лизнул его руку.
- Погладь ее, - велел Эйхе.
- Не хочу, - Ренато еще крепче вцепился в его плащ.
- Дурачок, - Эйхе, смеясь, отцепил от себя его руку и заставил погладить тигрицу, а потом приласкал ее сам. Вслед за этим он приказал Лэйде лечь и открыть пасть, а сам встал на колени и сунул голову в пасть тигрицы. Ренато, широко раскрыв глаза, смотрел на эту сцену.
- Хочешь попробовать? – Гельмар подмигнул ему.
- Нет! – ответил Ренато. – Пусть… пусть лучше она погуляет.
     Эйхе выпрямился и, поправляя волосы, потрепал тигрицу по загривку.
- Алле, гуляй, - снова приказал он ей. Она понуро затрусила вдоль манежа, но потом вернулась и села рядом с дрессировщиком.
- Прямо собака, а не тигр, - заметил Ренато. – Гел… давай запрем ее снова.
- Ну, и трус же ты, - Гельмар весело рассмеялся.
- Я не трус, - Ренато вспыхнул.
- Ну, трусишка, - Гельмар примирительно обнял его за плечо. Теперь его лицо мягко оживилось, черты потеплели; выпустив тигра погулять, он словно выпустил на волю и самого себя. Теперь он смотрел на Ренато очень дружелюбно, у него явно поднялось настроение. Заметив это, Ренато обрадовался и охотно подтвердил:
- Да, я трусишка. Давай ее запрем!
- Пусть разомнется, - сказал Эйхе, присаживаясь на большой деревянный куб у края арены; Ренато сел рядом с ним.
- Она давно не выходила из клетки, - продолжал Эйхе. – Не бойся ее. Говорю тебе, она тебя не тронет. Потому что тигры слушаются меня не из страха, а из любви ко мне. А любовь – это великая гарантия того, что они меня не подведут. Животные не люди, они не умеют предавать.
     Его голос звучал спокойно и в то же время сильно, уверенно, ясно, резковатый и сухой, как у Норберта, но в эти минуты такой задушевный. Ренато слушал его с удовольствием. Конечно, Гельмар прав: уж он-то знает своих тигров… вернее, свою тигрицу. Ведь она теперь у него одна.
- Ты сам выкормил Лэйду? – спросил он, вспомнив слова Рамины Лассел о том, что Гельмар выкормил нескольких тигрят сам.
- Да, - охотно ответил он. – Но это почти ничего не дало бы мне, если бы я внутри себя ясно не чувствовал дара от Бога – дрессировать. Поверь, тигры знают об этом моем даре не хуже меня.
     Лэйда улеглась у ног Эйхе. Он потрепал ее за уши и снова заговорил о тиграх и о дрессировке – и с таким увлечением, что Ренато забыл про «опасную» Лэйду, всецело поглощенный беседой с Гельмаром.
     Вдруг посреди разговора тот задумался и неожиданно спросил:
- Рэн… когда Норберт собирается… ну, ты понимаешь?
- Я не могу тебе этого сказать, - неохотно молвил Ренато. – Ты можешь всё ему сорвать.
     Эйхе промолчал, ему не хотелось спорить. Потом снова заговорил о тиграх.
     … Когда, заперев Лэйду, они уже уходили из цирка, к ним подошел телохранитель дана Орсона и сумрачно сказал:
- Господин Эйхе, его светлость просит вас зайти к нему в кабинет.
- Хорошо, я сейчас буду, - ответил Гельмар. Он проводил Ренато до двери его комнаты, чтобы тот не заблудился, и пошел к Сантандеру.
     Ренато остался один. Он оглядел свою комнату внимательно, с любопытством. Это были настоящие покои лорда, принца или кого-нибудь в том же роде. Даже у Эрмете Ландольта комнаты не были обставлены столь роскошно. Особенно красива была огромная кровать, стоящая у стены, с шелковым пологом цвета морской воды. На пологе были вышиты гладью красивые букеты цветов, перевитые летами и самые разные лесные птицы. Ренато очень понравился этот полог, и он подумал, что если его пребывание в подземелье завершится удачно, то он потом возьмет эту вещь себе. Он сел на кровать – и чуть не утонул в ее мягких пуховых волнах: перина была взбита на славу. «Если бы всё это не принадлежало Орсону Сантандеру, как бы я всё это любил! – подумал он, поглаживая рукой атласное покрывало. – Забрать бы с собой эту комнату».
     Но тут же он нахмурился и решительно встал с кровати. Нельзя было расслабляться. Норберт ждал от него взрослого мышления и взрослых поступков, а тем временем в нем было еще так много детского!
     «Мне нужно оружие», - хладнокровно подумал Рэнни, настраиваясь на серьезный лад.  Он еще раз внимательно оглядел комнату, но уже иначе, деловым практическим оком. Ничего похожего на оружие он не заметил, но в углу у стены стояла изящная тросточка с серебряным набалдашником в форме собачьей головы. Сама трость была из слоновой кости. «Пожалуй, это мне подойдет, - сказал себе Ренато, взвешивая трость в руке. – Набалдашник довольно тяжелый. Если что, я воспользуюсь этой штукой».
     В дверь постучали, и вошел Эйхе. Ренато быстро поставил трость на место, но Гельмар не обратил на его жест внимания. Он снова был задумчив и сумрачен.
- Ренато, - сказал он. – Дан Орсон спрашивает, не хочешь ли ты… - он на секунду замялся, - словом… выступить перед ним?
- Хочу, - Ренато оживился. – Что именно он хочет увидеть?
- Что угодно, - ответил Эйхе. – Лишь бы ты танцевал.
- А кто будет играть? – спросил Ренато. – Я имею в виду на рояле или на чем-нибудь еще?
- Его слуга, он хорошо играет.
- Ладно. Когда я должен выступать и где?
- Желательно сейчас, в гостиной. Я проведу тебя. Ты пока переодевайся, а я скажу дану Орсону, что ты согласен. Твои трико и прочее – в нижнем ящике шкафа.
- Хорошо. Ты тоже будешь в гостиной?
     Эйхе утвердительно кивнул и вышел.
     Ренато достал из нижнего ящика шкафа белое трико с блестками, одно из тех, которые привез с собой из Гальты, и балетные туфли. Он облачился в трико и туфли и, взглянув в зеркало, остался собой доволен. Пусть перед арестом Орсон Сантандер в последний раз насладится балетом. Он, Ренато, рад исполнить последнее желание этого негодяя. Ему больше не было ни противно, ни страшно; он чувствовал себя сильным и защищенным. «Завтра на рассвете я снова буду дома», - подумал он.
     Вскоре Эйхе вернулся за ним и повел его в гостиную: огромную комнату, пол которой был выложен блестящим паркетом. Ковер убрали, кресла и стулья расставили по стенам. В углу поблескивало черное фортепьяно.
     Сантандер встретил их у дверей. Он улыбнулся Ренато и сказал:
- Спасибо, Рэнни, что согласился доставить нам с Гельмаром такое удовольствие. Право, мы очень рады и польщены.
- Я тоже рад выступить перед вами, ваша светлость, - ответил Ренато, стараясь взглядом и голосом показать, что Сантандер очень нравится ему и всё больше привлекает его. Его игра не пропала даром: он заметил, что черные и вместе с тем какие-то светлые глаза дана Орсона на мгновение озарились искрой хищного волнения – и тут же поспешно погасли.
- Благодарю тебя, - вновь повторил он.
     Угрюмый слуга герцога сел за фортепьяно, герцог и Эйхе заняли места в креслах, поставленных у стены. Ренато просмотрел ноты, выбрал несколько вещей и попросил пианиста сыграть их, а сам вышел на середину подземного зала.
     Зазвучала музыка, и он начал танцевать. Это была вдохновенная импровизация, одна из тех, на которые он был мастер. Безошибочное чутье подсказывало ему гармоничный порядок поз и движений. Он мысленно видел перед собой образ юноши, который из невинного отрока постепенно превращается во взрослого мужчину – и воплощал этот образ в своей импровизации – живой, чистой, пламенной.
     Эйхе и Сантандер глядели, как он кружится с букетом цветов, взятых им из вазы. Вот мальчик увидел красивые цветы, залюбовался ими и по-детски обрадовался, что они у него есть, но вдруг вспомнил о девушке, которой тоже нравились эти цветы, и пожелал найти ее, потому что понял – он должен подарит ей эти цветы, ибо он любит ее…
     Сантандер смотрел на него, не отрываясь. Он был тонкий ценитель прекрасного и сразу понял, что перед ним чрезвычайно одаренный мастер балета. Дан Орсон наслаждался искусством абстрактно и чисто. В эти минуты он забывал о своих пороках и низких страстях и превращался в эстета, человека высочайшей культуры.
     Эйхе тоже поневоле получал удовольствие от танца Ренато, но в то же время не мог не думать о том, чем кончится для Сантандера наслаждение искусством и красотой в соединении с преступлениями, необузданными страстями и жестокостью. И всё это умещалось в одном человеке, который терпел сейчас присутствие его, Гельмара, рядом с собой только ради Ренато.
     Когда Ренато завершил свой танец и изящно поклонился зрителям, Сантандер встал и с сияющим от восторга лицом пожал Ренато руку и поцеловал его в лоб, а затем попросил станцевать еще.
     Ренато охотно исполнил его просьбу. Он танцевал еще около часа, а Сантандер наслаждался каждым его движением. Эйхе также наслаждался, но он знал то, чего не знал герцог, поэтому его наслаждение было похоже на последнюю радость приговоренного к казни.
     Когда «балетный номер» был, наконец, завершен, герцог снова подошел к Ренато, с жаром объявил, что он гений, снова пожал ему руку, но на сей раз поцеловал в щеку и при этом устремил на него свой сияющий затягивающий взгляд. Ренато умело изобразил смущение, смешанное с волнением и гордой радостью, но между ним и даном Орсоном была стена из толстого стекла. Герцогу не было доступа внутрь, и он даже не подозревал об этом.
     Потом Рэнни переоделся и поужинал вместе с Сантандером и Эйхе, после чего ушел в свою комнату. Эйхе тоже ушел к себе. Перед сном Ренато зашел побеседовать с ним немного. Потом они пожелали друг другу спокойной ночи, и Ренато заперся в своей комнате. Подождав некоторое время, он погасил у себя все свечи, кроме одной, и босой, без башмаков, выскользнул из комнаты. Ему нужно было выяснить, у себя ли герцог и что он собирается делать. Коридор был почти темен, озаренный в этот поздний час очень скупо. Ренато шел к кабинету дана Орсона, молясь лишь об одном: чтобы не наткнуться на телохранителей. Но их нигде не было видно. Вероятно, герцог был совершенно уверен в своей безопасности.
     Подойдя к двери кабинета, Рэнни услышал голоса, доносящиеся из-за двери, и прислушался.
- … хотел бы я знать, с чего тебе не спится, мой милый, - говорил голос Сантандера; он звучал жестко и холодно. – Уж не шпионишь ли ты за мной? Вроде бы, это не в твоих привычках.
- Шпионство здесь ни при чем, - устало отозвался голос Гельмара Эйхе. – Я пришел, чтобы окончательно выяснить у вас, действительно ли я вам больше не нужен?
- Неужели ты сомневаешься в этом, Гельмар? – спокойно удивился Сантандер. – Я бы на твоем месте всё понял еще два месяца назад. Ты не просто мне не нужен; ты мне очень мешаешь, и с каждой минутой всё больше.
     Эйхе помолчал, потом еле слышно спросил:
- Значит… всё кончено? Вы меня гоните?
- Ну, что ты, - усмехнулся герцог. – Кто же гонит верных слуг, которые слишком много видели и слишком много знают? Нет, тебя ждет другое. Дик, Джеймс, взять его!
     Послышались звуки борьбы и глухие удары. Потом голос Гельмара, задыхаясь, хрипло произнес:
- Дан Орсон! Вы же мой приемный отец, вы так со мной не поступите!
- Ты еще не веришь мне? – засмеялся Сантандер. – Взгляни в зеркало, Гельмар Эйхе: у тебя губы и нос разбиты.
- Нет, - ответил Гельмар. – У меня разбито сердце, а вместе с ним разбились и вы.
- Как трогательно! Прощай, Гел. Господа, отведите господина Эйхе к нашему колодцу и покончите с ним. Только без излишней жестокости. Тело сбросите к Деламбру.
- Нет! – крикнул Эйхе, и в его голосе зазвенело отчаяние. – Да вы с ума сошли! Зачем вам меня убивать? Дан Орсон, я был вам верен, вы меня вырастили…
- Не тебя одно, мой милый, - жёстко сказал Сантандер. – Я многих вырастил и со всеми благополучно расстался; благодарение Богу, я не привязчив и не сентиментален. К тому же, ты очень некстати осведомлен о всех моих делах. Прощай! Да, чтобы не было шума, господа, заткните-ка ему рот.
     Снова звуки борьбы – и тишина.
     Дверь открылась (Ренато быстро спрятался за ней), и двое телохранителей герцога вывели под руки Гельмара Эйхе. Его голова была опущена на грудь, он уже не сопротивлялся. Дверь закрылась. Эйхе повели по коридору в сторону комнаты Ренато. Тот быстро и бесшумно последовал за телохранителями и их жертвой, нырнул в свою комнату, схватил трость и неслышно догнал Дика, Джеймса и Эйхе. Они шли, не оборачиваясь; он, как тень, двигался за ними.
     «Надо ударить их за ухом тростью, как учил Норт», - смутно подумал Ренато. Он поднял трость – и ударил сначала одного, потом другого. Оба упали, не издав ни звука, как подкошенные. «Удалось!» – с сильно бьющимся сердцем подумал Ренато. Он весь внутренне трепетал от лихорадочного возбуждения. Гельмар быстро встал, выплюнул кляп и обратил к Ренато свое окровавленное, разбитое лицо. Его глаза были огромными. Ренато молча схватил его за руку и потащил к своей комнате.
- Стой, - хрипло шепнул Эйхе. – Я пистолет возьму. Я теперь не дамся им…
     Он быстро нырнул к себе и вышел с пистолетом в руке, прижимая к лицу платок. Они вошли в комнату Ренато, где горела всего одна свеча, и заперлись изнутри. Ренато поставил трость на место и сказал:
- Гел… полезай за полог, к стене… они не найдут тебя там.
- А ты ложись, - отрывисто сказал Эйхе. – И притворись спящим.
     Ренато нырнул под одеяло прямо в одежде, а Гельмар спрятался за полог. Несколько минут они тревожно  молчали, прислушиваясь. Потом Гельмар слегка отдернул полог и молча пожал Ренато руку.
- Больно тебе? – тихо спросил Ренато.
- Вздор, - ответил Гельмар. – Пройдет. Главное, зубы целы.
     Через некоторое время в коридоре раздались торопливые шаги и голоса – приглушенные, но очень оживленные.
- Не входить! Сюда не входить! – вполголоса сказал за дверью Сантандер. – Я сам…
     Ренато услышал, как в замке осторожно повернулся ключ. Он тут же закрыл глаза и, положив голову на подушку, стал дышать ровно и безмятежно. Он слышал, как Сантандер обошел всю комнату, заглянул в ванную, подошел к кровати, глянул под нее и за полог с внешней стороны. Полог у стены он отодвигать не стал. Затем, бесшумно ступая, он вышел и запер дверь снаружи. Ренато и Эйхе облегченно вздохнули. Голоса и шаги за дверью постепенно удалялись, становясь всё тише.
- Не бойся, Гел, - прошептал Ренато. – Они не найдут тебя; раньше сюда придет полиция.
- Я не боюсь, - отозвался из-за полога Гельмар. – Мне кажется, я уже больше ничего не испугаюсь. Спи, ты устал.
- Лучше ты спи, - предложил Ренато. – А я тебя постерегу.
- Нет, я не усну сегодня, - возразил Эйхе. Знал бы ты, как мне не хочется спать.
- Тебе всё еще жаль…его? – спросил после паузы Рэнни.
- Его? – в голосе Эйхе прозвучало сухое презрение. – Его больше нет для меня. Нет и не будет, что бы ни ждало меня впереди.
- Слава Богу! – сказал Ренато.
     Через несколько минут они уже оба спали: один в кровати, другой за кроватью, за пологом, привалившись к стене. Но Ренато спал чутко: каждые пятнадцать-двадцать минут он просыпался и поднимал голову, прислушиваясь, потом засыпал снова. Эйхе просыпался реже, нащупывал свой пистолет, вздыхал и вновь погружался в сон. Он чувствовал себя человеком, долго бывшим во власти миража, но теперь пробудившимся. Его прошлое оказалось мыльным пузырем; пузырь лопнул, и в душе не осталось даже боли: так глубоко потрясло его окончательное циничное предательство дана Орсона. Будущее же представлялось неясным и неуютным. Он жил пока одним только настоящим, состоявшим из ночи, прерывистого сна, боли в лице и во всём теле от побоев, из Ренато, спящего за пологом, и из пистолета в руке. И еще из желания выжить: хотя бы назло дану Орсону, наперекор самому себе, ибо жить ему не хотелось. Ему, избитому, преданному, униженному, хотелось сейчас одного – спать и как можно меньше шевелиться. Ренато это чувствовал, поэтому, просыпаясь, не окликал его. В отличие от Гельмара он с нетерпением ждал будущего: а именно, рассвета, когда полиция во главе с Норбертом с двух сторон ворвется в благоустроенное подземелье Греческого Дома. «Какая это будет чудесная минута! – думал Ренато. – Скорей бы она наступила!»
    
                9.

- Рэн, вставай! – Гельмар Эйхе трогает его за плечо. - Слышишь?..
      Ренато мгновенно просыпается и слышит множество голосов и топот ног в коридоре.
- Это полиция, - он поспешно вылезает из кровати. – Гельмар, спрячь пистолет. Норберт запретил мне выходить из комнаты, которую мне отведут; будем ждать его здесь. Выбирайся из-за полога!
     Гельмар решительно выходит из-за полога. При свете почти догоревшей свечи видно, что его лицо в пятнах крови и синяках, а губы распухли.
- Ты бы умылся, - нерешительно советует Рэнни, зажигая три новых свечи.
     Эйхе не спорит. Он идет в ванную, наскоро ополаскивает лицо и возвращается. Ренато видит: он очень бледен и взволнован. Ему, конечно, сейчас тревожно и неуютно.
- Садись, - Ренато усаживает его рядом с собой на небольшое канапе. – И ничего не бойся; скоро для тебя кончится всё плохое.
- Дай Бог, - тихо отзывается Эйхе.
     Они сидят, напряженные, как струны, прислушиваясь к голосам, лаю собак, топоту ног и отдаленным выстрелам.
     Так, в ожидании проходит минут пятнадцать. Наконец, Ренато и Гельмар, слышат, как одна из собак начинает царапаться в дверь их комнаты и глухо ворчать.
- Рэнни, ты здесь? – спрашивает за дверью голос Норберта Сиверса.
- Да, Норт, - отвечает Ренато. – Придержи собаку, со мной Гельмар.
- Собаку держат, - отвечает Сиверс. – Можешь открывать.
     Ренато подходит к двери и открывает ее. Входит Норберт с пистолетом в руке. Он без усов, такой же, как всегда. При виде его Гельмар встает и бросает пистолет на пол. Тогда Норберт тоже прячет оружие. Ренато пожимает ему руку. Норт отвечает на его рукопожатие. В его взгляде – гордость за Рэнни, радость оттого, что он видит его… и волнение. Потому что в нескольких шагах от них стоит Гельмар Эйхе, его родной брат.
- Норт, - говорит Ренато. – Сантандер хотел убить Гельмара; я его спрятал. Гельмар… он очень хороший человек… пожалуйста, давай ему поможем.
- Я затем и пришел, - улыбается Норт. – Чтобы помочь.
     Он подходит к брату и протягивает ему руку:
- Ничего не бойся, Гельмар, всё будет в порядке. Одно плохо: Сантандер ушел.
- Как! – восклицает Ренато. Он весь вспыхивает от досады. – Ушел!
- Да, но это не страшно, - Норберт весело смотрит на него. – Зато арестованы шестеро его телохранителей. Он убежал один.
- У него больше нет людей, - произносит Эйхе. – Наверно, он бежал через кабинет: там есть выход, я покажу. И еще покажу, где Деламбр, вернее, то, что от него осталось. Он здесь, в старом колодце, под слоем негашеной извести.
- Норберт, - он смотрит на брата. – Не разлучай меня с моей Лэйдой… до тюрьмы.
- Не будет тебе никакой тюрьмы, - твердо говорит Норберт. – Ты заочно прощен его величеством по моей просьбе и пройдешь по делу только как свидетель и пострадавший. Забирай Лэйду и пойдем наверх. Устроим ее где-нибудь в подвале Греческого Дома и вернемся. Ты покажешь мне все выходы отсюда и старый колодец.
- Да. – Гельмар оживляется. – Но лучше я просто нарисую тебе схему всего подземелья. А я, правда, прощен его величеством?
- Правда, - отвечает Норберт. – Иди, забирай Лэйду, мы подождем тебя здесь.
- Спасибо тебе, - Эйхе крепко обнимает его. – Скажи, я младший?
- Нет, старший, - улыбается Норт. – Право первородства у тебя.
     Эйхе улыбается в ответ, кивает Ренато и Норберту и выходит из комнаты.
- Ну, как ты здесь? – Норберт обнимает Рэнни. – Страшно было?
- Совсем не страшно, - честно признается Ренато. – Правда, я переживал за Гела. Он спрашивал, действительно ли ты его любишь? Он замечательный человек, Норт. Дан Орсон предал его; будь ему братом!
- Буду, - обещает Норт. – Не переживай. Теперь уж я никому его не отдам, разве что какой-нибудь доброй женщине, которая его полюбит. Это Сантандер так избил его?
- Телохранители, по приказу Сантандера, - вздыхает Ренато. – Я потом всё расскажу тебе.
     Спустя десять минут возвращается Гельмар, ведя за ошейник свою тигрицу. Они выбиваются наверх, в мастерскую Эдли Смеша и идут в Греческий Дом. Там Лэйду с удобстовм устраивают в подвале.
- Я буду гулять с ней, – говорит Гельмар.
      Он рисует на листе бумаги, четко и понятно, полный план подземелья со всеми выходами и старым колодцем. Норберт отдает листок со схемой начальнику полицейского отряда и сам уходит с ним, поручив Ромасу и Керте опекать его брата.
     Ромас видит, что Гельмар устал, что ему нужен отдых. Ренато давно уже спит в их с Нортом комнате, на своем диване. Ромас отводит Гельмара в заранее приготовленную для него комнату рядом с комнатой Норберта, промывает его раны и смазывает их каким-то целительным составом, подаренным ему даном Сигизмундом. Вчера Норберт открыл всем обитателям Греческого Дома тайну Гельмара Эйхе. Узнав, что страшный преступник вовсе не Эйхе, все облегченно вздохнули и единодушно заявили, что готовы принять Гельмара Эйхе как гостя замка, и что всё ему прощают – даже «нашествие тигров», которое приказал ему «организовать» Сантандер.
     Поэтому Ромас очень приветлив с Эйхе.
- Отдохните, - говорит он ему. – Эта комната в вашем полном распоряжении. Я послал человека забрать ваши вещи из подземелья, сейчас он принесет их.
     Эйхе сдержанно благодарит его; ему всё еще кажется, что он спит и видит очень хороший сон. Ромас покидает его. Через несколько минут Гельмару подают горячий завтрак (он съедает его скорее машинально, чем с удовольствием), потом слуга Ландольта приносит ему его саквояж с вещами.
- Там еще много осталось, ваша милость, - говорит он. – Принести сейчас?
- Нет, - отвечает Эйхе. – Спасибо за услугу, друг, вот тебе скин. Остальные вещи я потом заберу сам.
     Он принимает ванну, после чего ложится в постель и с наслаждением засыпает.
     Через два часа Норберт Сиверс возвращается из подземелья и рассказывает Ландольту, Ромас, дану Сигизмунду и Рамине, что всё подземелье обыскано, и у каждого входа в него внутри и снаружи расставлены полицейские посты. Всего входов семь. Два из низ – за озером, два – в мастерской Эдли Смеша и в парке, еще четыре – в двух ближайших лесах. Дан Орсон сбежал один, не успев захватить с собой ничего, кроме денег, некотрых документов и нескольких пистолетов. Из колодца – длинной ямы, выложенной кирпичом, - извлекли останки Селестина Деламбра. Правда, нет прямых доказательств, что это он, но, судя по показаниям арестованных телохранителей, это действительно Деламбр и никто другой.
- А где мой брат? – вдруг спрашивает Норберт.
- Спит, - отвечает Ромас.
- Тогда не будем его будить, - решает Сиверс. – Пусть лучше не пообедает, чем не выспится. Сон и покой для него сейчас крайне важны. Я приглашу его к ужину.
     Зато он будит Ренато. За обедом Рэнни красноречиво и подробно рассказывает друзьям о своем пребывании «в гостях у герцога». Его слушают с огромным вниманием. Король Роланд даже откладывает в сторону вилку, чтобы не пропустить ни единого слова.
     После того как Ренато умолкает, в столовой еще добрую минуту царит тишина. Ее нарушает король.
- Господа, - говорит он торжественно, с чувством. – В моих глазах Гельмар Эйхе оправдан полностью. Я убежден, Норт, ты поймаешь Сантандера. Обязательно дай мне знать, когда это случится (ведь я уезжаю через два дня). А Гельмару Эйхе я сегодня же вручу копию указа, где написано, что он прощен мной, а значит, законом – и где стоят мои печать и подпись. Пусть он успокоится, отдохнет в Греческом Доме и узнает, наконец, что такое нормальная человеческая жизнь…
     Помолчав, он твердо добавляет:
- А Ренато Ристори герой! Рэнни, ты оказал помощь следствию и спас человека. Благодарю тебя. И позволь мне предложить поднять бокалы за твое здоровье!
- Спасибо, ваше величество… то есть, дан Кристофер, - розовея от гордости и удовольствия, говорит Ренато. Счастливый, он отвечает на рукопожатие короля. Все смотрят на него с улыбками и пьют за него. Рамина потихоньку утирает слезы и признается Эрмете Ландольту:
- Я не разгадала Гельмара… я-то думала, он негодяй, а он… бедный. бедный!
     Керта и Инесса тоже взволнованы, их глаза влажны. Чувств Норберта описать невозможно. Он бесконечно рад, что его старший брат вовсе не преступник, что он, к тому же, отважный человек с верным сердцем, а главное, сам король простил и оправдал его! И как же охотно он, Норт, разделит теперь богатство Сиверсов пополам на двоих. А Сантандеру недолго осталось гулять на свободе. Этот тигр лишился главного своего убежища, к тому же, он в ловушке: ведь без Ренато он никуда не уедет, обязательно вернется за ним. «Это будет скоро», - уверенно думает Норберт.


     И вот восемнадцатого июля для дрессировщика Гельмара Эйхе начинается совсем другая жизнь. Сделав резкий вираж, его судьба устремляется по совершенно новому пути, о котором он до сих пор не имел представления.
     Первые дни жизни в Греческом Доме проходят для него точно в какой-то дымке, в мареве. Он не может сразу до конца поверить, что сам король простил его, что сам король долго беседовал с ним с глазу на глаз – очень сердечно, с глубоким пониманием. Он несколько дней привыкает к тому, что обрел родного брата и добрых друзей, что никто на него не сердится, что у него теперь своя комната в замке, и он отныне сам себе хозяин, а не слуга порочного бездушного человека, который предал его. Нет, всё это не может происходить с ним, Гельмаром Эйхе наяву; это какой-то чудесный сон…
     Но «сон» постепенно обретает черты светлой реальности, а дан Сантандер, напротив, с каждым днем отодвигается всё дальше, его образ застилает туман… и это хорошо! Гельмар чувствует, как в нем постепенно нарастает блаженное ощущение свободы. Он обрел ее воистину, а не во сне, словно чья-то нежная любящая рука свыше нежданно одарила его покоем и внутренней тишиной.
    После проводов его величества Гельмар почувствовал это еще сильнее. Он видел, с какой искренней грустью обитатели замка расставались с Роландом, а он – с ними, и Гельмару передалась эта живая любовь подданных к своему государю. Ему сразу же стали ближе все, кто его окружал, особенно его брат и Рэнни, спасший ему жизнь.
     Гельмар понял, что не может без Норберта. За несколько дней он так привязался к брату, что почти везде сопровождал его, и Норт, любивший одиночество, с удовольствием брал его с собой. Гельмар обладал бесценным качеством с точки зрения Норта: он был молчалив. С Гельмаром было хорошо молчать и приятно беседовать. Точно так же обстояло дело и с самим Норбертом. И всё же Норберт был общительней Гельмара.
     Каждый день, выходя из своей комнаты, Гельмар встречал ясные лица, приветливые, дружеские улыбки, и сам постепенно (он даже не заметил, как это случилось) стал приветливым и дружелюбным, а главное, доверчивым к тем, кто его окружал. Ему нравились эти люди, нравилась его комната, парк, озеро – всё, что совсем недавно казалось таким чужим и враждебным. Теперь покой его друзей, их жизнь и здоровье стали для него важнее собственных. Он чувствовал их ненавязчивое внимание к себе и был глубоко им благодарен.
     Он с удовольствием сидел в мастерской Эдли Смеша и наблюдал за его вдохновенной работой. Он рыбачил с Ромасом и даном Сигизмундом, а Керте с Инессой рассказывал про тигров и про то, почему его тигры лучше обычных цирковых.
     Однажды Керта сказала:
- Мы верим вам, Гельмар, но, боюсь, мы были бы другого мнения о ваших животных, если бы Рамина не предупредила нас.
- Нет, не были бы, - улыбнулся ей Гельмар. – Я бы не позволил тиграм тронуть вас, данна Керта. Мы с Раминой отстояли бы вас. Тигры напали в ту ночь на людей только потому, что их напугали, а меня не было рядом, чтоб успокоить их. Я никогда бы их не оставил, если бы не Сантандер: он был для меня дороже тигров, и теперь я очень жалею об этом.
     В самом деле, он жалел об этом – и даже навестил своих тигров в Стразельде. После этого свидания он сообщил Норберту, что по окончании следствия заберет тигров обратно и купит свой собственный цирк, где будет одновременно хозяином и дрессировщиком.
- Это мое, и я люблю это, - добавил он. – Рамина уже сказала, что будет помогать мне, а я обещал приручить к ней тигров – так же, как приручил их к Ренато.
- Граф Эрмете не согласится, - улыбнулся Норберт. – Ведь Рамина Лассел – уже его невеста.
- Напротив, он очень доволен, - возразил Гельмар. – Он сказал, что для романтического героя, которым он себя чувствует, укротительница тигров – самая подходящая жена.
     Братья переглянулись и рассмеялись.
- Он прав, - согласился Норберт. – Если уж быть романтиком, то до конца, во всех сферах жизни.

                10.

     Начало августа; ясный солнечный день.
     Ромас Лоринд только что выкупался в Тайгерслэйке и теперь лежит на берегу, на траве. Солнечные тени от деревьев нежными узорами покоятся на ее яркой зелени. Видно, как в озере, неподалеку от берега, плещет крупная рыба, а вода поблескивает в солнечных лучах – знойная, ленивая, как весь этот день.
     В нескольких шагах от Ромаса дремлют Ренато, Норберт и Гельмар. Они выкупались раньше Ромаса. Ренато, конечно, спит, Норт тоже кажется спящим, но это может быть лишь иллюзией.
     Ромас думает о Керте. Она сейчас в Греческом Доме, ее тоже сморила жара. Он не стал ее будить, отправляясь на озеро: всё равно он скоро вернется. Ему вспоминается письмо, полученное вчера из Гальты, от его величества (его читали всем домом). Роланд писал, что никогда не забудет счастливые, безмятежные дни, проведенные им «на берегах Тайгерслэйка» и спрашивал, не напал ли еще Норт на след Сантандера?
     Ромас слегка хмурится. В самом деле, где может быть этот человек? В убежищах, известных Гельмару Эйхе его не оказалось. Правда, Норберт совершенно не беспокоится. Он убежден, что дан Орсон обязательно придет за Ренато. Ромас ему верит, но на душе у него неспокойно. И не будет спокойно, пока он не убедится, что Сантандер либо мертв, либо в тюрьме. Он и Керта решили между собой не покидать поместья, пока дана Орсона не поймают; к тому же Эрмете Ландольт просил их об этом.
     Гельмар просыпается и, едва протерев глаза, быстро садится на траве и зорко озирается по сторонам. Эта привычка появилась у него с той ночи, когда Сантандер отдал приказ убить его. Увидев, что всё в порядке и что Ромас улыбается ему, Гельмар, успокоившись, отвечает ему улыбкой. Она так же хороша, как у Норта, но в ней нет озорной дерзости, она всегда немного печальна, совсем чуть-чуть.
     Ромас протягивает ему бутылку с апельсиновым соком и кружку, которую они захватили с собой, одну на всех.
- Спасибо, - говорит Гельмар, охотно наливает себе соку и пьет. На его лице явное удовольствие, а темные глаза мерцают, как звезды.
- Хорошо тебе здесь, Гел? – спрашивает Ромас (не потому что знает ответ на этот вопрос, а чтобы завязать беседу).
- Так хорошо, как еще никогда и нигде не было, - признается Гельмар. Потом задумчиво прибавляет:
- Хорошо, что я не сказал Сантандеру о Норте. Он не знает, что мы братья, что мы похожи. Норт сказал, что мы можем хорошо сыграть на этом.
- Было бы с кем играть, - замечает Ромас. – Где он, когда появится? Признаться, я жду с нетерпением.
     Гельмар молчит. Зато вдруг заговаривает, не открывая глаз, Норберт:
- Нам не нужна спешка, Ром. Сантандер появится обязательно, а когда – это не должно тебя беспокоить.
- Меня бы это и не беспокоило, если бы мы с Кертой жили в другом месте, в моем имении, которое государь вернул мне, - говорит Ромас. – Но я не могу уехать: бросить Рэнни, Эрми, тебя, пока Сантандер не пойман: совесть мне не позволяет.
- Не тревожься, - посмеивается Норберт. – К сентябрю мы поймаем этого «тигра», как бы он ни прятался. Взгляни на Рэнни. Да разве он не придет за такой приманкой?
     Ромас смотрит на Ренато, который продолжает спать.
- Да, - соглашается он. – Такой человек придет за Рэнни, обязательно придет. И почему у Рэнни такая кожа? Точно светится…
- У него и душа светится, - говорит Норт. – Вот за его душу-то Сантандер и цепляется: купить ее хочет вместе с телом. Он сбежал от нас, находясь в приятном заблуждении, что Ренато Ристори начал к нему привязываться. О, это заблуждение не даст ему покою!
- Пожалуй, - Ромас встает. – Мне пора, Керта, наверно, уже проснулась.
- Мы тоже скоро вернемся, - говорит Норберт.
     Ромас уходит, а братья остаются. Норт пьет апельсиновый сок и курит сигару, а Гельмар просто сидит, обняв руками колени, и с улыбкой слушает тишину, сотканную из еле слышного шелеста листьев, птичьего щебета и жужжания насекомых.
- А в Бастре у нас хороший дом, Норт? – спрашивает он вдруг.
- Отличный, - улыбается Норберт, который тоже скучает по особняку в Бастре. – Представь себе: трехэтажный старинный дом на окраине города, окруженный садом, а рядом лес, река…
     Гельмар слушает, точно сказку.
- Мы с тобой поедем туда, - обещает Норберт и окликает Ренато:
- Рэн, вставай, пора домой.
     Рэнни сладко потягивается:
- Пойдем. И когда я только успел заснуть?


     А через несколько дней Норт перехватывает письмо, отправленное Сантандером на имя Эйхе. Сантандер просит своего воспитанника простить его и привести Ренато в уединенный перелесок на северо-западе, к разрушенному мосту через речку.
     Норберт не показывают Гельмару письма, но тут же начинает действовать.
     Несколько вечеров подряд они с Ренато совершают вечернюю прогулку к перелеску, но дан Орсон на свидание не приходит. Норберт не унывает: он верит в то, что всё идет, как надо…


     Августовский вечер.
     Норберт и Ренато Ристори прогуливаются возле разрушенного моста близ небольшой долины. Немного в стороне видна деревня с ветряной мельницей: идиллический пейзаж, достойный кисти художника.
     Заходящее солнце проникновенно золотит долину и перелесок; дышится легко, мягко. Пахнет сеном, медом, клевером.
     Оба одеты легко: в блузы, панталоны и летние башмаки. Сиверс совершенно преобразился в Гельмара Эйхе. У него теперь так же искривлен позвоночник и, подобно Эйхе, он слегка наклоняется вправо. Ренато поглядывает на своего друга и опекуна с одобрительным любопытством: его теперь нипочем не отличишь от Гельмара. Он даже свел со скулы свою татуировку: инициалы имени «Норберт Сиверс».
     И всё же Ренато не по себе, он скучает.
- Норт, - тихо окликает он. – А если он и сегодня не появится?
- Значит, появится завтра, - так же тихо отвечает ему Сиверс.
     Ренато вздыхает, но роптать не смеет. Ведь это так здорово, что они с Нортом гуляют вместе. И жаль, что с ними нет Гельмара, потому что Ренато любит и его. Гельмар для него – часть Норта, его продолжение. Рэнни знает: Гел сейчас очень переживает о них обоих: Норт недавно всё ему рассказал. Норт и Ренато для Гельмара теперь самые родные люди на земле. Ромас и Керта, наверно, успокаивают его. Когда Гельмар гуляет с Лэйдой, он дает Ренато подержать цепочку, а Норт играет с ним в шахматы. С этими братьями можно говорит обо всём на свете, они всё понимают… так же, как понимал когда-то Рэнни его отец.               
- Гельмар! – раздается вдруг глухой голос за их спинами. Они оборачиваются. В нескольких шагах от них стоит полицейский в черном мундире и целится в Норберта из пистолета. Оба тотчас узна`ют этого полицейского. Ренато как бы случайно загораживает собой мнимого Гельмара Эйхе и с умело разыгранным ликованием в голосе и глазах восклицает:
- Дан Орсон!
- Здравствуй, Рэнни, - Сантандер с улыбкой кивает ему, но видно, что он весь в напряжении. – Отойди немного в сторону.
- Нет, - спокойно говорит Норберт, кладя руки на плечи Ренато. – Он не отойдет пока вы не уберете оружие.
     Сантандер решительно прячет пистолет и говорит:
- Гельмар, я хочу поговорить с тобой. Не бойся меня, я не собирался стрелять; я боялся, что ты в меня выстрелишь. У тебя ведь есть все основания для такого поступка.
- Дан Орсон, - голос Норберта слегка дрожит. – Если вы готовы предать дружбу, то я не такой. Как бы вы ни поступили со мной, я был и остаюсь вам верен. Вы меня вырастили, я ваш слуга. Я получил ваше письмо и привел к вам Рэнни. И я ничего не прошу за это: хочу только, чтобы вы взяли меня с собой.
     В глазах Сантандера мелькает облегчение, его лицо проясняется.
- Я рад, мой дорогой, - говорит он очень ласково, подходя к ним. – Рад, что ты у меня столь великодушен и умеешь прощать.
     Он протягивает Норберту руку, тот пожимает ее. При этом Сиверс успевает заметить в излучающих странный свет, черных глазах Сантандера затаенную неприязнь к нему, мнимому Гельмару Эйхе. Эта неприязнь так искусно спрятана, что только Норт своим опытным глазом и может различить ее.
- Дорогой мой мальчик, - задушевно обращается к нему дан Орсон. – Ты чистое золото. Какую величайшую ошибку я совершил, предав такую верность! Ты теперь остался у меня один, Гел. И, конечно же, я не только с удовольствием возьму тебя с собой, но и постараюсь искупить свою вину перед тобой. Ты веришь своему дану Орсону?
- Верю, - глухо отвечает Норберт; его взгляд увлажнен слезами умиления и преданности.
- Вот и прекрасно, - дан Орсон треплет его по щеке властным жестом хозяина.
- А ты, мой мальчик, - он поворачивается к Ренато, и глаза его тут же коротко и жадно вспыхивают, - ты, я вижу, тоже рад меня видеть?
- Очень рад, дан Орсон, - улыбаясь, отвечает Рэнни.
- Благодарю тебя, - Сантандер стискивает его руку, потом решительно обнимает обоих своих спутников за талию.
- Пойдемте же, - говорит он. – Нам надо спешить. Мы сейчас же уложим вещи и отправимся за границу. Вещей мало. Всё необходимое я куплю вам по дороге. За мной идет охота, - он по-волчьи поводит глазами по сторонам. – Они думают, что затравили меня. Но скоро я покину Гальтанию вместе с вами. Будем ехать по ночам, а днем где-нибудь отсиживаться. Я всё продумал. Мы вырвемся отсюда.
     Они идут к деревне с мельницей.
- Я остановился у одной старой крестьянки,  продолжает дан Орсон. – Сказал, что веду расследование по приказу начальства. Я купил в соседней деревне отличных лошадей и сёдла. Ты же ездишь верхом, Рэнни? – он заглядывает Ренато в глаза.
- Езжу, дан Орсон.
- Вот и отлично. Мы двинемся на запад, к морю. Там сядем на корабль – и в Италию. Тебе, Рэнни, придется изменит внешность. Ты переоденешься молодой дамой. Нам придется на время стать искусными актерами, если мы хотим быть свободными и счастливыми. Гел, ты тоже переоденешься дамой и будешь изображать тетку молодой девушки. А я останусь полицейским, который по приказу начальства сопровождает дам к определенному месту назначения. Я напишу бумагу, подтверждающую мою личность: у меня есть поддельные печати. Теперь всё будет хорошо, я знаю…
     Норберт слушал Сантандера и про себя удивлялся его находчивости, предприимчивости и уверенности в себе, а главное, его несгибаемости. «Сколько положительных полезных черт в этом характере, - думал Норт. – Ведь с ними можно было бы горы своротить, если бы этот человек обратил их на правильное и полезное дело! Из него вышел бы одаренный сыщик».
     Они пришли в деревню, и Сантандер провел их в приземистый домишко у самой околицы. Они вошли в комнату, где были только стул, стол, кровать и небольшой саквояж.
- Садитесь, - Сантандер указал им на кровать, а сам достал из саквояжа чернильницу, перо и папку с листами бумаги и сел за стол.
- Сейчас я напишу бумагу от имени начальника стразельдской полиции, - молвил дан Орсон, - о том, что я полицейский и сопровождаю двух дам.
    Он склонился над бумагой и задумался: с чего начать? Неожиданно что-то кольнуло его в шею. Он удивленно обернулся, но тут же всё поплыло перед его глазами, и он мгновенно заснул, мягко соскользнув со стула на пол.
- Вот и всё, - молвил Норберт, стоя над поверженным герцогом и держа в руке шприц со снотворным. –  Рэнни, ступай в Греческий Дом и позови тех, с кем мы заранее договорились, а я пока что свяжу нашего пленника.
- Бегу, - поспешно отозвался Ренато; он был уже у двери.
     … Спустя полчаса связанного дана Орсона везли в карете, а еще через некоторое время он был водворен в камеру стразельдской городской тюрьмы.
     «Тигр» был пойман!

                13.

     Никогда еще в своей жизни дан Орсон Сантандер не терпел подобного поражения. Он был уничтожен, убит, раздавлен. Нет слов, чтобы описать его бешенство, когда он понял, что больше никогда не будет свободен.
     Его ярость удвоилась, когда он узнал, что его провел вовсе не Гельмар, а брат Гельмара, Норберт Сиверс, частный детектив. И Ренато, его Ренато помогал ему! Сантандер отказывался этому верить. «Я старею, - подумал он с тоской. – Все, кому не лень обводят меня вокруг пальца; еще год назад это было бы невозможно. Или я просто попал в полосу невезения и, кажется, уже не выберусь из нее…»
     Он горько пожалел о том, что купив когда-то у цыганки младенца, нареченного им Гельмаром Эйхе, он не занялся поисками его брата-близнеца, хотя знал, что этот брат существует. Если бы он вел постоянное наблюдение за Норбертом, тому вряд ли удалось бы провести его.
     С ним беседовали только Сиверс и полицейский следователь. Они вели допросы. Он умолял их позвать к нему Гельмара Эйхе и Ренато, но ему ответили, что оба, может быть, навестят его после суда, не раньше: и он вынужден был смириться с этим.
     Его величеству Роланду сообщили, что герцог Сантандер пойман. От короля пришло самое радостное письмо. Он поздравлял «великого сыщика Норберта» с очередным удачным завершением дела.
     Суд над Сантандером состоялся в сентябре. Учитывая преклонные лета дана Орсона, судьи не приговорили его к смертной казни, а ограничились пятью годами тюрьмы с последующей бессрочной ссылкой на север страны.
     После объявления приговора Гельмар и Ренато навестили заключенного, но он был с ними угрюм и холоден: они больше не интересовали его.
     В сентябре же состоялась свадьба Инессы Ландольт и Милита Ларрэя, а почти сразу же после нее – свадьба Эрмете Ландольта и Рамины Лассел. Пышно отпраздновав два этих торжества, все разъехались, и Греческий Дом опустел.
     Ромас и Керта отправились в поместье Ромаса близ Гальты, полковник Сигизмунд Геслер уехал в свои Сорочьи Полянки, Норберт, Гельмар Эйхе (теперь Гельмар Сиверс) и Ренато поехали в Бастр, где братьев ожидал родной дом. В Бастре Гельмар купил цирк, куда привез своих тигров, и стал в нем дрессировщиком и директором, как и мечтал об этом. Рамина Лассел охотно помогала ему. Спустя некоторое время Ренато Ристори по настоянию короля уехал в Гальту, в королевский театр, чтобы отныне выступать там.
     В Греческом Доме остались лишь Эдли Смеш и Бозэл, которого простили и оставили в должности дворецкого. Бозэла часто навещала дочь, приезжавшая с мужем и детьми, а Эдли Смеш в скором времени познакомился с Иммоной Бентем, дочерью сьюполкской трактирщицы, и женился на ней.
     Но каждое лето Греческий Дом неизменно вновь наполнялся голосами старых друзей. Все они съезжались туда, чтобы повидаться друг с другом, вспомнить незабвенное лето, проведенное ими в поместье и поздороваться со статуями, приветливо смотревшими на них из всех аллей парка. И обязательно в июне или июле Греческий Дом посещал король Роланд. Он всегда приезжал инкогнито, оставив где-нибудь подальше свою назойливую свиту, и Греческий Дом радушно раскрывал объятия высокому гостю.
- А ведь история нашей дружбы началась с Керты Марен, - любил повторять его величество. – Ведь если бы она не сбежала из дома, она не встретила бы Ромаса и не попала бы сюда, а по их горячим следам не явился бы и Норберт Сиверс. И «история с тиграми», возможно, получила бы совсем другой конец.
     И когда король говорил так, все весело и ласково смотрели на Керту, а она, смущенная и счастливая, смотрела на них и думала: «Здесь, среди этих людей, сбылись самые заветные мечты моего детства и юности о любви и дружбе, и я буду помнить об этом, сколько бы еще не прожила на свете. В Греческом Доме (я знаю!) всегда будут думать обо мне и ждать меня. И когда бы я ни приехала сюда, меня примут с радостью и удовольствием».

               
                КОНЕЦ

начало: 23.05.09
конец: 26.06.09