Вопреки всеобщему стереотипному мнению я не бросилась к ней в комнату. Я не кричала в исступлении надрывающимся от мучений голосом, я не пыталась дрожащими руками обхватить холодеющее с каждым мгновением тело, я не целовала лоб и руки сестры; я осталась в комнате. В одно мгновение поняла я, что произошло. В ту же секунду я почувствовала себя невероятно одинокой, как будто часть моего сердца отрезали ледяным ножом, растоптали, выжали из него с кровью всю жизнь и вернули обратно. Пришили исхудавшую отмершую частичку меня и были счастливы.
Я лежала на боку безразличная ко всему в этом мире. Казалось, ничто сейчас не сможет встревожить мою душу. Ни одно слово, ни один челочек, ни даже конец света, который по большому счету уже произошел внутри моего сознания.
......
Неожиданно, я почувствовала, как колючая волна поднялась из глубины моего желудка через внутренности, горло и преобразовавшись в крик, вырвалась наружу. Я села, обняв колени. Обжигающие слезы лились водопадом из моих опухших глаз. Я шмыгала носом, словно маленький простывший ребенок. В руках сжимала я томик Брэдбери, страницы которого сморщились от соленой влаги страданий. Все было слишком бессмысленно. Качаясь из стороны в сторону, сидя на краю кровати, я покусывала себя за руку. Сильнее и сильнее. Я хотела заглушить ту невыносимую душевную боль, ту боль, которую не измерить ничем, ту боль, которая глубже океана и дно которой во сто крат темнее. Потому что в ней нет дна. Такие мучения вечны. Я вынырнула из этого состояния лишь когда почувствовала внезапную резь, как от укола, на своем предплечье. Я прокусила кожу и на ее алебастровой поверхности выступили алые капельки крови. Взяв платок со стола, я приложила его к ране и снова легла на кровать лицом к стене. Я не слышала ничего, кроме завывания ветра, доносящегося сквозь маленькую щелку в оконной створке, да тиканья часов, отсчитывающих нескончаемые мгновения душевной пытки. Я не видела ничего, кроме глухой стены перед собой. Я не чувствовала ничего, кроме тупой не уходящей, но усиливающейся боли. Я была жива, но часть меня была мертва. Меня было две, а стала одна. Я была одной ногой в могиле. Я была и меня не было.
Меня всегда удивляло, как люди в таком состоянии могут спать? Как могут они думать, ходить по земле, завтракать и обедать, как могут они жить? Я поняла. Все это происходит как будто во сне. Ты засыпаешь в слезах, ворочаясь на мокрой подушке. Просыпаешься и с тех пор живешь как в тумане. На твоем лице практически ежеминутно появляются влажные осколки стекла, стекая по щекам они режут больнее любого лезвия и в тоже время приносят хотя бы секундное облегчение.
В период моего душевного опустошения я заметила еще одну любопытную вещь.
Со смерти Иден отец не проронил ни слезинки, мама же постоянно плакала.
Ее лицо, омытое слезами материнской любви, как будто молодело, с каждым рыданием, ей становилось легче. Кожа лица приобретала живой оттенок. С течением времени она изменила свой цвет с бледно-песочного на бисквитный, губы снова заалели, и невыносимая режущая боль сменилась сначала мучительным страданием, затем тоской и после тихой печалью. Конечно, перемены эти происходили месяцами, которые после сложились в года, но все же в открытых мучениях она нашла спасение. Тяжелый крест ее ноши становился легче и жизнь заново приобретала смысл. По прошествии какого-то времени она вспомнила о моем существовании и поняла, она все еще нужна.
Всего этого нельзя было сказать об отце. Как я и говорила, он не проронил ни слезинки. К тому же, он жутко раздражался, когда видел мамины слезы. Отец начинал кричать, выходил из себя и с возгласом:" Господи Боже, Элизабет, твое нытье ее не вернет! Прекрати хныкать и иди займись делом! Черт его знает, что устроила здесь, никакого житья с тобой нет!" хлопал дверью и выбегал из комнаты. Иногда он молчал. Сидел, уставившись в стену и молчал часами, но глаза его всегда оставались спокойными,бесстрастными, в них не было слез. Сам же он либо кричал, либо игнорировал всех и вся. Смерть Иден или, как он думал, Сары, то есть меня, его очень сильно изменила. С тех пор отец стал другим. Его лицо, в отличии от маминого, как будто иссушило время, оно походило на растрескавшуюся от недостатка воды землю и имело бледно-песчаный оттенок. Кожа стала сухой, будто бы обескровленной; глаза потеряли свою выразительность, а уголки губ опустились в горестно-саркастической ухмылке.Отец состарился за одну ночь. Он перестал верить. Перестал надеяться.
Но самым странным являлось другое. Отец думал, что мертва я! Я, а не Иден! В этот момент я осознала, что была дороже ему всего на свете. И хоть все родители мира клянутся, что любят своих детей одинаково, зачастую они нагло врут. Всегда кто-то для них не такой, как все остальные, всегда кто-то получает больше любви, пускай и на грамм. Этим "кем-то" для отца была я; и с моей мнимой смертью свет в глазах отца погас, внутренняя вселенная перевернулась с ног на голову, звезды низверглись на землю, и все вокруг вверглось в пучину густой, липкой тьмы.