Однажды, я забирал из больницы дядю Володю. Это было в последний раз, когда его выписывали из стационара живого. Мы ехали в полупустом городском трамвае. На последнем спаренном сидении. На улице весенней оттепелью кипела жизнь: ручейки талого снега искрились на солнце, гомонили радостно птицы, шагали нарядные люди…
— Везу тебе новые книжки, Володя! Приключения, как ты любишь. — Я старался говорить бодро, какое-то гнетущее молчание наваливалось на нас свинцовой тяжестью.
— Ты будешь отдыхать на лоджии, в своём любимом кресле, уноситься в мир приключений и станешь забывать свои болячки. — Я осёкся. Взгляд дяди, обычно любознательный и жизнелюбивый, не выражал ничего. Глаза его, как-то безразлично устремлены были на трубный изгиб стоящего перед нами сиденья. Я положил свою ладонь на бледную как мел его руку. От неё веяло ледяным холодом. «Боже мой,— подумал я тогда — они выписали его совершенно больным!» Ничего его не радует: Ни весна, ни книги, ни солнце.
Как всё-же тяжкий недуг быстро уносит жизненные наши радости, лишает интереса к некогда любимым вещам и занятиям. Коварна и переменчива ты, жизнь бренного тела нашего. Я никогда не питал иллюзий, что возможно нас ждёт где-то другая, лучшая жизнь! А значит то, что происходит с нами здесь и сейчас, — изощрённый эксперимент! Мы должны родиться в муках, затем всю жизнь выплывать и карабкаться, чтобы занять здесь какую-то нишу, не поскользнуться, не разбиться, не скатиться вниз. Сколько же сил требует жизнь от нас? А потом ждать коварной болезни или несчастного случая, которые вмиг могут превратить тебя в растение….
Только не говорите мне о мужестве, твёрдости и стойкости духа! Я видел, что делает с людьми боль. У моей знакомой защемило нерв в позвоночнике. Она не могла шевелиться, а только кричала. Слава Богу, если вы не знаете, как терпеть такие муки хоть один час! Но обезболивающие средства в наших лечебницах надо «выхаживать» 3-6 дней. «Если бы была возможность, — признавалась моя знакомая, — то тогда выбросилась бы из окна 4 этажа, чтобы покончить со всем этим»
Мы — мученики. Рождаемся на свет и производим себе подобных…. Пятилетнюю девочку колотит истерика у кабинета стоматолога. А нам уже 20 лет рассказывают, как легко для нервов и психики это делают в Европе. Значит, кто-то зарабатывает на детской и на нашей боли? Кто, на каких весах отпускал нам этот товар — муки и боль? Решал, много это нам или мало, а может добавить ещё? И не слишком ли был он жесток и немилосерден? И в чём же мы так провинились? Я хочу знать ответы на эти вопросы! Либо — я просто пыль под чьими-то ногами. Но хотя бы скажите КТО Я?
Поднимаю глаза, виден тупичок 4 этажа, где мы с Володей живыми общались. Поворот коридора, лестница на 4 этаж и…. Нет, не могу — ком в горле душит, глаза щиплет. Там нет его, НЕТ! Его теперь совсем нигде нет!
Трамвайная остановка прямо у Володиного дома. Мы медленно и молча поднялись к его квартире. Я передал дядьку его семье и быстро вышел на весеннюю улицу. Обернулся на их кухонное окно и увидел Володин силуэт. Бледное в стекле лицо, левый кулак сжат и приподнят в приветствии товарища Че. Я помахал рукой в ответ и прыгнул на подножку трамвая. Больше я живого дядю Володю не видел никогда. На следующий день неотложка увезла его в реанимацию, а потом в морг.
Зачем это мне? Спрашиваю я себя. Почему мне так важно написать о тебе, Володя? У меня самого больное сердце, а ты бередишь мне душу. А может это долг мой перед тобой неоплатный? Кто ещё о тебе напишет дядя Володя, дорогой мой? Прощай!
Ничего не стану о небесах писать — глухи они и слепы! И только память, верю, имеет живую силу…. и ещё сны. Я редко вижу сны, но если вижу, они тебя не забывают, Володя!
Валерий Зиновьев 06.01.2014