Да, не всегда он был таким больным наш Володя! Балагур, гармонист лихой, шутник, да и выпить «не дурак», когда здоровье позволяло. На озере «Шинном», где мы с ним выпивали и неспешные беседы вели, глубина была — дна не достать! Плавать я не умел и в воду — ни ногой. На улице жара. Володя, меня дразня, несколько раз искупался и, с наслаждением фыркая, делает на воде стойку — будто ему в этом месте воды по пояс. Стоит в пяти метрах от берега и приманивает:
— Валерка, заходи не бойся! Тут мелко совсем, вода — просто класс!
— Ну, змей-искуситель, — ныряю!
Прямо у самого берега меня скрыло с головой и я, будто свинцовое грузило, продолжал свой путь в быстро темнеющую преисподнюю. Дна не было. Тут я почувствовал сильное тело у своего бока и, накрепко захваченные кистью руки, собственные волосы. Это был Володя. Через полминуты мы с дядей, как ни в чём не бывало, лежали на нашем месте. Только он улыбался, весело искря, голубыми своими глазами. Я же, губами синюшными, не мог произнести ни одного слова и, словно окунь, выброшенный на берег, только открывал и закрывал рот, чем ещё более приводил дядю в благодушно-весёлое настроение. Потом, когда отошёл от ступора, я матерился и гонялся за Володей по берегу, норовя поддеть его носком босой ноги, или комом земли достать. Но разве его догонишь? Там росту под метр девяносто.
Случай на озере я неспроста вспомнил. Это не была хмельная бездумная шалость со стороны дяди. Сейчас часто говорят о том, как мельчает мужское сословие, на глазах теряя мускулы, гордость и честь защитника-воина, и превращаясь в офисный планктон — «толи баба, толи нет». С пирсингом, серьгой и пучком волос, стянутым розовой резинкой на затылке. Почаще нужно тем, кто отвечает за воспитание молодёжи, смотреть фильмы и книги читать, чтобы хорошо себе представляли они, как ведут себя завоеватели, хозяйничая на твоей земле! Из века в век одно и то же, неужто слаба настолько наша генная память?
Ведь, кажется, закрой глаза и представь — народ твой избитый, увязанный путами, с головами опущенными, ведут под хлёсткими ударами плетей. Угоняют скот, жгут посевы, висят на виселицах сыновья и отцы! Насилуют ваших жён, матерей, дочерей! А мы всё спим — авось пронесёт! Вот о чём говорил со своим племянником дядя Володя. Он был настоящим мужчиной. Занимался в секциях бокса и вольной борьбы. Он был неравнодушен к тому, что творится вокруг. Дядя никогда не прошёл бы мимо чужой беды. Рождённый в ссылке, с исковерканной властями судьбой — убитыми отцом, братом и сестрой — сам не носил в сердце злобы. Место ссылки стало для него его Родиной. Здесь, в Шарыповском районе Сибири, на Большом озере он и выучился плавать, как рыба. Если бы не биография, и офицером мог стать. Стольких ребят воспитал бы!
Володя рассказывал мне потом, что то место, где он мне стойкой глубину до пояса на Шинном озере показывал, когда-то было карьерной выработкой. Дна там достать и хорошему пловцу не под силу — не хватит воздуха! Но что так глубоко у самого берега, он не знал и просил у меня прощение за то купание.
Заснеженные стволы тополей под окном — больничный пейзаж уныл. Голуби ходят по оцинкованному сливу окна и в палату мою сквозь стекло глядят. «Чего, мол, хлебных крошек не накидаешь?». Даже, кажется, с укоризною смотрят. Кинул птицам хлеба и продолжаю смотреть на больничный двор. Чуть дальше кирпичная коробочка пищеблока, совсем в конце больничной аллеи «мертвецкая». Там и дядя мой побывал на цементном полу, лишённый иллюзий. Он почему-то до конца считал, что его спасут.
Глаза мои невольно поднимаются на четвёртый этаж к окну тупичка наших, Володя,с тобой бесед. Повесть эта горькая. Хочу, чтоб она была похожа на реквием тебе от моего израненного сердца, от измученной и стонущей души моей. Я уверен, что так подробно, как здесь не смогу о тебе написать никогда, Володя! Не то, чтобы силы мои уж совсем на исходе, чувствую стремительное течение времени и боюсь не успеть. Не успеть оставить память о тебе в таком виде, как я её вижу и чувствую. Я специально разволновал и растревожил свою о тебе память, чтобы не забыть ничего, не упустить чего-то дорогого и очень близкого. И ещё, я хочу объясниться тебе в сыновней любви! Понятно, что при жизни нашей — глаза в глаза — я никогда, наверное, не осмелился это сделать!
Я не осмелился признаться тебе в любви, когда ты спасал меня от смерти, снимая с рогов взбесившейся животины, когда ты учил меня быть мужчиной, когда шпана плевала мне в лицо, а ты чуть тогда не раздавил их на своём ГАЗоне! Я любил тебя и тогда, когда ты отправлял меня, пятилетнего, стрельнуть папироску у к/т Радуга, и даже тогда, когда ты кричал «Уберите его!» А я хотел петь и плясать, как Гаврош, на крыльце нашего барака, гордясь, что на гармошке играет мой любимый дядя.
Кажется, сказал то главное, что хотел. Сказал, словно выдохнул.
В России очень опасно заболеть серьёзно в новогодние каникулы. В стране на половину месяца останавливается жизнь. А меня вот угораздило.
Сюда, в кардиологию 20-й больницы привезли меня 31 декабря 2013 года. Да-да, под самый Новый год. Нисколько не огорчился я, что не буду участником на этом, когда-то любимом мною празднике. Я хотел, чтобы меня «вытащили», а в Новогоднюю ночь это могут сделать только у них. Уверен, здесь меня починят, как это делали уже не один десяток раз. Расцеловал бы им ручки — этим сестричкам, которые, как и больные, забывают о праздниках, будто они на посту часовые.
Тихий солнечный закат над больничным комплексом. В несколько минут здания снизу вверх окрашиваются золотистой солнечной краской и скрываются во мгле. Как-то не очень хочется Миру с нами дружить…. Кто мы для него? Но уж только не хозяева! Мы способны оценить его красоту и изменчивость, но не более. Однако он с нами не церемонится и неохотно делится знаниями, а наоборот всё запутывает. Чем дольше живём в Мире, тем больше он ставит перед нами вопросов. Оживлённые и интересные беседы вели мы с дядей о странной ЕГО недосягаемости. Это могло продолжаться ещё долго, но Мир, не посчитавшись ни с чем, забрал одного из нас — лучшего! Забрал насовсем, не оставив и намёка на ответы таких живых и интересных вопросов.
Мне оставил только боль утраты и, наверное, указал где оно, моё место. Желание ставить какие-нибудь вопросы, хотя бы себе самому, давно пропало во мне. Чёрный и Белый Мир и — кто кого? Крутятся, крутятся огромные диски жерновов, а мы, ещё оставшиеся на них, пляшем — сбросят, не сбросят…. Неумолимое время всё быстрее жернова раскручивает — кто раньше свалится, кто позже. Разница меж ними — мгновения, а дальше — тлен. Прости, Володя, убили во мне мечтателя, давно убили!
Эх, вот только бы хоть на один денёк вернуться нам на бережок Шинного озера! И под бутылку литровую водки поведать друг другу кто чего видел за эти годы разлуки. Закат красивый увидеть…. Проститься по-человечески…. Боюсь только, Хозяин не разрешит. Белый или Чёрный — неведомо! Меж ними, похоже, согласие невозможно. Прощай, Володя!
Валерий Зиновьев 09.01.2014