В 1961 году пошёл я в первый класс. Зима в том году была суровая на морозы и снежная на метели. Школа от нашего барака в километрах 3-4 была, тащил меня до места на санках дядя Володя, и каждое посещение занятий было для меня и дяди моего событием экстремальным. Жили мы на самой окраине города, добираться по ухабам, сугробам и заносам снежным было нелегко.
Кутались в одежды как могли. На Володе — пальто с высоко поднятым воротом, папаха натянутая до самых глаз, ватные штаны, валенки, меховые рукавицы. Я же вид имел совсем юморной. Не было видно лица, голова поверх шапки была по-бабьи закутана пуховым платком и старенькой бабушкиной шалью. Затем углы шали были подтянуты мне под мышки и завязаны узлом на спине. Зато я не шёл пешком — я ехал! Семь лет мне было в ту пору, и росточком я был совсем маленький. Мало кто теперь помнит сани той поры. Тогда ведь аллюминиевых не было. Из металлического кругляка или трубы с завёрнутыми спереди спирально рогами, на каркасе дощатый настил. На него что-нибудь тёплое накрывали — одеялко или матрасик, сшитый специально заботливыми руками хозяек. Вообще-то транспорт этот для подвозки дров и угля назначен был — весь район печами топился, но и для такого дела сани годились тоже.
Гена, старший братишка мой, часто подтрунивал надо мной:
— Опять сноп в школу повезли….
Дорога, прямо сказать. была не из лёгких. Санки на рытвинах и ямах бывало опрокидывались, и я лежал лицом в снегу, ожидая своего спасителя — дядьку. Он подходил, переворачивал меня на спину, отряхивал от снега, и кидал, словно пшеничный сноп, в сани. Володе в ту пору 19 лет было, наверное, он тогда мог что-нибудь говорить при этом, но за давностью лет я тех слов и не упомню. Иногда дядя и сам падал, поскользнувшись, и растянув свои длинные ноги поперёк дороги. Тогда сани со мною катились по инерции, пока не упирались в его тело и не останавливались. Сам я был до того укутан заботливой своей бабушкой, что ни одного движения самостоятельно сделать не мог. Да… это был не тот, что теперь, город, и погоды в ту пору стояли суровые.
Странно, я могу лишь прикрыть глаза и увидеть отчётливо, будто в щель бабушкиной шали, как, утопая в сугробах, вразвалочку, упрямо понурив голову ветру, тянет меня на саночках мой молодой дядя, заменивший мне отца! Вся спина его полупальто покрывалась коркой инея, огибал шею белый парок дыхания, а мне нестерпимо хотелось плакать…. Как захотелось сейчас, именно сейчас, когда невозможно тебя увидеть, услышать твой голос и прерывистое надсадное дыхание твоё на той дороге….
Однажды Володя не смог забрать меня из школы. Всю дорогу до нашего барака я шёл пешком и плакал. Тогда я потерял варежки, обморозил руки, нос и щёки и мне было очень больно….
Хорошо, что в этой школе проучился я всего один год. Дальше — в школе-интернате меня «пообтесали». Эта же, первая моя школа, просто не знала, что со мной делать. В ссыльной деревне, если меня не на кого было оставить, за шкалик водки и шмат сала со мною соглашался побыть «гувернёром» старенький дед Талкин. Этот дед не знал ни счёта ни письма, но помнил сотни матерных частушек и прибауток и исправно обучал меня тому, что сам хорошо знал. Помню, мама не хотела ходить на родительские собрания: большую часть времени там говорили обо мне. Она посылала дядю Володю, тот приглашал своего друга Зыкова, они садились за последнюю парту и хихикали над рассказами о моих проделках.
Валерий Зиновьев