Он стоял против солнца. Уши прозрачные, розовые на солнечный просвет, точно у кролика. Вихрастая макушка, шейка с кадыком, веснушки по всему лицу разбрызганы. Не знай Санька, что это самый настоящий живой американец, никогда не поверил бы.
Классная комната была наполнена майским светом, портреты Толстого и Горького на стене подмигивали солнечными зайчиками на чёрной типографской краске, а торжественная стенгазета, написанная хорошим (“учебниковским”, как говорил Санька) английским языком, вещала о безмерной радости советских пионеров ленинградской школы №272 встречать делегацию учащихся из Северной Каролины. “Но-ос КэролАйнэ”, как произнёс их американский скаутский вожак с подходящим вожакским именем Джо.
Ребят, конечно, к этой встрече готовили тщательно. Надо ли говорить, что показательный пятый класс “собирали”, как конструктор, из двух: пятого “А” и пятого “Б”. Активисты чуть было не подрались в жарком споре, какую букву присвоить стихийно слепленному классу – по количеству представителей или по количеству сносно говорящих по-английски. Так и не договорились, а диспут прервал специалист из РОНО, примиривший готовые подраться стороны коротким весомым аргументом: американцам всё равно.
На подготовку выделили две недели. Как Санька попал в отборную группу, он сам понимал с трудом - ведь далеко не отличник, по английскому всегда был трояк. Хотя школа была “с углублённым изучением иностранного языка”, и трояк этот означал, что пятиклассник, в принципе, англицкую речь разумеет и даже способен дать себя понять, но Санька был уверен, что припасли его на крайний случай, а общаться не дадут. Скорее, предъявят, как цирковую обезьянку, – смотрите, мол, товарищи-американцы, вот капитан лучшей футбольной команды в районе.
Чинно восседали у классной доски взрослые: учителя и вожатые – нарядные, с брошками, с халами на головах, потели в нейлоновых блузах; а единственный мужчина-физик в подобающем случаю коричневой тройке с пижонским платочком, торчащем из нагрудного кармана, с тщательно зачёсанными редкими прядями наискось, на блестящую яйцеобразную лысину, притягивал взгляды всех - настолько был колоритен. Физика взяли для дисциплины, по-английски он не говорил, но так активно кивал на каждую интонационно законченную нерусскую фразу, что даже завуч уважительно ему заулыбалась. Был ещё тот самый представитель РОНО в сером костюме, но он то появлялся в классе, то исчезал, будто бы растворялся в воздухе, так что никто не поручился бы за полное его присутствие или, наоборот, отсутствие на мероприятии.
Дети с вымытыми шеями, в парадной пионерской форме, с отутюженными галстуками и проверенными дежурными пионерами ногтями (нет ли позорной траурной каёмки), сидели за партами, плакатно положив руки одну на другую, как их учили когда-то в первом классе. Парты тоже «собирали» по сусекам, со всех кабинетов: чтобы были без чирканий и царапин. В общем, старались соответствовать.
Закончилась торжественная часть. Председатель совета отряда Аня Скоблова поставленным голосом чтеца отбарабанила замусоленный бесконечными репетициями текст приветствия. Из того, что уловил Санька, пионеры и скауты – послы дружбы и мира, а 1978 год запомнится в истории мостом, перекинутым... Дальше Санькины познания в английском давали трещину, он перестал вникать и принялся с интересом рассматривать американцев. Для него да и для всех ребятишек это были натуральные инопланетяне.
Санька таращился на пацанёнка с розовыми ушами, выделенного непосредственно ему для общения, и всё никак не мог свести воедино его абсолютно свойский образ и облик капиталиста, который обсуждался все его школьные годы при каждом удобном случае. Вот он стоит перед ним, империалист в жёлтом галстуке с чёрной полосой, завязанным хитрым узелком у горла, – не так, как завязывали пионерский. Улыбается. Санька, вспомнив наставления вожатых, растянул рот в улыбке, обнажая дырку от выбитого накануне в дворовой драке зуба. Американец тоже разглядывал Саньку, как удивительное насекомое, так открыто, что Санька засмущался, хотел было почесать пятернёй макушку, но вспомнил, что чесаться пионерам было не велено. Чего капиталист лыбится? Нашёл смешное что в Саньке? Может, выбитый зуб его насмешил? Санька всунул язык в дырку между зубами и вновь заулыбался американцу, на этот раз вызывающе.
Ребятишек из Северной Каролины было пятнадцать. К каждому из них приставили по советскому десятикласснику из Санькиной же школы, тоже специально отобранному, в обязанности которого входило обозначить ход беседы, усилить её (беседу) правильной направленностью и, вообще, помочь течению словообмена “пионер-скаут”. Отведённого Саньке парнишку “усилили” долговязой отличницей Валькой Стручковой. Санька знал её, учась ещё в младших классах, когда-то она, в то время член совета школьной пионерской дружины, выступала против принятия в пионеры “шайки отпетых сорванцов, позорящих район”. А Санька был в “шайке” не последним винтиком. В тот же самый год Стручкова была Снегуркой на школьной Ёлке, и Санька с пацанами от души закидал её самодельными липкими снежками, слепленными из ваты с крахмальным клейстером, испортив драгоценный костюм и, к всеобщему пацанскому удовольствию, доведя до слёз. А в пионеры Саньку всё равно приняли и капитанство в футбольной команде доверили. То-то же! Впрочем, он, действительно, играл в футбол лучше всех дворовых сверстников.
Валька сердито зыркнула на Саньку кругленькими глазками и кивнула: здоровайтесь, мол. Поздоровались. Имя у скаута потрясающее, короткое и красивое – Дик Пен. Просто и эффектно. “Александр Востриков” звучит, конечно, тоже ничего, но длинней и обыденней. Дик Пен... Что-то в имени американца кольнуло Саньку, что-то неуловимое и знакомое.
Пожали друг другу руки: Санька подал правую, скаут – левую, такая у них традиция.
Сели за парту. Санька сыграл роль хорошо воспитанного мальчика – принёс третий стул для Стручковой. Украдкой взглянул на Пена: оценил ли тот? Ничего не понять по этой улыбающейся роже!
- Какое у тебя красивое имя – Алекзандр. Как Алекзандр Македонский! - не переставая улыбаться, сказал американец. Саньку удручил звук “з” в середине его имени, но что уж поделаешь, нюансы произношения!
- Надо переводить или сам допрёшь? - буркнула Валька.
- Сама такая, - огрызнулся Санька и, повернувшись к скауту, выпалил по-английски, - У тебя тоже красивое. “Пен” - это то, чем пишут?
Американец секунду соображал, потом до него дошло, что русский мальчик перевёл его фамилию: “pen” - значит, “ручка”. И засмеялся открыто и переливисто.
- Нет, нет, Алекзандр. Пен – это от другого слова. Это фамилия наша родовая. Оу, и намучился я с ней! Меня лет с четырёх Питером Пеном дразнили. Знаешь, сказка есть такая? Ну, и как подходит время карнавала в школе, – меня все Питером Пеном наряжают. Я уж и не знал, как отвертеться!
Санька зыркнул на Вальку. Та, к своему ужасу, про Питера Пена знала не лучше Саньки, но перевела монолог Дика добросовестно.
- Помнишь, там мальчик такой летал с детьми? - не унимался Дик.
- Мальчик? Летал? - Санька удивлённо взглянул на него.
Американец принялся увлечённо пересказывать “Питера Пена”, Валька же, покачивая в такт головой, пнула Саньку ногой под столом, чтобы делал то же самое. Санька закивал, как китайский болванчик. И невероятно захотелось рассказать этому интуристу про книжки, которые он сам любил, – про Васька Трубачёва, про Витю Малеева, про Дениску. Ну, и конечно, про Трёх Мушкетёров - отец добыл их на талончики от сданной макулатуры, а уж мушкетёры эти завладели Санькиной головой целиком, хоть бабушка и пыталась убедить семью, что мальцу “рановато ящо, там про любовь имеется”.
Эх, владеть бы инглишем свободно, можно было бы без помощи этой противной Стручковой поболтать обо всём!
- Востриков, давай, переводи тему на другую, а то опозоришься с ихними сказками. - Валька выразительно взглянула на Саньку.
Санька уловил паузу в воодушевлённой речи скаута и затянул вызубренный текст о пионерском галстуке. Пен перестал так вызывающе улыбаться, поводил глазами по потолку и стенам класса и ответил подготовленным монологом о галстуке скаута: почему такие цвета да какого рожна на нём полоска. Стручкова нехотя помогала Саньке понять смысл речи Пена, сама же всё косилась в сторону симпатяги-вожака Джо, вокруг которого качали халами на головах три учительницы английского.
Когда снова пришла Санькина очередь говорить, он с ужасом осознал, что второй, “обязательный” текст, что долбили на английском целую четверть - о том, как пионеры вступают в тимуровские бригады и помогают пенсионерам, - он забыл напрочь.
- Ауа пайаниар организейшн, - начал было он, запнулся, повторил несколько раз “организейшн”, почесал, вопреки запретам, вихрастую макушку и замолчал.
Был ещё третий текст, посложнее, про советских космонавтов, Санька отчаянно рылся в закоулках памяти, выуживая оттуда Гагарина и Титова, но кроме стартовой фразы “Ауа совьет козманотс”, пробубнённой смело и значимо, дальше по тексту так ничего путного и не вспомнил. Валька ехидно поджала губы. Санька вздрогнул, стряхнул с себя наваждение “организейшинов” и “козманотов” и принялся по второму кругу рассказывать о пионерском галстуке, на этот раз с особым выражением.
После первых трёх предложений Дик прервал его, махнул рукой, словно старался отогнать мошкару пионерских призраков, и спросил:
- А что ты любишь?
Вот так запросто “А что ты любишь?”
Санька любил ромовую бабу, свежую, с хрустящей белой глазурной головкой и мокрой сладкой бисквитной ножкой. И бабушкины утренние сырники с изюмом. И жжёный сахар, расплавленный втихаря в сестрёнкином кофейнике из кукольного набора. И ещё томатный сок в магазине на углу – продавщица доила его из большого стеклянного соска, а рядом ложечка гнездилась в стакане с солью, розовой и мокрой... Но как тут скажешь американцу?
- Я люблю, когда мир во всем мире.
Валька одобрительно кивнула.
- Нет, Алекзандр, вот ты, лично ты, что любишь делать после уроков или в воскресенье?
Ну как он скажет ему об этом? Санька любил кататься в автобусе №10 - влезть на остановке в первую “пенсионерскую” дверь, встать за водительской дверцей и ехать так до кольца, наблюдая за тем, как вертят руль сильные руки, а дорога асфальтированная бежит крапчатой лентой под колёса. В дождь особенно хорошо: дворники трутся о стекло тонкими чёрными прутьями - класс! А само стекло автобусное за водителем горбатое, ему всегда хотелось погладить этот горб. И запах низкосортной непрогоревшей солярки, как же Санька обожал его!
...Что он любит делать после уроков? Вот ведь вопросец! Ещё он любит кататься на трамвайной колбасе, жаль таких трамваев осталось мало, не то что в отцово детство. Любит класть пистоны на блестящие рельсы и слушать звуки канонады, когда трамвай по ним проезжает. Можно фантазировать, что это тачанка, и белые отстреливаются, отступая. И ещё он любит перелезать с пацанами через забор в троллейбусный парк, где стоят они, списанные сизые троллейбусы, в сумерках похожие на настоящих слонов. И любоваться ими, просто любоваться, пока не спугнёт свисток сторожа...
Как, как это можно объяснить американцу – так, чтобы он понял?
- Востриков, про футбол давай. Я переведу. Тебя для этого и взяли на встречу. Товарищ вот тоже – капитан какой-то ихней сборной.
Санька ожил и принялся рассказывать про школьную футбольную команду, о том, как побили они в шести матчах соседние районы, как приезжал к ним в школу сам Владимир Голубев, капитан “Зенита”. И о том, как поглазеть на Голубева сбежались ещё три школы. И что лучше “Зенита” никого нет.
- Я это переводить не буду, - взбунтовалась Стручкова, - валяй по делу, без лирических отступлений.
Пен слушал с интересом, ловя каждое Валькино слово. Санька тоже смотрел Вальке в рот, а под конец рассказа даже перебил Стручкову, замахал на неё руками, как на муху, мол, переводишь не так, и связно вылил на скаута пламенную речь, в которой он, хоть и с вопиющими ошибками, но всё же умудрился донести до американца, что “Зенит” - самый лучший футбольный клуб на всём земном шаре. И спорить тут не о чем.
Дик уважительно закивал и, переняв эстафету, принялся не менее эмоционально рассказывать о бейсболе. “Русская сторона”, по его мнению, наверняка думает, что “Нью-Йорк Янкис” круче, чем “Техас Реинджерс”, но он, Дик Пен, совершенно ответственно заявляет и даже настаивает, что они и в подмётки не годятся “Тар Хиллс” из Северной Каролины. А лучше игрока, чем Майк Робертс, и не ищите, дорогие русские друзья! Есть, конечно, Джим Палмер и Джо Ди Маджо, легенды, но Майк - из Северной Каролины, а, значит, самый сильный...
Санька переглянулся со Стручковой и впервые почувствовал с ней какое-то единение. Объединило их, “дорогих русских друзей”, полное незнание бейсбола и абсолютная уверенность, что Майку этому, как ни крути, до советского футболиста всё-таки далеко. Поди, и Яшина-то не знает.
Санька прервал Пена на полуслове и спросил, чем бейсбол отличается от футбола. Получив ответ, что бейсбол – это игра настоящих мужчин, а футбол – так, где-то сбоку примостился, стал спорить, свистя сквозь дырку в зубном ряду, размахивать руками, тормошить Вальку, чтоб помогла с английскими аргументами.
- Ещё передеритесь, - хмыкнула переводчица.
Уловив главную идею, что бейсбол – эта та же игра с мячом, но только мяч можно брать ещё и руками в специальных варежках, а отбивать палкой, Санька сделал вывод: есть мяч – значит есть ворота, куда его забивают. Есть ворота – есть пенальти. А этот скаут всё талдычит: “База, база”! Ерунда какая-то! Все игры произошли от футбола, в этом Санька был уверен на сто процентов.
- Мой дед был выдающимся нападающим, - гордо заявил Дик. - Меня и назвали в честь него: Ричард.
- Как? - переспросил Санька.
- Дик – это сокращённо от “Ричард”. Моё настоящее имя Ричард Гордон Пен. В честь деда.
Саньку обдало кипятком. Ричард Пен! Не может быть!
- Слушай, - запинаясь и подбирая английские слова, пробормотал он, - а твой дед был на фронте?
- Дед? - американец удивленно взглянул на Саньку. - Да, он воевал с нацистами.
Вот это случай! Такого захочешь – не придумаешь! Ричард Пен, внук того самого Ричарда Пена... Сидит сейчас здесь и даже не догадывается, что разговаривает с ним, с Санькой Востриковым, внуком того самого Александра Вострикова...
Это просто неправдоподобно! Или ошибка....
- Нападающий – самый главный. Конечно, есть питчер, есть другие игроки, но нападающий... - взахлёб рассказывал Дик.
- Вратарь главнее... - на автомате пробубнил Санька, соображая, что делать со своей догадкой. - Валь, я на минуту. В туалет надо.
- Ну, вот ещё! - возмутилась Стручкова. - А мне его развлекать прикажешь! Я в футболе мало что понимаю. А в бейсболе и того меньше. Потерпишь.
- Очень надо. Очень-очень! Я быстро. Расскажи ему про комсомол.
Санька пулей выскочил в коридор, помчался по лестнице на второй этаж к учительской, где школьникам иногда разрешали позвонить по телефону в особо экстренных случаях. Сейчас как раз и был тот самый экстренный случай. Санька добежал до двери, рванул её на себя, влетел, запыхавшись, в комнату и выпалил, обращаясь к двум не известным ему учителям старших классов:
- Здрасссте. Деду надо позвонить, очень срочно!
Учителя переглянулись, озадаченные испуганным видом ученика.
- Звони, конечно. Случилось что?
Санька, не отвечая, подбежал к телефону, схватил трубку, принялся суетно крутить пластмассовый диск, не попадая в дырочки пальцами, злясь на себя за это. Только бы не “занято”!
Услышал длинные гудки, вздохнул с облегчением, представил, как дед, вахтёр завода “Красный Треугольник”, поправляет толстые роговые очки с замотанной изолентой дужкой, отодвигает на край стола “Советский Спорт”, достаёт блокнот с замусоленным огрызком карандаша и тянется к телефонной трубке. Быстрее, дед, быстрее!
- Алло! Вахта, - услышал, наконец, Санька знакомый хрипловатый голос.
- Деда, это я. Как звали того американца? - выпалил он на одном дыхании.
- Какого американца? Санёк, ты, что ли?
- Я, я! Деда, мало времени. Как звали американца, который бил тебе пенальти? Тогда, в Германии?
- Ты откуда звонишь, пострел? Никак стекло опять где разбил?
- Ну, деее-да! - взмолился Санька. - У меня одна секундочка всего. Или ты забыл?
- Ричард Пен его звали, забудешь тут, - буркнул дед. - Да что случилось-то?
Санька не ответил, бросил трубку на рычаг, выкрикнул “сп-с-бо” озадаченным учителям и понёсся обратно в свой класс.
Значит, всё-таки он. Он! Ричард Пен!
* * *
История Санькиного деда, Сан Саныча Вострикова, фронтовика, знатока футбола, была удивительной, впечатляющей, но отравленной той порцией грусти, которую привнесла суровая реальность непростого времени. Дойдя вместе со своим полком в апреле 1945 года до берлинского предместья, трижды раненый, чудом избежавший смерти все предыдущие военные годы, Санькин дед чем-то прогневил свою Фортуну, чем-то серьёзным, что поломало всю его оставшуюся жизнь, сказалось на сыне и теперь вот, как с горечью подумал Сан Саныч, положив телефонную трубку на рычаг, подбирается и к его неугомонному внуку. Полк, в котором воевал лейтенант Востриков, расположился на недолгий постой близ селения Вольтерсдорф. Туда же вошли американские союзники. Старшие советские военные чины собрались в полуразрушенном доме, часа четыре беседовали с руководством союзников за закрытыми дверями, а чины младшие, преодолев языковой барьер доброй порцией трофейного шнапса, уговорили американских солдат сыграть в футбол. Смастерили в пять минут мяч из двух старых гимнастёрок, соорудили нехитрые ворота из валявшихся кирпичей и веток, отобрали игроков с каждой стороны. Востриков в тылу был неплохим вратарём, сам и вызвался защищать “советские ворота”. «Нейтрального» арбитра не нашли, договорились, что оба тайма судит польский санитар, примкнувший недавно к советским войскам. Американцы подошли к делу серьёзно, долго совещались, кого ставить на защиту, кого в нападение, и минут десять разминались, прыгая и вызывая улыбку русских (“Наши-то попривычней будут”). Сколько времени длилась игра, Сан Саныч не помнил, только назначил судья русским пенальти. Молодой рыжеватый парень по имени Ричард Пен, весь в веснушках, худой и какой-то совсем “невоенный”, как показалось Сан Санычу, разбежался, со всей силой ударил по мячу, направляя его в импровизированный угол востриковских ворот. В полёте мяч развязал гимнастёркины рукава, взмахнул ими, словно большая болотная птица, и распался на две летящие в сторону ворот тряпицы. Сан Саныч прыгнул навстречу тому, что считал мячом, изловчился в воздухе и, поймав одну из гимнастёрок, счастливый, упал с ней на землю. Зашумели солдаты, русские и американские, засвистели. Востриков поднялся, победно улыбаясь, прижимая к животу кусок материи, так и не увидев, что вторая гимнастёрка полетела прямёхонько в ворота. Судья поднял руку вверх.
Начался азартный спор, засчитать гол или нет. Сан Саныч подошёл к Пену и попытался на плохом немецком, что учил когда-то в школе, объяснить, что он всё-таки поймал мяч. Пена это не устраивало, он усадил Вострикова на землю и, чертя палкой какие-то загогулины, в свою очередь доказывал, что мяч был вратарём пропущен. Игра прервалась. Обе команды обступили их, каждая сторона отстаивала свою правду. Появилось суровое начальство, советское и американское, и нашло игрокам другое применение – срочно сниматься с места и идти в сторону Берлина.
Настроение у Сан Саныча было хорошее: войне скоро конец, мяч он всё-таки поймал, что бы там ни пел американец. Но, самое главное – впереди взятие Берлина. Как он мечтал добраться до Рейхстага, постоять там под красным знаменем, спеть на ступенях “Катюшу”! Мечте не суждено было сбыться. В тот же вечер вся русская футбольная команда под конвоем сопровождающих была отправлена на восток, в направлении Познани, где стояли основные советские войска, и взята там под стражу. Причин не объясняли, лишь один конвоир злобно процедил: “Отыгрались, футболисты. Взяли Берлин?”
На родину Сан Саныч вернулся без погон, с чёрным приговором военного трибунала “шпионаж”, отсидел положенный срок в лагере, пока страна праздновала победу, к которой он, ушедший добровольцем на фронт в первый день войны, был тоже причастен. Вышел почти сломленным инвалидом и о матче вспоминать не любил. Как и его товарищи по той игре.
Саньке, конечно, всех подробностей дедовой биографии не рассказывали, но Сан Саныч предпочёл всё-таки обрисовать общую картину внуку: ему тоже вскоре заполнять анкеты, а пункт “Не привлекался ли кто из ваших родственников...” никто пока не отменял.
Санька же, обладая острым проницательным умом, догадывался, что история деда таит в себе массу подтекста, но всё-таки в детский его мозг впечаталась почти утопическая схема: дед играл в футбол с союзниками, “наши” подумали, что он пропустил мяч в ворота, а на самом деле нет, и за этот гол, якобы забитый американцами, деда посадили. “Времена-то какие были”, - шёпотом приговаривала бабушка, гладя Саньку по голове. А больше объяснений ему никто и не давал...
* * *
Едва отдышавшись, Санька подбежал к классу. Там, за дверьми, сидит он, Дик Пен, веснушчатый капиталист с розовыми оттопыренными ушами. Сидит и улыбается во весь свой лягушачий рот, внимая россказням практикующей свой английский Стручковой. Тот самый Дик Пен, в чьих жилах течёт кровь человека, поломавшего дедову судьбу. Санька был абсолютно убеждён в том, что, признай солдат Ричард Пен, что гол всё-таки его дедом забит (и плевать на улетевшую в ворота вторую гимнастёрку), то не посадили бы Сан Саныча Вострикова.
В тот момент Санька мог бы поклясться, что никого в своей короткой жизни не ненавидел так сильно, как этого американского мальчишку. Да, где-то в закоулках подсознания он признавал, что тот напрямую и не виноват, но косвенно, косвенно! Дед не дошёл до Берлина. Знает ли этот скаут, что значит пройти всю войну с первого дня и в нескольких километрах от Рейхстага повернуть назад! Не по собственному желанию повернуть, а с “чёрной” меткой, вернуться в родной город не победителем, а позорным зэком. И всё из-за того, что какой-то чистенький солдатик-союзник не захотел признать его гола!
Санька отошёл пару шагов от двери, попытался справиться с нахлынувшими эмоциями. Выглянул в коридорное окно, стараясь сосредоточиться, поглядел с полминуты на улицу, где возле пузатой квасной бочки толпился народ с бидонами, и принял непростое, но, как ему показалось, самое верное решение: набить Пену морду.
От найденного выхода ему сразу полегчало. Он отомстит за деда внуку человека, который покалечил дедову жизнь. С этими мыслями он смело толкнул дверь в класс.
- Востриков, где тебя носит? - набросилась на него Валька. - Ты что там, провалился?
- Тебе в подробностях объяснить, что я делал? - огрызнулся Санька. “Эх, эту дуру ещё надо куда-то сбагрить!”.
- Давай, общайся, - Валька отодвинулась от Дика, давая понять, что теперь говорить будет только Санька. - Я ему уже и про Ленинград, и про Кремль рассказала, и про фестивали разные. Теперь сам отдувайся, как можешь.
Санька насупился.
- Это... На чём мы там остановились?
Скаут смотрел на него и улыбался.
“Вот обезьяна, скалится!”
- А-а! - вспомнил Санька. - В общем... Голкипер – это сила! А нападающие, защитники и прочие игроки – тоже, конечно, ничего, но не главнее вратаря.
Дик замотал головой.
- Алекзандр, ты не понимаешь, если нет сильного нападающего – нет игры. Все игроки важны, но всё держится на профессиональном бомбардире.
- Ах так! - Санька вскочил со стула. - Да если у тебя вратарь-дырявые руки, ты хоть Клементьева поставь, хоть Блохина. Валька, переведи этому дуралею. Эх, жаль нет случая показать тебе!
Наклонившись к самому лицу Дика Санька затараторил:
- Голкипер фёст, фёст, понимаешь! Бомбардир секонд! Голкипер круче!
К их столу подошла учительница английского Тамара Гавриловна, прозванная учениками за глаза Гамадриловна, а с ней красавчик-вожак Джо. Стручкова пульнула в вожака глазками и кокетливо заулыбалась. Джо никак не реагировал.
-О, друзья, какой у вас тут жаркий спор! - пропела Гамадриловна сладким птичьим голоском, глядя на Джо, и не понятно было, кого она, собственно, имела в виду. - Правильно, о спорте поговорите. Спорт объединяет, не правда ли? - ввернула она английскую языковую конструкцию, за которую Санька как-то схлопотал кол.
Воспользовавшись тем, что “взрослые”, включая Стручкову, сами себя секунд на десять отвлекли, Санька придвинулся к Пену и прошипел в розовую раковину скаутского уха: “Ватерклозет”. И сделал выразительные глаза. Только бы удалось выманить этого гада!
Дик вопросительно взглянул на “русского друга”.
“Ватерклозет”, - ещё раз шепнул Санька и скосил глаза на дверь.
Заинтригованный, Дик выпятил вперёд нижнюю губу и чуть заметно кивнул.
- Извините, господа, мне нужно в туалет, - ангельским фальцетом, потупив взор, нараспев произнёс американец.
“А не дурак”, - подумал Санька.
- Вы что, сговорились оба? - удивилась Валька.
Санька пропустил вопрос мимо ушей.
- Тамара Гавриловна, я провожу его!
Гамадриловна замерла, будто бы эта такая естественная просьба звучала впервые в стенах школы, и дети за все тридцать лет её учительского стажа ни разу в туалет не просились. Но Джо не дал ей опомниться, кивнул Саньке и, словно и не было никакой проблемы, направился к следующему своему скауту, зажатому в тиски советской пропагандой комсомольца и поддакивающего кучерявого пионера. Гамадриловна, как раскидайчик на резинке, ещё мгновение постояла возле Саньки и кинулась догонять скаутского вожака. К ним хвостиком прилепилась оставшаяся не у дел Валька.
* * *
В мальчиковом туалете было светло от неуёмного майского солнца, проникавшего во все расцарапы замазанного белой краской окна. Капала из крана вода, всегда холодная, какого бы цвета пластмассовую вертушку ни повернуть. На батарее у окна сидел октябрёнок и жевал бутерброд.
- Ты чего здесь делаешь? - буркнул ему Санька.
- С продлёнки я... - промяукал пацанёнок, заглатывая кусок булки. - Прячусь туточки.
- А ну брысь! У нас мужской разговор.
Мальчишка, подхватив ранец, выбежал в коридор, оставив их одних. Санька уселся на подоконник и принялся продумывать свои действия. Лучше так, против света - ударить правой по скуле. Заставить отойти от раковины и вмазать, а то, не ровён час, упадёт, разобьётся насмерть башкой о кафель. Или подозвать сюда, к подоконнику, одной рукой схватить его за грудки, а другой отдубасить.
- Я не хочу, - сказал Дик, кивнув на ряд белых унитазов, отгороженных выкрашенными зелёной краской подобиями загородок. - А почему у вас кабинки без дверей?
Вопрос отвлёк Саньку от мыслей о дислокации и силе удара. Почему без дверей? Поди, объясни этому чурбану! По-русски-то не растолкуешь, не то, что по-английски.
- У пионеров нет секретов друг от друга.
Злость понемногу остывала, и он корил себя за это: вот стоит перед ним отпрыск человека, которому дед не набил морду. Согласись тот с дедом, что гол не был пропущен, сложилась бы дедова судьба иначе! Санька сжал кулаки. Ну и пусть родителей в школу вызовут, пусть даже из пионеров турнут, за деда он отомстит! Хрен с ним, с международным скандалом!
Только как? Так просто подойти и вмазать? Неспортивно как-то. Пацаны всегда знают, за что их бьют. Вот Сидорчук на днях отнял у Геворкяна, Санькиного друга, стальной костыль, которым рельсы к шпалам привинчивают, а костыль этот – целое мальчишеское сокровище. Ну, и получил в носопырку! Или Жека Трофимов: соврал, что “Зенит” продул “Пахтакору”, и тоже загрёб на орехи. Но они-то, недоумки эти, вполне себе понимали, за что их приложила рука правдоборца. А этот Пен? Таращится на унитазы, улыбается, точно болезный, и в ус не дует. Нет, надо ему втолковать!
Санька спрыгнул с подоконника.
- Я, - он стукнул себя ладонью по галстуку, - Тебя, - ткнул пальцем в направлении Дика, - Буду бить. Сейчас.
Скаут продолжал улыбаться, как ни в чём не бывало. Санькино сердце отчаянно колотилось. Фаланги пальцев побелели - так сильно он сжал кулак.
“Вот капиталист проклятый!” Санька напряг мозги, призывая на подмогу скудный языковой запас.
- Ты есть внук. А я буду бить. Понимаешь?
Пен, поймав смысл Санькиных потугов в английском совсем по-иному, энергично замотал головой.
- Нет, Алекзандр. Ты не прав. Бомбардир побьёт всех. Не голкипер. Без хорошего бомбардира не будет игры. Вот посмотри!
Дик принялся перепрыгивать через серо-коричневые квадраты плиток пола, изображая игрока, ведущего мяч, обошёл по кругу ошарашенного Саньку и, делая немыслимые выкрутасы ногами, изобразил посыл мяча в воображаемые вороты, коими выбрал одну из бездверных кабинок. Пуффф!
При этом он, конечно же, что-то говорил, но так быстро, что Санька даже разбирать не стал. Что он может знать о футболе, ушастый бейсболист?
- Ну, дурья твоя американская башка! Ну и что, что бьёшь классно, а пенальти вашим назначат, что тогда? - затараторил Санька, не сообразив, что говорит он по-русски, правда, громко, что иногда выручало при незнании предмета. - Вот пенальти влепят вам, и что? А на воротах слабак! Что тогда, спрашиваю? Профукаете игру!
Пен дослушал русскую речь до конца, ни разу Саньку не перебив, и виновато развёл руками.
- Алекзандр, я не понимаю... Пенальти? - повторил он единственное понятное ему слово в Санькиной возбуждённой речи.
Чёрт! Не понимает!
“Ну, шут с тобой”, - пришла в Санькину голову шальная мысль. - “Покажу я тебе цену нападающего!”
- Пенальти, пенальти! - закивал он и, схватив Пена за рукав, вывел из туалета.
“Морда подождёт”, - решил Санька. - “Забью ему сейчас, а потом и вмажу по физиономии. Успею!”
Они бегом спустились на первый этаж, прошмыгнули в пустой физкультурный зал. Санька вытащил футбольный мяч из-за стопки сложенных матов, где было “гнездо” всякого рода хлама: тут кучкой лежали и оранжевые, точно тыквы, баскетбольные тугие мячи, и пахнущие металлом гантели, и деревянные булавы для художественной гимнастики, оставшиеся после девчачьей спортивной секции.
Развеселившийся Дик схватил одну из булав двумя руками, замахнулся, поджав поднятую левую ногу к животу, и издал какую-то непонятную Саньке речёвку.
- Я Майк Робертс!
“Ну-ну! А я – Клементьев! И местами – Блохин!”
Санька хмыкнул, погладил грязные чёрно-белые шашечки мяча и кивнул Дику на дверь:
- Пошли во двор.
Они вышли на школьный двор, закрытый со всех сторон кирпичными стенами. Солнце немилосердно слепило глаза, отражалось в окнах и лужах. Из распахнутой форточки окна школьной кухни маняще струился запах свежей выпечки. Санька повёл носом: пирожки с яблочным повидлом по пять копеек штука! Эх! Он засунул руку в карман брюк, нащупал там мелочь – две мелких монетки и одна покрупнее. Хватит на пирожок. Надо скорее заканчивать с пенальти и американской мордой и бежать в столовку!
- Встань вот тут, - Санька вывел Пена на середину двора, обозначил границы ворот валявшимися рядом с дверью на кухню картонными коробками и, примерившись, принялся отсчитывать шаги.
- Алекзандр, я буду футбольный голкипер? - спросил обрадованный Дик.
- Голкипер, голкипер, - Санька широким шагом пятился назад. - Девять, десять, одиннадцать... Стой там, грю!
Скаут встал в середине ворот, наклонился, профессионально растопырив руки. Санька опустил мяч на асфальт и поставил на него ногу. Навязчивый запах пирожков дразнил ноздри, отвлекал от великой идеи мщения. Он помахал перед носом ладонью, словно хотел отогнать его, и, насупившись, зачем-то закатал рукава рубашки.
- Ты ловить-то умеешь?
- Я много раз был кетчером, - с гордостью произнёс американец, растягивая слова.
“Кетчером он был, капиталист! Сейчас покажу тебе, какой ты кетчер!” - Санька, щурясь от солнца, прикидывал, где могла проходить верхняя штанга. Определив, что это, пожалуй, будет два Пена, поставленных друг на друга – в том полусогнутом положении, в котором сейчас замер скаут, ожидая броска, - он отошёл от мяча на несколько шагов, рассчитывая разбег. Как там учили на тренировке? Сделать ещё два больших шага влево, чтобы ударить по мячу по косой? Так делает Блохин... Мяч должен попасть в левый верхний угол. Ну, держись, американский зазнавала! Покажу тебе козырный удар!
- Готов? - выкрикнул Санька.
- Yesssssss, - нетерпеливо ответил Дик, весь подобравшись, как соседский Мурзик перед прыжком на воробья.
- Никакой бомбардир не спасёт команду, если руки у вратаря дырявые. Лови! - бросил ему Санька на смеси русского и английского, больше, впрочем, затем, чтобы себя подбодрить, нежели с целью быть понятым американцем.
Начал разбег. Ближе к мячу засеменил мелкими шажками, занёс ногу.
-Востриков!!! - завизжало где-то над головой. В окне третьего этажа замаячила Гамадрилина причёска-булка.
Носок Санькиной ноги чуть дрогнул, мяч принял пинок и полетел, разгоняя голубей, куда-то над головой Пена - как показалось Саньке, в синее-пресинее небо, к облакам.
-Супер! Вот это удар! - восхитился Дик и выпрямился, задрав голову.
Звук разбивающегося вдребезги стекла на последнем этаже перекрыл визг Гамадриловны и поднял в воздух уже всех окрестных птиц. Разномастные стайки взметнулись ввысь, как на плакате о “мирном небе”, висевшем в Актовом зале, и исчезли за ржавой рощицей телевизионных антенн.
Сам же Санька, оторвавшись на полметра от земли, завис в воздухе на сотую долю секунды, как ему самому ощущалось в тот момент, и плюхнулся на жёсткий асфальт, роняя мелочь из карманов и разрывая с треском рукав белоснежной рубашки.
Пока Дик искал мяч, роясь в сваленных возле кухонной двери серых ячейках из-под яиц, Санькин мозг, забыв о боли, отсчитывал оставшееся до суда взрослых время: Гамадрилина булка исчезла из окна, сменившись любопытными мордочками одноклассников, стало быть, у него ещё есть минуты полторы на то, чтобы поставить скауту фингал, пока “трибунал” сбегает по лестнице во двор. Эх, жаль, пенальти не получилось!
Он вытер разорванным рукавом нос, потёр видневшийся в прорезь рубашки локоть и заслонил ладонью глаза от солнца. Перед ним стоял улыбающийся Пен и протягивал пятерню.
- Вставай, Алекзандр. ЗдОрово! У нас в бейсболе тоже мяч иногда улетает...
Наверное, оставалось ещё секунд двадцать – тридцать, и можно было вскочить на ноги, он успел бы, успел, успел вмазать американцу, а потом будь, что будет, хоть суд, хоть исключение... Но Санька тянул эти секунды, не в силах признаться себе, что совсем не хочет бить этого лопоухого мальчугана, так похожего на его дворовых закадычных друзей, особенно в этот миг, когда он стоял против солнца, и силуэт галстука, трепетавшего на лёгком ветерке, так напоминал пионерский. И локти у него такие же острые, как у друга Юрки Геворкяна, а уши...розовые на просвет... такие некапиталистические... такие русские уши...
Санька обхватил пятернёй ладонь Дика, поднялся на ноги, смутился от этого рукопожатия, как если бы не пацан дал ему руку, а девчонка. Сплюнул на асфальт – эдак, для солидности, поднял вылетевшие из брюк “пирожковые” копейки, да так и оставил руки в карманах, словно рукопожатие скаута обожгло кулак.
С шумом высыпали во двор учителя и вожатые, загорланили все разом, запричитали, словно он не одно окно разбил, а дюжину, да ещё и стенд в Красном уголке. Яйцеголовый физик с завучем смаковали последствия, грозящие Саньке, посекундно поднимая глаза к небу, будто бы искали там запрещённую государством поддержку. Незаметно материализовался рядом и представитель РОНО в сером костюме. В общем гомоне выделялись высокие ноты Гамадриловны. Санька решил особо не вникать.
“... Уронил честь школы... Позор пионеру... Что подумают американские друзья..”
Да, позор пионеру, да уронил честь.... А что подумают американские друзья? Санька увидел, как Дик подошёл к орущей группке, сделал сосредоточенное лицо и, обращаясь к Гамадриловне, отчеканил:
-Мэээм, не вините вашего пионера. Это я виноват. Я не поверил, что голкипер – самая важная фигура. Это мой мяч разбил ваше окно.
“Э-э! Чего творит! На амбразуру, как Матросов!”. Санька бросился на подмогу.
- Я так понял, американский друг хочет взять вину на себя? Не слушайте его. Я, я разбил окно!
Санька вытащил руку из кармана и положил пятерню на загорелый затылок Пена.
- Спасибо, Дик. Но я как-нибудь сам. Жаль пенальти не удалось!
- Алекзандр, это было потрясающее пенальти! Правда! Прямо Джо Гатьенс!- скаут восторженно смотрел на Саньку, и “русский бомбардир Алекзандр” смекнул, что сравнение это дорогого стоит. - Я согласен с тобой: хороший вратарь делает игру. Если бы я взял мяч, окно было бы цело! Эх, жаль я в футбол почти не играю!
Вожак Джо почему-то засмеялся совсем не к месту, видимо, хотел сказать: “С каждым бывает”. Смех его подхватила дворовая лохматая собачонка Буська, забрехавшая на каких-то очень высоких нотах, что неуловимо напомнило Саньке воспитательные всхлипы Гамадриловны.
Они стояли рядом лицом друг к другу - скаут и пионер, бейсболист и футболист, окружённые плотным кольцом взрослых, не перестающих обсуждать случившееся, но не слышали, что говорили за их спинами. Лишь заговорщицки улыбались друг другу.
- Дик... - Санька забыл все английские глаголы, которые учил, - Я же тебя... это... за твоего деда, Ричарда Пена, который в Германии... в футбол с моим дедом...
Дик нахмурился.
- Но мой дед никогда не был в Германии... В Японии был. Он военный моряк.
Всё-таки футбол – лучшая игра, как ни крути! Не будь футбола – не было бы у Саньки Вострикова самого счастливого дня за все его долгие одиннадцать лет.
Ему захотелось расхохотаться от какого-то необъяснимого огромного счастья. Он задрал голову и посмотрел на солнце, мгновенно превратившееся в его зрачках в тёмный круг. И вспомнился один секрет, дед рассказывал: если долго смотреть на этот круг, можно было различить на нём футбольные шашечки. Чёрно-белые. Близко-близко. Словно не солнце это на небе, а мяч в четырёх шагах, на нарисованной на асфальте точке, ожидавший его, Санькиного, козырного одиннадцатиметрового удара.