Краткое содержание предыдущих серий: два волгоградских товарища, пройдя три немецких лагеря для военнопленных, зацепив с собой еврея Санька, оказываются в японских застенках.
По злому умыслу коварного профессора Такаши, главные герои просыпаются на норвежском острове Утойя. До трагедии, устроенной Брейвиком Андерсом остаются считанные часы.
Насытив крыс, а затем блох плотью очередной жертвы, «японец» снова перемещает друзей на свой остров.
Желание выжить среди папуасов, заставляют мозг белых работать на пределе. Итог работы – спирт из г…вна и бомбы из подножного корма.
Рождение нового персонажа в одном из концлагерей Третьего рейха меняет ход истории целого народа.
Цынтавр – осел с головой человека, под лозунгом «Ослы не мы, мы – не ослы» обустраивает жизнь папуасов на советский лад.
Приятного просмотра.
Глава 1.
Утро для Володи, как и для большинства бывших советских людей, несло с собой душевную тяжесть и физическую боль. Голова трещала, словно на нее наехал КамАЗ. Вова вдруг отчетливо увидел дагестанские номера, табличку «Пустой» на лобовом стекле и — словно молотком по темечку — почувствовал, как хлопнул дверью водитель.
Махнув рукой, точно отгоняя назойливую муху, Вова попытался сдвинуть грузовик с головы и встать. Рука, пролетевшая у лица, упала плетью на землю и, нащупав смятую пивную банку, инстинктивным движением поднесла ее к открытому рту.
Пивная струйка стекала на потрескавшийся от сушняка язык и шипела на нем, как вода на раскаленных камнях в бане. Вспомнив об оставленном на утро пиве, Вова подскочил, точно над очередным ухабом трассы Волгоград—Москва.
Вскочив и окинув шальным взором валявшихся поблизости товарищей, он полез в коробку. Нашарив там дрожащей рукой банку, нервно потянул за язычок на торце.
Язычок, громко щелкнув, остался в руке. Осечка. Ничего не соображая и смотря на алюминиевое кольцо, как чернобылец на «Виагру», Вова поднял с земли корягу и, выдавив ею площадку под язычком, принялся с жадностью заливать содержимое банки в рот. Только после того, как пиво кончилось, он смачно отрыгнул и огляделся.
Рядом со смятыми банками и кожурой от салями, разбросанной, точно пергаментные свитки, накрывшись черным плащом, лежали Санек с Артемом. Хермана не было.
– Вот сука,— подумал Вова, долго отливая и стараясь попасть струей в дупло поваленного дерева.
Закончив с моционом и допив последнее пиво, Вова отбросил ногой в сторону кусок пережеванной колбасы, облепленный муравьями, и снова уснул. Проснулся он от того, что кто-то тянул его за руку и ногу одновременно. Открыв глаза, он увидел перед собой девушку лет двадцати с белыми как снег и длинными волосами.
На девушке была надета ярко-желтая куртка и джинсы. Из ушей у нее свисали провода, и слышалась громкая симфония с криками и воплями.
В воздухе к лесному аромату подмешивался запах терпких духов, пота и еще чего-то такого, что заставляло тревожно сжиматься сердце. Секундное замешательство прошло, и Вова почувствовал боль в руке. Левое запястье горело, будто схваченное смертельной бульдожьей хваткой. Потянув к себе руку, Володя понял, что пристегнут наручником к Саньку, а тот в свою очередь к Артему.
– Артем! Живой? — смотря на нервно жующую даму с вытаращенными глазами, спросил Вова.
– Живой, живой, но если не дадут попить и поссать, то помру точно.
Внезапно девушка заговорила, показывая пальцем на кол, торчавший во лбу у Санька.
– Чо эта коза сказала?
– Она норвежка. Спрашивает: Санек, что, вампир?
– Вот, бл..., дура. Скажи, что это граф Дракула и если она не принесет нам воды, чеснока и сигарет, то мы из его башки кол осиновый вытащим и он всех здесь пере...бет, в смысле перекусает.
– А чеснок зачем?
– Ты чо, кино не смотришь? Можно еще пуль серебряных попросить, но это перебор даже для таких дебилов, как она.
Артем заговорил на смеси немецкого с норвежским, но девица поняла, потому что перестала жевать и начала пятиться назад.
Пока норвежка, раздирая куртку, бежала в сторону домиков, Артем встал на колени и, сладострастно охая, отлил. Не теряя времени даром, Вова лег ближе к Саньку, поковырял пальцем в его засохшей ране, словно художник в палитре, и нарисовал у себя на лбу кровью товарища крест.
– Ты, я вижу, совсем уже охренел? Скажи еще, что санитаром представишься!
– Рисуй такой же, пока она крестьян с вилами не привела. Этот крест у нас будет защитой от вампиров. На пентаграмму у него крови не хватит, придется затычку вытаскивать.
– Ты думаешь, нас крестьяне повязали? Да откуда у них наручники? Наверняка местные охранники.
Полежав с минуту, Артем, бурча себе под нос, все же нарисовал крест на лбу. Минут через тридцать послышался топот ног, и показались рыжая женщина-охранник в униформе с резиновой дубинкой и несколько темнокожих подростков. Двое низкорослых — пакистанцы, один индус, остальные четверо — выходцы с Черного континента.
Огромного роста, с мужскими чертами лица и фигуры женщина-щит гневно смотрела на незваных гостей. Под прикрытием рыжего монумента кто-то из молодежи бросил Вове пластиковую пол-литровую бутылку с водой.
Схватив на лету бутыль, словно дрессированный дельфин рыбу, Вова налил в крышку бурлящей от газов жидкости, перекрестил ею Санька, оттянул ему нижнюю губу и залил туда воду. Сделав несколько больших глотков, со словами: «Они бы еще в ладошках принесли!» — Вова перебросил бутылку Артему.
– Скажи спасибо, что воды притащили, а не печенье.
– Спасибо тебе, Господи! Почему всегда такая несправедливость? У этих,— Вова осекся, видя гневный взгляд женщины с дубиной,— всё, а у нас который месяц только еврей на привязи? Артем, попроси еще воды.
Женщина-охранник что-то рявкнула, и молодежь начала собирать в коробку мусор, разбросанный повсюду. Закончив с уборкой, тинэйджеры под бдительным оком женщины-монумента удалились.
Вслед за ними из-за дерева появилась желтая куртка. Заговорщицки посматривая по сторонам, девица вытащила тоненькую белую сигарету, прикурила ее и подала Вове.
– Ох, какая же ты близкая и ласковая,— изменившись в лице, заговорил стихами Вова,— альпинистка моя, скал-л-лолазка моя.
Глубоко затянувшись, он артистически закатил глаза и, резко откинув голову назад, лег на землю.
– Артем, я на ней женюсь,— наслаждаясь сигаретой, мечтательно произнес Вова.
– Она тебе еще чего-то протягивает.
Поднявшись, Вова с удивлением посмотрел на веснушчатое лицо девушки, взял протянутый пакетик и понюхал его.
– «Заочница» дурью подогрела? — улыбаясь, поинтересовался Артем.
– Если бы! Молотый чеснок, не хочешь? Нет, с женитьбой я поторопился. У меня одна такая уже есть.
Вова бросил пакетик на грудь Саньку. Внезапно Санек вздрогнул от прикосновения. Испугавшись, девушка отпрянула назад и упала, но, тут же вскочив, понеслась сломя голову в сторону леса. Проводив бесцельным взглядом растворяющееся желтое пятно, Вова начал пускать дым Саньку в лицо.
– Может, оживет? С утра кашлял, к обеду дышать стал, а к вечеру, глядишь, обсерится. Или уже?
Принюхиваясь, Вова, сморщив нос, внимательно осматривал нижнюю часть Санька. Артем рассмеялся.
– Так это ты бзднул? Вот, бл..., команда скунсов подобралась! С вами только в разведку ходить! За километр учуют.
Снова появилась желтая, куртка и, с тревогой посматривая на Санька, девушка протянула Вове полуторалитровую бутылку «Аква минерале». Не утруждая себя словами благодарности, Вова резким движением сорвал крышку и в доли секунды выпил половину бутылки. Оторвав от себя флакон с живительной влагой, он посмотрел затуманенными от наслаждения глазами на девицу, тыкнул в нее пальцем и сказал:
– Пятница,— и, направив палец себе в грудь, жлобски отрыгнул: — Робинзон.
Девушка улыбнулась слегка припухшими губами и, показав мелкие зубки, представилась:
– Инга.
Начав было беседу с «Гебен зи мир битте...», Вова осекся и, постучав пальцем по уху, добавил по-русски: «Плеер дай».
Вытащив из внутреннего кармана куртки плоскую стального цвета приставку размером со спичечный коробок, Инга отдала ее вместе с наушниками Вове.
Пока Володя с лицом дауна слушал музыку и остервенело чесал в паху, девушке позвонили. Достав из джинсов розовую «раскладушку», Инга с нескрываемым ужасом глянула на номер звонившего и, быстро отойдя в сторону, спряталась за деревом.
До Артема донеслись знакомая композиция из «Властелина колец», которую слушал Вова, и обрывки разговора Инги. Умоляя кого-то, девушка чуть ли не со слезами на глазах просила отказаться от плохой затеи.
Мелодия в плеере закончилась, и Вова, приподнявшись, поискал глазами Ингу. Увидев в руках у девушки мобилу, глаза у Вовы вылезли из орбит и, словно головастики, свисали из глазниц на тонком хвостике. Протянув обе руки в сторону Инги, точно к небу, он умоляющими жестами просил дать ему телефон.
Оправившись от разговора, девушка протянула Вове «мыльницу».
– Ох...еть,— исступленно глядя на мобильник, пробормотал Володя.— «Сони Эриксон», как у Ленки! Можно позвонить? — с безумным блеском в глазах спросил он снова по-русски.
Инга поняла и, улыбнувшись, утвердительно кивнула головой.
– Позвони в Дзержинское РУВД дежурному и расскажи ему про блох,— смеясь, советовал товарищ,— нет, лучше профессору Такаши на остров, пусть порадуется за Санька, сука.
Натужно всматриваясь в клавиатуру телефона, Вова, тыкая пальцем, набрал номер и, поднеся его к уху, зачем-то открыл рот. Так он просидел несколько минут, пока Инга не пододвинулась поближе и, не услышав голос робота, вещавшего об отсутствии номера абонента, не забрала мобилу.
Выйдя из транса, Вова попросил закурить. Подняв лежавший у Володиных ног окурок, Инга завернула его в салфетку, положила в куртку и, достав из другого кармана пачку сигарет, протянула ее Вове.
Закурив, Инга с Вовой какое-то время оценивающе рассматривали друг друга в упор. Когда взгляд девушки неожиданно рассеивался по округе, Вова вспоминал о чесотке.
Снова послышались шаги теперь уже большего числа ног. Явно слышались голоса. Испугавшись, Инга бросила недокуренную сигарету к Вовиным ногам и побежала к толстому дереву.
Подошла делегация человек из пятнадцати. На фоне молодежного темнокожего «частокола» выделялись две белые «башни» — рыжая женщина-охранник и блондин лет тридцати в полицейской форме.
Широкий лоб, круглое лицо с розовыми пятнами на щеках — вид полицейского внушал уважение, если не сказать страх. Темные брюки со множеством карманов и светоотражающей полосой снизу заканчивались высокими ботинками. Под светло-голубой безрукавкой с шевроном угадывалось упитанное тело.
Голову стража украшала кепка с кокардой, справа на ремне висела массивная кобура с запасными обоймами, из которой торчала черная рукоять пистолета, а слева — два подсумка. Защитного цвета рюкзак основательно оттягивал одно, а винтовка — другое плечо полицейского.
Тяжело стащив с плеча рюкзак, полицейский бросил его у своих ног. Судя по характерному бряцанью, в рюкзаке находились запасные магазины и коробки с патронами. Не обращая внимания на гвалт, создаваемый подростками, полицейский тревожно посматривал по сторонам. Из его ушей, как и у Инги, торчали провода от наушников и довольно громко играла похожая мелодия. Вдруг из-за спины молодежи показалось знакомое лицо.
– О, и наш Иудушка здесь,— заметив товарища, громко сказал Вова.— Сдал, видать, нас Херманчик с потрохами этому терминатору! Похоже, у него охота сегодня, судя по арсеналу, на медведей. Только вот непонятно, на белых или черных?
Смущенно отводя глаза в сторону, Херман молчал, искоса поглядывая только на Санька. Вместо черной китайской рубахи торс его украшала майка с надписью на латыни: «Бойкотт Израилю». На фоне темнокожей молодежи он выделялся бритым лицом и светлой одеждой и был похож на белого священника в африканском гетто.
Страстно жестикулируя, женщина-охранник рассказывала что-то полицейскому, показывая пальцем на плащ и место, где валялись пивные банки, но тот, будто не замечая ее, все время оглядывался.
Поддавшись женской настойчивости, полицейский все же глянул туда, куда указывала тетка, и будто окаменел. Все тотчас посмотрели туда же, и женщина, видя два тонких «бычка» у Володиных ног, пуще прежнего залилась соловьем, теребя полицейского за руку.
Выдернув из когтистых объятий женщины конечность, страж порядка, нахмурив брови, показал Володе жестом, что надо встать. Вова в свою очередь поднял руку, демонстрируя браслеты, но все же подчинился. Не дожидаясь особого приглашения, за ним поднялся и Артем.
Поднимаясь, Вова случайно уронил на землю плеер. Полицейский вздрогнул, увидев знакомую вещицу, и, вытаскивая из ушей наушники, спросил:
– Инга? — указывая головой на упавший предмет.
Вова неопределенно пожал плечами. Лицо полицейского перекосило, он приоткрыл рот, обнажив верхние зубы, и Вове даже показалось, что из открытого рта, больше похожего на собачью пасть, потекли слюни. С трудом сделав глотательное движение, полицейский бешеными глазами оглядел присутствующих, вставил в уши наушники и включил музыку.
Тинэйджеры вместе с охраной, чувствуя какую-то нездоровую ауру, исходившую от полицейского, начали медленно пятиться в сторону деревьев. Полицейский же, скинув с плеча винтовку, натренированным движением выставил оптику, щелкнул затвором и приставил ствол к Вовиной груди.
– Я не комиссар,— так и хотелось произнести Вове.— Ихь бин Вова.
На этот раз Володя промолчал и отвел взгляд в сторону. Страха не было: интуиция подсказывала, что выстрела не будет.
Выстрел все же прогремел, словно удар кувалдой по железному гаражу. От пороховых газов у Вовы закружилась голова. Слегка контуженая мысль носилась в голове как белка в колесе. Не почувствовав боли, Вова понял, что выстрел предназначался кому-то другому, и мгновенно посмотрел на товарищей.
Артем стоял с белым как мел лицом, прикованный одной рукой к Саньку. Вторая рука у Санька лежала на земле. Выстрелом полисмен перебил цепь на Вовином «браслете». Тем временем молодежная делегация во главе с рыжей теткой кинулась врассыпную.
Теперь блондин с брезгливой физиономией наставил винтовку на Санька и хотел было нажать на спусковой крючок, но в этот момент на него с ревом кинулся Херман, не убежавший со всеми остальными и внезапно появившийся из-за спины полицейского.
Сделав шаг в сторону, полицейский выставил навстречу Херману винтовку, и тот, больно ударившись о стальную накладку приклада, упал на землю. Удар пришелся в переносицу. Нос у Хермана съехал набок, и из обеих ноздрей потекла кровь.
Блондин почти в упор выстрелил Херману в висок. После выстрела в левой части головы Хермана зияла огромная дыра, из которой вылезало на свет божий ее содержимое.
Задыхаясь и не имея возможности пошевелить внезапно окаменевшим телом, Володя стал терять сознание. Падая, он услышал только громкий девичий крик, который разобрать уже не мог, но ему почему-то показалось, что звали Андрея.
* * *
В затуманенном мозгу Вовы возникло изображение Артема с Саньком, сидевших на деревянных лавках у железнодорожного полотна. За спинами друзей, словно картина, висело грязное окно привокзального буфета. В нем за прилавком пышная буфетчица, общаясь с обходчиком, кокетливо поправляла лифчик под засаленным передником.
Спереди лежал пустой перрон с потрескавшимся бетонным покрытием. Прямо над головами, рядом с круглыми часами, реяла покосившаяся табличка с названием станции. «Грязи»,— прочитал Вова и вспомнил богом заброшенный уголок с обоссанным ларьком и пьяными ментами.
Частенько возвращаясь из столицы и проезжая мимо этой станции, он смотрел на вываливший из поезда народ, на криво висевшую табличку «Грязи», слышал в репродукторе женский голос, оповещавший о трехминутной стоянке поезда, и все время думал, как же называют друг друга жители поселка.
Но в одну из летних поездок этот вопрос разрешился сам собой. За сорок минут до станции «Грязи» проводники, как водится, закрыли оба туалета. Бурно проведенный вечер с попутчиками по плацкарте давал о себе знать. Сначала Вову рвало от паленого коньяка, потом невозможно было слезть с унитаза. В итоге к часу ночи мочевой пузырь давил уже на глаза.
Поезд остановился. В вагоне пахло свежим огурцом и жареной курицей. Продираясь сквозь торчавшие в проходе конечности пассажиров, Вова шел и видел перед собой только забитый досками ларек, притаившийся в тени здания вокзала. Проводница, прикрыв кулаком рот, зевнула проходившему мимо Вове в правое ухо и вежливо напомнила о трехминутной стоянке.
У вагона его уже ждали бабульки с полными сумками пирожков и алкоголя. На слабо освещенном перроне стоял лоток с вокзальным перекусом: соленая рыба, семечки, пиво, лапша «Анаком». Сонная продавщица, лениво озираясь, куталась в пуховый платок.
Протоптанная дорожка сама манила едким запахом аммиака.
Как только Вова расстегнул ширинку, будто двое из ларца, появились милиционеры.
У маленького изо рта пахнуло прокисшим кефиром, высокий злобно дышал на Вову перегаром:
– У нас туалет платный,— смотря в упор, начал маленький.
– Нехорошо, гражданин, порядок нарушать,— добавил второй.— Пройдемте в отделение, протокольчик составим...
* * *
Очнувшись, Вова увидел рядом с собой спящего босого мужчину в черной тюремной китайской рубашке с номером и синих отглаженных милицейских брюках с красным кантом по бокам. Он лежал с прижатыми к телу руками, словно по стойке смирно. По его лысой голове и небритым щекам ползали муравьи.
Обстановка вокруг нисколько не поразила Вову.
Он был готов ко всему. Поляну, на которой находился мужик в милицейских штанах с Вовой, окружало плотное кольцо тропических растений различных оттенков. Ярко пестрели желтые, синие, оранжевые цветы самых причудливых форм. Над цветами стеной громоздились кокосовые пальмы, кротоны, хлебные деревья. Воздух был насыщен влагой, и отовсюду слышались крики незнакомых птиц и зверей.
Что-то больно укусило Вову за ногу. Раздавив ногой насекомое, он ужаснулся размерам белых муравьев, сновавших по траве. Вскочив на ноги, Вова принялся смахивать пучком травы «лесных санитаров», облепивших босые ноги мужика. Мужик лежал без движения, лишь только иногда медленно ворочал языком, сверкая во рту золотой фиксой.
Скинув насекомых, Вова взял мужика за ноги и перетащил в сторону от муравейника. Ударившись о кочку, мужик постепенно начал приходить в себя, то открывая, то закрывая глаза и бормоча что-то непонятное себе под нос.
– Давай, фраерок, просыпайся,— Вова легонечко пнул мужика в печень. Милицейские брюки напомнили Вове родные просторы, и он уже серьезней замахнулся ногой, как вдруг мужик открыл глаза и, выпучив их, уставился на Вову.
– Ну, чо, бл.., попался! — Вова сморщил лицо в сердитой гримасе.
Мужик, съежившись, начал сучить ногами, пытаясь оттолкнуться от земли и отползти в сторону. Ноги скользили по мокрой траве, оставляя тело в исходном положении, издавая при этом лишь скрипящий звук.
– Ты думал, бл..., на том свете такая же лафа будет, как в твоем обезьяннике? Я те, сука, устрою тут красивую жизнь!
Пытаясь найти что-нибудь тяжелое вокруг себя и не найдя такового, Вова смягчил взгляд и сменил тон на доброжелательный. Наконец улыбнувшись, он спросил у мужика:
– Чо, мусор советский?
– Российский.
Мужик постепенно осваивался. С интересом обведя глазами чащу, он оторвал лист какого-то растения, зажевал его и остановил свой взгляд на Вовином лбу:
– Где я, крестоносец?
– В Дортмунде на переаттестации,— плюнув на ладонь и стирая со лба кровавый крест, ответил Вова.— Тебя как зовут?
Мужик нахмурил брови и почесал небритую щеку:
– Пить хочется.
– А мне ссать. Тебе вопрос задали.
– Михаил Касатоныч Сологуб, капитан милиции.
– Вова,— Володя подал руку, помогая Мише подняться,— так вот, душегуб Касатоныч, хочу тебя порадовать. Мы в ж...пе. Вспоминай поминутно последние прожитые сутки: может, прольешь свет на сплошное темное пятно своей никчемной жизни.
Миша прищурил глаза и уставился в одну точку.
– Четко помню, как дежурили с Генкой, сержантом с Красного, ночью у разрытого блиндажа в Городище. По информации стукача, там два отморозка хачика какого-то расчленили и закопали или будут закапывать, точно не понял.
Взяли мы флакон, как обычно, два плавленых сырка, половичок старенький, пива баклажку, замаскировались и ждем, значит, жульманов. Ночь чудесная выдалась, звезды — прямо алмазы россыпью. Комары только, словно осы, кусаются, спасу нет. Генка отмахивался от них веткой, пока до него не дошло, что это не комары, а блохи, прикинь. Водки всего полбутылки выпили, потом вырубаться начал, язык распух, руки онемели.
Водяру Генка на своем участке вымутил у чернож...пых, он несколько точек ихних в Краснооктябрьском районе крышует. Думаю, с нее родимой все и началось. Очнулся на операционном столе: руки-ноги привязаны, надо мной рыло узкоглазое в марлевой повязке и белой шапочке. Какой-то аппарат к горлу подсоединил, и вот я здесь среди пампасов и какого-то долбо...ба.
– Видать, торопилась сука японская, раз с тебя даже штаны не стянули, что-то, видимо, у них не срослось с опытами.
Пропустив мимо ушей оскорбление в свой адрес, Вова начал внимательно рассматривать траву вокруг себя, выискивая тропинку. Высокие деревья ограждали поляну от ветра и безжалостных солнечных лучей. Внезапно солнце закрыли черные тучи, и тут же появились полчища комаров, мушек. Руки и лица русских бедолаг начали покрываться волдырями от укусов насекомых. Где-то вдали прогремел гром, и начал накрапывать дождь, постепенно перешедший в ливень.
– Чо за опыты? — Миша встал ближе к пальме и подтянул к голове огромный зеленый лист, по которому, словно по барабану, стучали крупные капли дождя.— Давай, Вован, с этого места поподробней, чо это за херня с моим перемещением к черту на кулички?
– Сколько лет ты в ментовке проработал?
– Двенадцать.— Миша вылез из-под листа, стряхнул с него налипшую грязь и, сложив вдоль, начал пить дождевую воду.
– Х...ли тебе тогда объяснять! Уже после пяти лет работы в вашей доблестной милиции можно смело мозг из твоей башки выскабливать, он уже не нужен. Жаль, что на этот орган очереди пока нет в лазаретах. Как только научаться его пересаживать, наши менты сразу разбогатеют.
– А ты, я смотрю, знаком с лазаретами. Санитаром, поди, в психушке подрабатывал? — Напившись, Миша встал ближе к Вове.— Хорош юродствовать, поскалились, и будет. Где мы?
– Где-то в тропиках.
– Это я и без тебя вижу. Ж...па в мыле, морда в грязи: вы откуда?
– Мы из связи.
– Ну вот, уже лучше. Где служил?
– Да какая хрен разница: жил, служил... Сейчас главное, где доживать будешь...— Вова сложил ладоши рупором и несколько раз крикнул:
– Артем!
Гаркнула и вспорхнула с толстого дерева какая-то птица.
Миша оторопел и, быстро посмотрев по сторонам, спросил:
– Тут еще кто-то из наших?
– Из ваших, слава богу, никого. Пошли. Кажется, тропинку нашел.
Продираясь сквозь густые заросли роскошной тропической растительности с огромными деревьями, Миша зазевался и запнулся о пень, да так, что большой палец сразу распух, и передвигаться в одинаковом темпе с Вовой он уже не мог.
Искусанные и расчесанные в кровь руки и лицо Михаила начали опухать. Оглядываясь на товарища, Вова сбавил ход и остановился:
– Слышь, Михуил, я видел, как в лагере распухшие от укусов конечности мочой смазывали. Могу помочь.
– Спасибо, дружище, как-нибудь переживу.
– Зря, времени у тебя нет. Часа через два колбасить начнет, тропическая лихорадка. Температура и ломота в костях. Я вроде переболел, но тоже очкую: хинину-то нема.
Дождь кончился так же внезапно, как и начался. С горем пополам дойдя до следующей поляны, Миша с Вовой встали как вкопанные, увидев фантастической красоты картину.
В густой массе белых облаков, словно в брынзе, увязла верхушка огромной горы, по крутым скатам которой чернел лес. Внезапно за облаками послышалось громкое шипение. Сильный порыв ветра разогнал облака от вершины, и перед путниками предстало жерло вулкана, со свистом изрыгавшее из себя клубы пара. Запахло серой.
Не успели ребята вытянуть на траве свои израненные ноги, как в стороне от них раздались душераздирающие человеческие крики. Забыв о боли, Миша с Вовой переглянулись. Крик нарастал, и уже явно слышались короткие гортанные возгласы.
Приятели, не сговариваясь, заползли за огромный куст с большими, в человеческий рост, листьями и притаились. Миша вскрикнул и чуть не испортил всю обедню, прижав рукой хвост огромной ящерицы. Животное, презрительно посматривая на обидчика, нехотя отбежало в сторону.
На поляну с боевыми криками вбежала группа полуголых дикарей с копьями и луками. Один из них встал в центре поляны, держа в руках копье с нанизанной на острие головой. Остальные принялись с радостными криками прыгать вокруг него. Их ритмичные движения напоминали пляску.
С головы, наткнутой на копье, с каждым ударом шлепались на землю и стекали по древку копья темные сгустки, в связи с чем руки державшего копье по локоть испачкались запекшейся кровью.
Вова и Миша смотрели на эту сцену не дыша, и если Володя еще мог предположить, что окажется в кругу папуасов, то у Миши от этой сцены отекло лицо и перекосило рот. После минутного замешательства Вова начал детально рассматривать дикарей.
Все двадцать папуасов были небольшого роста и, несмотря на разный возраст, выглядели хорошо сложенными физически. Отличались они меж собой только оттенками цвета кожи — от шоколадного до черного. Их одежда состояла из повязки, обвитой вокруг талии, спускавшейся далее между ног и крепившейся сзади к поясу.
Курчавые волосы, вымазанные красной глиной, создавали впечатление надетых на голову шапок. На телах у папуасов виднелись спирали и круги, нарисованные красной и белой краской. На шее висели ожерелья, сделанные из морских ракушек и клыков животных. У многих за спиной находился бамбуковый колчан со стрелами и по два браслета из сухой травы, обхватывающих руки выше локтя.
Лица дикарей, местами покрытые бедной растительностью, напоминали что-то среднее между австралопитеками и неандертальцами. Большие надбровные дуги нависали у них над маленькими поросячьими глазками, а широкий и расплюснутый нос упирался в вытянутую вперед ротовую часть.
Сплясав несколько кругов вокруг отрезанной головы, дикари вереницей двинулись дальше по тропинке. После ухода папуасов Володя еще некоторое время не мог унять дрожь во всем теле. Наконец-то успокоившись, он вылез из укрытия и пополз к тому месту, где происходила пляска. Ему в какой-то момент показалось, что один из негритосов нес в руках что-то объемное и, убегая, просто забыл о своей ноше.
У толстого дерева Вова увидел в траве голого связанного мальчика лет пяти с наброшенным на голову мешком, сделанным из каких-то древесных волокон. Посмотрев по сторонам и преодолевая дичайший страх, Вова развязал путы и снял мешок с головы ребенка.
Маленький папуас, казалось, ожидал все, только не появление белого человека. Выражение лица мальчика с вытаращенными глазами менялось каждую секунду. Страх, удивление, отчаяние — это лишь то, что Вова запомнил. Развязывая пацана, Вова заметил, что левая рука у него сломана и причиняет ребенку боль.
Освободив ноги мальчика, Вова взял его на руки и отнес к Мише, затем собрал веревки, нашел две прочные палки и начал накладывать на руку шину. Наконец-то он услышал голос ребенка. Пару раз вскрикнув, мальчик потерял сознание.
– Вован, ты чо, охренел? Зачем нам эта обезьяна? Зверьки щас хватятся, что обед на поляне забыли, и нам с тобой п...ц.
– Нам с тобой и так п...ц, а с этим,— Вова заботливо глянул на мальчика,— может, пронесет.
– Еб...ная тетя, меня еще в Африку черт не заносил! Вот те, бл..., и казенный дом с дорогой дальнею. Цыганка с Дар-горы правду сказала: ждет меня черная неожиданность, а тут еще сушняк давит. Напиться хоть бы перед смертью! Вован, пальмы вроде кокосовые, пошукай, дружище, орехи по лесу, а то у меня ноги уже отваливаются и руки тоже.
– Это не Африка, а один из Индонезийских островов.
После ползания по мокрой траве китайский балахон на Вове вымок окончательно, и, с трудом поднявшись с земли, он пошел на поиски чего-нибудь попить.
– Далеко не уходи, заблудишься еще.
– Не ссы за меня.
– Я не за тебя ссу, а за себя. Придут родственники этой мартышки и схавают меня, чего доброго, а на мне квартира в кредите. Еб...ная ипотека, говорил же Люське: не торопись. Вот сука! С бабой свяжешься — все проклянешь.
Через некоторое время пришел Вова, неся с собой два больших кокоса. Бросив их к Мишиным ногам, он отошел в сторону, отлил себе на руки и начал смазывать мочой все открытые участки тела.
– Ну как «Шанель»? — с издевкой спросил Миша.
– Каком кверху. Щипет малость, а так ничего, как лосьон огуречный.
Миша встал и, не отворачиваясь, проделал то же самое, периодически сплевывая и матерясь. Закончив с растиранием, Миша принялся за орех. Найдя сухую палку, он очистил плод от кожуры и начал ковырять одно из трех отверстий в нем. Сломав несколько веток, Миша-таки добился своего и, утолив жажду, со словами «Вот это кайф!» передал орех Володе. Напившись, Вова попытался разбить орех, стукнув его о дерево. Кокос с гулким звуком отскочил от ствола и упал рядом, даже не треснув.
– Тише ты, бл... Разошелся, как слон в посудной лавке. Вон видишь, дрын валяется? Тащи сюда.
Вова подтащил длинную бамбуковую палку.
– Засовывай между вот этими ветками, вставляй это яйцо волосатое и нажимай на рычаг.
Несильно надавил на палку, орех хрустнул и разломился на две части. Съев белую мякоть плода, приятели снова улеглись на траву.
– Ты глянь, Вован, у меня уже рожа на ж...у стала походить, а этому,— Миша мотнул головой в сторону мальчика,— хоть бы х.... В мое дежурство несколько раз две негритоски попадались, бл...ди из Нигерии со второго курса медицинского. От них так же несло, как от пацаненка этого. Может, поэтому и комары их не едят?
– Ты что, его понюхать уже успел? Ты эти ментовские замашки брось. Сперва понюхать, потом потрогать, знаю я вас. Давай лучше место для ночлежки искать, темнеет здесь быстро.
– Непохоже, Вован, что для тебя вся эта х...рня вокруг сюрпризом была, как для меня. Колись, Вовчик. Я, может, и тупой мент, а все же некоторые моменты шкурой чувствую. Что это все значит?
– Помнишь, ты рассказывал, что в засаде у ямы жуликов поджидал с Гендосом?
– А ты что, его знаешь?
– Кто ж из краснооктябрьской братвы крокодила этого не знает. Он так сосет у «загорелых», причмокивая, что в Красноармейском слыхать. Короче, я один из тех двух, которых вы там ждали, но хача никто из нас не расчленял.
– Охр...неть! Он сам себя, наверное, на части разрезал.
– А вы что, труп видели?
– Если б видели, в засаде бы не сидели.
– Мой рассказ, может, и будет выглядеть фантастическим, но не более чем наше присутствие здесь. Если коротко, то и нас с Артемом покусали те же блохи, что и вас. Мы такое пережили, во сне не приснится. И главное, не пойму, сколько времени прошло там у вас, пока нас по лагерям носило?
– Тихо! — Миша приставил палец к губам и перешел на шепот: — Идет кто-то. Я щас, бл..., обосрусь. Глянь, папуас зашевелился. Если орать начнет, придушить придется.
– Отвали! — Вова откинул Мишкину руку от горла мальчика.— Ложная тревога,— и показал пальцем на бежавшего зверька, похожего на крысу.
– У меня сил нет идти, давай здесь заночуем. Ночью, интересно, прохладно? — Миша внимательно посмотрел в глаза Вове.— Тебя, гляжу уже колбасит?
Володя дотронулся до своего лба:
– Да, температура шпарит. Я, наверное, прилягу.
Володя, накидав на землю пальмовых листьев, лег между мальчишкой и Мишей, свернулся калачиком и отключился.
* * *
– Ну наконец-то очнулся,— медленно открывая глаза, Вова старался сфокусировать свой взгляд на чем-либо, но изображение было нечетким и размытым. Он слышал только Мишин голос и ощущал ужасную вонь, состоявшую из смеси запаха кислоты и г...вна. Кто-то оторвал его голову от лежанки и поднес к губам что-то шершавое.
– Пей,— снова послышался Мишкин голос.
Вова с жадностью выпил, и Мишкина рука с осторожностью опустила Володину голову на что-то шуршащее и мягкое. Теплая жидкость, согревая пищевод, моментально заполнила желудок, голова закружилась, и Вова почувствовал такое наслаждение, которое испытывал, когда выпивал ледяное шампанское в адскую жару. Тело стало невесомым, и Вове хотелось смеяться от внезапно посетившего его душу счастья.
Открыв глаза, он понял, что находится в хижине. В темноте трудно различались предметы интерьера: с двух сторон торчали длинные нары из бамбуковых жердей, в центре на земле слабо горел костер. На камнях вокруг костра стоял большой горшок. Из горловины сосуда, залепленного глиной, торчала длинная бамбуковая палка, уходившая в дальнюю сторону хижины. На стенах висели плетеные корзины, связки перьев, ракушек и несколько маленьких шкурок. Из угла над узкой дверью на Вову, словно из семейного альбома, пристально смотрел закопченный человеческий череп.
Не успел Володя насладиться образом предка, как из темной половины хижины показалась странная тень. Повернув голову, Вова остолбенел.
Из тьмы на него шло существо о двух ногах и с четырьмя руками. В паре верхних рук оно несло дрова, две другие конечности плетьми болтались вдоль тела. Голова существа была обрита наголо; разукрашенное белой краской лицо светилось, будто намазанное фосфором; согнутая палочка, просунутая в носовую перегородку, упиралась в уши, мочки которых оттягивали тяжелые серьги, сделанные из морских ракушек.
Как только существо подошло ближе к огню, Вова вздрогнул еще сильнее. Конечности, висевшие у существа вдоль тела, которые Вова принял за еще одну пару рук, на поверку оказались отвисшей женской грудью.
Перед Володей стояла женщина, прелести которой спереди и сзади были прикрыты пышными кисточками, прикрепленными к поясу. Женщина стояла на кривых ногах, выпятив в сторону Володи огромный живот. На ее груди, рядом с ожерельем из клыков, виднелись несколько выжженных круглых пятен, расположенных друг над другом и очень похожих на олимпийские кольца.
– Знакомься, Вовчик, это моя жена,— откуда-то с потолка раздался Мишин голос.
У Вовы все заклокотало в груди от смеха, и он с трудом выдавил из себя:
– Неужто Люська приехала?
– Нет, это Снежана,— с серьезной интонацией ответил Миша.
Сдерживая крик нечеловеческой радости и боясь своим поведением вызвать гнев Мишкиной сожительницы, Вова, давясь, глотал смех порциями. Слезы катились из его глаз ручьями.
Снежана, робко и подозрительно посматривая на больного, очень откровенно нагнувшись, подкладывала в тлеющий огонь сухие палки.
– Долго, видать, я спал,— отхаркиваясь от внезапно налетевшего кашля, сказал Вова.
– Тут за три дня столько всего произошло, что не знаю, с чего начать.
Миша стоял посреди хижины в черных семейных трусах и чесал живот.
– Х...ли тут думать, Мишаня, начинай со знакомства. В «Одноклассниках», поди, познакомились?
– Тебе смешно, а мне каково? Она первый день у меня, а я, х... его знает, чо с ней делать. Ты еще не видел, как она улыбается.
– Чо, беззубая?
– На радостях, что хоть кто-то замуж взял, всю пасть черной краской вымазала. Когда ко мне ее вождь привел, я дар речи потерял.
Закрыв лицо руками, Вова никак не мог остановить смех.
– Это я у вас удачно очнулся. Сегодня, надо полагать, первая брачная ночь? А на костре чо, г...но варите, гостей ждете? Вонь такая, что ни одной мухи не слышно.— Немного успокоившись, Вова продолжил: — Голова до сих пор кружится. Ты чем меня напоил?
– Пенициллиум нотатум.
– Это что, ее имя?
– Ее вымя. Это пенициллин, дружище. Плюс немного кокосового молока и совсем чуть-чуть спирту.
– Так ты это...— Вова вытаращил глаза, забыв про папуаску и показывая указательным пальцем на горшок в костре, беззвучно, точно рыба, открывал и закрывал рот.
– Да, Вован, да, ты не ошибся. Я уже второй день гоню спирт из какашек, серной кислоты и сладкого картофеля вместо дрожжей. А до этого я забодяжил пенициллин: сам вылечился, тебя вылечил и четырех зверьков в придачу. Вот за это меня наградили переходящим черным знаменем,— Миша покосился в сторону Снежаны,— хотя я у этого мудака и помоложе девок видел.
– Что-то я, Мишель, не догоняю. Чтоб российский безмозглый мент из ничего спирт с пенициллином получил, ни за что не поверю.
– Х...р с тобой, не верь. Открою тебе маленький секрет. Про Химика чего-нибудь слыхал?
Вова отрицательно замотал головой.
– Понятно. Если б ширялся или с цыганами торчал, тогда бы знал. Меня когда-то Степаныч,— Миша поднял указательный палец вверх,— замначальника ГУВД, царство ему небесное, по малолетству от зоны отмазал. Одел, обул, следственную школу заставил закончить. Так что начинал я со взрывпакетов, сделанных из старых носков и пластиковой линейки, а закончил дезоморфином такой чистоты, что на мои точки московские ФэСы глаз положили. А то, что с Генкой вас, уродов, караулил, так это меня от дел на месяц отстранили. Всю семью цыганскую, в подвале дома которой была лаборатория, «чехи» вырезали, а меня начальство сберечь решило и на непыльную работу отдохнуть отправило. Отдохнул, бл....
– Я не понял, ты это про дар-городские наркопритоны, которые ФСБ постоянно накрывает?
– Вован, ты ж не дебил. Накрывают мелочь, бакланов тупорылых. Лаборатории там еще с советских времен, и никто их закрывать не собирается. Меняются только хозяева и работники. А таких, как я, по России-матушке человек пять всего, вот и берегут. Заболтался я, ты хавать-то не хочешь?
– Я надеюсь, ты меня не из этого горшка кормить будешь? Как, кстати, твою незабвенную по-настоящему зовут?
– Чодо.
– Снежана ей больше идет. Чо там у тебя из жратвы? Показывай.
Отойдя в темный угол хижины, Миша вернулся с большим зеленым пальмовым листом, на котором лежали аккуратно завернутые листы поменьше.
– Это вареные бананы,— разворачивая и раскладывая припасы на нарах, говорил Миша,— плоды хлебного дерева, кокосовая мякоть с какой-то херней и мясо. Мясо, я, правда, не пробовал: боюсь, человечина.
– Голода бойся, а не мяса.
Осторожно откусив от жареного куска, Вова долго жевал и наконец резюмировал:
– На вкус нежное и сладковатое. Скорее всего, дикая свинья. Соли нет?
Подойдя к костру, Миша зачерпнул оттуда горсть белого пепла и высыпал перед Вовой.
– Соль морская. Бревно вымачивают в заливе и сжигают. Древесина сгорает, соль остается.
Посолив оставшийся кусок, Вова как бы между прочим добавил:
– Твоя чего-то притихла.
– Поссать, наверное, пошла.
Съев мясо, Вова, потирая руки, принялся за бананы.
– Ну чо, Мишаня, наливай.
– Вован, братан, извини. Граммов двести накапало, трубку надо удлинять. Сам понимаешь, нашелся бы змеевик медный, нагнал бы хоть упейся, а с бамбуком — обсос.
– А вот жижа желтая стоит, не спирт?
– Это пенициллин, третий день грибок ращу, так настоялся круто, концентрация бешеная. Я, если честно, развернуться здесь хочу по полной. Тут в горах племя живет, раз в месяц спускаются сюда и х...ячат всех подряд. Это они в первый день на поляне плясали. Очень радуются горцы, когда кому-нибудь из родственников вождя башку отрежут. А чо им надо, я пока не понял.
– Откуда ты это знаешь? Неужто язык папуасов выучил?
– Пока только десять слов записал, но у меня ох...енный опыт работы с цыганами. Те же папуасы, только грязней и ненадежней. Не дай боже зазеваешься — сразу шило в печень или сп...дят чего-нибудь.
– А как ты собрался горцев отвадить?
– Вчера вождь к нам в хибару приходил, подарков принес, вся эта жратва его. Я ему на пальцах объяснил: ежели мне чего не понравится — море подожгу. Показал ему чашку со спиртом, хлебнул из нее для убедительности и плеснул в костер. Эх, что тут началось! Огонь взметнулся до самого потолка, вся его свита давай ломиться из хаты. Дверь, ты видел, узкая, как п...да у папуаски.
– А говоришь, у тебя с ней ничего не было.— Вова показал большим пальцем через плечо.
Миша на мгновение замолчал, смотря, как Снежана влезает в дверной проем. Хриплый женский голос нарушил тишину хижины. Указывая на нары, Снежана что-то пыталась объяснить Мише.
– Не, не, не,— резко замахал руками Мишаня и на русском добавил: — Я спать не хочу.
Женщина стряхнула капли дождя с висячих грудей и села на корточки у костра.
– Слышь, Миш, а она это, не таво? Ночью не кинется на меня?
– Боишься, сожрет?
– Да я про другое.
– А ты думаешь, я тебя для чего на самые широкие нары уложил?
– Ну ты, Мишаня, мент поганый. Сам, значит, спирт будешь гнать, а меня под танки?
– Да не ссы ты. У них женщина навроде собаки: сказал гавкать, будет гавкать, сказал к теще,— Миша неожиданно посмотрел на череп в углу,— значит, к теще.
– Можешь ведь успокоить. Разводи давай спиртягу и выпьем поскорей. После второго стакана, глядишь, и постройнеет каракатица твоя. У нас в пароходстве был критерий ухода в отпуск: как только в рейсе самая страшная баба на пароходе начинает казаться тебе красивой, надо срочно списываться на берег.
Взяв из угла хижины огромный кокос, Миша отдал его Снежане, поясняя жестом руки, что надо бы его расколоть. Женщина обвела хижину взглядом и, не найдя ничего подходящего, вцепилась в кожуру ореха прямо зубами и с ужасным треском начала слой за слоем очищать орех.
– Охр...неть,— только и смог сказать Вова.
– Это она перед тобой вые...вается, зубами хвалится. А так обычно каменным топором кокосы разделывает. Вон топор, кстати, под нарами. Неужели не увидела?
Секунд через тридцать друзья, с отвисшими от увиденного челюстями разбавляли спирт кисловато-сладким нектаром.
– Может, и ей налить? — робко поинтересовался Вова, крутя в руках кусок ореховой скорлупы.
– Чо, совсем охренел? Тогда точно мне конец.
– Ну, за тебя, женишок. Долгих лет вам со Снежаной.
Отпив из кокосовой чаши, Вова закрыл глаза, наслаждаясь забытыми ощущениями:
– Слышь, химик, может ты и курево изобрел?
– Х...ли его изобретать.— Миша поднялся, оторвал от вязанки на стене несколько листов и подал Вове.— Не гаванский, конечно, но курить можно.
– А как его свернуть? Может, ее попросить?
Миша внимательно посмотрел сначала на Вову, потом на Снежану и подозвал ее кивком головы. Женщина, казалось, только и ждала этого. Подойдя ближе и встав на колени почти вплотную к нарам, Снежана ловко расстелила два листа и, порвав остальные листья, сложила кусочки в целые листы, скрутив две сигары.
Она находилась настолько близко от Вовы, что он ощущал кожей ее тепло. Сердце учащенно забилось, ноги стали подрагивать. Уловив женский запах, Володя резко засунул обе руки себе между ног, пытаясь остановить рвущуюся наружу плоть.
Отвисшая грудь Снежаны то и дело билась и щекотала Володины босые ноги. Он уже не понимал ничего. Издав натужно-утробный звук, Вова повалился на нары. Женщина, нисколько не удивившись поведению незнакомого мужчины, подняла с земли сброшенные сигары и нежно положила Володины ноги на лежанку. Соски Снежаны при этом, легонько постукивая по Вовиной руке, заскользили вдоль его тела, потом задев о подбородок, прошлись по уху и, коснувшись волос, исчезли в Володином сне.
* * *
Утром Вову разбудил гром, ритмично издаваемый барабанами где-то за стенами. При солнечном свете хижина не казалась такой зловещей, как ночью. На тлеющем костре стоял все тот же чан с ароматом общественной уборной. Над дверью приветливо улыбался закопченный человеческий череп. Как ни странно, голова не болела. Увидев белые пятна на своих штанах, Вова с ужасом пытался вспомнить вчерашний вечер. Восстановить в памяти удалось только табачные листья в руках Снежаны, а дальше он ничего не помнил.
– Ну чо, ловелас, проснулся?
С распухшим лицом, в постиранных милицейских штанах и китайской рубашке с номером, Миша был похож на пациента психдиспансера.
– Похмеляться будешь?
– Нет.
– На,— не обращая внимания на отказ, Миша протянул уже знакомую посудину.
Выпив спирт, сильно разбавленный кокосовым молоком, Вова снова лег на нары и закрыл глаза. На душе было такое ощущение, будто на свадьбе лучшего друга он трахнул его невесту и дружеские узы разбиты навсегда. Снова загремели барабаны.
Возле двери что-то зашуршало. Каждой клеткой своего организма Вова ощутил присутствие Снежаны, ее движение, дыхание, взгляд. Вот она села у костра, сильно раздвинув ноги, чтобы не упасть, вот подкладывает дрова в костер, встает и, мягко ступая по земле босыми ногами, идет в Вовину сторону. Чтобы не выказать своего возбуждения, Вова лег набок.
Проходя мимо, Снежана как бы случайно провела рукой по Володиной голове. У Вовы мгновенно встала дыбом вся шерсть на теле, в паху засвербело, и сердце застучало громче барабанов. Из всех окаменевших Вовиных конечностей команды мог выполнять только один орган.
Открыв глаз, Вова увидел летающие из сторону в сторону черные ягодицы и вымазанную белой краской спину Снежаны. Женщина на мгновение обернулась, озарила Вову блеском черных губ и зубов и вышла в другую дверь.
– Что же со мной творится, Господи? Я ни о чем не могу думать, кроме как об этой чертовой папуаске. Что я нашел в ней: этот огромный живот, кривые ноги, грудь, похожая на уши спаниеля? Да, да, да, я хочу это животное, потому что я сам превратился в зверя, и если она сейчас снова зайдет, я ее...
– Хорош шипеть, змей. Вставай, уже обед. Слышал, в барабаны стучат? По твою душу, между прочим.
– В смысле? — Озадаченный странной фразой Вова быстро поднялся с нар.
Оглядев Вовины черные штаны, уделанные за ночь белыми пятнами, Миша ухмыльнулся и, зевнув, добавил:
– Работать пора, мой молочный брат. Сахарный тростник ждет своих героев. С вождем добазарился: дарит мне две плантации.
– Хорош тебе, Мишаня. Я уже на всех горбатился, остались только папуасы.
– Шучу. У тебя работа интеллектуальней, правда, и ответственность другая. Могут и голову того,— Миша провел большим пальцем по горлу.
– Что делать-то?
– Вождь просит дождь остановить. Я сказал, что ты можешь.
– Перепил, что ли? Чем я его буду останавливать?
– Х...ем. А то он смотрит все время на мою жену косо, а я ревнивый.
– Прости меня, Миш. Не знаю, что со мной творится. Никогда такого не было, чтобы баба, да еще такая страшная, меня с ума сводила.
– Я поначалу тоже перед тобой выделывался, а вот теперь правду скажу. Снежана, она как природа, как земля, в которую можно и плюнуть, и насрать, а можно засадить ее лесами, цветами или маком, например.
– Тебе, Мишаня, видней, как лучше засадить, но мне-то чо делать? Я погоду не могу предсказывать.
– Здрастье, а кто три дня бредил: то Валюхой какой-то, то «ой, ноги болят, кажется, дождь будет». Я и подумал, что ты ревматик и на перепад давления реагируешь.
– У меня действительно ноги застужены и ломят перед дождем или снегом, но это же не значит, что я погоду могу предсказывать.
– А ты думаешь, в телевизоре они по-другому делают? Звонят какому-нибудь дитю «веселого» ужина и спрашивают: «Иосиф Давыдович, какая на завтра погода в европейской части России?» Он почешет яйца и пропитым голосом произносит в трубу: «На юге Молдавии теплый фронт, в столице прохладно, до плюс пяти». «А в Питере? — не дослушав, спрашивают у него дальше.— А в Питере, бл..., дожди». «Почему у Вас во второй столице всегда, бл..., дожди?» «Да потому, что там моя первая, бл..., жена живет».
– Ты, я смотрю, накатил уже с утра?
– А х...ли нам, папуасам, не пить? Я ж на свои пью, у соседей не занимаю.
– Давай серьезно, они в барабаны лупят по поводу дождя?
– У них там какой-то х... навроде шамана — ну так, баклан. Стучит в бубен, кричит и фиги в небо тычет. Я думаю, у тебя не хуже получится.
Тяжело поднявшись с нар, Вова оглядел себя оценивающе:
– Как у меня вид, презентабельный?
– Да, как будто всю ночь дрочил.
– Я вождя-то угадаю?
– Увидишь орангутанга в памперсе с сувениром на шее — это он. Да ты не ссы, чувствуешь, не получается — сразу пугай: море подожгу. Море по-ихнему — ора, огонь — таль. Сильно там не канителься, смотри в глаза зло, взгляд не отводи. Стрелу раньше ни с кем не забивал?
– В смысле разборки?
– В смысле с бандитами.
– Нет.
– Х...ево. Все вам, бл..., милиция не такая. А как хулиганы на хвост наступили, сразу орете как резаные и бежите в отделение. Короче, говори мало и коротко, в стихах они не разбираются. И главное, сам не обосрись. Они сразу на вшивость проверять будут, стрелу пустят рядом с головой или копье. Если не моргнешь — быть тебе в моей милости, обсеришься — дорога тебе в мою хату заказана, выкручивайся сам. Иди, пора уже.
– Может, брюки почистить?
– Лучше бабочку на х... повесь.
Глубоко вздохнув, Вова пошел на выход. С трудом протиснувшись в проем двери, он вышел из хижины. Окружающая обстановка пестрела очередным фантастическим пейзажем. Шел дождь. Между редкими пальмами кольцом, словно на рекламном проспекте тропических курортов, стояло около десятка хижин, сделанных из бамбука и накрытых выгоревшими на солнце белыми пальмовыми листьями.
Высокие, остроконечные крыши хижин напомнили Вове индейские вигвамы. В центре поляны вокруг шамана, стучавшего в барабан, трусцой бегало несколько туземцев. Вид папуасов нисколько не отличался от тех, которых Вова видел в лесу пляшущими вокруг отрезанной головы.
Половина дикарей держала в руках копья, другая половина трясла над головой большими, с человеческий рост, луками. Дождь, барабаня по крепким телам папуасов, смывал с них узоры, нарисованные красной и белой краской.
Бой барабана прекратился, дикари остановились и устремили свои взоры на Вову. Вспомнив каменное лицо Гойко Митича из фильмов про Чингачгука, Вова, не моргая, шел по влажной земле прямо на туземцев.
Он уже выбрал цель: единственный дикарь с аккуратно сбритой бородой и усами отличался высоким ростом, мощным телосложением и яркими перьями, воткнутыми в курчавые волосы, измазанные глиной. Из перегородки большого и приплюснутого носа у него торчала палка толщиной в палец.
В ушах висели тяжелые серьги, сделанные из панциря черепахи, а на шее — ожерелье из больших клыков и высушенной человеческой головы размером с яблоко. Вспомнив про сувенир, о котором говорил товарищ, Вова понял, что перед ним вождь.
Подходя медленно и уверенно к толпе дикарей и смотря в упор на вождя, Вова не заметил, как один из папуасов выстрелил из лука. И только когда стрела со свистом пролетела над его головой, Вова испугался.
– Пронесло,— с остановившимся сердцем, думал он.
Но копье, летевшее следом ему прямо в лицо, заставило Вову вспомнить всю свою жизнь в одно мгновение. Вова остановился и легкий укол в лоб, словно укус пчелы, внезапно снял напряжение всего тела. Копье было привязано за веревку. Сила и точность, с которой его метнули и остановили, поразила Вову настолько сильно, что в какое-то мгновение он уже похоронил себя.
Из группы туземцев послышались одобряющие возгласы. Вова из последних сил смотрел на вождя, и вдруг папуас отвел взгляд. У Вовы от радости потекли слезы. Дождь скрыл от дикарей слабость белого человека.
– Начало боя выиграно,— думал Володя,— дело осталось за малым — остановить дождь.
Максимум, на что был способен Вова, используя народные методы,— это остановить менструацию у Ленки, но для этого ему пришлось купить в аптеке крапивный отвар. Оглянувшись по сторонам, Вова понял, что аптека здесь не поможет. Все папуасы внимательно следили за каждым движением заклинателя дождей. Скрестив указательные пальцы, Вова поднял этот импровизированный крест и с истошным воплем заорал первое, что пришло в голову:
– Дождик, дождик, перестань, я поеду в Ерестань Богу молиться, Христу поклониться. Я у Бога сирота...— дальше Вова не помнил и закончил,— мы возьмем с собой кота.
Повторив несколько раз одно и то же, он взялся за «Мойдодыра».
До Миши, стоявшего в дверях своей хижины, долетали только обрывки Вовиных фраз. Товарищ сам был в ступоре, и, когда Володя принялся за «Ехал грека через реку», тучи над одинокой пальмой, у которой Вова читал детские стишки, начали сгущаться.
Неожиданно мелькнула молния, папуасы вдавили головы в плечи. Мощнейшей силы гром сотряс все вокруг, стало темно. Дикари пригнулись сильнее и хаотично замотали головами по сторонам. В один момент все стихло, дождь стал тише, и с большой пальмы, словно с неба, упал огромный кокос. Дикари кинулись врассыпную. А Вова все стоял с поднятым крестом и смотрел вверх, пока у него не закружилась голова и он не упал.
* * *
– Ну, ты, Вован, вчера зажигал. Давненько я таких спектаклей не видел.
– Дождь-то кончился?
– Х...ячит еще сильней. Ты не переживай, этим зверькам и кокоса хватило. До сих пор дрожат от страха. Вождь несколько раз приходил, здоровьем твоим интересовался. Я ему, как мог, постарался объяснить, что, мол, ты просил дождь прекратить, а там, наверху, не поняли и подумали, что кокосы кончились. Слышь, Вован, а у тебя на небе действительно кто-то из знакомых?
– Налей лучше чего-нибудь, Мишань, не жмись. Башка раскалывается.
– Да я не жмусь. Вождя потихоньку начал спаивать, пока г...вно есть. Как кончится, сахарным тростником займусь, его все равно дождем накрыло, на корню загибается.
– А Снежана где?
– В магазин побежала за икрой кабачковой.— Тяжело вздохнув, Миша продолжил: — Я тебе вот подарочек тут смастерил намедни.
Миша показал пальцем на горшок, стоявший в дальнем углу. Из горшка торчала бамбуковая палка с делениями.
– Самогонный аппарат, что ли? Конкурента решил на груди пригреть?
– Жди. Ты ж теперь у нас директор местного гидрометцентра. Это простейший барометр. В кувшине с водой плавает бамбуковая палка, полая внутри и заткнутая с одной стороны. Внутри ее воздух, прикрытый водяным затвором горшка. Принцип работы основан на сжатии и расширении замкнутого объема воздуха в зависимости от атмосферного давления. Я тебе на палке даже солнышко с дождиком нарисовал.
– Да, Мишаня, ты голова! Иногда у меня язык не поворачивается тебя «мусором» назвать. Подай огоньку, пожалуйста.
Выпустив дым, Вова закашлял.
– Ты попробуй, Вован, как местные курят.— Миша затянулся и несколько раз проглотил дым.
– В чем прикол?
– Чем меньше между нами различий, тем больше доверия. Это бизнес, братан. Думаю, после постановки на широкую ногу алкогольной продукции заняться табаком. Ты в доле или как?
– Без женщин все же скучновато.
– Да что ты все, Снежана да Снежана! Она к родителям ушла погостить, в лес. Забудь ты про нее. Я тут, бл..., голову ломаю, как его пристроить, а у него в башке одни бабы. Ты в своей жизни держал что-нибудь стоящее, кроме х...я?
– Яйца.
– Юморист, бл... Смотри.— Миша вытащил из-под нар бамбуковые трубки разного диаметра и через минуту собрал что-то похожее на дачную лейку.
– Чо, огород будем поливать? Дождь ведь на дворе.
– У меня, конечно, терпение адское, но и оно когда-то заканчивается. Это кальян. Вождю хочу подарить. Нужна дизайнерская мысль. Видел телумы возле хаты? Ну, рожи разные, из дерева вырезанные.
– Ага.
– Вот в таком стиле оформить сможешь?
– А инструмент есть? Хоть гвоздь.
– Взрослый уже, знаешь, что есть. Папуасы бамбуковым ножом и морскими ракушками обходятся. Смотри, какие халупы строят.
– Попробую. Я в лагере курительные трубки и ложки мастерил, но там хоть нож стальной был, а здесь, х... его знает, получится или нет. Может, основу для кальяна из маленького горшка сделать? Сырую глину перед обжигом обработать легче.
– Ну вот, мозги уже включились. Хотя я из глины планировал только чилим забацать.
– А с другой стороны, зачем мне теперь работать? Это я раньше пахал, когда у меня барометра не было, а сейчас, когда солнышко из горшка покажется, я сразу бегом на поляну, народ будить.
– Смотри не кукарекай, примета плохая. Ты в каком лагере сидел и по какой статье?
– Во временном.
– Чо за режим?
– Это не режим, начальник. Это процесс,— Вова сглотнул и, задержав дыхание, с шумом выпустил дым,— перехода с этого света на тот. А статья у нас у всех одна: за то, что родились на этой земле.
– Философ х...ев, пей.
Выпив кокосовую чарку, Вова занюхал рукавом рубахи и с удивлением посмотрел на Мишу:
– Градус повысил и чего-то добавил.
– Семена арековой пальмы. Алкалоид ареколин, слыхал?
– Нет.
– Ну, пасти их красные и черные видел?
– Видел. Я думал, это бетель. Во Вьетнаме, помню, впервые увидел кровавые улыбки у стариков.
– Воевал, что ли?
– Нет, конечно, мне ж не сто лет. На флоте работал.
– Листья бетеля я в кальян добавлю.
У двери послышались голоса. Через минуту в хижину пролезли два папуаса с корзиной растений и цветов.
– Эмэ,— сказал Миша, осмотрев принесенное.
Оба папуаса чем-то болели: у первого были огромные шишки на ногах, второй походил на один большой и гнойный чирей.
Миша поднес им две половинки кокоса с желтой жидкостью. Положив на землю каменные топоры, дикари, выпив настойку, произнесли несколько гортанных звуков благодарности и удалились.
– Чо за праздник? — оглядывая корзину цветов, поинтересовался слегка захмелевший Вова.
– Мулум тебе будем делать,— Миша жестом одной руки показал, как оттягивается член, а ребром ладони второй резко провел у его конца.
– Опоздал, мне обрезать уже нечего, шкурку в Елгаве схавали.
Не дослушав собеседника, Миша занялся корзиной. Внимательно осматривая цветы, он то и дело прищелкивал языком от радости.
– Ты посмотри, какая прелесть! — Аккуратно вынув из корзины маленькую, словно сделанную из дерева розу, Миша передал ее Вове.
Взяв в руки экзотический цветок, Вова понюхал его, повертел перед глазами и отдал обратно:
– Толку от этой красоты.
– Эх, Вова, Вова, все жить тебе х...ево. Это плод гавайской розы, в семенах которого содержатся алкалоиды лизергиновой кислоты — эргин, эргометрин, лизергол, ханоклавин. Как ты думаешь, что объединяет такие слова, как «близнецы», «кот», «супермен», «трип», «оконная рама», «зеленый дракон», «волшебник», «марка»? — Сделав паузу, Миша посмотрел отрешенным взглядом на Вову, пожимавшего плечами, и продолжил:
– Это личные названия ЛСД. Ты даже не представляешь себе последствий адского «блаженства». У нас в руках не ниточки, а канаты, дергая за которые можно управлять не только папуасами, но и всем миром.
– Да что ж вам далось мировое господство!
– Кому вам?
– Тебе, Артему, Такаши, Гитлеру.
– Молодец. Цепочку правильно выстраиваешь. А ты мне начинаешь нравиться. Давай, давай, развивай мысль.
– Да х...ли ее развивать, ее давить надо на корню. Ни к чему хорошему это не приведет. Миллионы людей х...ячат друг друга не на жизнь, а на смерть, а какая-то сука этим процессом руководит, набивая свое брюхо и карман. Слухай, Мишаня, а у тебя как фамилия?
– Вован, ты, я смотрю, умнеешь прямо на глазах. Иванов моя фамилия. Может тебе х... показать для убедительности?
– Покажи.
– Не хами, брателло. Ты у меня в гостях, а не я у тебя, уважать надо хозяевов. Кто-нибудь зайдет, а мы с тобой тут член друг другу пожимаем.
– Да я, собственно, ничего против евреев не имею, но думаю все же «Майн кампф» придется прочитать.
– Ну ладно, полетали в облаках, и будет. Посмотрим на все реально,— взгляд у Миши стал жестким, глаза заблестели,— кто ты и что ты здесь? Молчишь! Сказать, что ты никто,— ничего не сказать. Молодец, конечно, перемотал сынку вождя сломанную руку, а дальше что? А дальше ты сдох, дружище. Заболел и подох от лихорадки. Ты же валенок, Вован. Максимум, на что способны такие, как ты,— нажраться, отп...здить такого же урода, как сам, очнуться в моем обезьяннике и утром с больной головой и разбитым хлебалом пойти на свой еб...ный завод, который я уже банкрочу.
Вова сидел на бамбуковых нарах и смотрел в одну точку. Тяжесть слов товарища сковала все его члены. Он понимал, что Миша, по большому счету, прав, и он, Вова, обычный люмпен: тупой, неудачливый и грязный, и то, что в его голове стали появляются умные мысли, заслуга не его, а ситуации, которая неожиданно заставила проходить огонь, воду и медные трубы.
– Солнышко,— выйдя из оцепенения, сказал Вова.
– Чего?
– Я говорю, солнышко из горшка показалось.
Тяжело дыша, Миша посмотрел на барометр.
– Х...ли сидишь? Беги на поляну кукарекай, золотой гребешок.
– Мишань, извини. Я тоже тридцать лет не ладошкой по п...зде водил. Забыли. Я жить хочу и пацанов своих найти, а без тебя мне не справиться. Поэтому я в доле, и возле какой параши мое место, можешь не напоминать, сам знаю.— Вова встал и пошел к злополучной пальме.
Ступая по мокрой траве, Вова уверенно шел к валявшемуся у пальмы куску выдолбленного бревна, в которое прошлый раз бил шаман. Дождь лил со страшной силой. Вову к пальме толкала уверенность в том, что именно сейчас у него получится на минуту стать Богом. Он засмеялся и, вспомнив такт, с которым по бревну стучал папуас, начал с силой бить палкой в барабан.
На барабанную дробь первой откликнулась рыжая собака. Она бегала вокруг Володи и, надрываясь лаем, пыталась схватить барабанщика за ногу. Через пять минут боя возле пальмы собралось человек десять туземцев. Дождь стекал по их телам темно-бордовыми ручейками. Сплющенные носы, вытянутые губы, звериный взгляд — все было обращено к небу. Дождь продолжался как ни в чем ни бывало.
– Господи! Почему я такой идиот? — в сердцах кричал Володя.— Второго раза они мне не простят. Хоть бы кокос снова упал.
Но в тот момент, когда Вова уже начал сдаваться, дождь внезапно прекратился. Тучи постепенно расползлись, и, к счастью собравшихся, появилось солнце. Восторженные крики раздались со всех сторон. «Эмэ»,— орали, не жалея горла, папуасы. Завиляв хвостом и с опаской поглядывая на дикарей, пес перестал лаять и с любопытством уставился на Вову.
Из толпы диких мужчин отделилась худая фигура с тлеющим поленом под мышкой и направилась к Володе. Подойдя ближе, папуас внезапно схватил собаку за задние лапы и с силой стукнул ее головой о ствол дерева. Животное пискнуло напоследок и безжизненно повисло в руке убийцы.
Дикарь протянул убитого пса Вове. Стоя к папуасу боком, Володя успел рассмотреть волосяной покров мужчины. Волосы на голове, усы и борода были в мелкие черные кудряшки. Вову поразил волосатый гребень, растущий вдоль позвоночника. «Ихтиандр» нарек про себя папуаса Вова и взял убитую собаку. Осмотрев окруживших его мужчин, Вова поднял правую руку, сказал громко «эмэ» и твердой походкой направился в Мишкину хижину.
На пороге хижины Вову встречал улыбающийся Миша в милицейских штанах и с голым торсом. На шее у него висело ожерелье, состоящее из трех больших клыков, а правую руку обхватывала перевязь из плетеной травы, за которой торчал костяной нож. Вова бросил тушку пса у порога и сел на нары.
– Осталось набедренную повязку нацепить, и тебя от папуаса не отличишь.
– Повязку не надену. Я тут осматривал одному набухшие лимфы вокруг члена и охренел от его размеров: слишком туго перевязывают с детства,— и, брезгливо глянув на мертвое животное, продолжил: — Собаку освежевать надо.
– Попросить кого-нибудь нельзя?
– Половину отдать придется.
– Пусть хоть всю забирают. Меня трясет всего: похоже, опять лихорадка. Дай водки, что ли.
– Какая водка? Пенициллину хапнешь, поспишь, и все пройдет. Проверено.
Выпив настойку желтого цвета, Вова заснул. Проснулся он на следующий день к обеду.
В хижине на костре чадил все тот же горшок с длинной бамбуковой трубкой, из угла все так же по-хозяйски посматривал череп, создавая какой-никакой, а уют. Сладко потянувшись, Вова осторожно подошел к двери и посмотрел в щель.
Ярко светило солнце, возле огромной пальмы в центре поселения — никого, деревня словно вымерла. Подбросив дров в костер, Вова обратил внимание на свернутые листья, лежавшие напротив. Развернув первый лист и увидев зажаренную на костре собачью ногу, не раздумывая, съел ее, несмотря на то, что нога была с лапой и когтями.
В последних листах находились сладкая кашица из тертого кокоса с чем-то приятно пахнущим и вареные бананы. Закусив десертом, Вова улегся на лежанку. Температуры не было, но все тело ломило. Бросив мимолетный взгляд на барометр, Вова с облегчением заснул.
Проснулся он от того, что кто-то теребил его за плечо. Открыв глаза, Вова увидел перед собой разукрашенное красной охрой лицо белого человека в синих милицейских штанах.
– Слышь, папуас,— процедил сквозь зубы Вова,— у тебя брата нет?
– Есть. На ж...пе шерсть,— ответил Миша, быстро укладывая что-то в корзину,— вставай бегом. Вся деревня уже слиняла. Вождь нам троих чингачгуков выделил, ждут нас возле хижины, еще минуту и тоже убегут.
– Что случилось-то?
– Распродажа, бл..., на гондонной фабрике. Шаману пригрезилось, что горцы идут.
– Может, и мне хлебальник разукрасить?
– На х...я? Посидишь еще, горцы сами разукрасят. Надевай.— Миша бросил к Вовиным ногам нечто похожее на лапти.— Снежана тебе носочки деревянные связала.
Подняв с земли обувку, Вова начал примерять ее на ноги. Кусок древесной коры довольно комфортно обвил стопу, а два кожаных шнурка укрепили ее на ноге.
– Куда бежать-то?
– Папуасам — к морю, а нам — к вулкану.
– Аппарат здесь, что ль, бросишь? — с сожалением посмотрев на горшок с трубкой и сглотнув слюну, спросил Вова.
– Нет, бл..., с собой потащим.
– Может, и нам к морю? Что нам на вулкане делать?
– Хорош базарить, сказали к вулкану — значит поднимай задницу и догоняй.
Просунув две корзины в дверной проем, Миша вылез сам. Поискав по хижине личные вещи, Вова вспомнил, что у него здесь ничего нет и, осторожно ступая в новых ботинках, двинулся к выходу. Посмотрев на череп, Вова подумал о Снежане и хотел было взять на память черепушку, но удержался, прикидывая в уме свой глупый вид и Мишкину реакцию. Он наверняка съязвит что-нибудь о самом ценном, взятом из хижины. На поляне его ожидало сопровождение из трех разукрашенных папуасов и Миши, уступавшего воинам только в цвете кожи.
Два туземца были вооружены копьями, топорами и огромными луками, а третий, с плетеным мешком за плечами, держал под мышкой тлеющее бревно. Как только Вова показался из двери, папуас с бревном задрожал и бросился в кусты, но мгновенно был пойман товарищами и успокоен. Смотреть на Вову струсивший папуас все же не решался и пошел в голове колонны. Распределив между собой корзины, отряд двинулся в путь.
Солнце стояло в зените. Пройдя редкий лесок, путники подошли к небольшой речке, темно-красные воды которой несли в себе глину, песок и камни. Спускаясь к реке, Вова два раза упал. Чтобы не упасть в третий раз, он попросил копье у папуаса.
Взяв в руки копье, Вова оценил его вес и на мгновение представил, что со всей дури бросает его в спину впереди идущего аборигена. Он уже не удивлялся, что его не смущает появившаяся мысль и смерть другого человека не отдается болью в сердце. Осмотрев заточенный деревянный конец, Вова перевернул копье и, оперевшись на него, как на костыль, продолжил спуск.
Миша пояснил, что тот, у которого забрал копье,— Гусур, второй — Гоенго, а третий, с поленом и мешком,— Сарагу.
Первые двое, взяв у Миши корзину, перешли реку вброд. Вода достигала им по пояс. Сняв с себя брюки, Миша остался в черных семейных трусах, на которые с завистью посматривал Сарагу. Немного подумав, Мишаня снял и трусы. Папуасы, не скрывая удивления, смотрели на Мишкины причиндалы, показывая на них пальцем с другого берега. С нахальным лицом и со словами: «Не ссыте, сейчас станет как у вас», Миша полез в холодную воду. Обратив внимание на испуганные глаза Сарагу, Вова посмотрел в направлении его взгляда.
На белых Мишкиных ягодицах виднелись два наколотых глаза, и при ходьбе было очень смешно смотреть, как то один глаз поднимется из воды в изумлении, то второй. Раздевшись и пройдя речку тем же путем, Вова тоже заметил пристальное внимание к себе аборигенов, которые только и ждали, когда Вова повернется к ним спиной. Несмотря на сильное течение, весь караван успешно преодолел водную преграду.
Пройдя вдоль рукава реки по каменистым отмелям примерно за час, Гусур свернул к лесу. Орудуя топором, он прорубал заросшую тропу. У деревьев, густо оплетенных лианами, росло множество орхидей и других растений ярких цветов. Папоротники своими резными малахитовыми листьями создавали впечатление больших птичьих гнезд. Ноги путников зарывались в травяной ковер и пушистый мох.
Туземцы то и дело поглядывали на белых людей в надежде на их усталость и остановку. Отвыкнув от длительной ходьбы и непривычной обуви, Миша, накинувший на себя рубаху с номером, дал команду остановиться на привал. Аборигены мгновенно собрали дрова и, раздув тлеющее полено, организовали костер. Гоенго принес из леса три больших кокоса. Взяв из мешка Сарагу каменный топор с пустой чашкой, сделанной из половинки кокоса, он начал очищать плоды от зеленой кожуры. Очистив орех, Гоенго, держа плод в левой руке, отложил топор в сторону и стукнул по кокосу увесистым камнем. Кокос треснул прямо посередине.
Разломив его, он аккуратно вылил кокосовое молоко в чашку и, достав из мешка длинные плоские палочки, выскреб содержимое ореха в молоко. Приготовлено все было быстро и аккуратно. Разделавшись с остальными орехами, вся группа села в тень большого дерева и, наблюдая за языками пламени, принялась за еду. Отдохнув и выпив после обеда желтой настойки, Миша с Володей еле поднялись с земли. Тело ныло, ноги болели, рубаха на Мише порвалась в двух местах. Тем не менее вид у бледнолицых был воинственный.
Перевалив через холм, караван снова уперся в непроходимые джунгли. Папуасы по очереди махали топором, шаг за шагом продвигаясь вперед. Справа и слева от тропинки падали сраженные их ударами ветви и лианы.
– Мишань, а чем ты меня напоил?
– Чо, хрен встал?
– Не только. Чувствую себя как новенький.
Отодвигая ветки и пролезая в прорубленную папуасами колею, Миша негромко ответил:
– Вот и радуйся хоть маленькому, а счастью.
– Спасибо, дружище. Развей уж тогда и остальные мои смутные сомнения. На хрена мы поперлись к вулкану, когда вся п...добратия в море на пирогах прячется?
– Ты что-нибудь слыхал о греческом огне?
– Практически ничего. Кто-то сжег чей-то флот в старину, и все.
– Чтобы управлять дикарями, одной водки мало. Надо нечто такое, что заставит папуасов дрожать от страха. Вот видишь Гоенго?
– Не слепой.
– Чтобы осадить фекалии, я нуждался в серной кислоте. Запах-то я чую от вулкана. Показал ему на ручеек, пованивающий сероводородом, и объяснил, что нужно, чтоб сильнее воняло. Он мне через сутки практически серную кислоту принес в кувшине. Сейчас к месту ведет.
– Она же не горит.
– Нам нужна не кислота, а сера, селитра и пирит. Если повезет, и нефть. Из лука я стрелять не умею, копье в руках не держал, чем я могу победить горцев? Взрывом. Будем из дикарей шахидов делать.
– Сера с селитрой понятно для чего — порох. А пирит и нефть?
– Из нефти можно выделить керосин или бензин, который будет являться основой греческого огня. Сера с селитрой и углем поджигает смесь, и она под давлением вылетает, скажем, из глиняной трубы. Это пока только наброски. Минимально нам нужен порох. Пирит же необходим как источник огня. Я так и не понял, каким образом они огонь добывают. Все время носят с собой тлеющее бревно. Зажигают от него и греются им же.
Один из папуасов что-то крикнул, и все мгновенно остановились, прислушиваясь. Гоенго вытянул из бамбукового колчана стрелу и осторожно пошел в сторону еле слышного «бу-бу-бу». Через несколько минут послышался хруст веток, и показался папуас, тащивший за окровавленную шею крупную птицу, похожую на индюка.
– Дюг,— коротко сказал он и подтащил индюка к ногам Сарагу.
Птица напомнила Вове маленького страуса с короткой зелено-красно-синей шеей, по бокам которой висели две ярко-красные лопасти. Ноги у нее были похожи на куриные, но толщиной с человеческую руку. Коготь на среднем пальце трехпалой ноги достигал десяти сантиметров. Густое и грубое волосовидное оперение больше смахивало на черный с синим отливом мех. На голове у птицы торчал темно-бурый роговой гребень. По усилию, с которым папуас тащил мертвое тело, вес птицы перевалил за двадцать килограммов.
После того как Сарагу отрезал длинные когти и привязал тонкой лианой тушу птицы к спине, путешествие продолжилось. Часа за три группа продвинулась всего километров на пять. Чем ближе они подбирались к вулкану, тем сильней пахло серой, и лес становился все реже. Еще через час Гоенго вывел группу к ручью, у которого стояли три полуразвалившихся шалаша. Посмотрев на небо, он что-то сказал Мише, и тот, как ни странно, его понял.
– Привал и, скорее всего, ночевка,— подумал Вова и пошел к ручью. Потрогав лицо, опухшее от укусов насекомых, он побрызгал на него из ручья и напился. Прохладная вода отдавала сероводородом. Гоенго занялся восстановлением покосившегося жилища, а два его соплеменника — разведением костра и приготовлением пищи.
Помыв ноги и усевшись рядом с пальмовыми листами, на которых происходила разделка птицы, Вова внимательно следил за действиями папуасов.
– Казуар,— глядя на птицу, сказал Миша.— Посещал однажды московский зоопарк и видел, как он двумя ногами уборщицу в клетке лягнул. Смеялись все до посинения, в смысле пока уборщица не посинела.
Аккуратно и быстро выщипав длинные и красивые перья, Сарагу вырезал редуцированные крылья-шипы, похожие на длинную проволоку. Не обращая внимания на Володю, он приложил куски крыла к носу, примеряя новую палку в носовую перегородку, сказал негромко «эмэ» и на радостях отрубил птице голову.
На зеленых листьях рядом с тушей, словно запчасти от казуара, начали появляться его органы: гребень, клюв, когти, печень, сердце. Папуас предложил Мише сырую печень и сердце. Ухмыльнувшись, Миша отказался, добавив в сторону Володи:
– Недалеко все-таки мы от них ушли. У нас человек человеку руку и сердце предлагает, а у них еще и печень. Нравится мне здесь, Володь. Моя бы воля, остался бы на этом острове навсегда.
– А как же Люська с кредитом?
– Да х... с ней, с Люськой. Снежана мне больше нравится. Денег не просит, шуба, квартира и машина ее не интересуют, пока. А красота, сам понимаешь, дело такое: сегодня есть, а завтра нет. Положа руку на сердце, скажу: я мечтал о таком счастье всю свою никчемную жизнь...
Не закончив фразу, Миша уставился на дикарей, поедавших, сидя на корточках, сырые потроха птицы. Загустевшая кровь скатывалась по их курчавым бородкам на землю.
– Слышь, Мишань, ты своих-то останови, нам тоже что-то пожрать трэба.
– Сам хренею. Неспелые бананы варят, а птичий ливер сырым хавают. Гурманы, е... его мать.
Пока Миша думал, что и как сказать дикарям, Гоенго, проткнув выструганной палочкой надрезанную ляжку дюга, пристраивал шампур с мясом над горячими углями.
– Так и хочется крикнуть шашлычнику: «Рахмат, Джамшут»,— сказал Вова и принялся разводить костер поменьше.— Сырых листьев накидаю для дыму, а то комары и слепни достали.
Перевернув в течение десяти минут шампур несколько раз, Гоенго протянул его Мише. Пока бледнолицые с остервенением рвали зубами недожаренный деликатес на части, Гусур начал затаптывать сделанный Вовой костер, гневно показывая пальцем в горы.
— Ладно тебе, братан, не шуми, понял я, понял. Пускай лучше меня комары съедят, чем горцы,— пережевывая мясо, говорил Вова.— Миш, скажи честно, они людей едят? — Вова мотнул головой в сторону туземцев.
– Ссышь все-таки?
– Каюсь, жить охота.
– Сам не видел, но думаю, едят. Черепушки у них, как бюсты Ленина, в каждой хижине, да и Снежана иной раз так посмотрит, что мурашки по коже. А у вождя видал сувенир?
– А то. Я поначалу думал, что это игрушка плюшевая, потом пригляделся — чья-то голова в миниатюре.
– У них в племени старушка есть, застал ее как-то за стиркой. Не придал значение поначалу. Только когда она вывесила то, что вымачивала, страсть как напугался. А когда мне показали еще шевелившегося пленного горца без кожи на лице, я тут в обморок и упал.
Очнулся в хижине, гляжу, а на остывших углях чулок кожаный с волосами на подставке стоит. Глаза и рот зашиты, а через ушные раковины камни видать. Ты глянь,— хлопнув себя ладонями по штанам, Миша ткнул указательным пальцем в сторону костра,— папуасы нам вторую ногу жарят.
– Похоже, они, как и мы, по ленинским заветам живут. Не откладывают на завтра то, что можно сожрать сегодня. А мясо ничего, нежное. Жаль, соли нет.
Покончив со второй ногой, Вова откинулся на траву и, гладя себе живот, мурлыкал, словно сытый кот, а Миша, ощущая себя начальником экспедиции, пошел осматривать первый шалаш.
За короткое время Гоенго заменил две несущие бамбуковые палки и накрыл шалаш свежими пальмовыми листами, предварительно прокалив их на огне для прочности. Муравьев поблизости не наблюдалось, и Миша начал собирать листья и ветки, чтобы застелить пол.
– Ты куда? — удивленно спросил Миша, увидев, как Вова пошел в сторону высоких пальм.
– Живот чего-то прихватило. От обжорства, наверное. Заодно и кокосов поищу на ночь.
– Это от воды в ручье. Сырую воду не пей, говорил же. У меня горшок есть глиняный, можно вскипятить.
Бледное лицо Вовы появилось в шалаше, когда Миша уже начал засыпать.
– Выпить дай чего-нибудь. Похоже, снова колбасит.
– Только глоток, не больше, а то не заснешь.— Достав из корзины горшок со снадобьем, Миша протянул его товарищу.— Чо там пупсы, все хавают?
– Двое лежат возле костра с набитыми животами, а один накидал костей на дороге и ловушку ставит, мудак. Я чуть в петлю ногой не залез. Животы у них как у рахитиков стали.
– А куда им деваться. Холодильников-то нет, до утра протухнет, вот и жрут, пока не лопнут. Ложись и не вздумай прижиматься.
– Размечтался. Ты ж не Снежана.
– Я тебе сказал: забудь ее, как страшный сон.
– Как много в имени ее! — тяжело вздохнув, Вова повернулся набок и засопел.
– Вымя как вымя,— размышлял вслух Миша,— больше, чем у Люськи, конечно. Ну и чо? Мне может, нравится, когда сиськи по полу. Спокойной ночи, Ромео,— подложив под голову свернутые в трубочку листья и накрывшись пальмовым листом, он демонстративно повернулся на другой бок. Благо место в шалаше позволяло.
Ночь прошла на редкость спокойно, москиты не донимали, лес хоть и жил своей жизнью, но чуткому Мишиному сну это не мешало. Утром друзей разбудил визг животного, попавшего в ловушку. Миша услышал хруст веток в шалаше у папуасов, звон тетивы лука, и через несколько секунд все стихло.
Каждый сантиметр Мишиного тела приносил своему хозяину страдание. Болело так, словно всю ночь он таскал на себе соседское пианино, которое мечтал выбросить с балкона вместе с пианистами. Большие пальцы ног зудели от образовавшихся на них кровяных мозолей.
Сделав над собой усилие, Миша заставил себя встать. Мысль о том, что они могут быть застигнуты горцами врасплох, придавала силы. Набитые животы папуасов говорили за то, что и вновь пойманное животное они, скорее всего, тоже съедят, возможно уже сдирают с него шкуру. Этого Миша допустить не мог: каждая минута была на счету.
Толкнув локтем товарища, Миша поднялся и на четвереньках выполз из шалаша. От яркого солнечного света болели глаза, роса на траве приятно охлаждала колени с ладонями. Все вокруг благоухало, щебетали разными голосами птицы и цикады. В ручье, сняв с себя лубяную повязку, натираясь красным песком, мылся Сарагу.
Поднявшись с коленей, Миша направился к шалашу аборигенов. Заглянув внутрь жилища и не увидев никого, пошел к ручью. На немой вопрос о соплеменниках Сарагу указал пальцем на тропу и что-то добавил. Не успел Миша пройти метров десять, как из леса появились Гоенго и Гусур. На плечах у дикарей находилась бамбуковая палка с привязанной к ней довольно крупной черной свиньей. С туши животного капала кровь.
– Катака-Вуллу,— состроив на лице звериную гримасу, Миша показал указательным пальцем на вулкан.
Туземцы в страхе бросили ношу на землю и начали, махая руками в сторону горы, что-то пояснять.
– Катака-Вуллу,— прервав прения, безапелляционно повторил Миша.
Подобрав валявшийся воинский инвентарь и взвалив на плечи свиную тушу, Гоенго и Гусур двинулись к вулкану. За ними, с трудом переставляя ноги, шли Вова с Мишей. Замыкал процессию Сарагу с полным мешком костей казуара и тлевшим бревном.
Последние два часа подъема для белых людей принесли с собой самые тяжелые физические и моральные страдания. Страдальческое выражение лица Володи, с которого ручьями тек пот, заставило Гусура вырвать у него из рук корзину. Миша старался держаться согласно должности, но вид его не сильно отличался от вида товарища.
Лес внезапно кончился, и группа вышла к северному подножию вулкана Катака-Вуллу. Перед ними простиралось огромное лавовое поле без единого деревца. Смертоносные потоки, пепел и серные испарения уничтожили все живое на сотню метров. На склоне вулкана виднелись застывшие лавовые потоки, в которых зияли огромные трещины-разломы. Величественный конус вулкана прятался где-то высоко в серных облаках. Всюду из трещин вулкана били струи газа и воды, языками стекая по застывшей лаве и образовывая у подножия горы озеро. От запаха серы начала кружиться голова и запершило в горле.
Туземец показал рукой вправо на серное озеро. Мотнув головой в знак понимания, Миша нарисовал на земле летучую мышь и вопросительно поглядел на Гоенго. Рассматривая картинку на земле, папуас захлопал руками, как крыльями, и что-то спросил у Миши.
– Летают, летают,— понял дикаря командир, и вся группа двинулась за Гоенго.
Метров через триста на склоне, покрытом растительностью, путники заметили огромную трещину, обросшую зеленым мхом и еще какими-то растениями. Вход в пещеру представлял почти вертикальный пятидесятиметровый подъем по кускам лавы, граничивший справа с десятиметровым обрывом. Показав знаками папуасам располагаться у подножия и разжечь костер, Миша стал сооружать из сухих пальмовых листьев факел.
Оказавшись у входа в пещеру, он убрал открытый огонь и заглянул внутрь. Осмотрев ее беглым взглядом, Миша увидел среди гипсовых сталактитов и сталагмитов белое, спрессованное веками птичье гуано, превратившееся за это время в селитру.
Стены тридцатиметрового свода были покрыты, словно штукатуркой, толстым слоем белого налета, на который наслаивался свежий птичий помет. Свод пещеры состоял из нависшего глыбами известняка. На нем и части неосвещенных стен нашли себе приют летучие мыши. Гирлянды из коричневого месива рукокрылых периодически оживали, издавая мышиный писк. Свет, проникая через входную щель, падал только на нижнюю часть пещеры, освещая полутораметровый слой гуано.
Оставив у входа факел, Миша взял плоский камень и, войдя в пещеру, срубил несколько кусков белой массы. Спустившись к подножию, он попросил Вову организовать большой костер из деревьев с тонкой структурой.
– Мишань, ты не умничай, а покажи пальцем. А то «тонкая структура»! Мне, чтобы понять, какая у дерева структура, придется его срубить. Папуасы, скорее всего, топор не дадут. Чем я его рубить буду, хреном?
– Уголь, полученный из древесины с тонкой структурой, содержит минимум пепла и легко превращается в порошок. Хороший древесный уголь получается из ольхи, ореха, ивы или персидской сирени.
Повернувшись к Гоенго, Вова обратился к нему по-русски:
– Дружище, где тут у вас персидская сирень растет?
– Хватит вы...ваться, собирайте все подряд и жгите. Одного из этих,— Миша махнул в сторону дикарей,— я возьму с собой.
Миша с Гусуром, захватив пустую корзину, ушли к лысому склону. Оставшиеся два папуаса с Вовой начали стаскивать к костру сухие деревья.
Выйдя на центр лавового поля, Миша увидел среди хаотично разбросанных базальтовых глыб породы фантастических цветов: желтые, красные, бурые, коричневые. На данный момент его заинтересовали только кристаллы желтого цвета. Накидав на скорую руку корзину серных самородков, они двинулись к оставшейся у костра группе. Подойдя к костру, Миша застал аборигенов за приготовлением пищи, а Вову — за странным для него занятием. Вокруг него валялись камни разных размеров и оттенков, Миша заметил даже пирит. Товарищ путем высекания из камней искры пытался поджечь легкий пух и высохшие волокна тропических растений,
Измученный вид и кровоточащая правая рука говорили о том, что Володя ушел в работу с головой.
– Ну чо, из искры возгорится пламя?
– Засунуть бы нашим историкам этот пирит в ж... Почему так в жизни происходит? Научился человек грамоте и считает себя умнее других. Папуасы, хоть и дикие, но ведь не долб...бы. Ты спрашивал: зачем они бревно тлеющее носят? А для того чтобы онанизмом не заниматься. Дать бы этим ученым два булыжника и посмотреть, как они огонь разведут. П...дежь это все про высекание. Глянь, они смеются надо мной. Если бы это было все так просто, они бы не бревно носили, а два камешка в мешочке. Ты, я смотрю, зря боялся, что серу не найдешь?
– За серу как раз и не переживал. Ее у каждого вулкана хоть ж... жуй, а вот селитра — это везение. Бросай херней маяться, начинай дробить селитру, она помягче, а пупсы серой займутся.
– А сам?
– Сусам. Уголь буду перетирать.
– Смотри не надорвись.
– Теперь главное — не подорваться. Перетирать надо в пыль, чтоб облачко над тобой висело.
– Селитра не взорвется?
– В отдельности каждый элемент не опасен, но когда их соединишь вместе в определенной пропорции, вот тогда возможен взрыв или воспламенение.— Миша внезапно втянул ноздрями воздух и заорал на Гоенго, показывая на подгоравшую свинью.
Папуасы мгновенно перевернули тушу животного на другую сторону. Объяснив каждому из присутствующих его задачу на собственном примере, Миша, принеся несколько плоских и отполированных камней, показал, как перемалываются ингредиенты. Высыпав получившуюся массу серы на пальмовый лист и вручив орудия труда аборигенам, он палкой начал выгребать древесный уголь из костра.
Распределив работу в группе, Миша, сложив руки домиком перед Гоенго, сказал «таль», что означало дом.
Гоенго замахал руками и, в свою очередь, показал в сторону двух отдельно растущих пальм у подножия горы. Приглядевшись, Миша заметил узкую щель — вход в пещеру. За ночлег и крышу над головой он теперь не волновался.
Погода стояла безветренная и очень жаркая, но иногда порывы ветра приносили едкий запах серных испарений, и тогда у всех появлялись резь в глазах и горечь во рту. Когда на трех пальмовых листах лежали внушительные кучи белого, желтого и черного порошка, Миша, взяв половинку кокоса как мерную посуду, устроился в тени большого дерева и начал смешивать порошки.
Хорошенько перемешав в чашке смесь, он достал еще одну половинку кокоса и нассал в нее до самых краев. Папуасы с испуганными лицами смотрели на Мишину работу, как на некое непостижимое таинство. Сарагу дрожал, у Гоенго подкашивались ноги, и он все время присаживался на корточки, словно под тяжестью груза. Гусур отбежал на большое расстояние и спрятался за дерево. Лишь только Вова приблизился к товарищу и позволил себе высказаться:
– Все твои изобретения, Мишаня, обязательно сделаны из г...вна или еще из каких-нибудь фекалий.
Постепенно добавляя свою мочу в смесь, Миша довел ее до кашицеобразного состояния, одновременно поясняя:
– Я не виноват, что все стоящее в этом мире состоит из отходов нашей жизнедеятельности. К тому, что я сейчас делаю, наша цивилизация шла тысячи лет, а эти,— Миша даже не удосужился повернуться в сторону аборигенов,— получают бесплатно. Это порох. Его нужно еще долго перемешивать и молоть, но и в таком состоянии он взорвется и оторвет мне что-нибудь нужное.
Для того чтобы взрыва не произошло, пороховую смесь замешивают на винном спирте. В отсутствие оного добавляют мочу алкоголика, то есть мою. Это выглядит несколько парадоксально, но моча вытягивает из пороха загрязнения и делает его менее гигроскопичным.
Выложив пороховую кашицу в углубление на камне, Миша, иногда подливая мочи, толок ее, словно в ступе. Закончив со ступой, он взял большой пальмовый лист, положил на нагревшийся камень и начал отщипывать от сделанной массы маленькие неровные кусочки, аккуратно раскладывая их на листе для просушки. Подозвав Вову, Миша передал эстафету с катушками товарищу и занялся следующей порцией смеси, предупредив товарища о максимальном удалении от огня.
Под палящим солнцем пороховые гранулы сохли быстро. Дикари, видя, что ничего страшного не происходит, постепенно переместились ближе к костру и, порезав на части обугленную местами тушу свиньи, разложили куски мяса на пальмовых листах. Сарагу принес из леса несколько кокосов, и, очистив их, папуасы в нерешительности устроились рядом с едой, ожидая одобрительного жеста командира.
– Страуса начали хавать, не спрашивая,— заметил Вова.
– Надо пожрать,— согласился Миша и, вытерев руки о штаны, взял поданный ему кусок мяса на палке.
Съев свою долю свиньи и запив пищу кокосовым молоком, Миша выждал, пока туземцы набьют свои животы, и подозвал Гоенго. Давая кокосовую половинку в руки папуасу, он показал в сторону лавового озера, морщась и зажимая при этом ноздри пальцами. Абориген понял и, взяв лук со стрелами, нехотя поплелся выполнять приказ.
Чтобы воины не расслаблялись, Гусур был отправлен в пещеру за селитрой, а Сарагу вместе с Мишей пошли в лес и после яростных стуков топором по бамбуку появились с огромной охапкой бамбуковых палок разного диаметра и длины.
Рядом с зелеными трубками лежали куски тонких и высохших лиан, напоминавших по своей структуре веревки. Миша начал замешивать смесь в бамбуковой емкости, и, судя по большему количеству наливаемой в бамбуковое колено мочи, раствор должен был быть жидким. После долгого перемешивания он опустил туда все лежавшие рядом лианы.
Окинув командирским взглядом листы с сохнувшими пороховыми гранулами и занятость своей команды, Миша остался доволен. Погода давала шанс сделать все, что он задумал. Судя по сноровке, с которой островитяне мололи серу и селитру, такая работа для них была не в диковинку. Миша позавидовал силе и выносливости аборигенов, у самого же руки болели и отваливались от такой нагрузки, да и Вова уже мял пороховое тесто из последних сил. Попросив товарища пополнить чашку с мочой, Миша надеялся на то, что все же алкоголя в крови соотечественника будет больше, чем у папуасов.
Прикинув в уме, что время близится к вечеру, он связал из сухих листьев факел и пошел осматривать место ночлега. Для разведения огня пришлось взять с собой пару гранул пороха и тлеющую палку. Кидать порох в костер при всех, чтобы проверить его качество, Миша не решился. Он не знал, как отреагируют на это дикари и, чтобы не напугать их раньше времени, решил проверить порох вдали от папуасов.
Подходя к пещере, Миша обратил внимание на основательно протоптанную тропинку к ней. В данной ситуации это вызывало опасение, но выбирать не приходилось. Теплилась маленькая надежда на то, что горцы не будут искать врагов у себя под носом.
Зайдя в пещеру, Миша поразился огромному количеству обугленных костей и обилию рисунков на стенах. Пещера состояла из одного большого хорошо освещенного зала и нескольких переходов внутрь горы. Свет проникал из отверстий у десятиметрового свода. Множество костей были не только разбросаны по полу, выложенному коричнево-серым суглинком, но и в самом суглинке.
Возле разбросанных углей старого костровища Миша увидел бедренную человеческую кость, и ему стало не по себе. Он знал об этой кости больше, чем следовало. Первая теща ломала два раза шейку бедра, и рентгеновские снимки ее тазобедренных суставов, висевшие в прихожей на трюмо, снились ему ночами. Он явно представил, как группа дикарей пляшет вокруг костра, на котором жарится мама его первой жены.
На второй день пребывания в деревне у папуасов Миша видел эти пляски. В центре женщины, нагнувшись и выпятив задницы, придерживая груди руками, болтали из стороны в сторону ягодицами. Вокруг них, друг за другом, прыгая то на одной ноге, то на другой и приплясывая, двигались мужчины. Вдруг одна из женщин во время танца выпустила грудь из рук, и тут же откуда ни возьмись появился двухлетний мальчуган, измазанный сажей.
Протиснувшись сквозь строй папуасов, он, мгновенно схватившись двумя руками за левую грудь плясуньи, присосался к торчавшему из нее соску. Женщина, ничего не чувствуя в экстазе танца, отплясывала дальше. Мальчик же, основательно оттянув ей грудь, сел на землю.
Лишь только после того, как танец перешел в другую фазу и дамам пришлось выпрямиться, женщина очнулась, почувствовав тяжесть висевшего на ее груди ребенка. Веселая картина, промелькнувшая в голове у Миши, немного развеяла его грустные мысли, и он, бросив на пол тлеющую палку, положил на нее гранулу пороха. Ярко-синяя вспышка успокоила Мишу окончательно и придала уверенности в его действиях. Услышав шум воды, он поджег факел и заглянул в один из проходов.
Соседний зал казался меньше первого вдвое, и диаметр его составлял примерно метров десять. Стены от потока воды за многие годы стали гладкими. Запаха серы почти не чувствовалось, и вода по вкусу напоминала минеральную. В центре зала стоял сверкающий белизной сталагмит. Из животных и птиц Миша увидел только зеленую ящерицу, ускользнувшую в один из проходов.
Спустившись к группе, он вытащил из бамбуковой емкости замоченные лианы и положил их сушиться на горячие камни. Работа шла к завершению; папуасы, перемолов свои порции порошка, уже вместо Вовы замешивали пороховое «тесто». В тени на зеленых листьях лежала часть несъеденной свиньи, оставленная на ужин.
Высыпав просохший порох в толстые бамбуковые колена, Миша планировал перенести все это в пещеру до захода солнца. Туземцы, не дожидаясь команды, натаскали сухих палок и зеленых листьев к месту будущей ночевки. Лежа в тени большого дерева, Вова не подавал признаков жизни. Не обращая внимания на товарища, Миша помог туземцам перенести оставшийся инвентарь и в самый последний момент разбудил Вову.
Разбросанные по полу пещеры кости остались папуасами не замечены. Зато Володя, увидев человеческие останки, в момент проснулся и потянулся к узкому похожему на дубину камню. Взяв камень в руки, он непроснувшимся взглядом уставился на ничего не понимающих дикарей, которые, в свою очередь, тоже потянулись к оружию.
– Стоп, стоп, мужчины,— встав между сторонами и подняв обе руки, сказал Миша.— Предлагаю обсудить это мирным путем,— и, взяв с листа кусок мяса, протянул его Гоенго.
–Эмэ,— ответил на Мишин жест папуас.
После выяснения отношений вся группа села у костра и спокойно доела утреннюю свинью. Насытившись, Миша перед сном решил все-таки сделать хоть один экземпляр того, ради чего было потрачено столько времени и сил,— ручную гранату.
Подняв с пола одну из бамбуковых заготовок диаметром пять сантиметров и длиной двадцать, Миша засунул длинный кусок высушенного фитиля в заранее проделанное отверстие в перегородке. С другой стороны засыпал горсть пороховых гранул и плотно заткнул их сухими листьями. Отрезав от длинного фитиля маленький кусочек, поджег его, отсчитывая вслух время горения.
Фитиль, к радости и удивлению папуасов, уверенно загорелся, прилично освещая свод пещеры. Когда счет дошел до восьми, фитиль потух. Подойдя к стене, Миша древесным углем начал что-то писать на ней. Дописав, он почесал затылок и, отмеряя длину пальцами вместо линейки, отрезал от фитиля огромный кусок, оставив торчать из бамбуковой гранаты маленький огрызок.
Вся группа внимательно следила за командиром, и, когда тот сел на корточки, на стене, рядом с четырех- и пятипалыми человечками осталась чернеть формула: V = L/t.
Резко поднявшись с пола, Вова напряг своим движением папуасов: Гоенго схватился за копье. Поняв свою ошибку, Вова поднял руки ладонями к дикарям, подошел ближе к костру и, взяв уголек, продолжил настенную живопись. Закончив, довольный, он, водя пальцами по написанному, громко по слогам прочитал для аборигенов:
– Миша плюс Снежана равняется любовь.
– Лучше бы х... написал, это для них будет более понятно.
Немного поразмыслив, Вова накорябал еще несколько слов, но читать их вслух не стал.
– Ты решил тут физику для папуасов преподавать? Или это новый закон Ома?
– Это скорость горения фитиля. Вот этот,— Миша поднял недавно сделанное изделие,— рассчитан на пять секунд. Не хочешь проверить?
– Нет, я с взрывпакетами не в ладах с детства. Ладонь разорвало,— Вова показал шрам,— и в бровь осколок попал.
Вытащив из костра горящую палку, Миша подошел ко входу в пещеру, поджег фитиль и что есть мочи бросил гранату на склон горы. Солнце еще не зашло, и траектория полета гранаты прослеживалась четко. Зеленая палка упала у подножия возле большого кустарника. Пять секунд прошло, а взрыва все не было.
– Жалко пороха и фитиля,— с горечью констатировал Миша.
– Кого-нибудь из бойцов пошли, принесут.
– Плохая затея — возвращаться к неразорвавшейся бомбе.
Внезапно раздался оглушительной силы взрыв. Пещера задрожала, снаружи посыпались камни — сначала тихо, потом все сильнее и сильнее, пока рядом с пещерой не прокатился вниз огромный валун.
Ужас выступил на размалеванных лицах аборигенов. Они мгновенно упали ниц и не смели поднять глаз, пока Миша не подошел и не помог Гоенго встать. Из глаз дикарей и раньше искрилась покорность по отношению к Мише, но теперь они смотрели на него, как на Бога.
– Ты глянь, Мишаня, как они на тебя вылупились. Вернемся в деревню, можно смело выдвигать твою кандидатуру на место вождя. Электорат готов. Две гранаты, флакон спирту — и выборы твои.
– У меня ощущение какое-то нехорошее. Надо еще пару бомбочек замастырить и набить их мелким камнем, улучшив, так сказать, их поражающую способность.— Миша посмотрел на входную щель.— Стемнело уже, костер из пещеры далеко видать. Может, перенести огонь в другой зал?
– Взмерзнем. Лучше охрану выставь. Их трое, по два с половиной часа на рыло.
– Вот только как это им объяснить? Проще пару часов самому постоять для наглядности.
Миша обратился к Гоенго, как к самому сообразительному из троих, и, не найдя дальше подходящих слов, начал показывать остальное на пальцах. Подойдя ко входу, он, прислонив ладонь ко лбу, точно Илья Муромец на картине Васнецова, принялся демонстративно выискивать что-то в ночи. Видя, что дикари впали в беспокойство, Миша, успокоив их, взял теперь в руки копье и принялся тыкать воображаемого противника. Папуасы вскочили со своих мест, схватившись кто за лук, кто за топор, и приняли угрожающие позы.
Тогда Миша сел возле входа и, прислонив к груди копье, взялся осторожно высовываться из пещеры, изображая, как ему казалось, наблюдателя. Окончательно запутавшись, дикари широко раскрытыми глазами смотрели то на смеявшегося Вову, то на злого Мишу, не понимая, чего от них хочет белый человек.
Устав от самого себя, командир устроился рядом с пороховыми запасами. Зачерпнув горсть гранул и подсчитав их, он собрал вторую гранату, начинив ее мелким щебнем. Вставив пятисекундный фитиль и прислонившись к стене пещеры, Миша уставился на звезды. За работой он не заметил, как засопел Вова и с какими переливами отходили ко сну аборигены.
Очнулся он посреди ночи от громкого крика. Вскочив на ноги и машинально пытаясь понять, что происходит, Миша прыгнул к костру и схватил свободной рукой горящую палку. В этой позе его застал проснувшийся Володя. Как впоследствии рассказывал товарищ, Миша был похож на одного из братьев Запашных, с перепою очнувшегося в загоне со слонами.
Туземцев в пещере не было. Снаружи раздавались нечеловеческие крики, от которых у друзей не только сжались внутренние органы, но и свело конечности. На негнущихся ногах, через «не могу», с факелом и гранатой Миша шел к выходу из пещеры, как в последний раз.
«Вот так люди становятся героями посмертно»,— думал он и не понимал, что тянет его к выходу. Что такого ценного он хочет защитить? Спасти папуасов? Их еще полдеревни осталось. Спасти жизнь товарища? И посмотрел на Вову, хотя шея не поворачивалась. Вова стоял на коленях, держа в руке камень, которого испугались днем дикари. Да он мне и не товарищ вовсе. Так, пассажир.
Пока в голове у Миши интеллект противился действиям инстинкта мышечной массы, ноги довели его до входа в пещеру. Какой-то неподконтрольный мозгу орган заставил высунуть голову наружу. И когда голова, поцарапав лицо о камни, выглянула из пещеры, глаза увидели огромный костер, вокруг которого двигалось большое количество дикарей. В костре угадывалось нечто обугленное с руками и ногами, а рядом с костром лежало два связанных тела.
В темноте ночи огненные языки пламени, освещая адское веселье, падали на округу тенями гигантских чертей, бесновавшихся в смертельной пляске. Угадав в связанных дикарях двух своих подручных,— Гоенго и Сарагу, Миша усилием воли пытался свести руки вместе. Ему показалось, что между гранатой в левой руке и горящей палкой в правой находилась мощная пружина.
Стальные витки всякий раз разжимались, как только огонь приближался к лиане, пропитанной пороховым составом. Наконец фитиль зашипел, и Миша, отсчитывая секунды, попытался бросить самопал из пещеры вниз, к плясунам. Драгоценное время жизни шло, а взрывное устройство все еще находилось в руке. Ладонь уже ощущала приближение тепла, но разжать сведенные страхом пальцы Миша не мог.
Вдруг все вокруг сделалось розово-желтым и поплыло, унося за собой пещеру, Снежану, хижину, лишь только напряженное Володино лицо оставалось на месте и, прикусив язык, пыталось что-то сказать:
– Бл..., разожми ты пальцы, подрывник еб...ный. Взлетим же на воздух.— Пытаясь выдернуть из Мишиных рук гранату, Вова слегка придушил товарища, одновременно разгибая его пальцы другой рукой. Граната вывалилась из ладони на пол и догорала последнюю секунду. Крепко удерживая обессиленное Мишино тело, Вова накатил босой ногой самопал на подъем стопы и футбольным приемом выкинул гранату из пещеры. Раздался взрыв, Мишу с Вовой откинуло к стене, пещера задрожала, сверху посыпались камни. Несколько валунов у входа сорвало с места, и они с бешеным грохотом покатились вниз.
Когда клубы пыли в пещере развеялись, Вова, столкнув с себя потное тело товарища, раздул костер и, взяв горящую палку, направился к самому сухому углу пещеры, где находился пороховой склад. Кроме нескольких камней, лежавших не на своем месте, пещера не пострадала, напротив, стало даже просторней, вход намного увеличился. Теперь можно было наблюдать за происходившим внизу из любого угла пещеры.
Взяв две сделанные Мишей гранаты и горящую палку, Вова подошел к вновь образовавшейся дыре вместо входа. Подпалив фитиль на меньшей по размеру гранате, со словами: «Вот вам, бл...дям, контрольный» со всей мощи бросил ее в сторону тлевшего у подножия горы костра.
Дождавшись, когда самопал достигнет земли, Вова отошел к стене. И правильно сделал, потому что мелкие камни, набитые в бамбук, после взрыва со свистом разлетелись во все стороны, словно настоящие осколки. Мощность взрыва последней гранаты отличалась от предыдущей, но Миша рассчитывал не на убойную силу, а на слабую психику дикаря.
Начало светать, и с первыми лучами солнца на Вову налетела такая тоска, что он подошел к дыре и, стуча себя в грудь кулаками на манер Кинг-Конга, заорал что есть мочи:
– А-а-а-а.
Дальше лесное эхо подхватило только ему понятные слова, но та интонация, которую вложил в них Вова, была настолько трагична и угрожающа, что даже очнувшийся Миша испугался внезапного гнева товарища.
– Я думал, Тарзану яйца прищемили,— отряхиваясь и поднимаясь с пола, сказал Миша,— а это ты, оказывается, надрываешься. Чего орешь, мальчик, потерялся, что ли?
– Нет, бл..., твоих пэпээсников на помощь зову.
– Бери себя в руки и айда вниз, один хрен спускаться придется не сегодня, так завтра. Дай бог, не схавают, обосрались, поди, после твоих криков. Спустимся, так ты не стесняйся — поплачь над телами геройски погибших товарищей.
– Сплюнь, может, живы еще.
– Ага, особенно тот, который в костре. Как же они через меня вышли незамеченными?
– Да ты спал, как сурок. С таким охранником, как ты, непонятно, почему всех не вынесли.
– Что ж ты сам не сел на вход караулить? Зоркий Сокол, бл... Давай лучше к спуску готовиться. Прежде чем спуститься, надо штук пять бомбочек сделать, благо с заготовками я вчера подсуетился. Берешь кусок фитиля,— Миша стал показывать товарищу технологию сборки взрывного устройства,— и засовываешь в маленькую дырочку. С другой стороны сыпешь горсть пороха, затыкаешь сухими листьями и подсыпаешь мелких камней с таким расчетом, чтоб последний камушек сдерживал остальные от высыпания при ударе о землю.
– Может, сначала папуасам поможем?
– А что, ты им искусственное дыхание хочешь сделать? Закончим с гранатами и поможем, если сможем.
Зарядив весь приготовленный бамбук порохом и фитилями, друзья сложили все хозяйство в две корзины и, прихватив каждый по факелу, начали спуск.
Огромное зеленое море из тропических растений, увиденное с высоты пещеры, словно ватой, покрыл белыми кусками утренний туман. Из зеленого покрывала торчали редкие деревья-исполины с огромными гнездами в ветвях. В воздухе, кроме стрекота кузнечиков и цикад, витала смесь едкого серного дыма и запаха паленой шкуры.
За время путешествия ноги у друзей были изранены и поедены грибком. Вова, ругаясь, нашел у себя в засохшей болячке на коленке даже опарышей и, удалив их, засыпал рану золой. Вчерашним вечером Гоенго сделал друзьям из коры новые сандалии, которые теперь опасно скользили по мокрой траве.
Осторожно ступая и держа наготове пару гранат, Вова с Мишей напряженно вглядывались в молочную завесу. Они понимали, что их боезапас в данном случае ничто по сравнению с удачно выпущенной стрелой или копьем, но все же гладь прохладного бамбука в руке немного успокаивала нервы.
Картина того места, где плясали дикари, ужасала. На горячих еще углях лежали обугленные останки как минимум пяти человек. Было заметно, что по центру костра прокатился огромный камень, сорванный взрывом с горы. Костер как бы разделился на две части, и соответственно сгоревшие ноги и руки также были разбросаны с двух сторон, но, приглядевшись, друзья поняли, что от страха спутали человеческие конечности со сгоревшими палками. На самом деле в костре лежало только одно тело.
Бегло осмотрев территорию вокруг костра и не найдя Гоенго с Гусуром (Миша был уверен, что на костре сожгли Сарагу), Миша обратился к товарищу:
– На местности хорошо ориентируешься?
– В смысле помню дорогу назад или нет?
– Да.
– Точно помню, шли на юг, потому что мох у папуасов был сзади.
– Ты, наверное, когда шел, о Снежане думал.
– У нее мох спереди.— Вова тяжело вздохнул.— Надо идти вдоль речки: пресная вода выведет к человеческому жилью. Можно по старым следам вернуться. Дикари каменными топорами так шуровали, что с месяц зарубки видно будет.
– Бамбук за сутки на метр вырастает, остальная растительность ненамного меньше, поэтому все заросло уже. Хотя с речкой ты прав. По крайней мере, вода под рукой будет.
– Чем вот только прорубаться?
– Возле серного озера куски кремния валяются, наколем себе нуклеусов с рубилом, так что не хуже, чем у папуасов, будет.
Дойдя до озера, Миша взялся бить камень о камень, пока не набрал пластин разных размеров и сечений. Прилично устав и наглотавшись серных паров, друзья решили сделать привал у реки.
– За два часа мы с места не сдвинулись, а устал, как будто смену в мастерской отпахал. Что же будет через десять часов? — омывая в воде ноги, размышлял вслух Володя.
– Ты смотри внимательней, на что садишься. Вон змеюка какая.— Миша палкой старался прижать голову здоровенной змеи, проползавшей у Вовиного зада.
Змея мгновенно скрутилась кольцами и вырвала палку из Мишиных рук.
– Ни хрена себе,— только и смог сказать Миша, отскочив от змеи на два метра.— Поели, называется. Она сама кого хочешь съест.
Вова от усталости и обреченности даже не повернул в сторону происшествия голову:
– И, как назло, ни одного кокоса не валяется. Может, пальму взорвем?
– Это на крайняк,— Миша испуганно поглядывал в нору возле дерева,— а пока терпим и едим, что попадется.
Помахав увесистым поленом до появления огня, Вова положил его в корзину и встал.
– Надеюсь, ты гранаты из корзины вытащил? — выстругивая посох, спросил Миша.
– Одну оставил, для адреналина.
Опираясь одной рукой на палку и держа в другой руке корзину, Миша пошел в заросли первым, стараясь по возможности пролезать в чащу, не орудуя кремниевым рубилом. К гнилым стволам деревьев, скользкому компосту прелой травы, назойливым москитам, духоте и влажности прибавилась новая напасть — пиявки. Рядом с рекой их развелось очень много. Они залезали под рубашку, штаны, впивались в лицо. Устав ежеминутно стряхивать с себя кровососов, друзья останавливались каждые полчаса и снимали «вампиров» гроздями.
Вова, чтобы хоть как-то снять с себя моральное напряжение, начал рассказывать об американке, выжившей после крушения самолета и оказавшейся в джунглях Амазонии. Опустив подробности полета и падения девушки, он сразу перешел к пиявкам, которые залезли ей так глубоко, что вытащить последнюю смогли только через год в больнице, вскрывая ей распухший живот.
Пока Миша раздумывал, через какое место пиявка смогла так далеко проникнуть в тело девушки, они оказались перед стеной растений с огромными колючками. Друзья решили не обходить преграду по суше, а перейти речку вброд и пройти другим берегом. Видя перед собой обмелевшую речку, Миша, раздевшись, замеряя глубину посохом, полез в холодную воду.
Казалось, быстрое течение и скользкие камни российскому милиционеру были нипочем, но вдруг на середине реки Миша остановился. Его испуганное лицо потемнело. Выбросив палку и взяв корзину в зубы, Миша обеими руками полез в задницу. Чем дольше Мишины руки находились за спиной, тем шире раскрывались его глаза. Видя, что товарищ попал в беду, Вова, не раздумывая, бросив на берегу свою корзину, кинулся в воду. На первом же камне он поскользнулся, упал и, ударившись о камень у берега, потерял сознание.
Очнулся Вова ночью в шалаше рядом с Мишей, накрытым вонючей древесной корой. Сколько времени прошло с момента потери сознания, он не знал. Меж бамбуковыми палками и пальмовыми листьями, освещенная пламенем костра, виднелась обнаженная фигура папуаса. Затылок у Вовы потяжелел настолько, что, казалось, к нему присохло ведро с бетоном. Пошевелив руками и ногами, Вова толкнул коленом товарища. Миша не подавал признаков жизни. Внезапная мысль о Мишиной смерти заставила Вову собраться с силами и встать на колени рядом.
Наклонив ухо к лицу товарища, Вова успокоился: Миша дышал. Потрогав свое опухшее лицо грязными и мозолистыми, как пятки, руками, Вова скинул с него пиявку и на четырех костях, потому что встать не позволяла высота шалаша, вышел из жилища.
На Вовин шум дикарь мгновенно схватил копье и принял боевую стойку.
– Тихо, тихо ты,— Вова поднял руки и начал произносить весь словарный запас, слышанный от папуасов, и, когда он дошел до слов «сожгу море», дикарь угрожающе замахал копьем. Несмотря на смытую краску и отсутствие глины на голове, лицо папуаса показалось Вове знакомым. Вову осенило:
– Гоенго? — радостно крикнул он, показывая на папуаса пальцем.— А где твой братан — Гусур?
Дикарь опустил копье и, размашисто жестикулируя свободной рукой, начал быстро рассказывать, как показалось Вове, всю историю от начала до конца. Вова не ожидал, что простой вопрос, заданный им, как и многие другие, для связки слов, утомит его длинным ответом папуаса. Сзади захрустели ветки, и появился Миша.
Лицо у товарища заплыло и перекособочилось, от рубашки остались лохмотья с номером. По щетине, запаху, грязным рукам и состоянию одежды он больше походил на махрового бомжа. Оглядев пустыми глазами папуаса, Миша спросил у него:
– А где Гусур?
Раздосадованный Гоенго сгоряча бросил на землю копье и чуть не плача начал рассказ заново. Видя, что бледнолицые его не понимают, дикарь поднатужился, вспоминая что-то, и выпалил как на духу:
– Гусур писсец.
Друзья так и ахнули, не найдя слов. Оклемавшись, Вова заулыбался и обнял папуаса:
– Так бы сразу и сказал, дружище. А то я, я, ...козу доил! Ты давай это, уяр, уяр.— Вова поднес ко рту правую руку и стал вращать кистью, показывая, что хочет есть.— Пожрать чего-нибудь найди,— и, повернувшись к Мише: — Гражданин начальник, вы как насчет похавать?
– Не глумись, ночь на дворе. Они же не летучие мыши.
– Пусть хоть кокосы поищет, вон фонарь какой под глазом.
Гоенго выглядел не лучше остальных. На лице и теле папуаса виднелись синяки и надрезы. Набедренная повязка, сделанная наспех из чего-то необычного, не скрывала все хозяйство, про которое Вова как-то сказал «не густо там у них». Ребра с левой стороны он залепил зеленым листом, через который виднелась засохшая кровь, и при движении они причиняли дикарю боль. Вместо украшений (Вова видел у папуасов перед походом серьги из ракушек) у него болтались рваные мочки, но глаза излучали блеск и силу. После долгого и утомительного рассказа он сел на корточки, прижал ладони к ребрам и, как показалось Вове, заплакал.
Пристроившись рядом, Вова как мог старался посочувствовать папуасу. Он взял его за руку и причитал:
– Ладно тебе, чувак, не плачь, не плачь. Ты же тамо — взрослый мужик, возьми себя в руки. Извини, конечно, может, я не вовремя, но мы с Мишаней проголодались как волки. Хотя откуда тебе знать, кто такие волки? Рыбу, что ли, поймай,— и показал, виляя ладонью в сторону реки.
Одарив преданным взглядом Мишу, Гоенго взял длинную бамбуковую палку, привязал к ней сухие пальмовые листья и поджог. Вручив этот факел Володе и, показав, как и где его нужно держать, поднял с земли копье и обошел речной заливчик с другой стороны.
Расщепив тыльную сторону наскоро сделанного бамбукового копья на несколько наконечников, он замер, встав на камень посреди заводи. Вова же, найдя небольшую палку, сделал себе дополнительный упор и освещал воду, не напрягаясь.
Метнув копье, Гоенго снял с его острия ногой маленькую рыбку и бросил ее на берег. Минут через пятнадцать, пока горел факел, в траве прыгало около семи рыбешек размером с ладонь. Закончив с рыбалкой, папуас нанизал пойманные экземпляры на палки и установил шампуры над тлевшим бревном. Осмотрев со всех сторон проделанную работу и оставшись доволен, Гоенго разгреб угли и вытащил оттуда несколько запеченных клубней.
– Аян,— сказал он, подкатывая запеченную картошку к Володиным ногам.
Перекидывая горячий овощ из руки в руку и дуя на него, Вова, облизываясь, приговаривал:
– Ну, ты в натуре кудесник. Как пахнет от нее — я сейчас слюной захлебнусь.
Откусив от заморского овоща кусок с кожурой, Вова, держа его в зубах и учащенно дыша для быстрого охлаждения, заговорил сквозь зубы:
– На нафу картофку не похофе, сладкая охень.
Миша, соглашаясь, кивал головой, с трудом проглатывал горячую папуасскую пищу. Покончив с картофелем, принялись за рыбу.
– Все хочу у тебя спросить, Мишань: ты чего давеча посреди реки встал как истукан? Я ведь из-за тебя башкой ударился и сознание потерял.
– Истории твои дебильные виноваты. На полдороге что-то в ж... защекотало и полезло внутрь. Я сразу про твою пиявку вспомнил. У меня вся нижняя часть окаменела, корзину в зубы взял, а руками пытаюсь кровопийцу вытащить. А она мне из моей же ж... хвостиком машет. Течение бешеное, тащит меня на камни, а мне ни руками пошевелить, ни ногами. Спасибо, папуас вовремя появился, а так бы утянула меня проклятая в пучину речную.
– Пиявку, он, что ли, помог вытащить?
– Как вспомню мозолистый палец в ж..., так хоть вешайся от стыда.
– Вот это да! Вы теперь дружбаны, значит? Похоже, породнился ты, Мишаня, с диким людом не на шутку. Как, интересно, к этому Снежана отнесется?
– Тебе бы только зубы скалить. Пойдем досыпать, рассветет скоро.
– Может, пиротехнику в шалаш к папуасу перенести?
– Спохватился! Полночи проспали с гранатами и еще столько же проспим. Полезли в шалаш, а то меня после еды так разморило, готов здесь уснуть.
— Я ж тебе про ту бабу недорассказал, американку в джунглях. Там с ней еще мужик спасся, бывший десантник. От пиявок он отбился, а вот от рыбки малюсенькой нет. Сдуру помочился, когда речку вброд переходил, она ему и залезла сам понимаешь куда. Растопырила жабры с шипами и закупорила мочевой пузырь.
– Скажи еще, что баба ему член отгрызла, чтоб он не умер.
– Все-то ты знаешь, а вот что этот десантник потом президентом США стал, надеюсь, для тебя будет новостью.
– Обижаешь. Мужика Биллом звали, а бабу — Моникой. Давай уже спать, устал я от твоей ахинеи.
Утром, вытащив из шалаша свои измученные тела, под пение птиц и кваканье бесчисленных лягушек, приятели направились к реке.
Ширина реки рядом с лагерем составляла метров пятнадцать. Противоположный левый берег нависал над водой высокими кустарниками. На правом же берегу расположился небольшой залив, в котором Вова с папуасом ночью ловили рыбу. Вода в заливе отличалась прозрачностью от воды в самой реке, которая несла в себе бурые потоки красной глины.
Устроившись на берегу и побрызгав водой на заплывшее лицо, Вова обратил внимание на каракули, нарисованные невдалеке. На береговом пласте красной глины кто-то прочертил палкой, лежавшей рядом, число «559». Уставившись на Артемин номер, внезапно появившийся, словно знамение, Вова уже не видел вокруг ничего.
– Цифры вспоминаешь? — Миша похлопал товарища по плечу.— Правильно, с такой жизнью и азбуку забудешь.
На Мишины слова Вова не реагировал.
– Ты что, замерз или пиявку выдавливаешь?
Вова, казалось, окаменел. Заглянув товарищу в глаза, Миша сам не на шутку испугался.
– Але, гараж, ты это брось. Мне люди нужны, а не зомби. Что случилось-то?
Указывая закостеневшей рукой на цифры, Вова охрипшим голосом сказал:
– Артем.
Быстро сообразив, в чем дело, Миша кинулся на поиски Гоенго. В шалаше дикаря не оказалось, рядом тоже. Вспомнив крик, каким звали в лесу друг друга папуасы, Миша попытался его изобразить, но, кроме птицы, вспорхнувшей с соседнего дерева, на него никто не отреагировал.
– Хорош орать. Без тебя башка раскалывается.— Вова повернулся.— Я точно помню, вчера не было этого номера. Мы ж с Генкой здесь рыбу ловили.
Сам того не желая, Вова назвал папуаса русским именем.
– Слава Богу, ожил! Найдется Гоенго и все тебе расскажет, кроме него некому тут писать. Слушай, Вован! — Миша почесал затылок.— Может, это папуас про цифры нам вчера пытался рассказать, а мы его не поняли? — и, стряхнув грязь со своего номера на рубашке, продолжил: — А я думаю, чего это он меня в грудь тыкал?
Неожиданно, будто из-под земли, появился Гоенго. В одной руке он держал копье, в другой — небольшого грызуна. Друзья одновременно указали на цифры.
От злости лицо дикаря изменилось до неузнаваемости. Он глянул на трепыхавшегося зверька и стал подходить, угрожающе крутя животное за хвост, словно пропеллер. Вове показалось, что на лице у папуаса было написано: третий раз я вам рассказывать не буду, а просто отх...чу вас, как вот эту крысу.
Резким движением дикарь хватил животное о землю, да так, что из задницы грызуна вылезла кровяная кишка. Последовавшая за злобной гримасой улыбка дикаря смутила друзей, но по ней стало понятно, что папуас вложил в зверя весь свой гнев, предназначенный человеку.
Гоенго вновь пытался объяснить что-то Мише, указывая на номера, пришитые к их рубахам, но понять его до конца друзья так и не смогли.
— Не нервничай, Вован. Ничего изменить уже нельзя. Номер, скорее всего, спорот с рубашки и перерисован на глину кем-то из дикарей-горцев, которые нас пасут. Нас же не схавали, может, и у твоих друганов мозгов хватило выкрутиться. Ты же говорил, что Артемий — голова!
– Говорил, не говорил, Санек, между прочим, полутруп.
– Я так и не понял, кто ему башку-то пробил?
– Долгая история, но если коротко, то те, кто с тебя китель снял.
– Профессор косорылый?
– Они там все косорылые, не только профессор. Полкан толстомордый вокруг нас еще терся из начальства. Не знаю почему, но тянет меня в деревню к папуасам, аж сердце закололо. Давай, Мишаня, собираться.
– Снежану, поди, вспомнил, а не Санька. Тоже мне, е...арь-тяжеловес, меня не проведешь.
Взяв корзины и пару плоских кремниевых камней, друзья поплелись вслед за папуасом. Утренняя роса, висевшая густой пеленой, словно туман, насквозь пропитала влагой одежду белых людей. Но, не замечая тяжесть влаги, тянувшей одежду и поклажу к земле, каждый из друзей, скрипя зубами, продолжал свой путь.
Закрепив на спине убитую крысу, точно рюкзачок, Гоенго, не зная усталости, как бредивший рекордом стахановец в забое, прорубал поредевшей команде путь домой.
Как ни пытался Вова вспомнить следующий привал, так и не вспомнил. Очнулись друзья на полу хижины и, судя по запаху, не своей. В центре жилища на костре стояло устройство, очень похожее на дыбу. Рядом с деревянной тумбой в широком глиняном горшке парило какое-то варево. Кругом висел запах наваристого мясного бульона, который иногда перебивался ароматом настоянных трав, принесенных сквозняком.
Осматривая хижину, Вова обратил внимание на стену, увешанную маленькими шарами. И чем дольше Вова на них смотрел, тем сильнее у него возникало чувство, что он лежит на сцене амфитеатра, а вокруг него зрители. Когда глаза свыклись с темнотой, Вовино лицо сковала маска ужаса. На одной из стен хижины висели человеческие головы.
Уменьшенный формат голов поражал идеальной точностью исполнения, а блеск разноцветных камней в глазницах создавал впечатление чутких зрителей, и лишь зашитые рты придавали спектаклю зрелищную форму смерти.
Приподняв голову, Вова уперся во что-то холодное и шершавое. Ощупав рукой внезапно появившийся над головой предмет, почувствовал себя плохо. Это была нога покойника, лежавшего на бамбуковых нарах. Отпрянув от нее, Вова кинулся тормошить товарища.
– Миша, очнись!
Сухой лианой скрипнула дверь, и на пороге папуасской халупы показалось существо шарообразной формы на тонких ножках. Под мышкой у существа торчало тлевшее полено, а в каждой руке болталось по курчавой голове. Палки в носовых перегородках голов сломались и висели, как усы у запорожских казаков. Глаза, судя по подтекам вокруг, вытекли, а из открытых ртов свешивались набок черные языки. Одну голову, отметил про себя Вова, похоже, открутили, а не отрезали, потому что с нее свисали лохмотьями оторванные мышцы и кровеносные сосуды.
Засаленные волосы существа скатались на голове шапкой, а вымазанное сажей лицо казалось ее продолжением. Кожа на груди у вошедшей особи висела горизонтальными пластами в несколько слоев, и лишь по кисточке, закрывавшей лобок, друзья догадались, что перед ними женщина, основательно прошедшая бальзаковский рубеж.
Не обращая внимания на лежавших в дальнем углу логовища белых гостей, женщина, с тяжелой одышкой, села на тумбу, оказавшуюся пнем. Небрежно бросив одну голову на пол, она подложила тлевшее бревно в костер и начала со всех сторон осматривать другую голову.
Вытащив из-за нарукавной перевязи костяной нож, дама, сделав разрез на затылке и, зажав голову между коленей, начала чулком снимать кожу с черепа жертвы. Вымазав ноги, кисточку, грудь и руки свернувшейся кровью, словно отработанным моторным маслом, она со чмякающим звуком и хирургической точностью отделяла кожу от подкожной клетчатки.
Глядя на картину, от которой холодела кровь, Миша вспомнил цыганский дом, в подвале которого была не только нарколаборатория, а еще две одиночных камеры. Заведовал одиночками невзрачный мужичок маленького роста. Звали мужика Алексей Максимыч, но за глаза его называли Потрошитель.
Обитателей камер никто никогда не видел, как их доставляли в одиночки и когда, тоже никто не знал. Лишь по крикам отчаяния и боли, тембр которых менялся раз в месяц, можно было предположить, что жильцы однокомнатных темниц иногда все-таки менялись.
Были у Миши мыслишки по поводу узников, слышал он однажды гортанную чеченскую речь и видел случайно брошенные пояса шахидов, добротно сшитые из брезента. Но поставить эти факты в одну цепочку с лабораторией он не решался.
– Из своих никого не угадал? — выведя из оцепенения товарища, спросил Миша, указывая на стену с головами.
– Вон тот крайний, с усами,— слегка заикаясь, отвечал Вова,— на соседа моего по общаге Мустафу похож. Такой же носяра, а голова с кулак.
– Поражаюсь я с тебя, Вован: ты либо хитер как лис, либо тупой и еще тупее.
– Ты мне лучше ответь, Мишаня, мы с тобой в местный краеведческий музей попали или я опять проспал самое интересное?
– Ты на боли в голове жаловался? Вот я и взял талончик к терапевту в районную поликлинику. Сейчас сестричка карточки принесет, и докторша тобой займется.
Старуха тем временем опустила снятую с головы кожу в парящий чан, а череп бросила в сторону входной двери. Нагнувшись и достав следом палку с обрубленным сучком на конце, она, пошерудив ею в горшке, вытащила оттуда, словно половую тряпку, уже замоченную кожу. Растянув ее руками так, что кусок кожи с большим пучком волос стал похож на одну из участниц группы «Бони М», улыбавшуюся от уха до уха, старуха прошептала что-то одобрительное и повесила маску сушиться на крюк от дыбы.
Посмотрев с минуту на свою работу, старуха принялась за следующую голову. Закончив со второй головой, она ополоснула в чане руки, брызнула водицей на пузо и, вытащив из костра свое полено, поковыляла на выход.
Как только за папуаской закрылась дверь, друзья вскочили с земли и ринулись на выход. Вова чуть было не упал, наступив на что-то круглое и скользкое у порога. А снаружи на Мишу с Вовой словно надели мешки: такая темень была вокруг. Пыл беглецов мгновенно угас, и, нащупывая руками во мгле опору, друзья снова оказались у злополучной хижины.
– Вот же, бл..., влипли. Хоть глаз коли, даже звезд не видать. Чо делать будем, Мишаня? Я снова в этот морг не хочу.
– Кто тебя спрашивать будет: хочу, не хочу? Деваться некуда: либо здесь рассвет встречать, либо у бабки в избушке. Пошли. Тут хоть и мертвецов полна хата, зато никто не вломится, кроме старухи. Боятся папуасы духов умерших больше смерти.
Войдя в хижину, друзья испытали еще один шок. С пня, на котором сидела старуха, на них смотрела отрезанная голова без лица. Глядя на оголенный череп с надрезанными мышцами лица, Вова больше удивился, чем испугался. Он вспомнил анатомический атлас, доставшийся ему от матери, и начал припоминать названия мышц на любимой странице.
Вот лобная, височная, круговые мышцы глаз; мышцы смеха вместе с губами отсутствовали, а вместо них торчали бордовые десны с огрызками черно-белых зубов. На этом месте в атласе Вова подрисовал усы с бородкой, и теперь, словно проклятие букинистов, ему явился обезображенный им когда-то череп.
Пока Володя глазел на голову, Миша досконально осматривал помещение.
– Ну, слава богу! — Аккуратно вытащив корзину из-под нар, Миша пересчитал гранаты и первый раз за несколько дней улыбнулся.— Жаль, второй корзины нет, да и х...р с ней. Нас и с таким арсеналом даже духи бояться будут.
– Что-то тут не так, Мишаня. Зря мы заранее обоссались. Если б хотели из нас чучела сделать, в одну хижину с гранатами не поселили бы. Гоенго им наверняка все рассказал, ну, если мы сейчас в своей деревне.
– Ты погляди, у него уже своя деревня тут, метеоролог хренов.
Немного успокоившись, друзья оттащили труп папуаса ближе к дверям и завалились досыпать на его место.
Утром, едва открыв глаза, Вова вздрогнул от неожиданности. На него смотрели два папуаса, тела которых были настолько размалеваны красками, что Вова понял: пришел либо праздник, либо п...ц.
– Подымайся, Вован, вождь на войну зовет,— послышался Мишин голос.
– А чо, и у них с плоскостопием в армию берут? — С трудом поднимаясь с нар, Вова потянулся.
– Здесь медкомиссию у Бабы Яги проходят, посмотри на стену. Все, кого она комиссовала.
– Господи, как я устал от всего этого. У фрицев хоть понятно было, с голодухи людей жрали, а здесь? Попить ничего нет?
– Все тебе понятно, не прикидывайся.— Миша протянул товарищу половинку кокоса с водой.— Может, с пацанами своими встретишься.
– Встретимся, как же. На том свете.— Запрокинув голову, Вова с жадностью выпил воду.— Ты думаешь, они пальцем деланные? Тоже, поди, поганку нам какую-нибудь замастырили. Не ты один такой химик. Поставят растяжку посреди джунглей, и останутся от нас рожки да ножки.
– Не боись, у нас вон сколько разведчиков.
Дверь приоткрылась, и друзья увидели толпу вооруженных туземцев, постепенно собиравшуюся в круг.
– Щас плясать начнут. Мишань, а в чем же я воевать буду? Пуанты, глянь, стерлись в ноль.
– Ты глаза разуй, балерун.
Рядом с нарами лежали две пары сандалий из коры. Надев их, Вова обратил внимание на шнурки, на этот раз сделанные из какого-то растения, а не из кожи.
– Смотрю, экономить на нас начали или кожа кончилась? — обратился Вова к папуасам.
– Эмэ,— одобрительно закачали головами туземцы.
– Ты у них еще про курс доллара поинтересуйся.
– А в натуре, какой год на дворе?
– Я у Снежаны иголку стальную видел и зеркальце, не бронзовое, а обыкновенное, с английским клеймом, годов так девяностых XIX века.
– Не рви мне сердце, товарищ, мне на войну, а ты ножом по живому.
– Она тебе привет передала.
– Хорош брехать. По скайпу, что ли?
– Нет, через вождя. Бабы с детьми в заливе живут на пирогах. Победим горцев, я тебе ее подарю.
– Заметь, за язык тебя никто не тянул. За базар отвечаешь?
– Отвечаю.
– Что это ты такой добрый? В прошлый раз чуть под монастырь меня не подвел с дождем, а сейчас добром раскидываешься?
– Так я тебе все и рассказал!
– А теперь серьезно, как ты думаешь воевать? Чтобы гранату метнуть, надо как минимум подобраться к врагу на расстояние броска. Неужто папуасов обучать будешь?
– Я б с удовольствием, да они от корзины с пиротехникой бегут как от холеры. Если честно, то ума не приложу. Засаду сделать, так надо огонь поддерживать для розжига. Учуют горцы — чай, не идиоты.
– Где-то я читал, что туземцы для хорошей охоты поджигали лес с двух сторон и загоняли зверя на выставленные номера. Единственная проблема — ветер. Облажаешься с направлением — сам погоришь. Это я к тому, что шуму и дыму будет много, за ним и проскочим. И бойцов надо бы перекрасить в хаки. А то как новогодние игрушки на елке, за километр видать.
– Ты глянь, как заговорил! Боюсь, времени на покраску нет, да они и не согласятся. Попробуй убеди вождя, что жрать людей нехорошо, — сразу одним сувениром на стене станет больше, а разукраскам они придают большее значение, чем еде. Разговаривать с ними можно только с позиции силы. Страх — вот что заставит их сделать так, как мы хотим.
– Бей своих, чтобы чужие боялись?
– Да. Придется одной гранатой пожертвовать.
– Ты чо, их взорвать надумал? — Вова посмотрел в сторону папуасов.
– Небольшая демонстрация силы не помешает. Может, кто из горцев увидит. Да ты не боись. Обтяпаем, будто и у нас есть Бог, на которого мы молимся и который нам помогает. Я думаю привязать гранату к безхозной пальме, ты речь двинешь. Как там у тебя: «Я тучка, тучка, тучка, я вовсе не медведь».
– Может, лучше снова: «Дождик, дождик перестань»?
– Не-е. Мне про Ереван стишки не нравятся.
Внезапно Миша резким движением схватил корзину с земли и выпрямился:
– Выходим. За нами еще гонцов послали.
В проем двери просунулись три туземца и, с опаской покосившись на стену с головами, обратились к Мише. Внимательно выслушав папуасов, Миша сделал товарищу незаметный жест головой в сторону двери, вытащил из костра тлеющую головешку и направился к выходу.
Выйдя из хижины, друзья увидели на знакомой поляне человек сорок туземцев, вооруженных копьями и луками. Часть папуасов бегала по кругу и каждые три секунды выкрикивала боевой клич. Остальные, расположившись полукругом вокруг бегающих, топали ногами и стучали копьями о землю так сильно, что клубы пыли заволокли их ряды.
Солнце, казалось, прожигало насквозь. Безветрие, духота, слепни, москиты; вся вода, выпитая Вовой в хижине, ручьями стекала по его грязному телу. Глаза щипало от пота.
Вова плелся за Мишей, как тупое, безразличное ко всему животное. В его голове теплилась только одна мысль — быстрее опустошить мочевой пузырь. Товарищ что-то говорил, но Вова, выбрав себе в стороне от толпы дерево потолще, рванул к нему, словно спринтер.
Только после облегчения у Вовы заработали органы слуха. Не услышав ровным счетом ничего, кроме шума листьев, Вова насторожился и осторожно выглянул из-за дерева. Прекратив пляски, все сорок папуасов вместе с Мишей внимательно следили за струйкой пенившейся жидкости, бравшей начало у Вовиных ног и стекавшей в сторону ближайшей хижины.
Извиняясь и пожимая плечами, Вова со словами: «А чо я? Я ничо» мелкими шажками отходил от дерева. Смотря на испуганные лица дикарей, Володя начал понимать, что сделал что-то из ряда вон выходящее и, скорее всего, будет наказан.
Оглядев внимательней дерево, под которое он слил давившую на мозг жидкость, Вова понял, отчего такая тишина среди папуасов: на стволе толстенной пальмы висела огромная маска, изображавшая голову какого-то божества. Божество смахивало на рогатую свинью с большими клыками, разукрашенную всеми цветами радуги. Под маской висела лампада с огнем, а на земле пирамидой стояли три обточенных глыбы.
Только теперь Вова вспомнил, с каким страхом папуасы проходили мимо божества, и не то чтобы отлить под дерево, а даже посмотреть на обиталище духов не решался никто.
Видя, что струя уже приближается к хижине, Володя попытался засыпать ее грунтом, но утоптанная земля вокруг будто назло подгоняла ручей прямо ко входу.
Послышался голос вождя, и несколько туземцев со злыми лицами быстро направились к нарушителю.
– Мишань, да чо они в натуре? Я ж не знал, что под это дерево ссать нельзя. Хоть бы табличку повесили!
Послышался Мишин голос. Он что-то громко и властно заявлял, но Вову, несмотря на защиту товарища, уже волокли к вождю. Четыре пары сильных рук вцепились в Вову железной хваткой. Вова пытался ударить одного из туземцев ногой, но попытку пресекли на корню, сильно стукнув Вову по голове.
На какое-то время Вова отключился и когда снова открыл глаза, то оказался лежащим со связанными руками и ногами в хижине, где со стены на него смотрели уже почти родные засушенные головы. Пахнуло свежими внутренностями и солью. Напротив него, рядом с кадкой для замачивания кожи, сидела знакомая старуха и жевала что-то беззубым ртом, от чего рот и кожа вокруг него окрасились в ядовито-красный цвет.
Вову стошнило желчью. Мышцы живота свело будто судорогой. Отблевавшись, со слезами на глазах Вова зачем-то спросил у старухи:
– Эмэ?
Старуха, не обращая внимания на пленника, продолжая жевать, запустила руку в чан и вытащила оттуда, судя по пучку вен и артерий, сердце. Отжав орган кистью, как губку, она бросила его на горячие камни. На все это Вова смотрел как завороженный. Ужасную боль в руках и ногах затмевал только страх перед старухой. Ему казалось, еще минута, и она, взяв костяной нож, примется за его лицо. В паху засквозил холодок, под мышками вспотело и потекло. Язык присох к небу, слова встали в горле комом, дыхание участилось.
Закрыв глаза, Вова внезапно почувствовал, как поскрипывает острие костяного ножа, разрезая кожу у него за ушами. По шее стекало что-то теплое, ушная раковина отделилась от черепа, и струя прохладного воздуха дунула куда-то в мозг... Все стало ясно и понятно, зрение настолько обострилось, что Вова уже мог различить в оплывшем кожаном мешке жалкую старушечью грудь с черными и длинными сосками.
От сильнейшего взрыва и последовавшей за ним взрывной волны старуху сбросило с пня на пол. Хижину тряхануло и посекло мелкими камнями, вылетевшими из гранаты, ибо другого Вова и предположить не мог. Сверху посыпался сухой бамбук вперемежку с кусками пальмовых листьев. Старуха, охая и причитая, поднялась с земли и, прихрамывая на левую ногу, заковыляла к двери.
Как только старуха переступила порог, за пределами хижины раздались громкие крики и прогремели один за другим три взрыва. Хижина несколько раз задрожала и начала опасно заваливаться на бок. Часть бамбуковой стены уже лежала на тлевшем костре, когда Вова, опомнившись, попытался встать. Хижина мгновенно превратилась в пылающий факел. Сделав два прыжка на связанных ногах в сторону не занявшейся огнем стены, Вова, закрыв глаза, оттолкнулся и со всей силой ударил головой в груду бамбуковых палок.
Верхняя половина Вовиного тела, больно ударившись о землю, уже наслаждалась свободой, тогда как нижняя застряла практически в костре. Извиваясь, словно червяк на крючке, Вова-таки выполз ужом из пожарища, подпалив слегка пятки с брюками.
Вокруг него в дыму шла жестокая резня. Крики отчаянья, стоны раненых: одна ватага папуасов добивала другую, звон тетивы, свист пролетавших стрел, впивающихся в человеческую плоть, хруст костей под каменными топорами... Несколько контуженных взрывом туземцев, держась за голову, катались по земле вокруг пылающих хижин.
Деревня горела. Черный дым застилал все вокруг. От невыносимого жара у Вовы горело лицо и тлела штанина. Увидев сквозь дым не охваченную огнем дорожку, Вова, отталкиваясь затылком и помогая телу ногами, медленно пополз в ее направлении.
Увидеть товарища в диком месиве человеческих тел он даже не пытался. Задача сводилась к минимуму: уползти хоть куда-нибудь. Связанные за спиной руки мешали передвижению, и Вове приходилось выгибать туловище вверх, как гусенице, опираясь на голову и пятки. Изрядно устав от гусеничного хода и чувствуя, что силы покидают его, Вова решился сорвать оковы. Подобравшись к очередной горящей палке, он, сжав зубы, водрузил на нее связанные сухой лианой ноги.
В дыму деревни бойня все еще продолжалась, то тут, то там слышалось звериное рычанье и показывались окровавленные части тел. Деревня не сдавалась, или нападавшие не могли угомониться, топя в крови непокорных сородичей.
Боль в конечностях вернула Вову из забытья. Он начал судорожно бить ногами о землю, пытаясь потушить загоревшиеся брюки. После нескольких секунд конвульсий ему это удалось. Огонь потух, лиана ослабла, но не порвалась. Встав на колени, Вова попытался дотянуться до связанных ног руками. Попытка не удалась, и, окончательно обессиленный, он завалился на землю.
Едкий дым драл Вове глаза и горло. Приступ кашля снова вызвал рвотный рефлекс. И когда спазмы желудка выдавили из Вовы последние капли желудочного сока, он почувствовал, что к ногам прикоснулись чьи-то липкие руки.
Притворившись, что находится без сознания, Вова внутренне напрягся, как пружина, и, переместив все органы чувств в ноги, ждал, что будут делать руки дальше. То, что это была не Снежана, он понял по грубым мозолям на ладонях. Специфического папуасского запаха, по которому Вова определял пол дикарей, не было: его перебивала гарь, поэтому понять, кто это, Вова не мог.
Руки пытались развязать лиану, растягивая ее и пробуя стянуть с ноги. Устав притворяться мертвецом, Вова резко перевернулся на спину и обомлел. Перед ним на коленях стояла старуха из хижины с головами. С ее лба по лицу тоненьким ручейком стекала кровь. Посеченные грудь и живот тоже кровоточили. Кисточка, прикрывавшая лобок, отсутствовала, и килда, будто разрезанное на две половинки коровье вымя, болталась у самых колен. «Еще минуту такого созерцания,— пронеслось в голове у Вовы,— и я никогда не смогу смотреть на женщин».
Тем временем старуха, повернувшись к лесу передом, а к Вове задом, нагнулась, изобразив собой еще более страшную картину, и полезла развязывать лиану ртом. Пока старушечьи губы обсасывали путы, а лицо ее прижималось к Вовиным ногам, российский автослесарь лежал в холодном поту.
Вова вспомнил, как в больнице после вырезанного аппендицита он два дня не мог посрать и, дотерпев до последнего, обратился к маленькой мохнатой армянке, дежурившей в ту ночь по хирургическому отделению. Такого стыда он не испытывал никогда.
Медсестра завела его в темную клизменную и, долго ковыряясь резиновым наконечником в Володиной ж...пе, промыла не только ампулу прямой кишки, как она ему потом шептала на ухо, но еще осуществила более глубокое орошение толстой. Шепот соскучившейся по мужскому телу женщины и особенно шланг в ж...пе сделали свое дело. С пронзительным свистом, словно боевой казачий взвод разведчиков, первыми наружу вырвались газы, следом, будто град из железных шариков, застучали по грязному унитазу застоявшиеся массы. В порыве внезапно нахлынувшего наслаждения Вова не заметил, как сестре милосердия, зажавшей от появившегося аромата глаза и нос, слава богу, пришлось ретироваться.
Наконец лиана поддалась, и Вова с облегчением начал разминать отекшие ноги. С трудом поднявшись, он повернулся спиной к старухе и протянул к ней связанные руки. Старуха, предвкушая сложность очередной процедуры, нашла поблизости кусок засохшей скорлупы кокосового ореха и принялась пилить им веревку. Пожар вокруг заметно усилился, и дышать, стоя во весь рост, было уже невозможно. Чувствуя, что веревка на руках у Вовы не поддается, старуха оттолкнула его и жестами показала направление, несколько раз повторяя:
— Ора, ора...
Вспомнив, что «ора» — по-ихнему море, Вова, вошкая посиневшими кистями рук за спиной, медленно поплелся в сторону, указанную старухой. Дорога к воде заняла около получаса. Ноги, словно чувствуя единственное спасение, стремительно уносили Вову от дикого побоища.
Выбежав на песчаный берег залива, Вова по инерции вбежал в воду, но вместо ожидаемой прохлады адская боль пронзила все его тело. Прикусив губу и пулей выскочив из воды, он вновь оказался в тени огромного дерева. Попрыгав вокруг дерева на одной ноге, остужая другую, он вдруг заметил на рейде залива лодку под парусом.
Мгновенно забыв о боли, Вова несколько секунд не мог оторвать взгляд от судна. Придя в себя, он что есть мочи заорал:
– Э-э-э-э-й! На судне!
Сзади послышался топот босых ног и хруст веток. То ли от страха, то ли от соленой воды, но путы на руках ослабли. Освободившись от веревки на руках и мысленно надеясь на повышенную соленость вод залива, в чем уверял его Мишаня, Вова бросился в воду.
Страх смерти прибавлял Вове сил, и он, словно пущенная из субмарины торпеда, работая ногами, разрезал своей спиной гладь залива, внимательно смотря на появлявшихся из леса папуасов.
Мощности двигателя «торпеды» хватило на три минуты беспрерывной работы ногами. Ноги стали деревянными, желудок постепенно наполнялся соленой водой, сопли, казалось Вове, текли уже из ушей. Увидев летящие в свою сторону камни и стрелы, Володя почувствовал прилив сил и, перевернувшись на живот, поплыл кролем. Несмотря на сковавший все тело страх, Вова заметил, что стрелы, выпущенные папуасами, не тонули, а всплывали вертикально и качались рядом, словно поплавки.
На Вовино счастье град из камней и стрел шел с недолетом. Неожиданно для себя он за короткое время отмахал приличное расстояние. На последнем издыхании, подплывая к посудине, Вова уже различал знакомые очертания той, которой бредил последние дни. Ему показалось, что он уловил даже ее запах. И ощутив, наконец, на себе чьи-то сильные руки, вцепился в них мертвой хваткой, повторяя все тише и тише:
– Снежана, Снежана...
* * *
– Ну, ты, Вован, в натуре кобелина! Прямо животное какое-то. Я тебя минут десять от вождя отдирал. Он тебе руку помощи протянул, а ты присосался к нему не на шутку. Засос на груди оставил. Нехорошо, не по-пацановски. Вождь потом мне полдня объяснял, что его не Снежана зовут. Надо же в историю влипнуть. Не ожидал я от тебя таких закидонов.
Вова смотрел на Мишу вытаращенными и непонимающими глазами и пытался выдавить из себя хоть какие-то звуки. Миша стоял перед ним с голым, изрисованным белыми кругами торсом, в ожерельях из клыков и шортах, сделанных из милицейских штанов. Внезапно у Вовы свело все тело, и, скрючившись, он начал блевать.
– Ну, вот бл..., только порядок навели.
Повернувшись вполоборота, Миша поманил кого-то рукой.
Два полуголых гребца, у которых из одежды были только длинные футляры для члена, перестав грести и побросав весла, быстро подбежали к Мише. Указав гребцам пальцем на блевотину, Миша помахал кому-то в хижине, стоявшей посреди урумбая.
Папуасская лодка — урумбай — была сделана из двух больших выдолбленных стволов дерева, соединенных между собой деревянным помостом, на который был намазан толстый слой глины. На помосте находилась небольшая хижина, в центре которой торчала мачта с парусом, рядом с хижиной на огне стоял парящий чан с варевом. Управлялась лодка десятью гребцами — по пять с каждой стороны.
– Мясом вареным пахнет,— открыв глаза и шумно втянув носом воздух, сказал Вова.— День победы решили отпраздновать?
– Нет. День Конституции. Блондинка тут у них молоденькая рассекала с вымазанными известью волосами, фигурка и сиськи — закачаешься. А этот урод,— Миша показал в сторону сморщенного папуаса с яркими перьями в голове, стоявшего возле костра,— как уе...л ей по башке дрыном и давай разделывать ее, как курицу. Я многое видел, когда с цыганами жил, но такой беспредел — впервые. И главное, никто ухом не повел, даже бабы, которые из хижины на это смотрели. Им, правда, не до этого было, они у вождя в волосах блох вылавливали, разгрызали и ели.
У Вовы вытянулось лицо и снова начались спазмы в желудке. Он, закрывая рот рукой, пополз к борту лодки.
– Хватит тут из себя целку строить, убирать за собой сам будешь. А девка высокая, стройная, сиськи торчком,— не унимался Миша.— Я на нее глаз сразу положил. Уж лучше бы он Снежане вмандячил, а эту бы мне подарили.
Справившись с рвотным рефлексом, Вова уставился на огромный кипящий чан посреди лодки.
– А чо, Снежана на судне?
Миша презрительно глянул на товарища:
– Ага. На водных лыжах за нами едет.
Посмотрев с надеждой за корму, Вова неожиданно спросил:
– Они ее, чо, с головой варят?
Настала очередь удивляться Мише.
– А тебе не все равно?
– После такого хавчика руки дрожать будут.
Нагнувшись к товарищу, Миша заглянул ему в глаза:
– А ты откуда знаешь?
– От верблюда.
– Неужто жрать будешь, если предложат?
– Сам же говорил: это бизнес, ничего личного. И чтобы между нами не было различий, надо жить так, как живут они. А кстати, лодка чья? — перевел разговор в другое русло Вова.
– Урумбай — нашего вождя, а вот команда пришлая. Видишь ведь — прикид у папуасов другой.
– Вот и я думаю, что это у них за сабля между ног? Или реально член такой длинный?
– Это футляр, «холим» называется. Даже вождю пришлось нацепить. А писюльки у них такие же, как и у наших. Они с соседнего острова. И знаешь, что меня больше всего заинтриговало?
– Нет.
– Они талдычат про какого-то Тамо-рус и руку ко лбу прикладывают, навроде как с рогами он.
Вова сморщил лоб, будто вспоминая что-то.
– Я со школы помню, где-то в этих краях Миклухо-Маклай тусовался, его папуасы так и звали Тамо-рус. А с рогами — это бычок, которого он туземцам подарил.
– Да нет же. Мне показалось, что папуасы один рог изображают. Может, единорог или второй обломался?
Внезапно Вова вскочил на ноги. Часть лохмотьев китайской рубашки осталась на дне лодки. Вова стоял перед Мишей худой, изрезанный, обросший, очень смахивающий на Робинзона Крузо. Миша даже улыбнулся.
– Да это же они Санька показывают! Кто из них рассказывал?
– Вон тот, по левому борту, который на Пушкина похож.
Оглядев быстрым взглядом гребцов по левому борту, Вова увидел туземца с пышными бакенбардами.
– Гена! — поманив рукой папуаса, крикнул Миша.
У Вовы отвисла челюсть:
– Чо, реально Геной зовут?
– Да, прикинь. А фамилия Зюганов.— Миша ухмыльнулся, видя недоумение на лице товарища: — Гена — по-ихнему «иди сюда».
– Да пусть себе гребет,— Вова встал,— я сам подойду.
Обогнув несколько корзин с провиантом и подойдя совсем близко к чану с кипящим бульоном, Вова остановился. Запах варившейся папуаски его уже не смущал. Почуявшему весточку от друзей Вове теперь было все равно, кого будут подавать на ужин.
Посмотрев на вытянутое лицо кудрявого туземца, вымазанное, как и многие другие, белой краской, Володя вспомнил про Болдинскую осень в Витцендорфе, и на глазах у него выступили слезы. Сколько времени прошло! Кажется, целая вечность. Где ж вы теперь, Санек с Артемом?
Туземец, видя к себе пристальное внимание со стороны белых людей, приближенных к вождю, втянул голову в плечи и опустил глаза. Действительно, если бы гребцу удлинить нос и вытащить из него палку, то он в профиль бы напоминал Александр Сергеевича. На теле у папуаса не было ни волосинки, у остальных же гребцов волосы росли хаотично маленькими пучками по всему телу. Ногти же на руках, напротив, были не такие, как у всех, и больше походили на звериные когти: толстые, острые и загнутые. Лоб был настолько узким, что Вова было потянулся измерить его пальцами, но передумал.
Вытащив из стоявшей рядом корзины сырой банан, Вова очистил его, съел половинку, приложил другую половину к своему лбу и спросил у гребца:
– Где Тамо-рус?
При слове «Тамо-рус» папуас оживился и начал щебетать, показывая когтем указательного пальца на остров, маячивший на горизонте. Среди его непонятной речи четко слышались повторявшиеся слова «дили-дили».
Из хижины показался вождь — весь при параде, с размалеванным красной охрой лицом, зеленым холимом, с цветами, заткнутыми за перевязями рук, и, посмотрев на вяло болтавшийся парус, резко выкрикнул несколько слов. Папуасы крепче взялись за весла и завыли что-то вроде песни, переходившей временами в нечеловеческий крик.
Двойник Александра Сергеевича тоже схватился за весло и, не обращая внимания на Вову, стал грести еще усердней, чем раньше. Спина «поэта» была покрыта рубцами и напоминала кожу крокодила.
«Дили-дили, это мы уже проходили, это нам уже задавали. Вроде на воле живут, а порядки лагерные»,— пожалев папуаса, подумал Вова.
– Слышь, Вован,— послышался окрик товарища,— щас по ходу полдник начнется, и, если не хочешь попробовать голубцы по-здешнему, примыкай вот к этим двум мартышкам и делай, как они.
Подойдя к папуасам, сидевшим на корме, Вова начал внимательно следить за их действиями. Сидя рядом с вязанкой кореньев и зеленых стеблей, туземцы с остервенением жевали растения и сплевывали разжеванную массу в глиняный горшок.
Вид пузырившейся зеленой субстанции отозвался в Володином организме очередными спазмами, и он чуть не сблеванул в этот горшок. Неодобрительно посмотрев на товарища, Миша пробурчал себе под нос:
– Что ж ты будешь делать, когда тебе из чана вареную руку с сиськой предложат, чистоплюй хренов? — Миша видел, как папуас, разделывая тело девушки, отрезал левую руку с грудью и, стянув органы веревкой, опустил их в чан очень бережно.
– Не знаю, что со мной творится, Мишаня. После твоей Снежаны и бабуси с отвислой мандой стал сам не свой. Дай наркоты какой-нибудь, может, забудусь хоть на часок-другой.
Подойдя к одной из корзин, Миша вытащил из нее мешочек, который папуасы носили под мышкой. Достав из него два темно-зеленых шарика, Миша о чем-то задумался и через пару секунд протянул один шарик Вове.
– Жуй. Не глотай и сплевывай чаще. Это местная жвачка. Несколько растений с листьями бетеля и мелкой ракушкой. Когда начнет шипеть во рту, не ссы, через минуту заторчишь.
Взяв шарик, Вова первым делом его понюхал, следом лизнул. Вспомнился вкус немецкой пайки в Елгаве. Аромат незнакомых специй ударил в голову. Через секунду Вове казалось, что во рту он держит гранулу карбида, которая, шипя, начала выделять ацетилен.
Сплюнув за борт, Вова удивился цвету слюны. Ярко-красный плевок, словно кровавая паутина, начал медленно расползаться по бирюзовой глади залива.
– На вот, еще глотни.— Миша протянул фляжку, сделанную из толстого бамбука.
Выплюнув разжеванную папуасскую жвачку за борт, Вова вытащил из фляжки довольно плотно подогнанную пробку. Зная, из каких ингредиентов забодяжены Мишины снадобья, он не стал принюхиваться, а сразу сделал большой глоток. От вязкой жидкости мгновенно онемели язык и небо, по гортани текло что-то невообразимо жгучее и прохладное. Пока зелье заполняло пищевод, Вова с надеждой и одновременно с мольбой смотрел на товарища. В его взгляде читалось: «Ну, Мишань, когда торкнет? Когда же начнется?»
– Началось,— вздохнув с облегчением, сказал Вова и прислонился спиной к шершавому борту лодки.
В теле появилось ощущение легкости и тепла. Руки, казалось Володе, улетали от малейшего дуновения ветерка. Зрение обострилось. Вова начал различать стволы деревьев на острове, к которому направлялась лодка, и даже увидел большого попугая, сидевшего на ветке огромного дерева.
Мозги заработали с необычайной силой. Вова начал припоминать школьную математичку и внезапно вспомнил, чему равен косинус ноля.
– Единица,— вскрикнув, вскочил на ноги Вова.
Папуасы, плевавшие в бадью, испугались, остальные перестали петь и с ужасом смотрели на белого человека. Вова же, напротив, глядел на все широко раскрытыми глазами и хотел, казалось, обнять и расцеловать весь мир, а не только испугавшихся аборигенов.
– Ну чо, бандерлоги, притихли?— проходя рядом с гребцами, тормоша и стукая их по плечам, радостно сказал Володя и внезапно во все горло заорал:
Из-за острова на стрежень
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
Вытерев слезы, появившиеся от глубочайшей радости, Вова вытащил из вязанки длинный корень, откусил от него несколько раз и начал с остервенением жевать. Сплюнув в бадью не до конца пережеванное растение, Вова снова принялся за распев. Папуасы сначала робко, потом с новой силой грянули свою песню.
Размахивая руками и задавая папуасам ритм, словно дирижер на концерте, Вова постарался подстроить папуасскую серенаду к своей. Но припев туземцев, за который Вова принял частые нечеловеческие крики, никак не хотел ложиться на русскую застольную.
В это время Миша, сидевший у корзин с провизией, потихонечку давился от смеха. На Вовин крик из хижины вышел вождь. Теперь на нем был надет праздничный, ярко раскрашенный холим, который был длинней обычного.
Заметив изменения, внесенные заклинателем дождей в его любимую балладу, вождь нахмурился. Закатив глаза и не обращая внимания на главу племени, Вова по новой взялся за второй, полюбившийся ему куплет:
На переднем Стенька Разин
С молодой сидит княжной –
Свадьбу новую справляет,
Сам веселый и хмельной.
Видя, что музыкальный дебют товарища может принести некоторые неудобства, Миша подошел к вождю и, показывая пальцем в небо, начал успокаивать его, объясняя поведение товарища скорым выпадением осадков. Поняв, что приближается ливень, вождь засуетился, замахал руками и быстро заговорил, обращаясь то к Мише, то к Вове, то поворачиваясь к женщинам в хижине. После недолгой речи вождь снял с себя самое ценное — засушенную голову размером с яблоко и, протянув ее Мише, пальцем указал на Володю. Картинно склонив голову и приняв дар вождя, Миша неспешно, как подобает помощнику заклинателей дождей, пошел по направлению к Вове. Песнь гребцов стихла, и лишь бешеный смех Володи разрывал тишину первобытной природы.
Видя, как плющит товарища, Миша начал в голове просчитывать более легкую пропорцию новой дури. В обычную каву, основу которой наплевывали два папуаса на корме, Миша добавил семена гавайской розы. По его расчетам, Вову должно было отпустить часа через два-три после приема настойки, но, видя явно негативное отношение вождя к действиям товарища, решил все же попробовать остановить процесс.
Подойдя к корме, Миша надел сувенир на шею товарища и пощелкал пальцами перед Володиными глазами. Внезапно увидев перед собой знакомое лицо, Вова опустил руки, перестал смеяться и с пеной у рта заговорил:
– Мишаня, братишка! Да как же хорошо-то, Господи! Ты не поверишь, я ведь у Ленки своей был на дне рождения, даже подраться успел. Дай еще своего пойла, чтоб догнаться.
– На, дружище.— Миша зачерпнул половинкой кокоса забортной воды и протянул Вове.
Ничего не понимая, Володя мгновенно выпил поднесенную чарку. Через пару секунд изменившись в лице, Вова перегнулся за борт и начал блевать, издавая такие нечеловеческие рыки, словно знал продолжение папуасской арии. Часть аборигенов была прикована взглядами к небу, другая — к заклинателю дождей. Дождя не было. Успокоившись, команда гребцов занялась своим привычным делом, а вождь, сладко зевнув, ушел в хижину.
Пока Володя блевал, уперевшись грудью в борт лодки, засушенная голова, висевшая на его шее, сплющилась и напоминала уже не уменьшенное лицо папуаса, а только что родившегося китайца. Когда Вова перевернулся на спину, из нижней части сувенира потекло что-то черное, очень напоминавшее мокрый пепел.
Увидев на себе незнакомый предмет, Вова, еле справляясь с рвотными позывами, снял голову с шеи и сфокусировавшись, начал вглядываться в сувенир, ставший уже более похожим на рваный резиновый мяч. Потом внезапно улыбнулся, взял голову за уши и, целуя в нос, приговаривал:
– Ути, моя красавица, девочка моя маленькая,— и взглянув на окаменевшего Мишу, спросил: — А чо здесь Ленкин пекинес делает?
Миша знал, как дорожил вождь засушенной головой матери. Это было самое ценное в жизни папуаса, понял Миша, когда только за нечаянное прикосновение к сувениру вождь зарезал какого-то хлопца из своей свиты. Это происходило в тот день, когда Мише подарили Снежану. В данный момент Миша даже не мог предположить, как поведет себя вождь, увидев такое надругательство над своей святыней.
Нацеловавшись и сплевывая с губ пепел, Вова со словами: «Ну все, иди погуляй» бросил голову за борт, держа ее за веревку. Вся папуасская братия просто онемела. У Миши застрял ком в горле и парализовало конечности. Он начал медленно опускаться на дно лодки. Папуасы рядом перестали жевать, и из набитых ртов у них, словно мясной фарш из мясорубки, полезли пережеванные корни кавы-кавы. Со стороны гребцов слышалось зловещее перешептывание, и даже бамбуковые футляры, нанизанные на их детородные органы, чувствуя приближение беды, дрожали, как хвосты у тушканчиков.
Одному Вове все было по барабану. Он тянул мамину голову по волнам, бил ее о воду, о борта лодки и, в конце концов, бросил ее в одного из аборигенов. Выполнив свою миссию и выпуская изо рта пену вперемежку со словами: «А вы знаете, кто такой Степан Разин? Ни х... вы не знаете», Вова упал от изнеможения на одну из корзин.
Добравшись на коленях до валявшейся головы, Миша, боясь оглянуться, осторожно взял сувенир в руки. Кожаный чулок с редкой растительностью, зашитым ртом и глазами действительно чем-то напоминал пекинеса. Найдя дырку, через которую высыпался весь пепел, и заткнув ее, Миша попытался надуть «чулок», дуя в отверстие поменьше.
Голова немного увеличилась в размере, и Мише даже показалось, что «чулок» ему улыбнулся. Не выдержав давления воздуха, нитка, обметанная вокруг губ, порвалась, и «кожаный шар», облегченно выдохнув, сдулся.
* * *
В то время, пока Вова с Мишей были в ожидании трагических последствий, связанных с оскорблением семейных уз вождя, в немецком городе Леверкузен в штаб-квартире компании «Bayer» у кабинета директора Фрица тер Меера ждал аудиенции неприметный мужчина средних лет.
– Полдень,— взглянув на часы, сказала молоденькая секретарша и вопросительно посмотрела на посетителя.
Сидя на черном кожаном диване, мужчина, казалось, не замечал никого. Его грустный взгляд был устремлен на огромный портрет фюрера, висевший на стене. По портрету ползала зеленая жирная муха.
«Второй год подряд о приходе весны мне почему-то напоминают мухи, а не ласточки»,— подумал мужчина и переложил папку с дивана на колени.
Эдвард Клейн с 1938 года числился лаборантом в фармацевтической компании «Bayer». Он был даже одним из тех, кто получил денежную премию за помощь в разработке аспирина, но основным родом деятельности Клейна было посредничество между фирмой «Bayer» и влиятельнейшей нацистской организацией «Аненербе»*. В его обязанности входило обеспечение фирмы подопытным материалом и поставками специального оборудования в филиалы «Аненербе», где бы они ни находились. В связи с чем у Эдварда было много знакомых как среди администрации концлагерей, так и среди офицеров вермахта и кригсмарине.
Тридцатипятилетний Эдвард, как он любил шутить в кругу друзей, дорожил в жизни тремя вещами: двумя своими маленькими дочерьми, женой и ценностями национал-социализма. На работе он слыл добросовестным и порядочным человеком. Выглядел Эдвард настолько неприметно, что секретарша, отведя от него взгляд, вспоминала только черный диван. Господин Меер, напротив, долго всматривался в лицо Эдварда и называл его всегда то Фрицем, то Гельмутом, то Виктором, при этом постоянно справлялся о здоровье его мальчиков.
Первого марта 1942 года в двенадцать часов пополудни Эдвард должен был присутствовать у шефа на очередном докладе о проделанной работе. В отчете Эдварда были две новости: хорошая и плохая. Он был в затруднении перед выбором: с какой новости начать? Все зависело от настроения шефа.
Хорошая новость состояла в следующем: Эдвард договорился с администрацией концентрационного лагеря Аушвиц о скидке в тридцать рейхсмарок (лагерь просил по 200 марок) на каждого из 150 узников лагеря, заявку на которых компания «Bayer» отослала на прошлой неделе. И к 120 полякам, 20 русским и 10 чехам KZ в лице начальника Рудольфа Гесса презентовало их предприятию еще 25 евреев и двух венгерских девочек-близняшек для офтальмологического отделения.
Экономия в 450 марок была ничто по сравнению со второй новостью. Проект под кодовым названием «А-731» начал давать сбои. Разработка и апробирование препаратов Р7000 и Р7001 были под угрозой срыва. Оборудование на сумму 1 200 000 рейхсмарок исчезло. Филиал «Аненербе» в Харбине молчит по непонятным причинам. Из отправленных агентом посылок до Германии добрались только отчеты по экспериментам. Кейс с автономным питанием и опытными образцами растворился в Атлантике.
Эдвард знал уровень секретности исследований и то, что посылки были отправлены двумя плавсредствами кригсмарине. Насколько были ценны опытные образцы и сам аппарат, созданный совместными усилиями Японии и Германии, Эдвард узнал только после прочтения секретных материалов о нем.
Подводная лодка типа XIV, номер которой не разглашался и на борту которой находился секретный бокс, была потоплена в Атлантическом океане британцами. Так выглядела официальная версия гибели субмарины снабжения. Но, обратившись к своему знакомому в ОКМ*, Эдвард узнал много интересного о причинах гибели U-бота.
Кроме транспортных услуг и выполнения секретных миссий «Аненербе», «дойная корова» проверяла на себе очередные новшества германских ученых. В этот раз на субмарине испытывалось новое устройство унитаза. После внедрения данного изделия экипажи кригсмарине могли бы раздумывать над бренностью бытия даже на больших глубинах.
Во время очередной тревоги, находясь на глубине 90 метров, у одного из членов экипажа подлодки заболел живот. Всплывать на перископную глубину при наличии нового смывочного оборудования в фановой системе субмарины капитан не стал, а напомнил моряку об инструкции, висевшей в гальюне.
Сделав свое дело, боец на радостях перепутал задвижки и вместо фекального выброса за борт получил «Бахчисарайский фонтан» в зад. Напор воды был такой силы, что лодке пришлось продувать балластные цистерны и всплывать.
«Опять этот Бахчисарайский фонтан. Похоже, он будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь»,— подумал Эдвард и снова посмотрел на портрет, ища муху.
Мысль о неизбежности наказания за события последних дней в очередной раз посетила Эдварда. Он представил усеянную тюрьмами и концлагерями родную землю и немцев, каждую мысль которых поставило под контроль гестапо, и все отчетливей видел на горизонте здание следственной тюрьмы. Он вспомнил, как в Дармштадте по заданию фирмы должен был наладить поставки аспирина, обменивая ящики с препаратом на десятки гефтлингов из местных застенков. И волею судьбы оказавшись в камере смертников, был потрясен криками отчаяния, запечатленными на стенах камеры.
Его взору предстали надписи на немецком, французском, арабском, польском, чешском и русском языках: «Да здравствует Франция!», «Да здравствует де Голль!», «Польша не погибла», «Они били меня, офицера французской армии, кавалера Почетного легиона, за то, что я не желал на них работать. Я знаю, что меня казнят, но я не боюсь смерти. Франция отомстит за меня!»
На русском языке было всего три надписи, но Эдвард понял почти все, потому что слова сопровождались понятными рисунками. Над тремя короткими фразами были изображены три мужских члена. Под первым было написано: «Х... Гитлер!», под вторым, из которого что-то фонтанировало: «Захлебнетесь, бл...ди, в Бахчисарайском фонтане». Рядом с третьим была накорябана огромная задница с глазами, челкой и усиками «зубная щетка». Фраза гласила: «Еб... я в ж... вашу новую Европу».
Из всех цитат Эдварду запомнился только «Бахчисарайский фонтан». Где-то он слышал о нем, но где, не припоминал. От фразы с фонтаном веяло варварской удалью. Смотря на последние слова в жизни пленников, Эдвард поначалу проникся уважением к европейцам, высказывания которых сквозили любовью к Отчизне. Но, видя поведение смертников перед казнью, он понял, что все эти сантименты с любовью к Родине — всего-навсего выражение страха. Куда честней были слова русских, которые забили на все это большой х...
Мысленно вернувшись на кожаный диван в приемную шефа, Эдвард попробовал найти хоть какой-то плюс из всей истории с утопленным кейсом. Из семи членов экипажа подлодки, выловленных немецким транспортом через неделю после гибели субмарины, в живых не осталось никого.
Все семеро, включая капитана, лежали в резиновой лодке бездыханными. Врач транспорта определил состояние подводников как смерть, наступившую в результате обезвоживания, но твердость мышечной массы сбила его с толку и навела на мысль о каком-то особом летаргическом сне.
Из бумаг на спасательной шлюпке был обнаружен судовой журнал. Последней записью в нем было время посещения гальюна гидроакустиком, после которого подлодка начала мгновенно заполняться морской водой и хлором.
Шесть человек с выклеванными чайками лицами и животами пришлось выбросить за борт. Тело моряка, единственно уцелевшее от нашествия всеядных птиц и лежавшее под грудой остальных тел, поместили в судовой холодильник.
Прибытие транспорта в Гамбург ожидалось на этой неделе. Эдвард понял, что замороженное тело подводника есть та самая спасительная соломинка и, схватившись за нее, смело вошел в кабинет шефа.
* * *
Открыв глаза, Вова удивленно уставился на Мишу, который стоял перед ним на коленях и которого держали сзади за вывернутые руки.
– Это чо, лимурийцы? — изумленно спросил Вова, тыча пальцем в вождя.
– Какие на х... лимурийцы! Ты чо, совсем уже охр...нел, Вован? Это папуасы,— с пеной на губах выдавил из себя товарищ. — Ты на х... мамину голову порвал, урод?
Только сейчас Вова понял, что они на лодке и вокруг них сгрудились туземцы, лица которых исказили ужас и гнев. В руках у одного из папуасов на веревке висела сплющенная морда «пекинеса».
Вова улыбнулся, увидев знакомую игрушку. Посмотрев на свои грязные от пепла руки, Вова начал потихоньку понимать, что происходит. И по мере понимания лицо у него вытягивалось все больше и больше. Вспомнив, как на языке папуасов «море» и «огонь», Вова вскочил на ноги, нахмурился и что есть мочи прокричал несколько раз:
– Ора таль.
Папуасы засмеялись.
– Ты бы еще «слава КПСС» крикнул, дебил.
У Миши было красное от прилившей крови лицо, безумные глаза и обильно текли слюни. Вова понял, что товарищ тоже под действием какого-то наркотика и поэтому не кричит от боли. И тогда Вова решил пустить в ход тяжелую артиллерию. Скрестив пальцы, он поднял руки к небу и начал неистово орать детские стишки.
Аборигены притихли, и все как один уставились вверх. Пересказав практически всю детскую книжку «Девочка и лев», Вова был в замешательстве: ни одной тучи, ни малейшего намека на ветерок...
Опустив затекшие руки, Вова решил отдаться на растерзание судьбе. Обведя обреченным взглядом округу, он заострил свое внимание на внезапно появившихся недалеко от лодки кругах на воде. Снова скрестив пальцы, Вова направил их на воду. Гулким басом, словно священник, вспомнив, как однажды с Ленкой был на всенощной, Владимир начал нести всякую ересь:
– Господи, помолимся, помолимся, п-о-о-омо-о-о-лимся-я-я-я,— эхом пронеслось над водой.
Вспомнив еще три слова на языке папуасов, он решил использовать в молитве и их. Первое слово было «таваль», что означало «черный», второе «вила» — то, что скрывалось у папуасок под кисточкой, и третье «квила» — то, на чем папуасы носили холим. Меняя периодически слова местами, он продолжил молитву.
Слегка подустав, Вова зачерпнул рукой забортной воды. Задрав голову и прополоскав горло, он звучно выпустил изо рта фонтан. Папуасы были в замешательстве, не понимая, что хочет вызвать заклинатель дождей. И тут один из аборигенов истошно закричал, показывая веслом в сторону. В ста метрах от лодки появились две огромные спины, из которых, словно из брандспойта, били фонтаны воды.
Осмелев от такого неожиданного подарка судьбы, заклинатель дождей взвыл от радости, как ему казалось, по-тарзаньи, на самом же деле это было больше похоже на крик гиппопотама.
Весь народ в лодке вместе с Мишей пребывал в таком ступоре, что даже вождь, уронивший себе топор на ногу, стоял и молча наблюдал, как течет кровь из конечности.
Натянув на лицо маску презрения, Вова, указывая пальцем на вождя, обратился к Мише:
– Передай этой образине, что я имел его папу, маму, ну в общем, всю его семью вместе с пекинесом,— и, смачно сплюнув за борт, продолжил молитву.
Киты тем временем приближались к лодке. Все внимание аборигенов было переключено на огромных рыбин. По лицам папуасов можно было догадаться, что хоть и видели они таких исполинов, но очень редко, потому что ужас и страх у них на лицах перебивало любопытство.
После минутного замешательства на лодке началась суета. Про белых людей забыли. Движения аборигенов были отточены донельзя. Кто-то сращивал веревки, кто-то вытащил два толстых копья и прилаживал к ним костяные наконечники, очень похожие на огромные жала крючков. Незанятые приготовлением к охоте, а это была именно охота, поняли Миша с Вовой, взялись за весла с новой силой и направили лодку прямо на китов.
Киты, казалось, не замечали никого. Тот, что покрупней, скорее всего самец, начал выпрыгивать и бить хвостом о воду, поднимая огромные волны. Самка, купаясь в брызгах и белой пене, перекатывалась с боку набок и хлопала грудными плавниками. Все это сопровождалось специфическим писком. Исчезнув с поверхности, киты внезапно вынырнули прямо у лодки.
Словно огромная скала, соприкасаясь животами, влюбленные вертикально поднялись из воды и плюхнулись в разные стороны, окатив лодку волной. Пока Вова с Мишей зачарованно наблюдали за игрой сорокатонных махин, на урумбае все было готово к метанию гарпунов.
Папуас с бакенбардами преобразился и стал больше похож на Росомаху из «Людей Икс», чем на «солнце русской поэзии». Глаза Росомахи излучали хищный блеск убийцы, лишь узкий лоб его таил в себе какое-то раздумье.
Взглянув на экс-поэта, Володя моментально вспомнил: «То как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя». Вчера только с дерева слез, а порода — вот она, не скроешь, талант не пропьешь!»
Управлял охотой не вождь, а «чайханщик», сморщенный папуас с яркими перьями в голове. Сразу было видно, что для него это так же просто, как и сварить уху из папуаски. Короткими и резкими гребками он приблизил лодку к животным сзади и чего-то выжидал. Уже отчетливо были видны маленькие далеко посаженные глаза кашалотов и черные в белых пятнах спины.
Едва «чайханщик» что-то прошипел, как из лодки, словно из катапульты, вылетели один за другим три папуаса. Они вонзили в тело самца смертоносные орудия и попадали в воду. Гарпуны вошли в кашалота, как ректальные свечи в пациента.
За древко одного гарпуна была привязана длинная веревка с бревном-буем. Когда была размотана веревка, а бревно выброшено за борт, лодка начала быстро удаляться от китов, но не тут-то было. Вскрикнув от боли, самец выпрыгнул вверх и, мотая головой, разинул огромную пасть. Росомаху и еще одного папуаса затянуло в воронку под кашалотом. Падая, кит подмял под себя барахтавшихся в воде аборигенов.
В ярости кашалот начал кружить вокруг лодки, таская за собой тяжелый буй. Самка, испугавшись поведения самца, держалась поодаль, испуганно переводя взгляд то на партнера, то на бревно, предполагая, что он нашел себе новую подругу.
Истекающее кровью животное нырнуло в морскую пучину, чтобы с новой силой выпрыгнуть из воды прямо по центру урумбая. Лодка разломилась на две довольно устойчивых половинки-каноэ. Чан с варевом разлетелся вдребезги. Вареные конечности папуаски разметало вокруг лодки.
Вова с Мишей, вцепившись мертвой хваткой в борт лодки, были с ног до головы вымазаны остатками кавы, наплеванной ранее двумя папуасами. Вывалившиеся из урумбая аборигены быстро залезали в уцелевшее каноэ и принялись что есть мочи грести подальше от агонирующего кита.
Кашалот на какое-то мгновение исчез из поля видимости, и аборигены, перестав грести, внимательно всматривались в толщу воды. Внезапно кит подплыл под дно лодки. Заметив маневр млекопитающего, папуасы, вереща дурным голосом, начали прыгать за борт.
Каноэ подлетело вверх и разломилось, словно яичная скорлупа. Разъяренное от боли животное принялось утюжить плавающих в воде людей. Кто не утонул сам, тому досталось бревном, несущимся за морским чудовищем.
Внезапно все стихло. Оба кита исчезли. Единственно оставшееся каноэ подбирало уцелевших папуасов вместе с хозяйственной и охотничьей утварью. Вову с Мишей втащили на борт в числе первых.
Только сейчас, усевшись на груду стрел, Вова перевел дыхание. Миша сидел сзади, спиной к спине, и подрагивал. Администрация племени уцелела вся. Вождь с «чайханщиком» о чем-то громко разговаривали. Краска с лица вождя слезла, цветы отсутствовали, глина смылась, и главное — был утерян праздничный холим. Предводитель стоял посреди каноэ с таким печальным лицом, будто на вручении Оскара потерял смокинг, а не чехол для члена.
Внезапный крик женщин, сидевших на другом конце каноэ, заставил всех вздрогнуть. Слева по борту показалась открытая пасть кашалота. Животное медленно поднималось из воды настолько близко к лодке, что Вова при желании мог дотянуться до острых зубов нижней челюсти рукой. Лодку слегка отбросило. Вскочив на ноги, папуасы начали бросать в пасть кашалота копья и стрелять из луков.
Раздался дикий рев, и из утробы кита полилась темно-красная пузырившаяся кровь. Папуасы, стервенея, добивали животное чем могли. Закрыв пасть, кашалот, не обращая внимания на тучу стрел и ударов копий, вонзавшихся в лоб, лежал на воде неподвижно.
Радостный крик папуасов вывел друзей из транса. Несмотря на пережитое, Вова плакал. Ему было жалко самца. Он почему-то подумал, что у них с кашалотом много общего. Его также лишили женщины, и он также стал одинок перед надвигающейся смертью. Вот только костлявая пока обходила его стороной. «Хотя, как знать, может, у старухи, лишавшей папуасов земной жизни, не коса, а отвислые женские прелести? Тогда я ее уже видел,— думал Вова,— надо у Мишки спросить. Чего-то он подозрительно притих».
* * *
Сменив черный цивильный костюм на серую форму унтерштурмфюрера СС, Эдвард направился на вокзал. После разговора с шефом и анализа всей ситуации в целом стало понятно, что, хоть и утеряна основная механическая часть эксперимента, сама субстанция, выделенная профессором Такаши, судя по анамнезу, находится в теле подводника.
Эдвард не был знаком с профессором. Он видел его всего лишь раз в составе японской делегации на венском параде в честь присоединения Австрии к Третьему рейху в 1938 году. Такаши о чем-то беседовал с генералом фон Браухичем. После бурного обсуждения к нему присоединилось несколько человек в штатском, и, не дожидаясь завершения прохода подразделения «Лейбштандарт «Адольф Гитлер», полка личной охраны фюрера под командованием группенфюрера СС Дитриха фон Штауффенберга, они сели в машину и уехали.
Фамилия графа напомнила Эдварду пятидесятый день войны с русскими. В середине августа большинство немецких газет пестрело фотографией однофамильца группенфюрера Клауса фон Штауффенберга, полковника генштаба вермахта. Где-то у Днепра на подступах к городку со странным для большевиков названием «Слава богу» дивизия Штауффенберга была несколько раз отброшена противником. Дабы поднять дух немецкого солдата, изнуренного летней жарой, полковник повел танки в атаку сам.
Скинув с себя одежду, офицер генштаба стоял перед своей дивизией в трусах, генеральской фуражке и с рыцарским крестом на шее. Подойдя к головному танку, он постелил плащ-палатку под стволом «четверки», взял бутылку коньяка и скомандовал «Вперед!». К сожалению всего немецкого народа, поблизости не оказалось фотографа, и полковник на первых полосах газет был одет по форме...
Несмотря на скромный чин в СС, Эдвард представлял фирму, которая софинансировала оккультные экспедиции в Гималаи и экспериментальную медицину «Аненербе». Цель экспедиций состояла в том, чтобы в подземной стране Агарте, столицей которой являлась Шамбала, найти арийцев — сверхлюдей, обладавших сверхзнаниями. Кто доберется до этих знаний и освоит их, тот станет властелином мира. Основой же экспериментальной медицины было создание сверхчеловека. И если ученых с мировыми именами, изъявивших желание участвовать в рискованных путешествиях, можно было пересчитать по пальцам одной руки, то количество человеческого «мяса» для исследований «Аненербе» исчислялось миллионами.
Экспериментальная тюрьма 14/1, одна из 96 таких же тюрем, подчинявшихся «Аненербе», находилась на территории KZ Нойенгамм в Гамбурге. Город встретил Эдварда моросившим дождем и холодным северным ветром. На площади у вокзала его уже ждал старенький двухместный «Hanomag» с номерами вермахта. Протиснувшись в тесный салон авто и пристроив небольшой чемодан у себя на коленях, Эдвард назвал водителю адрес. Из новшеств, появившихся после последнего приезда в Гамбург, отметил про себя Эдвард, был огромный плакат, стоявший на выезде с парковки.
С плаката на него смотрела красивая девушка, рекламирующая «фанту». Надпись под ним была стандартной для рекламы рейха: «Один народ, один рейх, один напиток».
Суета портового города давила на Эдварда, и ему трудно было насладиться окружавшей его красотой древнейших построек, не затронутых пожаром 1842 года. Проехав мост через Эльбу, автомобиль свернул к старинной водонапорной башне. В двух кварталах от башни жила его тетушка Лили, у которой Эдвард снимал комнату, бывая в Гамбурге. Передав обрадовавшейся родственнице письмо от Марты, Эдвард поставил в своей комнате чемодан и, не дожидаясь бесконечных женских расспросов, поехал в тюрьму.
Необходимости в такой срочности не было, просто у Эдварда при посещении концлагерей была привычка наведываться в местный пуфф*. А вечернее время, как нельзя кстати, навевало романтическое настроение. И ничего этому не могло помешать — ни запах сгоревшей человеческой плоти, ни черные венкиля, нашитые на одежде пуфф-мам.
Специально отобранные девчонки из лагерниц профессионально и раскованно обслуживали бордель в Нойенгамме. На фоне живых скелетов лагеря эти девчонки выглядели очень аппетитно, потому что питались в солдатской столовой.
– Поистине «Труд делает свободным»,— вспомнив девиз на воротах лагеря, подумал Эдвард и закончил лозунг продолжением фразы, придуманной узниками концлагеря Аушвиц: «через третий крематорий».
Заехав по дороге в закусочную на Репербане*, он взял себе на вечер пару бутербродов и бутылочку содовой в автомате. Ужин обошелся ему в одну марку. Эдвард знал, что и любовь обойдется ему в эту же сумму. Пятьдесят пфеннигов получала девчонка, пятьдесят возвращалось в лагерный бюджет. В рейхе все было рационально и продумано.
Пройдя караульное помещение лагеря, он направился в канцелярию и, заполнив все бумаги, связанные с командировкой, двинулся в сторону тюрьмы «Аненербе».
Сквозь маскировочное затемнение окон первого этажа проникали редкие лучи электрического света, второй этаж был пуст. С недавнего времени медицинской частью экспериментальной тюрьмы стал руководить доктор Гельмут Фрич, прибывший из цыганского лагеря, расположенного в Биркенау. В лагере Биркенау он был заместителем начальника Герхарда Палича по медицинским вопросам. Среднего роста, слегка полноватый, в очках, Гельмут патологически ненавидел цыган. Даже узники еврейского блока после прибытия Гельмута какое-то время дышали свободно.
Эдвард ассоциировал такую патологию сотрудника с проблемами детства. И действительно, прочитав однажды досье на товарища, он был поражен своей догадливостью. Когда Гельмуту исполнилось десять лет, родители подарили ему велосипед. Радовался малыш подарку до того момента, пока в один прекрасный день у его дома не остановилась смуглая девочка, которая попросила принести водички. Пока Гельмут искал стакан, из дома исчезли поросенок, велосипед и лошадь.
Теперь всякий раз перед тем, как отрезать какому-нибудь цыгану конечность, он спрашивал: «Поросенок, велосипед или лошадь?» По лагерю даже ходила легенда, что узнику, ответившему правильно, Гельмут сохранил жизнь. За глаза Гельмута так и называли «Поросенок, велосипед и лошадь».
Двухэтажное здание тюрьмы занимало площадь 50х50 метров и располагалось в северной части лагеря. На первом этаже находились маленькая комната охраны, комната отдыха, несколько операционных и огромный холодильник. Второй этаж был поделен на три части: административный аппарат, кинотеатр и лекционный зал; в подвале обосновали мервецкую.
Поприветствовав охранника, Эдвард зашел в комнату для посетителей. На длинном столе в ожидании отправки лежали анатомические препараты, уложенные в специальные емкости. На каждом из препаратов был указан адрес получателя.
Глаза, головы и скелеты детей должны были быть отправлены в Институт антропологических и биолого-расовых исследований, находившийся в Берлине. Отрезанными половыми органами и новорожденными в формалине интересовался нобелевский лауреат Адольф Бутенандт, чьи исследования в сфере половых гормонов входили в число самых важных научных изысканий XX века.
Препарируя очередной орган, Гельмут был горд тем, что участвует в создании зарождающейся единственно правильной арийской науки, красной нитью по которой проходили два важных момента: арийцы — творцы и носители цивилизации; евреи, цыгане и прочие — негативная расовая сила, ведущая к вырождению мира. Более полугода Гельмут вынашивал план создания нечто такого, что, по его мнению, всколыхнет мировую общественность и науку. Он написал о своих мыслях самому Генриху Гиммлеру, прося у него поддержки.
Просматривая однажды утреннюю почту, лежавшую на столе, рейхсфюрер СС обратил внимание на конверт с изображением странного животного, очень похожего на мифического единорога у древних ариев. Внутри конверта лежало послание от одного из членов «Аненербе» доктора Гельмута Фрича. Доктор просил содействия рейхсфюрера в экспериментах государственного масштаба и прилагал к письму длинный перечень материалов, необходимых для опытов.
Дальше второго пункта, где значился табун лошадей в количестве 100 голов, имперский руководитель читать не стал. Он наложил свою резолюцию, в которой пояснил просителю, что в тяжелые для страны дни всеобщей мобилизации и начала военных действий Германия реквизировала у местного населения всех лошадей и повозки. Поэтому максимум, на что может рассчитывать доктор Фрич, это на себя и двух ослов, оставшихся от последнего бежавшего из Берлина цыганского табора.
Что касаемо самих цыган согласно пункту 1 письма, то их количество ограничено только размерами всех лагерей на территории рейха. «Мне очень импонирует,— писал дальше Гимлер,— что в сложной мировой обстановке рядовые члены «Аненербе» опираются в своих исследованиях на единственную опору мирового развития — ариев».
Вдаваться в дальнейшие подробности рейхсфюрер не стал. Ему хватило того, что никому неизвестный доктор из лагеря Нойенгамм решил пришить голову недочеловека к туловищу лошади и назвал это существо Цынтавром. Следующим этапом становления Цынтавра доктор определил вживление в тело ни много ни мало — крыльев. Отсюда третьим пунктом его послания были огромные имперские гуси, выращенные по особой римской технологии, которая также прилагалась.
На фоне отыскавшегося в Тибете инопланетного корабля и недавней радиосвязи с Марсом бред доктора выглядел более чем логично. Но, понимая колоссальные потери среди братьев наших меньших в ходе эксперимента, Генрих Гиммлер приписал: прошу рассмотреть возможность использования вместо дефицитных на данный момент животных самих узников.
Получив ответ на свое послание, Гельмут настолько преобразился, что чувствовал себя Гулливером в стране лилипутов. Живой человеческий интерес, проявленный рейхсфюрером к нему, простому члену НСДАП, еще сильнее воодушевил Гельмута на ежедневные подвиги. Он кромсал узников налево и направо. Оттачивая технику трансплантации, Гельмут пришивал руки к ногам, ноги — к голове, сращивал гефтлингов боками, спинами, ягодицами, оставлял с одной почкой, двумя и даже тремя, вшивая одну вместо печени.
После месячной работы на износ 28-й цыганский блок поредел. Два осла, стоявшие в недавно построенном загоне и тревожно шевелившие ушами, терпеливо ожидали своей участи.
При всех своих чудачествах, а Гельмут знал за собой юношескую непосредственность, все скрещивания ужей и ежей шли у него с далекого детства. Он, как и многие немецкие дети, надувал лягушек через соломинку, вешал кошек и собак, а в душе мечтал, что, когда вырастет, пришьет соседскому мальчишке, периодически бившему и дразнившему его, вместо языка палец.
Соседский мальчуган вырос и превратился в одного из партийных боссов, а отдуваться за него пришлось венграм. Все изменилось после того, как в тюрьму доставили труп подводника. В тот день Гельмут, как обычно, делал из двух молдаван одного сиамца.
Не утруждая себя муками анестезиологии и не обращая внимания на ужасные крики, Гельмут, привязав узников к столу, отсек им руки. Наспех срастив аорты и вены, он принялся удалять по несколько ребер у каждого. Ассистировал доктору, если удар по голове киянкой можно было назвать помощью, медбрат из поляков.
Бывший польский ветеринар с загадочным именем Бартоломей, попавший в оккупацию и присягнувший рейху, служил добровольцем в «хиви»*. Приметив однажды зловещую фигуру ветеринара, Гельмут не расставался с ним уже третий месяц. Он напоминал ему профессора Бруно Геслера, руководившего медицинским факультетом Берлинского университета, в котором учился Гельмут.
Завидев издалека сутулую фигуру молчаливого Бартоломея, гефтлинги на всякий случай спешили убраться с его дороги. Привыкший обслуживать в основном крупный рогатый скот, польский ветеринар, не церемонясь, отвечал узникам взаимностью.
Гельмут во время очередного опыта иногда был шокирован тем, что на все вопросы ассистент отвечал либо «но-о-о», либо «тпрр-р», вибрируя на выдохе своими большими губами и брызжа слюной. И самое странное, Гельмут его понимал, будто и сам долгое время общался с парнокопытными. Бартоломей же со своей стороны никак не мог осознать, зачем доктору такое количество сшитых как попало трупов. Вопросы, на которые у ветеринара не было ответов, копились в его голове три месяца. У него пропал аппетит, и он начал потихонечку презирать своего начальника.
А презирать его было за что. Бартоломею не нравилось, когда Гельмут, засовывая руки в печень пациента, мог внезапно вытащить одну из них и запросто поковырять кровавым пальцем у себя в носу, да так, что мелкие частички печеночной ткани скатывались ему прямо в рот. И еще ветеринар заметил: с какого бы органа ни начинался эксперимент, заканчивался он всегда одним и тем же — резекцией печени.
И в этот раз, раскромсав вчистую двух узников и пытаясь сшить их подвернувшимися под руку органами, Гельмут со сладострастной дрожью принялся за любимый орган. Не обращая внимания на обильное кровотечение из всех травмированных органов, Гельмут сделал небольшой надрез на одном из сегментов печени. Дрожа всем телом, он начал входить указательным пальцем в толщу мягкой ткани, пока не уперся его кончиком в плотную структуру.
Всякий раз, как только Гельмут проделывал данную процедуру, он вспоминал свою младшую сестренку Гертруду и то, как играл с ней в доктора в ее комнате. С выпрыгивающим из груди сердцем он вспоминал ее беленькие в красный горошек трусики и как его рука искала под ними маленькую дырочку, и как его пальчик, нащупав ямку, сам начинал плавными движениями входить в нее, и как он нюхал потом этот пальчик и облизывал ночью в своей постели.
Когда Гельмут приходил в себя и видел на столе истерзанный труп очередного цыгана, запах детства исчезал, и со всей окаянной силой в него врезался смертельный дух этих грязных нелюдей. Он понимал, что несколько секунд несказанного блаженства, получаемого от этого отродья, в одно мгновение превращались в нестерпимую и унизительную боль.
Захватив изгибом пальца и вытянув артерию в разрез доли, Гельмут перевязал кровеносный сосуд ниткой и с надеждой посмотрел на своего помощника. Обычно у ассистента заранее был приготовлен сегмент донорской печени, который Гельмут пришивал особым швом к опытному образцу.
Видя на себе презрительный взгляд Бартоломея, доктор понял, в чем дело, и вытер выпачканным кровью рукавом халата свое лицо. В приказном тоне он попросил ассистента принести то, что было нужно. Зло сплюнув на кафельный пол, польский ветеринар вспомнил, что почему-то именно сегодня он не приготовил донора.
Выйдя в соседнее помещение и увидев там цинковый ящик с трупом подводника, Бартоломей придумал план. Вытащив из-за голенища сапога нож, он в один миг рассек моряку диафрагму и, сломав два ребра, спокойно отрезал кусок от его печени.
Бросив часть органа в миску, Бартоломей был в замешательстве. Орган подводника, несмотря на почти месячную давность, выглядел так, будто его срезали пять минут назад с живого. Набрав горсть льда из цинка и бросив его в миску, он вернулся в операционную.
Первый раз донорская печень вызывала в руке Гельмута дискомфорт. Холодный орган мгновенно остудил все нежные порывы детства. Пожав плечами в ответ на непонимающий взгляд доктора, ассистент промычал что-то о кубиках льда для свежести.
Обычно к моменту сшивания органов оперируемые пациент или пациенты умирали. Так произошло и в этот раз. Зафиксировав клиническую смерть у подопытных узников, Гельмут пошел в умывальную комнату, а ветеринар занялся уборкой. Отмыв свою любимую деревянную колотушку от крови и разложив вычищенный хирургический инструмент доктора на маленькой тумбочке, он скинул со стола очередной неудавшийся «эксперимент» на пол. Взяв за одну пару ног, Бартоломей потащил сшитые тела в мертвецкую.
Протащив труп по коридору, он начал спускаться в подвал, считая, как обычно, количество ступеней по ударам головы о бетон. Не успел ветеринар досчитать до пяти, как отчетливо услышал сзади хриплое «ой». Оглянувшись и не увидев рядом ни души, он потащил «осьминога» дальше. После еще трех ступеней в спину Бартоломею, словно из компрессорного шланга, ударила воздушная струя вместе с грубым окриком «тпрр-р». Ветеринар замер на месте.
«Но-о-о»,— снова послышалось сзади, и кто-то сильно ударил Бартоломея по заднице. Ветеринар не блистал умом, но даже он понял, что звуки издает нечто, волочившееся за ним сзади. Волосы на спине поляка никогда не вставали дыбом, потому что их не было. От страха у него только дрожало все тело и болел живот.
«Но-о-о»,— уже с каким-то остервенением повторило существо. Бартоломея понесло. Следующие двадцать с лишним ступеней пролетели мгновенно. Остановившись и найдя в себе силы, Бартоломей повернулся.
Одна из двух голов, лицо которой смотрело вниз, представляла собой кровавое месиво, другая же, напротив, задумчиво глядела на ветеринара своими черными, тоскливыми глазами. «Тпрр-р»,— выдохнула голова, и изо рта у нее полезли красные пузыри. «Тпрр-р»,— уже тише произнесла голова и закрыв глаза, затихла.
Через полчаса вокруг стола, на котором лежало созданное Гельмутом существо, бегало несколько офицеров из комендатуры во главе с доктором Фричем.
– Что? Что она говорила? — схватившись обеими руками за голову, кричал Гельмут.
– Но-о-о,— вытянув шею так, что она стала похожа на лошадиную, отвечал ветеринар,— тпр-р-р.
– Да не ты, а голова? Что голова говорила?
– Но-о-о,— продолжал свое Бартоломей,— тпр-р-р.
– Идиот, — разрезая руками воздух, надрывался доктор.
По лагерю моментально пронесся слух, что доктор изобрел нечто непостижимое. Несмотря на секретность учреждения, у дверей операционной начал собираться разночинный народ. Всем было интересно, что за существо родилось в стенах тюрьмы. Кто-то из охраны показывал пальцем на Бартоломея и уверял всех, что «под шинелью у него...» и дальше шептал что-то на ухо собеседнику. Тот делал удивленное лицо и смеялся.
Чувствуя, что пришел его час, Гельмут, обращаясь сразу ко всем, начал свою речь:
– Партайгеноссе! В то время, когда наша страна вступила в неравный бой с мировым...
Он начал подробно пересказывать письмо рейхсфюрера, и, когда дошел до конфискованных лошадей с повозками, его заклинило. Он что-то начал судорожно перебирать в голове и вдруг неожиданно крикнул:
– Коня мне, коня!
Окружившие его офицеры, подуставшие от напористой речи своего сотрудника, в числе которых был Эдвард, оглядев операционную и не найдя ничего сверхъестественного, кроме двух сшитых и обезображенных трупов, начали расходиться.
Лицо у Гельмута покраснело. Он пытался что-то объяснить присутствующим, но не мог. Его мысли настолько переполнили мозг, что речевой аппарат не мог выполнить всех команд, мчавшихся по нервным окончаниям доктора. Только глаза Бартоломея горели ярче обычного. Он понял, что пришел и его час.
Грубо растолкав толпу солдафонов, которая, надо сказать, уже лезла в разные шкафчики, он помчался к Даше и Бяше. Почему ветеринар нарек двух ослов женскими именами — это отдельная история, не связанная с созданием Цынтавра и курительными предпочтениями автора, поэтому изложена будет потом, если хватит бумаги, а пока Бартоломей уже приближался к животным.
Сказать, с какой нежностью ветеринар обнял осла,— ничего не сказать. От дружеских объятий у животного хрустнуло сразу четыре шейных позвонка. Бяша присел на задние конечности и молча глотал воздух. Видя, что товарищу, мягко сказать, нехорошо, Даша завопил так жалобно и протяжно, что вся не задействованная на службе охрана побежала в бомбоубежище.
Когда Бартоломей положил животное на операционный стол, оно уже было без сознания. Крепко связав осла, ветеринар на всякий случай все же стукнул его разок киянкой по голове для верности.
Доктор Фрич пришел в себя и уже мысленно просчитывал каждый шаг сложнейшей операции. Видя, насколько затормозил все процессы в «осьминоге» донорский сегмент печени подводника, Гельмут решил проделать то же самое и с животным. Вскрыв грудную и брюшную полость осла, он рассек диафрагму, мгновенно отсек нужный сегмент от печени и так же быстро пришил донорскую долю. Вся манипуляция заняла меньше времени, чем стрижка и бритье ослиной шерсти Бартоломеем. Не пришлось даже в места впадения печеночных вен подводить держалки.
Закончив с парнокопытным, доктор перешел к столу с «осьминогом». Время регенерации органа с последующим переходом крови в желеобразное состояние на последней операции заняло приблизительно около часа. Доктор не спеша начал готовиться к самой сложной части эксперимента — отсечению голов с последующей компоновкой Цынтавра.
Приготовив шовный материал с толстым капроном и тончайшей шелковой нитью для нервных окончаний, специальные кольца с зубцами для наложения швов на сосуды, пинцеты, держатели, скальпели и вспомнив о чем-то, доктор попросил ветеринара снять с мотоцикла, стоявшего у ворот лагеря, и принести аккумулятор. Разряд электрического тока использовался в поиске отрезков нервного ствола.
Только теперь Гельмут обратил внимание на учетные карточки сшитых узников. На столе лежали два брата из Бухареста, Яков и Аристарх Жемчужные. Аристарх, судя по синему лицу и вялой коже, отмучился, а вот Яков держался молодцом: тело — кремень, на щеках здоровый румянец.
– Это что, сын Сталина? — обратился доктор к ветеринару.
С сожалением выпустив из рук конечности животного, Бартоломей подошел к соседнему столу. Приложив указательный палец к верхней губе Якова, имитируя усы, он долго рассматривал пациента в профиль и анфас:
– Похож,— наконец выдал ветеринар и убрал палец.— А так — нет.
Разложив рядом со столом цветной анатомический атлас человека и маленькую фотографию скелета кролика (анатомию осла он не нашел), доктор торжественно сказал:
– Начнем.
Во избежание повторения опыта сельскими ветеринарами и уставшими от беспробудного пьянства мужей русскими женщинами описывать подробно операцию по пересадке головы человека ослу я не буду. Не маленькие, и сами понимаете все преимущества такого симбиоза.
У него (осла) и в плечах косая сажень, и между ног такая же, если не больше. Копытом опять же стакан не поднять. Ну а если лягаться будет, за ноздри его и в стойло. Но есть и минусы: такого красавца просто так на улицу травку пощипать не отпустишь, да и не спрячешь за высоким забором Цынтавра — выкрадут вместе с прибором.
Несколько слов о Якове Жемчужном (по-настоящему его звали Сруль Шмуклер). Это был единственный в мире еврей, которому на Лубянке пришили обратно крайнюю плоть. Задача Якова состояла в том, чтобы на территории Румынии собирать интересующие Москву сведения.
Самый лучший способ быть незамеченным при этом — стать цыганом. Для пущей убедительности недостающую кожицу для разведчика пожертвовал барон всех воронежских цыган. Шкурка, правда, была немного больше и темнее и, пришитая к нужному месту, создавала впечатление большого висячего абажура, в центре которого болталась маленькая лампочка. Поэтому, когда Яша на медосмотре снял трусы, медсестра, долго шаря по ляжкам диверсанта, искала выключатель.
За долгих восемь лет скитания по Бессарабии Яша передал в центр огромное количество посланий. Читая раскодированные Яшины депеши, резидент в Союзе не мог отделаться от мысли, что листает журнал о животных, потому что вся информация касалась только лошадей и медведей: клички, окрас, возраст, зубы и место кражи. В одном донесении была упомянута даже белая медведица, исчезнувшая из берлинского зоопарка, перекрашенная и проданная туркам как панда. Последний год Яша молчал. В этот год многие разведчики замолчали.
На следующее утро после операции все газеты рейха пестрели заметками о Цынтавре. С первой полосы «Франкфурте цайтунг», например, на читателей смотрел счастливый доктор Фрич, рядом с которым, сутулясь, стоял угрюмый Бартоломей. Заглавие гласило: «Кто из них Цынтавр?»
На развороте «Дойче альгемайне цайтунг» красовался генерал Роммель верхом на верблюде, а детская газета «Гитлерюгендтская правда» опубликовала картинку, на которой вокруг доктора Айболита расположились больные звери. Передовица была озаглавлена: «Познакомился с Цынтавром — помой руки».
После десятичасовой операции Гельмут спал двое суток кряду. Очнувшись и вспомнив о лаврах создателя полунедочеловека и животного, он побежал в операционную.
У ног Цынтавра, будто отец у кровати умирающего сына, гладя копыто, плакал Бартоломей.
– Но-о,— шмыгая носом, говорил «отец».
– Тпр-р-р,— вторил ему Цын.
Как только Цынтавр увидел Гельмута, он закатил глаза, дернул копытом и отключился. Сколько ни пытали зверя током от аккумулятора, Цынтавр в себя так и не пришел.
* * *
В единственной деревне маленького островка Дили-Дили третьи сутки шел праздник Ямса. Часть ярко раскрашенных папуасов, которые еще как-то могли передвигаться, выкатив огромные, набитые едой животы, важно переваливались с ноги на ногу. Сутками ранее эти же мужчины плясали так, что пыль, стоявшая на площади в центре деревушки, на целый день скрыла небо.
Дети, женщины и некоторые из мужчин лежали возле аккуратных хижин, не имея сил подняться. Вокруг то тут, то там валялись остатки пищи, которые склевывали бегавшие повсюду куры. Где-то вдалеке еле слышался жалобный визг стада свиней, поредевшего в связи с пиршеством. Бой барабанов был настолько вял, что лежавшие вповалку аборигены принимали их за удары своего сердца.
Даже крик прибежавшего с гор наблюдателя не произвел никакого волнения в рядах туземцев. Только когда растормошили вождя и рассказали ему, что к острову подходит разбитый урумбай с добычей, дело сдвинулось с мертвой точки. А когда аборигены узнали, что это за добыча, даже самые объевшиеся папуасы, словно сытые крокодилы, поползли к берегу.
Деревня опустела. Пыль, осевшая за день, казалось, подмяла под себя не только листья деревьев, но и голоса птиц и зверей. Тишину вокруг нарушали только потрескивающий на поляне костер и какие-то странные звуки, нехарактерные для данной местности.
– Но-о,— и встрепенулись от неожиданности ярко-пунцовые цветы китайской розы.— Тпр-р-р,— и словно ветром сдуло пыль с желто-красных кротонов.
Сквозь непролазную чащу тропического леса, остервенело шевеля ноздрями, продиралось странное существо. Запах бродившего пальмового вина заставлял существо идти напролом. Выйдя к деревне, существо остановилось.
Куры, доселе снующие между хижин, замерли от неожиданности. Даже петух, бродивший по округе с гордо поднятой головой, присел, прикинувшись несушкой. Что говорить о домашней птице, когда и жрец из страны пирамид и фараонов подавился бы фиником, увидев вместо бога зла Сета человека с головой осла, осла с головой человека.
Разогнав копытом «замороженных» кур и встав на колени (стоя, он не дотягивался), из глиняной бадьи лакал брагу родоначальник династии Цынтавров Яша Жемчужный. Цыганская кровь кипела в нем так, что косая сажень, висевшая между ног, оставляя все сивушные масла в организме, сливала лишнее здесь же, не отходя от кассы.
Опасаясь быть унесенными бурными потоками ослиной мочи, куры в панике разбежались, а на том месте, где сидел петух, осталось что-то белое, яйцевидной формы.
Удор, сын Мадука, проснулся от того, что полхижины залило водой. Несмотря на сильнейшую головную боль (третьи сутки шел праздник Ямса), он улыбнулся. Наконец-то начался сезон дождей. Несколько плантаций тростника уже начали засыхать, и тут мольбы папуаса услышал бог плодородия.
Брызнув на лицо водой с пола, Удор повернулся набок и хлебнул из пузырившегося ручья, омывавшего его распаренное тело. Вкус воды напомнил ему лужу в загоне у свиней, но, несмотря на это, Удор был доволен. Вчера он засватал дочь колдуна Дару и был в предвкушении свадебной суеты и подарков.
На поляне, судя по еле слышным стукам барабана, продолжался праздник, вот только песню, которая доносилась с улицы, Удор не помнил, да и голос был ему незнаком. Вдруг голос замолчал и взвился к вершине горы Нору с новой силой:
– Позолоти ручку, касатик... касатик, касатик,— загудело лесное эхо.— Где вы, ромалэ? Малэ, малэ...,— застонали деревья.— Мохнатый шмель — на душистый хмель,— загремела в джунглях песня, сопровождаемая, словно метрономом, ударом копыта по бревну.— Цапля се-е-ерая — в камыши, а цыганская дочь — за люби-и-имым в ночь по родству бродя-я-ячей души-и-и...
Тут Удор услышал залихватский свист, и кто-то начал так громко топать перед хижиной, что папуас забеспокоился за недавно положенные на крышу пальмовые листья.
Песня неожиданно оборвалась громким ударом чего-то тяжелого о землю и стихла. Дождь, судя по пересохшему руслу в хижине, тоже закончился. Осторожной походкой охотника абориген подкрался к двери и посмотрел в щель между бамбуковыми палками. Рядом с его хижиной лежало нечто и храпело.
Дальше события разворачивались так стремительно, что пересказывать их подробно — только время терять. Добежав до берега, Удор, не обращая внимания на тушу кита и радостные лица всей деревни, истошно закричал, чем и привлек внимание обоих вождей. Рассказав вкратце о боге плодородия, лежавшем у его хижины, Удор не преминул напомнить о своей женитьбе и большем количестве подарков в связи с произошедшим.
Папуас рассказал, как выглядит бог, чем ввел всю деревню в шок. Женщины с детьми заплакали, а мужчины не на шутку перепугались. Половина аборигенов открыто дрожали, лежа на песке, и закрывали головы руками.
После недолгого обсуждения решено было послать на разведку двух белых, одного из которых развезло так, что он одновременно спал и плевался.
Заграбастав товарища под мышки, Миша поволок его в деревню. Он был готов ко всему, но только не к увиденному. Отгоняя хвостом мух от задницы, перед ними стоял осел с головой человека. Опустив товарища на землю, Миша несколько минут пребывал в состоянии памятника. Осла же, напротив, шатало из стороны в сторону.
– Раж-ж-жешите представиться,— осел попытался щелкнуть копытами и чуть не упал,— Яков Михалыч Цынтавр.
Миша молчал, Вова спал и плевался. Постояв еще несколько минут, Миша прокашлялся и спросил:
– Кто ж тебя народил такого, Яшенька?
Выдохнув с облегчением, Яша ответил:
– Отца у меня два и оба эсэсовца, Гельмут и Бартоломей, а мать — Бяша, простой румынский осел.
У Яши вдруг в животе громко заурчало, он потупил глаза:
– Мяса хочется, а этот,— Яша скривил лицо и презрительно посмотрел на свое тело,— листья заставляет жрать, сука. У меня, между прочим, уже все пломбы из зубов повылетали.
Яшино тело начало нервно бить по земле копытом.
– Договоришься у него, и зубы вылетят,— с опаской поглядывая на ослиные конечности, добавил Миша.— Мы с тобой нигде не встречались?
– В позапрошлом году не ты у сорокинских цыган мерина пятнистого покупал?
– Да что ж я, на идиота похож?
– Есть немного.
– Ну ладно тебе, Пегас недоделанный, вождь спрашивает: как жить-то будем?
– Как, как? Я гадать умею, медведей дрессировать. На крайняк и лошадь могу сп...ть у соседей. Можно, конечно, и переводчиком устроиться.
– С медвежьего на лошадиный?
– Не только, иврит знаю, немецкий.
– Ты, я гляжу, Яша, грамотный осел. Нам как раз такие нужны: скоро ЕГЭ по биологии.
– Я не осел, а Цынтавр.
– Господи! — Миша посмотрел на небо.— Я думал, такой цирк только у нас в отделении. Похоже, действительно, весь мир — бардак, все бабы — бл...и.
– Чо, Снежана приехала? — вскочив на ноги, спросил Вова.
– Нет, ее родители,— съехидничал товарищ, — вот ейный папаша, с тобой хочет познакомиться.
Не поняв, кто перед ним, Вова усердно начал тереть глаза и всматриваться снова и снова.
– Доброго дня,— вежливо поздоровался Яша.
У Вовы подкосились ноги. Он быстро переводил взгляд то на Мишу, то на существо, которое его поприветствовало. Думая, что это какой-то розыгрыш, Вова дико хохотнул, но, видя серьезные лица собеседников, начал медленно садиться на землю.
– Яков Михалыч,— продолжил ровным голосом Миша, глядя Володе в глаза,— интересуется, любишь ли ты, Владимир, его дочь Снежану или нет?
Вова начал беспорядочно пожимать плечами и мотать головой из стороны в сторону, не говоря ничего определенного. По расширенным глазам товарища и постоянным глотательным движениям его кадыка можно было только догадываться, что с ним происходит. Вова зачем-то рисовал руками круги в воздухе, махал ими в разные стороны, но, как ни пытался, слов выговорить не мог.
– Да будет вам, Михаил. Как Вас по батюшке? — подыграл Яша.
– Касатоныч.
– Будет Вам, Михаил Касатоныч. Парень, сразу видно, порядочный и работящий.
– Я тут погоду предсказываю,— покраснев, еле выдавил из себя Володя.— Хижину новую построю, ежели поможете.
– Помилуйте, как не помочь хорошему человеку. Вот только будет у меня к тебе одно условие, Володенька.
Вова осознавал, что не в силах понять или разгадать то, что происходит. Он был очарован, загипнотизирован появившимся существом. В Вовиной голове никак не умещались копыта, ослиный хвост, вежливая речь и, главное, выражение лиц.
Миша же, напротив, видел в Яше родное, ментовское. Так разводить лоха, чтобы даже мент, раскрутивший столько терпил, был в шоке, мог только очень сильный и подготовленный человек.
Смотря на Яшу, Миша поражался все больше и больше. Теперь перед ним стоял интеллигентный мужчина в строгом костюме. Реально: ишак, на котором крепилась голова человека, превратился в смокинг. И даже серая облезлая шерсть на боках животного не портила картины.
– У меня, Володенька, есть одно старческое желание. Ты уж прости меня, родной. Вот такие мы, Жемчужные. Это фамилия, если ты не знал,— вошел в роль Яша так сильно, что и Миша уже начал попадать под влияние ослиной энергетики.
– Говорите, папа, ради нее я готов на все,— чуть не плача, сказал Вова.
Выйдя из деревни, Вова шел какое-то время, не видя ничего, пока не уперся в ствол одинокой пальмы на берегу.
– Бл..., какие на х... подснежники? Я же у папуасов!
Сев на землю, Вова сжал ладонями виски и начал истерически хохотать. Так его еще не разводили. Он всегда считал дебилами тех, кто отдает где-нибудь на рынке цыганам последнее, а теперь попал сам. Такой тонкой работы, знания психологии и, скорее всего, гипноза он не ожидал.
«Поверить не могу,— думал Вова,— я разговаривал с ослом, и он меня убедил. Господи! Похоже, с этой любовью я и сам становлюсь парнокопытным. Снежана, Снежана, что же ты со мной делаешь?»
Пока Вова приходил в себя, сидя у пальмы, на поляне стояли уже два закадычных друга. Они развели третьего и были несказанно счастливы, тряхнув своим «искусством», которое было заложено в них в утробе.
Правду говорят: есть только миг между ментом и бандитом, и именно он называется жизнь.
Проводив Володю долгим взглядом, Яша как ни в чем ни бывало продолжил:
– Михаил Касатоныч, а что Вы там про мою доченьку говорили? Нельзя ли с ней познакомиться, я ей, чай, не посторонний буду?
Пришла очередь снова удивляться Мише.
– Ну и хватка у этого осла. Похоже, далеко пойдет,— жалея, что связался с Яшей, думал Михаил.— Того и гляди, глаз на Снежану положит, а может, и не только глаз.
Внезапно посмотрев Цынтавру под брюхо, Миша изменился в лице:
– Ты это, Яшенька, сажень-то свою втяни, а то ведь я не посмотрю, что ты мой «тесть». Яйца-то тебе откручу, родимый.
– Да будет Вам, Михаил Касатоныч, мы ж теперь одна семья.
– Семья, может быть, и одна, а копыта свои грязные, Ваше плодородие, от моей бабы убери, понял? А то холим тебе придется повесить на мутатор, уж больно он у тебя прыткий.
– Ну вот, уже на ты перешли. Вы ж поймите меня правильно, Миша. Не знаю, откуда Вы здесь взялись и когда исчезнете? Я здесь навсегда. Ну куда мне вот с этим? — Яша с сожалением посмотрел на свои ноги.— Если только в зоопарк, на общее посмешище.
«Действительно,— размышлял Миша,— блохи его не кусали, профессора Такаши он не знает, родители у него эсэсовцы. Может, он из какого-нибудь другого экспериментального отдела?»
– Я вот подумал, Миша, Вы действительно правы. Срамоту надо бы прикрыть. Если Вас не затруднит, принесите циновку из хижины. Я надеюсь, жители деревни научились плести циновки?
– Нет, бл..., тебя ждали.— Бурча себе под нос, Миша принес плетеный коврик и набросил его на спину Цынтавра так, что «пятую колонну» осла стало не видно.
– А теперь, любезный Михаил Касатоныч, зовите электорат. Будем знакомиться. Только поверьте мне на слово, делайте, как я Вам велю. Будет лучше для всех. И еще,— почти шепотом: — Где у Вас тут сортир?
– Где встал, там и туалет.
Спускаясь на берег к папуасам, он все больше убеждался в Яшиной правоте. Надо извлечь максимальную выгоду от такого положительного расклада. Вот только Миша сердцем чувствовал какую-то пакость. «А этот нездоровый интерес к моей жене? — постепенно распалял себя Михаил.— Да я за свою Снежинку не только осла — всех козлов на острове на ножи поставлю». Тут же вспомнив, что недавно хотел променять Снежану на ту молоденькую, которую порубил «чайханщик», Миша сбавил обороты и снова ощутил себя Химиком.
Подойдя к дрожавшим папуасам, Миша первым делом отыскал в одной из корзин охру и начал размалевывать себя на пример аборигенов. Потом указал на двух вождей, на свои рисунки и передал им краску.
Раскрасив себя на скорую руку вожди, кивнули головами в знак готовности. Взяв веточку, Миша отозвал папуасов в сторону и нарисовал на песке бога плодородия, ожидавшего их в деревне.
Аборигены задрожали, и кинулись назад к своему племени. Соплеменники, увидев, как бегут вожди, сорвалось с места, как тараканы. В это время пир над тушей кита продолжала огромная стая чаек и бакланов. В воде стали появляться акульи плавники. Вода вокруг разорванной туши млекопитающего бурлила жизнью водоплавающих всех мастей.
Миша, было, кинулся вдогонку за аборигенами, но какая-то тяжесть навалилась на него. Тело каменело, в горле появился ком и, словно резиновый мяч, раздуваясь все больше и больше, перекрывал доступ воздуха...
* * *
Сходив в туалет под пальму, на которой висела большая деревянная голова рогатого идола, Яша оглянулся. Стыдливо поморщась на парящую кучу, он стал набрасывать в голове тезисы к предстоящему митингу.
«Это ничего,— думал Яша,— что языка не знаю. Язык — дело наживное. Главное — напор и пламенная речь.— Весь алгоритм построения светлого будущего он знал назубок: рабочим — фабрики, папуасам — колхозы.— Газету выпустим,— продолжал мечтать он.— Назовем ее как-нибудь по-простому: ну, например, «Светлый путь Цынтавра».
Ребятишек примем в цынтаврята. Лагеря им построим. Цынтаврольцы железную дорогу будут прокладывать на материк. Снежану удочерю. Эх, заживем! Спасибо тебе, Господи! Чего это я сам себя благодарю?
Я же и есть бог. Пока только плодородия, а там, глядишь, и всея Земли. И островок надо бы переименовать. Название какое-то незвучное. Есть же на небе созвездие, названное в честь меня. Теперь и на Земле будет ковчег имени Яшки Цынтавра».