В то утро матушка Оэлун отправила его в степь, собирать аргал (аргал – овечий помёт, собираемый в степи на топливо –Г.Ю.). Запасы топлива в семье были на исходе. «Скоро не на чем будет чай сварить», – напутствовала сына Оэлун. Оэлун была монголкой-халхаской, а муж её, Селиген – бурятом цонгольского племени. Селигеном звали его русские, на самом деле имя ему было Сэлэнгэ-батор, в честь великой реки, на берегу которой разрешилась от бремени его мать.
Взяв с собой плетёную лопатку и заплечный кожаный мешок, немного замбы (замба – род толокна, изготавливаемый из поджаренных зёрен пшеницы или ячменя – М.Ю.), отправился Бароно на поиски аргала.
…Возвратился он на закате солнца. Юрты уже не было. Жилище было разорено и осквернено. С жалобным блеянием носились вконец обезумевшие овцы. Их собака Хужир лежала мёртвая… Чужие кони паслись неподалёку. У остова юрты лежали отец и мать. Мать крепко зажала в руках лук и стрелу. Тело отца, разрубленное страшным сабельным ударом от плеча до паха, лежало рядом с телом Оэлун. Горячая кровь Селигена, казалось, ещё дымилась. В стороне, собравшись тесным кругом, дюжие русские мужики (числом двенадцать) били ногами тринадцатого. Били, видать уже давно, избиваемый лишь старался свернуться калачиком, да поскуливал, точно напакостивший пёс.
– Нет, ты скажи, Петруха, зачем ты бабу-то порешил?
– Дык она ж сама первая начала, из лука на меня нацелилась!
Внезапно один из казаков, красивый, высокий молодец, лет тридцати, с русой бородой и кудрями до плеч, обернулся, заметив окаменевшего от увиденного Бароно.
– Мужики! Стойте! Видать, малец ихний…
С виноватым видом казаки стали подходить к мальчику. Тринадцатый так и остался лежать на изумрудной траве. Одежда его была разорвана в клочья. Лица собственно не было, так страшно оно заплыло от ударов.
– Сынок, – заговорил красавец, – ты по русски-то кумекаешь?
Бароно, стоявший, по-прежнему не выпуская из рук лопатки, не снимая заплечного мешка, кивнул. Чёрной змеёй мотнулась по его спине коса.
– Прости ты нас, окаянных, Христа ради! Не хотели мы убивать, не с тем сюда шли. Меня Иваном зовут. А тебя как?
– Бароно, сын Селигенов, – отвечал мальчик спокойным сухим голосом. Ни слезинки не было в его миндалевидных, блестящих, как смородина после дождя, глазах. Лишь пальцы левой руки (он был левшой), державшие лопатку, побелели от напряжения, – так крепко, словно боевое оружие, держал он эту лопатку, которую смастерил сам, а отец ему показывал, как её плести. Это было ещё зимой. Хорошая получилась лопатка..
– Мешок-то сними, – сказал старый казак. Мальчик не отвечал. Тогда старик сам подошёл к нему и бережно освободил от ноши. Лопатку мальчик так и не выпустил из рук.
Молча смотрел он на трупы родителей, ещё утром таких весёлых, счастливых, полных жизни. Красавица Оэлун, повергнутая выстрелом навзничь, казалась живой, глаза её смотрели в небо, лишь необычная бледность заливала её исполненное грозной посмертной красоты лицо.
Кто-то из русских нашёл большое баранье одеяло родителей с тёмно-синим верхом, отделанное Оэлун двумя широкими полосами шёлковой – алой, как кровь, и бархатной – лазоревой, как небо. Этим одеялом Иван бережно накрыл тела убиенных. «Эх, Петруха, Петруха, такую красу загубил», – заскорузлой от крестьянской работы ладонью закрыл он раскрытые очи красавицы, так похожие на глаза её сына.
Казаки хмуро копали могилу. Петруха всё ещё валялся, поскуливая.
– Да заткнись ты, паскуда! – заорал внезапно Иван, подбежал к нему и пнул со всей силы худой петрухин зад. Петруха мгновенно замолчал.
…Когда могила была готова, бережно опустили казаки тела Оэлун и Сэлэнгэ-батора, накрыв их бараньим одеялом.
– Ты, сынок, брось первым горсть земли, – обратился к Бароно Иван.
Бароно подошёл к могиле. Ещё раз – в последний раз – взглянул он на прекрасное лицо матери. Более прекрасного лица он так и не увидел за всю свою последующую немалую жизнь. Взглянул он и на мужественное усатое лицо Сэлэнгэ-батора, известного на всю степь мастера-дархана. Мученически был оскален его рот с белыми, ровными зубами. Мальчик опустился на колени и начал читать: «Ом мани пад ме хум, Ом мани падме хум, Ом мани падме хум… ». Маленькой смуглой рукой не бросил, а бережно положил он горсть земли на одеяло родителей. Переглянувшись между собой, казаки тоже встали на колени, завздыхали, крестясь.
Когда Оэлун и Сэлэнгэ-батора похоронили, отправились казаки в путь, прихватив с собой Бароно. Спокойным и сосредоточенным выглядел мальчик, сидящий на отцовском коне. Иван да дед Степан держались рядом с мальчиком.
А вот и ручей, где ранней весной Бароно с отцом устроили запруду. Сэлэнгэ-батор сам устроил для сына игрушку – водяную мельницу, про которую услышал от русских. Вот здесь-то Бароно и не выдержал. Всё-таки он был ещё ребёнком, а не взрослым мужем. С плачем и криком слетел он с коня и бросился к запруде.
– Эжи, эжи!!! Эцэгэ! Матушка, матушка!!! Отец! – кричал он на бегу. Спешившись с коней, бросились вслед за мальчиком Иван со Степаном.
Исправно работала маленькая мельница, трудолюбиво перемалывая на замбу поджаренные утром Оэлун ячменные зёрна. Утирая рукавом заплаканное лицо, бросился Бароно к мельничке.
– Хитрая забава! Кто же это придумал и сделал? – спросил Бароно Иван.
– Мы с отцом, – Бароно перестал плакать. Прежнее самообладание вернулось к нему. – Я хочу забрать это с собой, – решительно сказал мальчик.
– Хорошо. Стой здесь, малец, я сам всё сделаю, – сказал Иван.
Вскоре модель мельницы была уложена в заплечный мешок. Отряд отправился в путь, везя с собой величайшее сокровище – хмурого, заплаканного мальчика, будущего гениального российского гидротехника и предпринимателя Михаила Ивановича Сердюкова, птенца гнезда Петрова, близкого друга царя-реформатора…