Май.
- А скажи мне, дочь, у тебя своих вещей нет? Почему я так часто вижу на тебе свою рубашку?
- Ну, пап, - а что сказать еще? Во-первых, папочка, я в ней спортивная и стильная, а во-вторых, в-третьих и в-четвертых, у твоей шестнадцатилетней дочери грудь уже четвертого размера, который войдет в моду только в следующем веке! Но сейчас, в 85-м, в отцовской просторной рубашке в мелкую серую клетку, злосчастный четвертый кажется волшебным первым номером. Я в ней такая воздушная и легкая, такая романтичная, особенно летом, когда косы выгорают до цвета солнца. И - так уютно, папочка, ну, прости-прости-больше-не-буду-честное слово!
Вру. Не было в мае 85-го такого разговора. То есть, в другое время был, а в ту весну - нет, не был. Весну этого года папа провел в Новосибирске, в клинике Мешалкина. Ему была показана срочная операция на сердце. До последнего момента ждали искусственный клапан японского производства, но оперировали с отечественным. Мама взяла отпуск в институте на месяц, чтобы ухаживать за ним в послеоперационный период. Рассказывала, как плакала, уговаривая съесть, хотя бы, ложку бульона - вырываясь ОТТУДА под завесой лекарственного тумана, он дышал-то с трудом и болью.
- Я ему: "Коля, Коля, еще одну ложечку", подношу ложку к губам, а он весь напрягся, глаза злые, больные, невидящие, пытается что-то сказать, - не получается. "Коленька, пожалуйста, родной. Тебя дети ждут. Что я им скажу?".
- Когда про вас говорила, имена называла, тогда только и ел. Стучу-стучу, достучусь до него, глаза прояснятся, вижу, что понял, помнит, и - следующую ложку.
Тогда эту операцию проводили, полностью вскрывая грудную клетку. Из пятерых в их реанимационной палате выжили двое. Или из семерых? Позже, увидев шрам, бугристой лиловой ласточкой пересекающий отца поперек, я почувствовала страх его потерять. До этого момента родители казались бессмертными. Папу выписали незадолго до моего выпускного вечера. Впереди были еще целых восемь лет.
Спустя годы, лето-85 приобрело множество других социально и политически значимых черт, но для меня осталось именно таким, из четырех месяцев: тревожный май, суматошный выпускной июнь, стремительный вступительный июль и долгий солнечный август.
Июнь. К школьному выпускному мама купила нежнейший шелк цвета яркого летнего неба. Летящий трапециевидный силуэт, скроенный по косой, широкий рукав стянут тесьмой у запястья, воротничок-стоечка – это было платье маленькой принцессы. И еще – принцессины белоснежные лодочки с кружевным бантом. Принцессы 48-го размера, по отечественной размерной шкале. Этакая ростовая кукла бирюзового крем-брюле в очках Гарри Поттера. Волшебные башмачки (39-й размер) уже к середине бала безжалостно впились в пятки и растерзали их. Когда рассвет над рекой был, наконец, встречен, адские туфли дожевывали мои ноги. Такой вот триллер.
Июль. Вступительные экзамены вспоминаются гулкой тишиной, в которой каждый звук, от шуршания стержня по бумаге до громыхания стула, был гармоничным, с нотами солнца и запахами нагретой солнцем листвы в раскрытых окнах аудиторий. Именно так: гармония стуков с нотами солнца и зеленых листьев.
Август. Миша. Высокий, хулиганистого вида, с дерзкой ленцой в движениях, да и сколотый передний зуб не добавлял интеллигентности образу. Откуда взялся – не помню. То ли он выхватил меня взглядом в кинотеатре, то ли мой близорукий прищур и звонкий хохот зацепил. Была такая особенность, каюсь. Да и как ей не случиться, если героини всех советских и не очень советских произведений были сплошь белозубыми и хохотали непременно звонко? Я влюбилась влет! Влюбилась еще в намек на его приближающийся силуэт.
- А ты - красивая, - пристально глядя в мое вспыхнувшее ухо (вряд ли были видны остальные части лица и тела, поскольку от смущения я скрючилась в неуклюжее колечко и готова была впасть в анабиоз), проговорил он, когда мы набродились по городу, оторвались от остальных и сидели на лавочке, а наши рукава млели в сантиметровой близости.
- Волосы у тебя красивые, - в ежином параличе я чуть не свалилась со скамейки, когда он пошевелился и коснулся моей руки. Но Мишка всего лишь потянулся за спичками. Затянулся, подумал и выпустил дым в сторону.
- И глаза, - поправился он, сообразив, что комплимент волосам не впечатлил.
- Телефон оставишь?
Конечно же, я оставила номер телефона и еще с полгода неслась галопом на каждый звонок. Стоит ли говорить, что ни встреч, ни звонков больше не было? Но эти несколько часов в начале месяца затормозили бег лета, превратив три недели августа в увлекательный сериал. Кстати, только двух людей в воспоминаниях сопровождает запах клубничного варенья. Я была влюблена, и моя любовь была с ароматом клубничного варенья.
Весь следующий день - посадка на катер, размещение по каютам, знакомство с другими студентами (поступила-таки в Универ), пересадка в Юрге, пролетел клубничных грезах о вчерашнем Мише. Из свежезачисленных первокурсников были сформированы маленькие отрядики и отряжены, как в песне, на все четыре стороны, кто – на картофельные поля, кто – на турнепс, нам же выпал населенный пункт со странным, как из параллельного мира, названием.
Официально заявляю: вся дальнейшая история выдумана от начала и до конца. Любые совпадения имен, характеров, историй, названий - случайность.
Август. Тымск.
Вечером катер с командой спасателей урожая причалил к берегу. Выгрузились на песчаный пляж, огляделись: слева и справа – песок, впереди и выше – склон с глинистой тропкой, на вершине которой, в низких перьях облаков, рисовалась мужская фигура и табличка «Тымск». Приплыли. Из Томска - в Тымск.
Фигура в плащ-палатке (возможно, это был плащ, дождевик или обыкновенная куртка, - не могу утверждать, но я помню плащ-палатку) оказалась председателем колхоза. Осилив скользкий подъем к нему, мы узнали, что сначала должны разместиться в гостинице аэропорта, а все остальное – завтра-завтра.
- Всему - свое время, все - в системе! - тихо, но веско было сказано. И мы поверили. Торжество момента было скомкано стрекотом трактора. Он проявился в мелкой дождевой мороси вслед за шустрым мальчишкой, выгрузившим матрасы со спальными принадлежностями, вместе с которыми нас и закинули в кузов грузовичка.
Грузовичок миновал поселок, направился в сторону леса. Дождь решил прибавить драматизма и зарядил сильнее, поэтому первый крест поселкового кладбища мы заметили, проезжая в паре метров от него. Притихли, поделились парой страшных историй. Дождику надоело нас пугать, и он отстал. Проехали кладбище, проехали лесок, протаранили стадо коров, возвращающихся в теплые стойла. Коровам позавидовали. Перепели все песни, охрипли от сырости и от смеха, спугнули еще одно стадо. Наконец, за очередным поворотом открылась большая поляна, уютно огороженная бревнами, с двумя небольшими избами. На ближайшей читалась табличка «Гостиница "Аэрофлот"». На той, что в отдалении - «Аэропорт». За дверью гостиницы нас ждали три небольших комнаты с нарами от стены до стены, гуляющая половица в коридоре и чудесная буржуйка с железным чайником. Не ждала только изумившаяся позднему визиту гостей крыса, которую так расстроили чужаки, что она удрала в ночь под наш дружный визг.
Если кто-то сейчас решил, что пора бы наступить утру четвертого августа, то он ошибся, как и мы, впрочем. Соседки по гостиничным нарам уже посапывали на своих матрасах, когда раздался рев двигателей и комнаты осветились фарами – тымская молодежь прибыла знакомиться. Дипломатический раут не был долгим и через пару-тройку часов завершился обещанием привезти к завтраку свежих огурцов. Кашель последнего мотора, удаляясь, прозвучал колыбельной "спи-и-ты-скорей-малыш"... Последовали совету. Но, оказывается, остался кто-то еще, кого привлекла шумная девчачья компания: почти до самого рассвета те, кому не удалось заснуть, прислушивались к тяжелым шагам и сопению за окном. После ковбойского набега было решено, что до нас добрел очень нетрезвый запоздавший их товарищ и, когда нахал попытался выцарапать деревянную раму снаружи, хором объяснили ему, как он не прав. Удивительно, но подействовало.
На следующий день тайна ночного гостя продолжала волновать контингент.
- Не нужно было деревенских привечать! А я вам говорила вчера! Всю ночь сопели под окном! - Алечкины кудряшки трепетали в негодовании светлым облачком, обрамляя зардевшиеся скулы.
Почему-то, все вспомнили, что утром она куда-то исчезала на пару часов, а Федор Петрович, приехав утром поприветствовать новоявленных поселянок, уже был кем-то извещен о ночном рауте. Краткое расследование, проведенное председателем (беглый осмотр травы за домом и прищур в сторону свежих царапин на хлипких деревянных рамах окошек нашей избушки), добавило адреналина. Ночной визитер был трезв, голоден и косолап.
- Хозяин приходил ночью, - Петрович попинал носком резинового сапога сырую поленницу у крыльца.
- Какой хозяин? Чей?
- Какой-какой... Бурый! Мишка.
- Андрюх, (это уже - темноволосому красавцу, тонкие черты лица и глаза с длиннющими ресницами a la артист Вячеслав Тихонов) ну-ка, шумни парней, слышу, что тут они на своих керогазах где-то. С шатуном решать пора.
Двойник Тихонова не стал торопиться "шуметь парням".
- Понято, - со смешливым тайным знанием медленно обвел нас взглядом, задержавшись подольше на Вере, по-домашнему и несуетливо пристроившейся на завалинке. На фоне еще светлых сосновых бревен ее ярко-синий шерстяной спортивный костюм рисовался как символ чистой романтики. Залюбовался. Сделал пару шагов в сторону, закурил. И все заметили теплый блеск металла рядом с огоньком папироски.
Петрович же достал из кармана блокнот и продолжил, так и не заглянув в него:
- Ну, система, значит, такая: сформировано четыре бригады по девять человек для уборки сена. Андрей, уважайте и жалуйте, один из бригадиров. Его поспрошайте, что брать с собой на острова, а что – ни к чему. Лишним сумки не набивайте. К каждой бригаде мы прикрепляем двух студенток. Кашеварить и вершить стога. Сбор завтра, в десять часов. Воскресенье обживаемся на острове, с понедельника по пятницу - работаем. Ну, всю систему вам там на месте объяснят.
- А еще двоих - куда? Нас же - десять! - заволновалась не выспавшаяся общественность.
- Медведя ловить.
- В смысле? - за неполные сутки в Тымске мы прониклись духом таежной романтики в достаточной степени, чтобы не удивиться и такому развитию событий.
- На живца! Берете лукошки и – по грибы. Мишка вас уже знает, не пропустит, а тут... Да вы что, девки? Шуток не понимаете? Две, по жребию, распределены на молокозавод. Всего делов-то.
- А медведь?
- Поймают без вас. Вы, на всякий случай, пока не поймали, по одиночке-то не бродите. Да ночью, ежели что, пошумливайте. Не боитесь, ему, кроме вас, живности хватает. Недавно козу утащил. Еще с прошлой осени колобродит, зиму не спал. Мужики злы на него.
- А-ха-хха! Мы Альку парламентером отправим! Хааа-х! Ваш Потапыч потом с вилкой и ножом будет кушать.
- В реверансе приседать!
- А еще...
- Ну-ну, к нам веселушки приехали. Хотя, вот сейчас я не шутил. Воднова не шастать пока. Да, чуть не забыл, резиновые сапоги есть? Ужики-то не страшны, а вот рядом с молокозаводом гадюки есть. Под ноги глядите. Надеюсь, система всем ясна. Андрюха, ты еще здесь? Я что сказал?!
Август. Системы.
Система, и впрямь, прояснилась, когда мы увидели списки. Мне выпал молокозавод. В паре с Алькой. Та, кстати, не казалась расстроенной, видимо, роль Белоснежки на острове в обществе десятка тымских "гномов" ее не прельщала. А вот я расстроилась до слез.
- Любк, да ты что? Как так? Да быть не может. Погоди, мы обязательно что-нибудь придумаем! – девчонки расстроились не меньше меня. Да уж, придумаем, кто бы сомневался. Мне всегда везет как-то смешно. Сначала удача спотыкается, потом хихикает в кулак и выдаает какую-нибудь веселую историю.
Утром приехал грузовичок для отправки студенток по бригадам. Помахали им ручкой, успели соскучиться, пока прощались, и, еще сонные, дожевывая на ходу пирожки из домашних запасов, отправились на молокозавод. Он оказался, как раз, на середине пути от нашей "гостиницы" до леска, за которым было кладбище. Оказывается, мы проезжали мимо этого небольшого двухкомнатного беленого домика без одной стены. Вместо стены были железные ворота, распахнутые сейчас настежь. В глубине виднелась большая чугунная (?) ванна на постаменте из кирпичей, рядами серебрились алюминиевые огромные бидоны. Командующая фронтом величественная женщина, возглавив клин бутылей, быстро оценила наши боевые возможности:
- Помощь городская, похоже, прибыла!
- Почему мне послышалось "немощь"? - процедила краем рта Алька, и расплылась в своей самой ласковой и трогательной улыбке.
- Здравствуйте! Мы - студ...
- Да знаем-знаем, еще прошлой ночью разведка доложила! Мало наших парней, еще медведя взбаламутили, меня можете звать Марьванной. Книжки читали? «Марья Ванна, наш отряд хочет видеть поросят», - хозяйка молочных рек была настроена благодушно.
- Голодные, небось?
- Нет, мы завтракали. А что мы должны будем делать? - мне хотелось растопить скепсис делом, но у Альки был свой план, как выяснилось, беспроигрышный.
- Да что мы там завтракали! По печенюшке, - ее глаза заголубели, румянец куда-то смылся вместе с солнечным лучом, заглядывавшим в ворота. Хрупкая фигурка поникла. До этого момента мне в голову не приходило, что Алька так похожа на усталого ангела.
Номер «дайте хлебушка» сработал.
- Нин, а, Нин! Ты де? Захвати там пожевать городским! – не отрывая от нас смягчившихся, почти жалеющих, глаз, крикнула Марь Ванна. В темноте за ее спиной засветлел серый квадрат. Из квадрата, по-домашнему шлепая большими растоптанными тапочками, несла батон и литровую, запотевшую на леднике, банку, женщина в синем халате. Бывает, видишь человека сотни раз, и забываешь о нем навсегда, стоит ему исчезнуть из списка контактов. А, бывает, что от случайной встречи на годы остается теплое воспоминание, хотя ты уже не в силах вспомнить ни имени, ни черточки. Мир вам, хозяюшки дорогие.
- Так, девчонки, вот вам по стакану сметаны, хлеб. А то тощие такие, еще переломитесь.
Сметану можно было резать ножом, да и вообще она больше походила на масло, которое мы, до сих пор, считали жирным. Желудки, привыкшие к городскому варианту, вскоре взбунтовались. Алькин белокурый образ прошел все ипостаси от печального до умирающего ангела, в меня же закралось подозрение, что в нашей филологической паре я - та часть Пегаса, которая отвечает за физическую часть образа. То есть, таскать и мыть бидоны, несмотря на пошатнувшееся городское здоровьишко, все же, мне. Крепчайший чай со смородиновыми ветками, стараниями хозяек, спас.
Вечерело. Марь Ванна прислушалась к чему-то:
- Серега едет. Девчонки, вы его не бойтесь. Не обидит.
- А кто этот Серега? - березовым листиком по паркету невесомо прошелестел Алькин голос.
- Дед Пихто. Химик наш. Уголовник. Ему лет меньше, чем у него сроков. Что? Ах-ха-ха!- не знаю, что было смешнее: наши вытянутые лица или рецидив желудочной обиды на сметану.
- Молоко нам возит, - успокоила добрая женщина. Ну, че трясетесь, трясогузки? Я же - с вами.
За стеной нарастал грохот и рев мотора, как будто стая вражеских вертолетов кружила над молокозаводиком. Рев стих. Шаги все ближе. Плечистая тень выросла в воротах раньше хозяина. Шаги остановились, чиркнула и пролетела подбитым летчиком спичка. К исполинской тени добавились клубы дыма, и на пороге возникла жилистая невысокая фигура.
- Ну, здорово, что ли! - эти слова были, пожалуй, единственными печатными, которые нам в тот вечер довелось от него услышать.
Мы замерли в священном ужасе и восторге: Серега был ... синего цвета. Позже он скромно продемонстрировал несколько трогательных татуировок, утаив от нас, впрочем, большую и самую интригующую их часть. Боди-арт, как теперь принято говорить, гармонично дополняла живописная речь. Изъяснялся, кстати, исключительно матами, связывая несколько общеизвестных корней классическими и самыми невероятными флексиями так виртуозно, что Цицерон бы аплодировал лаконизму и выразительности Серегиных высказываний. С этой минуты я фанатично поверила в системность языка и мироздания вообще.
Август. Незабываемое.
Несмотря на мое предубеждение против прозаичности работы на молокозаводике, три дня работы там запомнились тремя замечательными событиями. Одно из них, конечно, встреча с Серегой, разрушившим мои ханжеские представления о праве русского книжного языка на монополию. Спустя много лет не сомневаюсь, что сотни часов теории и практики не смогли бы так убедить в существовании языковых и каких-либо других систем, как этот татуированный в синеву Цицерон, отбывающий пожизненный срок среди затерянных на Оби островов.
На второй день мы уже освоились с нехитрыми обязанностями: мыть бидоны, оттаскивать бидоны со сливками к центрифуге, нагребать в леднике лед, отволакивать готовое масло на ледник и т.п. Сейчас дежавю: вечерело…
Итак, вечерело. Серегин грузовик еще собирал где-то молоко вечерней дойки, утреннее молоко из огромной чугунной ванны уже было переработано в масло и обрат.
- Девчонки, давайте-ка, ванну пошкрябайте. Вооон в том углу лестница. Да-да! Залезайте прямо в нее, и – щетками, как следует, до блеска. Скидавайте с себя одежу-то, полярницы, там сейчас – Африка. Резиновые сапоги оставьте.
В ванне точно было жарко и, прошу прощения, вонюче. Молоко в ней, перед тем как поступить в два сепаратора, прогревалось. Можете себе представить ароматы, парящие в теплый августовский денек. Жирные, начинающие подкисать или подсыхать, остатки молока плотно покрывали горячие стены.
Первые пять минут битвы за чистоту оставили без товарища: Алька запросила пощады и была отправлена домывать бидоны. Тошнота не отпускала меня почти час, пока ванна не стала приобретать гладкость. Ополоснув ее чистой водой, с облегчением выкарабкалась на воздух. Серегин грузовичок уже погромыхивал на горизонте. Пока молоко сливалось в отдраенную ванну, хозяйки в красках описывали Сереге наши с Алькой подвиги. Я не смогу воспроизвести словесную оценку, данную Серегой. Могу сказать, что она была весьма лестной и подкреплена газетным кулечком с собранной где-то вызревшей дочерна лесной малиной с костяникой.
Грузовичок и Серега отправились по своим делам. Мы засобирались домой, когда Марь Ванна, посовещавшись с Ниной, сказала:
- Эт… Молоко-т, все равно на обрат телятам пойдет. Девки, ну-ка, раздевайтеся до трусов!
Вы когда-нибудь плавали в парном молоке? В огромной ванне парного молока? Не знаю, с чем сравнить это ощущение шелковистого тягучего животного тепла, омывающего каждую клеточку, пьянящего густого запаха, заполняющего нос, уши, легкие, обволакивающего туманом голову. В слабом свете электрической лампы молоко казалось еще более густым, темным, живым, почти пугающим своей тайной жизнью. Священное омовение, а, может, кощунство. Наслаждение и черт знает что! Да-да: языческий чувственный ритуал. Мы казались себе славянскими богинями!
Две богини в забродившем сумерками вечере, воздушно ступая, дыша и благоухая сладко-сливочными парами, вышли из круга фонаря, который освещал тропку от молокозавода, и понеслись-поплыли вдоль ручья, в который стекала вода и молоко. Теплая вода и молоко, которое так нравилось семейству гадюк, обитавшему поблизости.
- Ай, кто это? Ой, змеи! Мама моя… Ай-яяя… Бежим! – громко шлепали босыми пятками в огромных резиновых сапогах заботливых хозяек Молочной Горы перетрусившие богини. Мы неслись по сумеречной дороге, где-то среди обских островов, поросших дикой малиной и смородиной, с любопытными медведями и непугаными лосями, за спиной оставляя лесок с кладбищем и змеиным ручейком, в последнем луче заходящего солнца, к избушке с буржуйкой и вывеской "Гостиница "Аэрофлот" визжа, хохоча и чертыхаясь... Как богини.
Август. Побег.
Прошел день, два. Мы начали врастать в размеренный быт заводика. По вечерам махали руками нашим тетушкам, стоящим в проеме ворот, их уютные фигуры казавшиеся иллюстрацией к какой-то старой сказке, становились все меньше в ярком узком свете фонаря, тени удлиннялись, крыльями вырастая за спинами. Несколько шагов – и мы оказывались на дороге без начала и конца, в сгущающихся сумерках, в компании комаров и кузнечиков. Когда, наутро, по колено в росе, мы выныривали из тумана в пяти метрах от ворот, тетушки уже были там. Так же, как все, ниоткуда, два раза в день, в клубах пыли и сажи, возникал Серегин грузовичок, сливал невесть от каких волшебных кобылиц невидимыми эльфами надоенное молоко и растворялся в травяном августовском мареве.
На третье утро Марьванна вместо приветствия долго и придирчиво оглядывала меня от пыльных резиновых сапог до макушки, только покрутиться не попросила:
- Скажи мне, девочка, ты Ваську-погранца откуда знаешь?
Васек я никаких не знала. Разве что сосед по лестничной площадке, в которого я была влюблена с трех до тринадцати лет. Один раз мы даже целовались. До школы, кажется. Но откуда Марьванне это известно?
- Ты смотри мне, красота, парням нашим голову не дури. Хвостом метнете и нет вас! А у нас они все наперечет.
Марьванна еще несколько долгих мгновений значительно удерживала мой виноватый взгляд, наконец, кивнув головой, отпустила к бидонам:
- К обеду жди гостей. Да не болтай мне! Все, дева, пошли помогать.
Несколько часов прошли в молчаливых догадках под зорким наблюдением Марьванны. Меня больше ни о чем не спрашивали, а я, не понимая, что происходит, на всякий случай, чувствовала себя виноватой. Жаркий воздух гудел ожиданием какого-то события. К слову, августовские злющие оводы исчезли.
Гул стал громче. Я не сразу поняла, что это - уже не зной и не оводы. Звук приближался вместе с пылящим по дороге облаком. Очередной порыв ветра сдул к нам старенький мотоцикл с коляской, управляемый двухметровым здоровяком в тельняшке.
- Встречай, твой гость, - повела бровью в сторону здоровяка суровая хозяюшка, напоминая мне поджатыми губами и пристальным взглядом об утреннем предупреждении.
"Мой" гость уже шел к нам. Я тщетно старалась разглядеть в нем черты щуплого ясноглазого соседа по лестничной площадке. Ну, время. Ну, армия, наверное? Советские фильмы про армию - школу жизни, калейдоском клубились в голове. Это где ж так служить надо?!
- Здорово, девушки, не краснейте, еще не женюсь! Ты, что ль, Любаня, е-мое? Воды дашь?
- Студентки, подружки их, все уши прожужжали, - это уже Марьванне,- привези, да привези к нам в бригаду. Поет, говорят, хорошо, еть. Наши-то певучие подобрались, как заказывали. Рубаха-парень, а не девка. Обещал, еть!
- Как это "привези"? Петрович распорядился? - Марьванна поняла, что угрозы тымскому населению с моей стороны не наблюдается.
- Как я без него, еть, - подмигнул мне Васька. Что-то в его взгляде настороживало, но, боясь спугнуть удачу (меня отпускают на острова, на волю, в бригаду, к девчонкам!), молча опустила в большую жесткую, черную от машинного масла, ладонь алюминиевую кружку с холодной водой.
- Значит, завтра утром, чтоб - как штык, с вещами!
Мы все, я, Алька, хозяюшки, даже мошкара, ждали дополнительной информации. Напившись, Васька-погранец вернул кружку, с одобрением окинул нас с Алькой взглядом со своей двухметровой высоты, взял под локоток Марьванну и отвел на такое расстояние, чтобы дальнейший тихий разговор не был нам слышен. Сообщив хозяюшкам то, что считал нужным, уже не глядя в нашу сторону, легко пришпорил свой игрушечный мотоцикл и, не напрягаясь, перекрыл его стрекот:
- Марьванна, спасибо, что не дала засохнуть! Пора, еть! Шины еще выписать, пока контора не закрылась, - и упылил.
Стоит ли говорить, что не помню ни ночь перед побегом на острова, ни долгое-долгое утро? До момента, когда Васькин мотоцикл вновь показался на горизонте, время застыло молочным киселем, и я уже начала побаиваться, что увязну в нем до самого конца летней трудовой практики.
- Доброго вам! Готова, еть? Грузись! - Василий гостеприимно откинул брезент коляски, под которым оказалась пара шин. На них я и устроилась. Оглянувшись на тетушек, чтобы помахать рукой, на секунду засомневалась. Так уютно стояли они рядком, одинаково сложив под грудью переплетенные загорелые сильные руки и, кажется, даже в десяти метрах я ощущала густой дух парного молока, витавших вокруг моих хозяюшек.
- Рвем, боец!
И мы рванули. Я даже не успела удивиться странному определению, потому что следующую четверть часа мысли, руки, все, чем можно зацепиться за белый свет, были заняты стремлением не вывалиться из взбесившейся коляски. Васька монолитом слился со своей частью мотоциклика и залихватски рявкал в тон мотору на особенно выразительных кочках. На подъезде к поселку он, неожиданно, притормозил, сокрушенно помотал головой и выдал:
- По деревне так ехать нельзя, - пока я отмахивалась от восторженно загудевшей мошки, стряхнул брезентовую накидку и направился с ней ко мне.
- Не надо, чтобы тебя видели. Тут такое дело, еть... Председатель не знает, что мы одну студентку в бригаду забираем. Пока не знает. Мы его перед фактом поставим,еть, - и мир погрузился в брезентово-бензиновый сумрак. Удерживая пятой точкой скачущую подо мной резиновую шину, одной рукой брезент, а другой -дверцу коляски, я осмысливала свое новое, нелегальное теперь, положение. Законопослушное воображение быстренько накидывало картины докладных на имя ректора и изгнания из Универа.
- Не тррусь, Любаня, пррорвемсяяяя!- ревел Васькин мотоциклик. Или Васька. Или оба, дуэтом. И это, почему-то, успокаивало.
Когда мы остановились, обнаружилось, что "Любаня" кентавром срослась с коляской и ее шинным содержимым. Пока гадала, нравится ли новое производное от моего имени и успею ли почувствовать занемевшие ноги до того, как на них придется встать, Васька уже сноровисто разгружал что-то, находящееся позади. В веселых смерчах песка он перетаскивал железки, пакеты, мешки и канистры к перевернутой, почти под обрывом, лодке. Туда же, увязая в песке, направила непослушные конечности и я.
- Молоток, боец,- уже не удивлялась ничему, - нужно еще кой-куда сгонять, а ты, еть, в теньке пока остынь, а?
Ни уши, ни глаза меня не обманывали: парень извинялся, одной рукой приподнимая борт лодки, другой же воспроизводил что-то вроде приглашающего жеста. Если бы не обстоятельства, я могла бы нафантазировать к жесту полупоклон и камзол со шпагой. Почти нафантазировала даже.
- Щас Петрович должен подъехать на пару слов. Сверху, с берега, это место того, не видно, а с реки, е-мое, - мой похититель потыкал большим пальцем воздух за своей спиной, спугнув дымку неуместных мечтаний, - видно!
Под лодкой пахло лягушками. Солнечного луча, прокравшегося в просвет между песком и лодкой, хватало, чтобы разглядывать кусочки ракушек под моим носом. Было тихо, в какой-то момент стало одиноко, потом грустно. Когда наступила очередь страха, динамично переходящего в панику, две огромные босые ноги притопали из ниоткуда, и Васькин глас позвал в мир живых:
- Эй, под баркасом! Свистать всех наверх!
Все-таки, годы меняют нас в какую-то сторону. Сейчас, спустя треть жизни, я бы решила, что все эти прятки в тракторных колесах под вонючим брезентом если не издевка, то, во всяком случае, шутка. Тогда же ответственно влилась в игру с похищением без тени сомнения в их необходимости.
- Пока мимо домов идем, еще чуток притаись, идет?
- Есть, кэптен!
- Ну-ну, еть.
Август. Покраденка.