Отец у меня был блокадником. А я – оболтусом. Не очень-то слушал его рассказы. Мало, что помню. И как все русские люди, крепкие задним умом, сейчас жалею, что не слушал и вопросов почти не задавал. А ведь 17 уже исполнилось, когда отец умер.
В исторические сведения новейшей истории я верю даже меньше, чем истории древнего мира. В современном изложении от последней хотя бы не разит прямой корыстью и политической конъюнктурой. Но субъективизм одного человека в рассказах о блокаде Ленинграда, для меня абсолютно документален и не замутнен временем. Это рассказы и жизнь отца.
Сколько умерло людей от голода в блокадном Ленинграде, никто точно не знает. Это признают даже те, кто на подобных исторических сведениях защитил диссертации или составлял статистические сводки за "доппаёк".
Отец умер от рака. В 58 лет. Был крупным, красивым и даровитым мужиком, и в 58..! Печень, желудок, почки… Жертвой блокады его бы признали, возможно, сегодня, да вот только сегодня ему шел бы сто второй год…
То, что отца убил голод блокады, для меня сегодня факт очевидный. Как и очевидно, что блокада с некоторыми продовольственными послаблениями началась для отца не в сентябре сорок первого, а где-то после 1917-го и не была порвана до самой смерти. Отец прорыва блокады не дождался и в прямом и переносном смысле.
В прямом, потому что, его ценного кадра –токаря высшего разряда Путиловского завода, чуть теплого эвакуировали через ладожскую дорогу жизни в Казахстан. Там хлеб был. Отец, если его никто не останавливал, мог в присест съесть ведро (10 литров, кто не знает) затирухи. Затируха - заваренные в кипятке кусочки теста, типа клёцок. Блокаднику на восстановления сил, выдали мешок муки.
В переносном, потому что мне вспоминается такой факт. В 1990 я стал хорошо зарабатывать, а главное, появилась возможность покупать дефицит. Тогда по карточкам, то есть дефицитным, было почти все. Мама уже сильно болела и я хотел ее порадовать. С продторговской базы нам домой привезли гору еды: апельсинов и яблок, сгущенки и «Косолапых мишек», мороженную говяжью ляжку и даже здоровенную банку осетровой икры. Мать смотрела на все это невиданное изобилие как-то испуганно. А потом сказала: «А наш папочка досыта так никогда и не ел». Скоро она умерла, а я эти слова запомнил. Когда осмыслил, понял, что они о блокаде говорят мне больше, чем все пафосные и велеречивые тусовки и мемориалы.
Отец сын белорусского землемера ел досыта только с рождения и до революции, а потом началась блокада: продразверстка, коллективизация, репрессии, война и осаждённый Ленинград, потом индустриальный Урал с хрущевской кукурузой и зарплатой в 120 рублей на всю семью с двумя детьми. Денег едва хватало на еду, да и то, если только сажать свою картошку. Всё это в отца попало прямой наводкой…
К концу шестидесятых полегчало, отцу на металлургическом комбинате стали платить больше и даже дали льготную путёвку на курорт в Ессентуки, откуда он был срочно возвращен с направлением в отделение онкологии. Жить ему оставалось около года…
Вот почему я всех людей его судьбы называю поколением блокадников. А себя числю в поколении дожившем до прорыва блокады… Но тут у меня и возникает еще один проклятый вопрос.
А прорвать блокаду и спастись это - одно и тоже, или хотя бы, это - явления причинно-следственные? Вот, как стали кормить Ленинградцев после прорыва блокады? Какие продукты везли эшелоны с транспарантами «Привет героям-блокадникам от товарища Сталина»? И везли, сколько нужно и то, что нужно? Отец от затирухи-то в «изобильном» Казахстане чуть не помер. Бульончик куриный ему был показан… Но история об этом умалчивает… Не отвечает она и на вопрос, а мы из прорвавших блокаду спаслись? Или у блокады много колец и смерть от голода всего лишь одно из них, разорванное, но не переплавленное и сегодня?…
Ответ на этот вопрос даст история, только не написанная для единого школьного учебника, а рассказанная такими людьми, как мой отец.
ОН ТАК И НЕ ПРОРВАЛ БЛОКАДУ...
***
Отец говорил, что не любит куриный бульон и мандарины. Не любит, потому что они имеют вкус и запах болезни. Слышал я от него эти слова всегда в больнице, когда приходил его навещать, а он пытался меня угостить. Не знаю, ел ли он мандарины просто так. Здоровым. Может когда был маленьким?
***
-Пап, а ты в Ленинграде где жил?
- Комнатка у меня была полуподвальная, в самом центре…
-А центр в Ленинграде где? Где Эрмитаж?
-В общем, да. Из моего окошка можно было увидать только ноги прохожих и арку Генерального штаба, а она между Невским и Эрмитажем.
-А в Эрмитаже ты был?
-Нет, не был.
-Почему?
-Да все как-то не случалось. То работы много, то откладывал на потом. Думал вот он рядом, успею. А тут война. Блокада…
***
Еды стало не хватать сразу, уже осенью сорок первого. Голодные ребятишки пробирались на немецкие позиции и солдаты давали им продукты. Но так было недолго…
***
- Пап, а почему есть, вроде, хочется, а просто хлеб с чаем есть не охота?
-Потому что хочется есть тебе только «вроде».
-Как это?
- Сейчас объясню. В цехе под моим верстаком стоял ящик для всякого хлама, который не нужен, а выбросить жалко. Не помню, что я в нем искал, но нашел там засохший, замшелый кусок белого хлеба. Я даже вспомнил, что как-то, еще до войны, в обеденный перерыв ветчину с бутерброда съел, а краюху положил в ящик. Вкуснее хлеба мне есть не приходилось… Шла блокадная зима 1943 года… трупы умерших от голода встречались даже на улицах.
Так что свежий, белый хлеб может быть не вкусным, только когда « вроде есть хочется»… -улыбается отец.
***
-Когда немцы разбомбили Бадаевские продовольственные склады, горящий сахар тёк ручьями и речками, пропитывая землю. Прошел слух, что сладкую землю можно есть. Я ходил ее искать, но ничего не нашел. То ли до меня всю сахарную землю съели, то ли это была миф, рожденный голодом…
***
Когда отец работал «с четырех», то возвращался домой за полночь. Ужинал на кухне. Иногда я вставал и садился с отцом, тот давал мне ложку и мы хлебали из одной тарелки. Как-то он ел с большим аппетитом, видимо был голоден. В тарелке с борщом лежал небольшой и единственный кусочек мяса. Я уже собрался его взять, как отец подцепил кусок и отправил в рот.
-Ой, и я его хотел! - восклицаю, скорее, от неожиданности и желания общаться.
Отец вынимает изо рта еще не разжеванное, слегка помятое мясо, кладет на ложку и протягивает мне:
-На, я еще почти не жевал…
-Нет, нет,- машу руками я,- Изо рта не буду. Да, мне и не очень хочется.
Отец снова отправляет кусок в рот. Жует. Вид у него какой-то немного виноватый…
Прошло уже больше полувека, а этот жилистый кусочек говядины на ложке отца не идёт у меня из ума…
***
У отца был плохой вестибулярный аппарат. На тогдашних рессорных автомобилях по проселку он мог проехать не больше пары километров, потом начинало тошнить. Когда Гагарин слетал в космос, мы много говорили об этом, но больше нас интересовал не космос, а блага, которыми осыпало государство любимца нации. Как-то отец, вроде бы, шутейно сказал:
- Я бы согласился полететь в космос. Конечно, я бы там умер, зато вам бы обеспечил будущее…
Эх, батя. Ты так хотел прорвать блокаду. Просто не знал, как это сделать, не полетев в космос с плохим вестибулярным аппаратом. Не знал. Как не знаю сегодня я: прорвать блокаду значит спастись?
24-25 февраля 2014