– Эй… Как тебя зовут?
Голос. Откуда здесь взяться чужому голосу? Этот мир принадлежит только двоим, и третьего здесь быть не может. Не должно.
– Эй…
Последний странный отзвук слов обиженно замолкает, так и не дождавшись ответа. Лишь раздается тихое позвякивание цепей. Сколько времени он уже здесь? День? Год? Десятилетие? Все эти понятия давным-давно стерлись из его понимания. В этом мраке, порой разбиваемым алыми бликами факела, есть только пропитанная болью бесконечность и каменные стены, будто ржавые от крови.
Но именно такой мир идеален для Тюремщика и его лучшей игрушки. Игрушки, которая живет несмотря ни на что. Которую почти невозможно сломать его методами.
Неудивительно, что он не ответил. Само присутствие в привычном мраке кого-то еще казалось невероятным и неправильным. Здесь, за бесконечной и родной уже болью, он давно забыл о совершенно другом мире, что существует вне этой клетки. Забыл, что жить можно совсем по-другому…
– Хииро, – его голос звучит тихо и пусто, едва различимо, но все же разбивает тишину, хоть и гораздо позже некогда заданного вопроса. Это говорит уже не человек, скорее зверь. Зверь, которого силой удерживают на цепи, в ошейнике шипами внутрь.
Где-то сбоку кто-то встрепенулся, вновь послышался звон цепей, а дыхание – еще один чуждый этому миру звук – стало чуть более частым. Он его напугал?
– Ты долго отвечал… – голос чуть дрожит. Звонкий… Мальчишеский? Вряд ли этот чужак старше его самого.
– Я не мог вспомнить.
Тишина. И снова звуки чужой речи, которые так быстро перестали казаться неуместными.
– Карад Штэйн.
***
Тюремщик тихо рассмеялся и убрал длинную, раскаленную добела, иглу. Крик затих, сменившись хриплым беспорядочным дыханием. Некоторое время у его новой игрушки опять практически не будет голоса – сорвал.
Хииро опустил голову, но взгляд не отводил. Сам он уже давно не кричит, тем более так. Он смеется. Безумно. Наслаждаясь каждым мгновением боли, каждым моментом этого ощущения, что нестерпимым пламенем пробегает по нервам. А потом его тело восстанавливается. Именно поэтому Тюремщик так любит с ним играть: кровь Хииро не такая как у всех. Она дает своему хозяину невероятную силу и быструю регенерацию, взамен лишь перекрасив часть его кожи в непроглядно-черный цвет. Эта же проклятая кровь породила внутри его человеческой личности еще одну, звериную. Ту, что держат самыми крепкими цепями. Ту, что жаждет крови, как никто другой, причем эта жажда от боли становится лишь сильнее. И, наконец, ту, что делает их игру такой привлекательной. Опасной для жизни. Ведь если цепи не выдержат – не спасет уже ничего.
Карад был другим. Он был хрупким и слабым. Он не выживет тут, просто не способен. И Хииро это осознавал невероятно ясно.
– Хватит.
Он сам удивился тому, как прозвучало это короткое слово. Его голос был наполнен властью и силой. Алые глаза пылали раскаленными угольками в свете факела, блики танцевали на грязных огненно-рыжих волосах, создавая странное впечатление… Тюремщик остановил движение далеко не самого приятного на вид инструмента и обернулся:
– Хо… Моя драгоценная игрушка решила проявить норов?
В стенах камеры пыток раздается смех. Столь теплый и успокаивающий, что пробирает куда глубже любого крика.
– Быть может, теперь следует называть тебя псом? Да… Быть может, быть может… - он бормочет себе под нос что-то еще, потом улыбается еще шире, заставляя Хииро побледнеть, но уже неспособный погасить это пламя, вдруг вспыхнувшее в некогда пустых глазах. – Что ж… Хорошо, на сегодня хватит.
Скрипнула дверь, звякнул инструмент, возвращаясь на место.
Тюремщик ушел.
Но, как и раньше, будет возвращаться еще и еще. Порой забывая про них на неделю, порой показываясь каждый день и наслаждаясь безумным смехом одного и отчаянными криками другого, которые все чаще и чаще стали перебивать мольбы о смерти.
***
- Глава тысячная, – мягким мелодичным голосом говорил Тюремщик, выкладывая на небольшой столик части стальной конструкции, – последняя в том трактате… Слышишь, пес? Сможешь ее пережить – получишь свободу… Хотя… Если не сможешь, то станешь свободным куда вернее. Ведь за прутьями моей уютной клетки тебя не ждет ничего.
Тонкие иглы едва ощутимо образуют на теле заученный уже наизусть узор болевых точек. Шприц с какой-то жидкостью легко входит под кожу, делясь своим содержимым.
– Мы ведь не хотим, чтобы ты потерял сознание, верно?
На губах расцветает одна из самых приятных улыбок в мире, совершенно неуместная на этом лице, а Хииро в который раз пожалел, что не способен увидеть его глаз. Ему всегда было интересно узнать: какие же у него глаза, у Тюремщика?
Боль.
Она яркой вспышкой врывается в сознание, заставляет закипать кровь, раскаленным безумием проходит по нервам, вызывая в душе невероятное торжество и восторг.
Боль.
Она все не заканчивается и не уходит. Его собственный смех уже кажется ему чужим, что-то меняется. Что-то идет не так. Он никогда раньше не ощущал себя неуместным рядом с Берсерком.
Боль…
Сознание уходит куда-то за алую пелену, а в тело, вместе с неописуемым безумным восторгом вливается и сила. Цепи вдруг стали такими хрупкими…
– Хииро!
Голос. Знакомый, очень. И даже дорогой.
Берсерк останавливается и поворачивается на его звук. Молочно-белые глаза, без зрачков и радужек, заставляют Карада вздрогнуть, но не отступить.
– Хииро! Ты… Убил его?
Берсерк переводит взгляд на лежащее на полу тело, на обрывки цепей на руках, на покрывающие руки черные метки, которые почему-то превратились в когти, способные порвать в клочья даже металл, не то, чтобы плоть… На несколько заляпанную книгу в переплете из темной кожи. Алыми буквами на ней читалось название: «Тысячелетие боли. Трактат мастера пыток».
И вдруг яркой вспышкой приходит осознание. Тело пробила дрожь, заставив отступить на несколько шагов назад и упереться спиной в привычный холодный камень.
– Убил?.. Убил…
Дрожь становится все сильнее, но нельзя позволить ей завладеть телом, нельзя поддаться страху. Да. Убил. Убил единственного человека, что долгие шесть лет был ему всем. Мальчика перевел на Карада странный беспомощный взгляд.
– Мы теперь уйдем.
Это не вопрос. Они правда уйдут. У них нет выбора. У них осталось лишь глупое желание жить.
Цепи на руках и ногах Карада оказались настолько хрупкими, что Хииро даже удивился: как такие могли хоть кого-то удержать? А все последующее память услужливо стерла. Метание по темным переходам, родным, но не знакомым. Отсветы факелов. Звук шагов босых ног по каменному полу…
А потом все мысли из головы выбил ветер.
Мальчик уже забыл что это такое. Забыл, как выглядит небо.
Только что он собственными руками сломал прутья привычной темной клетки и решился сделать шаг к свободе. Тюремщик говорил, что его здесь ничего не ждет. Но его ждало небо и мерцающие на нем звезды, ветер и шум прибоя, лунное сияние угольно-черной тенью вычерчивающее силуэт одиноко стоящей на острове башни…
Хииро еще не знал, что, избавившись от одной клетки, он просто попал в новую, лишь чуть более просторную. Не знал он и того, что за этой мнимой свободой и ощущением ветра прячется боль в разы сильнее любой физической, способная изорвать в клочья сердце, обратить душу беспомощным прахом… Не знал. А потому он, девятилетний мальчишка, сейчас звонко смеялся, просто радуясь и ловя раскинутыми руками холодный морской ветер.