28.
Ты сдаешь выпускные экзамены лучше, чем ожидал этого отец и ты сам. В аттестате у тебя всего четыре тройки: по физике, алгебре, геометрии и химии. По истории, литературе и английскому языку ты так отличился, что Джакузя, Анна Артуровна, даже расчувствовалась, крепко обняла тебя, объявив, что ты ее лучший ученик, - и искренне всплакнула о том, что ты уходишь. А учительница истории Елена Павловна Копылова торжественно заявила всему классу, что «для Кони Миляшина прошлое России более реально, чем настоящее».
- Но это действительно так, - вдруг неожиданно сказал Илья Мерник. – У России было реальное прошлое, а сейчас мы живем, как во сне…
- Те, кто нами управляет, хотят, чтобы мы забыли свое прошлое, - подхватил Марат Хаджиев.
Но Елена Павловна быстро и умело перевела разговор на безопасную тему.
После экзаменов ты подарил ей и Джакузе по букетику ландышей; обе учительницы были от души растроганы.
В самом конце мая, сразу после сдачи твоего ЕГЭ, вы с Данькой, уже тоже закончившим учебу с почетным табелем (теперь он отличник) едете к маме. Съездить в Темнево в марте тебе помешала любовь, но теперь ты решил, что прежде чем отправиться на дачу к Карпу, необходимо навестить маму. На Данькин день рождения она прислала своему младшему сыну синтезатор – передала с какой-то своей чистодольской знакомой. Андрей Петрович научил Даньку пользоваться синтезатором, и тот сочинил на нем две чудесных мелодии: «Весна» и «Маме». Данька уже умеет подбирать аранжировку для своих маленьких пьес, и музыка у него получилась очень красивой и более «зрелой», чем прежде. «Весна» вышла веселой, бравурной; в этой мелодии ясно слышались и журчание ручьев, и грохот ледохода. Пьеса «Маме» получилась лиричной и нежной. Ты записал обе пьесы на флэшку и на свой плеер, так как в мелодии участвовали скрипки и металлофон, и взял плеер с собой.
Мама встретила вас, особенно Даньку, еще теплее, чем в прошлый раз. Она нежно приласкала Даньку, и он обнял и поцеловал ее уже как сын, а не как чужой мальчик. Он не замедлил поблагодарить маму за ее чудесный подарок и сообщил, что посвятил ей одну из своих новых пьес, сочиненных им на синтезаторе, и что Коня записал их на плеер. Мама очень растрогалась и сказала, что с удовольствием послушает, но сначала накормит своих детей.
Обед проходит весело. Вы не скупитесь на последние новости, а мама внимательно слушает вас. Про себя она любуется вами: тобой, уже совсем взрослым, красивым, светловолосым, хорошего среднего роста, стройным, но при этом крепким. Данька также стройный и симпатичный, но походит на мать больше тебя: такие же большие карие глаза и темные волосы; только вьются они сильнее, чем у нее. Вы с братом мало похожи друг на друга, однако Анастасия Валерьевна отчетливо улавливает сходство между вами и радуется, видя вашу братскую дружбу и полное взаимопонимание.
В конце обеда подает голос Тоша, как мама называет дочку, и вам с Данькой приходится чаевничать вдвоем. Потом мама приносит Тоню. Вы невольно любуетесь сестренкой. За два месяца малышка удивительно изменилась. Ее кожица стала бело-розовой, личико повзрослело, большие выразительные глаза посветлели, реснички стали темными, густыми, пушистыми. Когда она увидела вас, «братиков», то вдруг улыбнулась пленительно щедрой улыбкой, которой умеют улыбаться только совсем маленькие дети, и на ее круглых щечках заиграли ямочки. Все засмеялись.
- Какая Тоня красивая стала! – удивленно и обрадовано воскликнул Данька.
- Да, у вас с Никошей красивая сестричка, Данечка, - и мама поцеловала малышку. – А будет еще лучше. Вы будете ею гордиться, а она будет гордиться вами, такими молодцами!
Она радостно и ласково засмеялась.
- В августе мы в Крым поедем. На самолете. Будем жить у Пашиного брата Димы. У него тоже семья, но квартира большая, четыре комнаты.
- А в каком городе?
- В Феодосии…
Когда Тоша засыпает, мама надевает наушники плеера и слушает последние музыкальные сочинения своего младшего сына. Когда начинает звучать музыка, посвященная ей, она не может удержаться от слез. Ей одновременно и больно, и светло на душе. Она крепко обнимает Даньку, целует его и горячо благодарит, а он очень смущен: он не ожидал, что мама примет его произведения так близко к сердцу.
Потом приходит с работы дядя Паша. Мама дает ему послушать музыку сына. Дядя Паша в восторге; он немедленно заносит обе пьесы в компьютер. Тебя восхищают его познания в электронной технике и умение обращаться с ней.
Вы проводите в Темневе два дня. На прощание мама передает для Кати ползунки, распашонки, пеленки – всё чистенькое. Тоне уже мало это добро, а новорожденному будет как раз. Ты до отказа набиваешь рюкзак «приданым» будущего Катиного малыша, и вы с Данькой возвращаетесь домой.
ХХХХ
- Значит, не подходит? – Владимир Геннадьевич Столешников, стройный, худощавый, невысокий, сидит в кресле и заинтересованно смотрит на Карпа, разглядывающего эскизы. Столешников очень похож на Олега Даля не только внешностью, но тембром голоса, и манерой говорить. И характер у него такой же сложный, как у большинства героев покойного актера. Он – заведующий отделом культуры и искусства пи городской мэрии, но настоящее искусство он видит пока что только в Игоре Карпенко, Саше Прохорове и Андрее Петровиче Ладогине. Он очень высоко ценит всех троих, но Карп интересует его больше всех.
Карпа и Столешникова разделяет стол чуть побольше журнального. Оба курят и потягивают из бокалов настоящий, хороший токай. Владимир Геннадьевич в темном костюме, Игорь – в темно-серых джинсах и светло-сером свитере.
- Конечно, не подходит, - Игорь стряхивает пепел в глиняную пепельницу, изображающую открытую консервную банку – оригинальный подарок Карпа Столешникову. – Посмотрите сами, Владимир Геннадьевич! Что это за Пушкин? Это какая-то бородатая негритянка; да еще рядом «русалка на ветвях сидит»! Какой бред!
Столешников от души хохочет и с дружеским пониманием смотрит на Игоря.
- А это, - Карп берет другой эскиз. – Какого… извините… ПОЧЕМУ Пушкин пишет стихи на земле? У него что, бумаги нет, чернил? Окончательно в карты проигрался? Или изображает, прости Господи, Сына Божия? В таком случае неудачно у него это получается.
Завотделом закусывает губу, чтобы снова не засмеяться. Он человек верующий, хотя этого не афиширует. Но Игорь так забавно шутит, что даже когда речь идет о священных предметах, трудно не засмеяться.
- Идем дальше, - Игорь показывает ему еще один эскиз. – Это что за подъемный кран с лавровым венком на вершине? Каким нужно быть идиотом, чтобы сделать такой эскиз для памятника поэту! Неужели этот баран – профессионал? Ну, смотрите: треножник и наверху венок! Если этот художник свой автопортрет набросал, что ж, тогда вполне похоже.
Столешников веселится.
- Это Чиляев, - говорит он, - член Союза художников. Сильно пьет. Ну, видимо, перебрал – вот и снизошло вдохновение… - он фыркает. Потом вздыхает:
- М-да. Но что вы хотите от наших художников, Игорь Александрович? Их творчество – воплощенная посредственность. Они с трудом помнят, кто такой Пушкин, и их любимые фильмы – это сериал «Бандитский Петербург».
Он потирает рукой лоб и делает глоток токая.
- Да и с Пушкиным, понимаете, чепуха вышла. У них же там, кое-где, наверху, бывает неважно с головой. Приехал тут из Москвы один чинуша по культуре, некий Грибанов – дуб! – он стучит костяшками пальцев по столу. – Расцыганил, конечно, нашу городскую культуру. Но это уж так положено, просто надо молча выслушать; обычное дело. Выпустит человек пар и успокоится. Как-то везли мы его по улице Пушкина, ближайшей дорогой к мэрии. Он и спрашивает: это улица Пушкина? Отвечаем: да. А он нам: а где же сам Пушкин? Ну, я молчу, думаю: совсем плохо со столичным гостем. Хотел вежливо ответить: мол, Александр Сергеевич скончался в первой половине девятнадцатого века, числа такого-то, могила находится там-то… но не успел. Он снова спрашивает, и этак строго: мол, я повторяю, где памятник Пушкину?! Раз есть улица Пушкина, значит, говорит, должен быть и памятник Пушкину. Смотрите, говорит, чтобы к ноябрю был памятник! Ну, мы с мэром в один голос: разумеется, конечно, будет. А сами думаем: отвлечется он, и у него это пройдет, вылетит из головы. Так ведь нет, он не забыл. Уехал, а через месяц мне в кабинет – хлоп, директива. Я к Василию Ивановичу: что, мол, будем делать? Сначала решили просто стелу поставить с профилем Пушкина и надписью. А потом вдруг узнали про вас. Василий Иваныч и говорит: «Давай-ка, Столешников, покажем Москве, что она наших талантов не знает. Сделаем настоящий красивый памятник, пусть они там рты поразевают. Поэт-то ведь действительно гордость и слава России, и памятник ему нужно сделать как можно лучше, если это возможно…» Вот он и обратился к вам. Тем более, что он видел Мерниковских медведей, которых вы отлили; Мерник ведь не последний человек в городе и большой приятель мэра. Василию Ивановичу медведи очень понравились. Сказал: работа заказная, а сделано мастерски, с душой. Ну, говорит, теперь я окончательно уверен, что Игорь Александрович нам поможет, если согласится.
- Если согласится… - Игорь вздыхает. – Эскизы-то никуда не годятся, Владимир Геннадьевич. И художников трясти бесполезно: какую-то гиль мне подсовывают. И ничего другого не сделают, хоть всю жизнь будут стараться. Во-первых, они бездарные люди, во-вторых, Пушкина совершено не чувствуют. С живописью у нас действительно плохо в Чистом Доле, это я вам и без всяких московских чинуш скажу. И вообще с искусством неважно.
- Не совсем, - Столешников устремляет на Игоря пристальный взгляд своих каштаново-карих глаз. – С культурой у нас стало гораздо лучше, когда ваша супруга (кстати, поклон ей от меня) стала заведующей ДК. Сколько выставок она организовала! А ТЮЗ, хор, концерты, вечера поэзии! Знаете, я стал, наконец, посылать в Москву человеческие отчеты; а раньше страшно мучился. Всю свою фантазию приходилось проявлять. Так что великое спасибо Марии Аркадьевне… кстати, вы в курсе, что она дальняя родственница нашего мэра. Кажется, троюродная внучатая племянница. Впрочем, их семьи практически не пересекаются. Вы ведь с ней познакомились на даче у Павла Сергеевича, племянника нашего Василия Ивановича, верно?
- И откуда вы всё знаете? – не удерживается Карп.
- Я знаю от мэра, - признаётся Столешников. – А мэр на то и мэр, чтобы всё знать о своей родне. Разумеется, подробности ему не известны, но они ему и не нужны. Должно быть, вы скоро поедете на свою собственную дачу?
- А вы любопытный человек, Владимир Геннадьевич, - улыбается Игорь. – Настолько же любопытный, насколько я чувственный. Кстати, вы тоже очень чувственный; ваш взгляд, голос, движения – всё об этом свидетельствует. Вы, кажется, мой ровесник?
- Да, почти, - Владимир Геннадьевич снова закуривает. Смутить его, кажется, совершенно невозможно; он смотрит на Игоря взглядом спокойным и почти непроницаемым – ПОЧТИ, потому что в этом взгляде – нарастающий интерес по отношению к Игорю и явное дружеское расположение к нему.
- Мне сорок два года, - он затягивается сигаретой. – Закончил литинститут, получил назначение в Чистый Дол. И мне тут, знаете, понравилось. Во-первых, я не люблю Москву, как и она меня, - он усмехается. – А потом, характер у меня трудный. Словом, в столице меня не любили, друзей и родственников у меня там не было, стало быть, перспектив никаких… ну, я оттуда и уехал. Получил здесь двухкомнатную квартиру, женился, развелся. Друзей у меня по-прежнему нет, но с Василием Ивановичем и Мерником мы приятельствуем – а для меня это уже очень много значит… впрочем, это неинтересно.
- Почему же, - Игорь смотрит на него с хорошо скрытым любопытством и участием. – Мне очень даже интересно то, что вы рассказываете. Теперь я понял, что вы, ко всему прочему, одиноки.
- Да, есть немного, - взгляд Столешникова меняется, он усмехается вызывающей усмешкой. – Женщины в моем доме надолго не задерживаются. И знаете, почему? Вы умеете любить, а я нет. Настоящее искусство я всегда замечу; у меня на него абсолютный слух. Но в вас, помимо чувственности, есть любовь, вы полны любовью – к себе, людям, своему творчеству. А я никогда ни к кому и ни к чему не испытывал любви, кроме как к своим родителям. Чувственность – да, ее во мне хоть отбавляй. А настоящей любви… понимаете, я забыл, чтО это такое.
- Вы сделали мне добро, - решительно произносит Карп. – Это проявление любви.
- Ну, что вы, - голос Столешникова становится немного желчным. – Просто я преклонился перед вашим искусством, ибо оно истинное, а потом сделка-то выгодная: мы вам – паспорт с дипломом, вы нам за это – хороший памятник.
Игорь снисходительно улыбается, глядя на него.
- Врете, - говорит он спокойно. – Я же чувствую, что делается по расчету, а что по любви, то есть, по-человечески. Мне пора. Благодарю за токай, - он допивает вино. – И был бы очень рад видеть вас у себя на даче в июне.
- Нет, - резко отзывается Столешников. – Не поеду, у меня много дел. И жалеть меня я вам не позволю. Понятно?
- Ба! – Игорь, смеясь, встает. – Не ожидал от вас таких подростковых речей. Ничего, вечная молодость души – это неплохо. Всё равно буду ждать вас в гости. До свидания. Кстати, жалеть вас я и не думал.
- Постойте, - голос завотделом становится прежним. – Вы правы, я веду себя по-детски и несу чушь. А насчет памятника вот, что я хотел бы вам посоветовать: просмотрите портреты Пушкина художников девятнадцатого века. Там должны быть подходящие для вас образы…
Игорь мгновенно точно загорается внутри: а ведь точно! И как он сам, Карп, не додумался до такой простой вещи!
- Спасибо, вы просто выручили меня, - он с уважением пожимает руку Владимиру Геннадьевичу. – Сам я не догадался бы до этого, или догадался бы нескоро. Обязательно последую вашему совету. До свидания!
И они расстаются.