На город напали морозы. По небу еле-еле ползли клубы дыма из одинокой трубы какой-то котельной. Шальные птицы ломаным маршрутом продирались сквозь морозный воздух. Колючая проволока низкой температуры разъединила людей. Перед входом в метро клубился пар – шла борьба между теплым и холодным фронтами.
Сегодня должны были замерзнуть три человека. Двое – бомжи, спавшие в строящемся здании. Третий – Марат Григорьевич Зверев, отец знаменитой теннисной звезды, живущей в Германии. В сильном беспокойстве он надел спортивный костюм и вышел в город. Переходя перекресток, остановился. Домашний адрес был начисто забыт.
Должна была замерзнуть молодая овчарка. Хозяин остановился у пустыря и открыл дверцу автомобиля. Она выскочила, решив, что сейчас с ней будут гулять. А он захлопнул дверцу и скрылся навсегда. Овчарка уже вторые сутки кидается к проезжающим автомобилям
***
Пенсионер Александр Иванович в парке Победы отмечал свое восьмидесятипятилетие. Он решил в честь этого пройти на лыжах десять километров. Седовласый лыжник остановился возле дерева, на котором висела птичья кормушка, сделанная из пластиковой бутылки. Насыпал в нее семечек. Мгновенно появилась синица. Глаза у старика стали как у младенца – полны бессмысленного изумления перед великой тайной жизни.
В парке стояла абсолютная тишина. Ряды елей в утепленных костюмах готовы были принять участие в забеге. Старик вздохнул полной грудью – «Хорошо!», и двинулся вперед, твердо втыкая бамбуковые палки. За спиной, казалось, у него развевается кончик белоснежного шарфа. Это была борода. С морозами у старика были свои счеты. В сорок втором, прячась от карателей, он целый день просидел в сугробе.
***
Посреди снежного блюдца озерка торчала одинокая палатка. В ней над лункой склонился рыболов. Он положил удочку на снег и полез в карман за бутылкой. Удочка подпрыгнула и исчезла в отверстии. Рыболов повис над злочасной дырой. Где-то там, в глубине, наглая рыбина тащила его любимое, сделанное своими руками орудие в неизвестном направлении.
Рыбак отпил из бутылки и задумался.
Его счастью пришел конец. Длилось оно три года. Юная жена была младше его на целую жизнь, прожитую с первой. Бывшая давно стала неприятной бабищей. А он – человек воды – с годами стал только крепче телом. И это тело потребовало свежей пищи. Судьба кинула ему молодое мясо. А через три года мясо заскучало со стариком. Все выходные жена стала пропадать у подруги. В ее глазах появилось сытое презрение. Он понял, что юность – это возмездие.
***
Сначала мороз расцеловал Таню в обе щеки. Поцелуй был жестковат, словно наждачной бумагой провели. Потом баловник запустил свои шаловливые ручки ей под модное пальто. Одежда была дешевой. По телу мгновенно побежала дрожь. Стиснув зубы, она донесла лицо до благословенного спуска под землю.
В метро ее голова запылала огнем обиды и ненависти. Уже полгода женщина с малиновой прической давила ее чудовищным прессом руководящей неприязни. Таня погибала прямо посреди вагона, полного пассажиров. «Меня живьем жрут, - подумала она, - а всем хоть бы что».
В прихожей мучительно сняла пальто и сапоги. Задержалась взглядом на женщине в зеркале. Все никак не могла привыкнуть к своим седеющим волосам. И пухлому, с мешочками под глазами, лицу.
Поскорее – погрузиться в горячую воду, вдохнуть искусственный аромат шампуни, забыть обо всем…
Ах, это ее белое тело! – опять зацепилась взглядом за свое отражение. Как такое возможно: в душе ты – тоненькая девушка, а снаружи – дебелая матрона с увядшей грудью и мягким животом? И мгновенный ужас сжал сердце – кожа на груди была покрыта красной сыпью.
– Маленькая начальница доведет меня до дурдома, – подумала, садясь в ванну.
По ней побежали мурашки.
– Ну, что, радуешься? – спросила оппонента.
Голос появился прямо из вибрирующей глубины.
– А чего ты хотела?
Отец всю жизнь молился страху. Даже ужасу. Как какому-то священному божеству. Которое грозило карами за каждый неверный шаг. Которое требовало жертв.
– Вот меня и принесли в жертву.
– Тебя уберегли, дурочка.
– От чего? От моей мечты?
Таня села. По ней с новой силой побежали мурашки. Она стала говорить. Сначала тихо, затем все громче. Произносить обвинительную речь – отцу. Влившему в нее этот проклятый ужас. Ничего кроме этого не оставившему в наследство. Ее ест начальница, а она только терпит, терпит, терпит.
Она кричит свою обвинительную речь. Полные ужаса глаза отца проступают на облупившейся стене. Она снова ложится в воду и слышит лопающийся грохот падающих капель.
Стук в дверь заставляет вздрогнуть. «Мама, с тобой все в порядке?»
«Сыночек», – с облегчением узнает голос сына. «Мама, можно я доем колбасу?» – «Можно». Обыкновенный разговор возвращает в жизнь.
Слава богу, он выздоровел. Его болезнь доставила слишком много беспокойства. Вместо того чтобы соблюдать больничный режим, центровой пацан торчал в компьютерном клубе, где ошивалась половина его класса. Вышел скандал. Маму вызывали в школу. Маму воспитывали. Мама пыталась воспитывать сына. Тот передернул плечами, – «что эти дуры понимают».
«Ох, сыночек», – прошептала в воду, пустив пузыри. В нем было все: любовь, тревога и мысли об отмщении, кому, чему – она не понимала. Но он должен был заставить этот подлый мир ответить за все ее обиды и унижения.
Таня вышла из ванной комнаты, вошла на кухню, села на табуретку и взглянула на сына – величественная, по причине махрового тюрбана на голове.
Тот тем временем доедал колбасу. Гигантские уши шевелились. Чужие уши. Чужая голова. Какие-то угловатые кости, обтянутые прозрачной кожей. От синего черепа веяло холодом.
Естественно последовало психологическое прощупывание.
– Новый имидж? Попробую догадаться… Крутой пацан, гроза района, подручный уголовников? – Нет, думаю до этой гадости ты не дошел. Футбольный фанат? – Нет, спорт не твоя стихия. Рэппер-шмепер? – Но где же безмерные штаны… Может скинхед? Или даже… бог мой, неужели фашик? Доморощенный наци?
Громадные уши вспыхнули. Глаза сверкнули, в них мелькнуло нечто от молодого волчонка. Таким она его особенно любила.
– Да, я – фашист! – крикнул он, выбегая. Тут же хлопнула входная, в данном случае выходная, дверь.
Женщина сосредоточенно проделала процедуру приготовления кофе. Заправила молоком из специальной бутылочки. Медленными глотками выпила. И только тогда сформулировала:
– Только не это.
Сын не знал, что его отец был евреем. Случайно мелькнувшим в ее жизни партнером по бальным танцам. Уже давно забытым. Но тем не менее евреем.
***
Шоссе спускалось с моста. Под ним, в темноте, натужено прогудела электричка. Пассажиры проезжавшего мимо троллейбуса какое-то время видели громадный забор, вернее, даже не забор, громадную непроницаемую стену. Все знали назначение необычного сооружения. Оно окружало городскую тюрьму. На мгновение была видна крыша и часть стены с зарешеченными окнами. По ним бегали блики пожара. Черные фигуры мелькали в отблесках пламени. Потом город узнает, что был бунт заключенных.
На обочине шоссе за происходящим наблюдала группа бритоголовых молодых людей. Их лица были суровы, руки спрятаны в карманах кожаных курток.
Под забором стояли милиционеры в серых бушлатах.
Вдруг за забором возник гул голосов и тут же превратился в животный рев. Милиционеры подняли головы.
Из кожаной бригады раздался выстрел. Милиционеры мгновенно пустились наутек – вдоль забора, к дальнему его краю. Бритоголовые засвистели. Темные фигуры на крыше тюрьмы заорали: «Скины! Помогите нам! Мочите ментов!» Скины ответили дружным воем.
У дальнего края забора выскочили зеленые человечки с черными головами и с неестественной скоростью стали приближаться – прямо к скинам.
«Атас! Маски-шоу!» – крик как ветром сорвал скинов.
Они понеслись прямо по проезжей части. Один из них даже ударил в прыжке проезжавшее такси.
Двое заскочили в белые ребра строящегося здания. Проскочили несколько этажей и остановились перед провалом в светящиеся огни города.
Один голос спросил:
– Что такое маски-шоу?
Второй голос ответил:
– Особый отряд спецназа, звери.
Второй голос принадлежал девушке. Ее голова светилась.
– Нам надо переждать здесь, – опять ее голос.
– Тебе холодно? – спрашивает она.
– Да, – отвечает он.
– Иди ко мне, – говорит она.
Шаги и тишина. Потом вздох.
– Ох, как у тебя сердце бьется. Тебе плохо? Куда же ты?
Смех. Вспыхивает зажигалка. У девчонки ни волос, ни бровей, ни ресниц.
– Страшная я?
– Нет.
– А какая?
– Красивая.
– Ну, тогда ладно.
Огонь погас. «Гы-гы-гы», – раздалось ржанье молодой кобылицы. Шарканье, пыхтенье, периодическое «гы-гы-гы» – темнота наполнилась движением. Хаотичным движением.
Вдруг оно прекратилось. «Что это?» – прошептал тихий голосок и тут же – визг, и бег. На лестнице остановились.
– Там кто-то лежит.
Мужественный голос мальчика прошептал:
– Пойдем, посмотрим.
Посмотрели.
– Пьяные. Нет – мертвые. Какие-то бомжи. Послушай, пойдем отсюда, я совсем замерзла.
На улице мороз положил ледяные шершавые ладони на их голые черепа. Парочка тут же пустилась наутек.
***
Рыболов собрал ящик, закинул ледобур за спину и пошел домой. Возле магазина сосед-алкаш Мишка крикнул: «Привет, привидение!». И посмотрел странно-странно. Рыболов вошел в подъезд, позвонил в свою квартиру. Дверь открылась, и он чуть не упал. Его встречала бывшая. По ошибке рыболов зашел в свой старый дом.
Бывшая жена посмотрела на него – «Ты?»
Молчание было полно, как вечность.
«Ну, заходи, коли пришел».
Пили чай. С какой-то особой болью он смотрел и отмечал, как она постарела. Седые волосы, одутловатое, сырое лицо. Когда-то она была его верным товарищем. Только благодаря ей он выжил в трудные времена.
Сожительница фарцовала джинсами, которые он шил на кухне. Милиционеры не брали ее возле центрального входа в ГУМ. Они умоляли ее отойти в другое место.
– Как было б хорошо сейчас выпить, – сказал он, – но тебе ведь нельзя….
Женщина будто не слышала его. Она сосредоточенно клала сахар в его стакан: одну ложку, вторую, третью, четвертую … Пока он не закричал остервенело: «Что же ты делаешь, тварь ошалелая!»
Когда рыболов вернулся в свой дом, его встретила молодая жена. На ее лице были видны следы чужих побоев. Смертельная, безнадежная жалость охватила его. Молодость – это возмездие.
***
После чистого морозного воздуха в нос резко ударил запах подземелья, наполненного множеством людей. Старик пошел навстречу бегущей – с глазами бараньего стада – толпе.
В вагоне он сел, закрыл глаза и по привычке стал просить прощения у мертвого ребенка. За то, что тот остался во мхах полесских болот. Задушенный сильными руками собственного отца.
Каратели окружили отряд. Пришлось зарываться в землю. Он прикрывал бойцов мхом. Его любимая женщина держала на руках грудного ребенка. Тот беспрерывно кричал. Погибнуть могли все. Тогда он взглянул любимой женщине в глаза. Та превратилась в камень.
В последнее время мертвый ребенок стал являться ему. Старик много думал о том, а кем бы мог стать его малыш.
Он сделал бы его хорошим человеком. Что это значило? А он не был бы жадным. Не важно, кем бы он стал – музыкантом, профессором или даже бандитом. Главное – он не был бы жадным человеком. В этом человеческое счастье. Только в этом случае можно стать свободным человеком. Не то, что это быдло, заполонившее все вокруг. «Не то, что я», – прошептал старик.
Его жизнь быстренько промелькнула перед ним. Повышался оклад – понижалась совесть. Росли заслуги, а любовь исчезала. Понадобилось его место – выперли на пенсию. Все.
Удар в колено. От резкой боли старик открыл глаза. Офицер в новом мундире высился над ним как монумент. В руках – портфель со стальными углами. Старик потер колено и отодвинул в сторону, поскольку угроза опять качнулась в его сторону.
Опять закрыл глаза. Наползла мгла жизни, прожитой зря. Деньги… деньги… деньги… Ярмо денег. И вечный страх потерять это ярмо.
«Сыночек», – шепчет старик.
Он не позволил бы ему стать таким. Не позволил бы ему жить в вечном страхе. Он научил бы его быть свободным и счастливым.
Открылась дверь. В ней повисла спина женщины. Молодой, в черном пальто. Склоненной туда, наружу.
Некоторое время спина неуверенно колебалась. Затем женщина решительно развернулась и вошла. По ее лицу было разлито привычное изнеможение бледной красоты.
Следом, широко растопырив руки, вошел, спотыкаясь, мизерный человечек в голубом комбинезоне и желтой шапочке. Пронзительно пискливым голосом он кричал: «Я – сам! Я – сам!»
Глаза у старика стали как у младенца – полны бессмысленного изумления перед великой тайной жизни.