За время отпуска писатель Савин не написал ни одной приличной строчки, не придумал нового сюжета. Пытаясь спасти давнишний и, наверняка, уже никому ненужный роман, превратил его в нечто унылое и бесформенное. Герой романа – человек левых взглядов, (в сущности, вылитый Савин, только вдвое моложе и фамилии неблагородной), ввязался в сомнительную историю и теперь скрывался от властей в тихой европейской стране под чужим именем. На чужбине он встречает старую любовь, с невиданной прытью пускается во все тяжкие: погони-перестрелки, предательство друзей, новые покровители, жизнь под прицелом, люди с двойным дном. Сюжет изящно вальсировал в межэпохах, пестрел философскими и лирическими отступлениями. Концовка предполагалась трагической. В середине роман провисал, из него нужно было выкинуть все лишнее, а еще лучше переписать наново четыреста страниц рукописного текста. Почерк у Савина был мелкий и аккуратный.
Вторую неделю Савин изводил себя и кота унынием, питался анемичными овощами и соевым мясом. Баловался спотыкливыми стишками и глупыми анаграммами. Выдувал литра два-три запасенного женой впрок цикория. Непристойно поглядывал на юных дев, мелькавших в телевизоре, разгуливавших под окнами, скучавших на соседних балконах. У дев были равнодушные глаза и прохладные улыбки, стройные тела, уверенные движения городских хищниц. Девы похожие друг на друга как сестры влекли, манили, но не пьянили.
Жена звонила, чтобы спросить о лысых кактусах и чахоточных альстромериях. Грозила в трубку кулаком: «Ты у меня смотри!». Влажно чмокала удушливо-розовой помадой. Потом за Савина принимались его гиперактивные дети: близнецы требовали подарков, один хотел управляемый экскаватор, второй – летающую тарелку. Дочка, вступившая в опасный возраст, интересовалась, не приходил ли тот самый Миша, Коля, Даня. Получив отрицательный ответ, сникала. Теща была завершающим звеном со своими бесчисленных родственников.
Засидевшись до сумерек, Савин понял, что сегодня из себя и слова не выдавит.
- Пойти что ли за водкой? Не продадут же суки! – выругался Савин, да так и уснул трезвый в пропаленном свитере, лазоревых трусах и купленных женой клетчатых тапочках. Ночью Савину явилась Алиса Селезнёва. Взрослая Алиса сидела на трескучей тахте, курила крепкие сигареты, пила принесенную с собой водку. Закуски у Савина, кроме жареных кабачков и острого кетчупа, не было. Чистых простыней тоже. Два дня Савин не принимал душ, не менял белья, еще дольше не брился. А оттого имел вид несчастный и запущенный. Алиса долго и со вкусом целовала Савина в несвежий рот, кололась о пепельный ежик, удивительно легко лишалась одежды, ласково и нараспев называла его П-а-ш-е-н-ь-к-а.
Женщины Савина обращались к нему исключительно по фамилии, молодые стрекозы давали прозвища из мира зверей, искали схожесть с киношными героями, те, что начитанней – с Ремарком. Барышни всех возрастов, но с одинаково нетрезвыми лицами после быстрого забега и короткого перекура, никогда не требовали взамен ни уважения, ни обожания, ни любви. Встречались в жизни Савина и роковые любови, от которых сводило скулы и яйца. Но Савин был человек осторожный, а потому, посягнув на чужое, очень редко получал по оным. После сорока и вовсе пришел к выводу, что вся эта любовная чехарда слишком утомительна.
- Не хочу быть с тобой пьяной, а то такой меня и запомнишь, – говорит Алиса, наливая себе половину, ему полный. За неимением сока выдавливает в стакан кетчуп. Пьет маленькими осторожными глотками. Целует взасос острыми и пряными губами. Совершенно обыденно спрашивает про душ и чистые полотенца. А он к своему стыду может ей предложить лишь бумажные салфетки. Горячей воды, конечно, нет.
- Какой ты медведь! – смотрит на него, голого и лохматого, то ли с нежностью, то ли с издевкой.
Ошалевший Савин рычит, делает смешную стойку, загребает лапой: «Ну-ка садись, на пенек!» А она из рук выскальзывает. Словно спастись пытается. «От кого? От чего? Ведь сама пришла в мой зловещий лес». От Савина пахнет нагретой солнцем берлогой, от нее – тоже чем-то темным, сладким, звериным. И падают они не в пропасть, а с тахты. И бьется ночная бабочка об окна, как сердце в его плюшевой груди.
« Говоришь: у нас нет будущего?! Мы все умрем?! Ха-ха! Я буду плясать под дудку либералов как тот ярмарочный мишка? У меня выйдет пять книг и за все мне будет стыдно? Ну и пусть! Пусть!»
- А жена твоя где? – все же спросила Алиса.
- К матери уехала, - буркнул Савин. – Надеюсь, надолго.
- Давай еще. А то мне улетать скоро.
- Улетать? Куда?
- Вот, глупый, забыл что ли, где я живу! - расхохоталась Алиса Селезнёва и увлекла его на подоконник.
После затяжного прыжка Савин бессильно отвалился на спину, большое тело его было потно и липко, хмельная голова свисала с подушки, изо рта на пол тянулась длинная нить слюны. В сумрачной квартире кто-то травил клопов холодом. Раскачивал пузатый абажур. Гремел кастрюлями. Подпаливал чью-то плоть. Переключал кнопки музыкального центра. Говорил мужскими и женскими голосами. Голоса были знакомыми. Инопланетяне, воры или черти щипали Савина за пятки, царапали когтями ребра, чесали за ухом, тянули за самое сокровенное, будто игрались в репку. Савин отмахивался от чертей трусами, называл их говном, а себя Че Геварой. Черти, гаденько хихикая, щекотали косой шрам аппендицита. Это был запрещенный прием: Савин человек необидчивый и неревнивый, до смерти боялся щекотки. Только жена, знавшая о такой его особенности, будила его столь бестактно.
- Просыпайся, имянильник! – нетерпеливо сказала жена и нагло полезла за поцелуями.
Разозлившись, Савин дал жене в зубы. В ответ жена запустила в него тощим Вейнингером. Разыгрывая или всерьез, по-детски расплакалась. Савин тотчас пришел в себя и даже извинился. Вышел к гостям. Раскланялся перед тещей. Ему налили штрафную. Потом еще и еще. К ночи Савин был щедро одарен ненужным, прощен и пьян. Он балагурил, гримасничал, стоял на голове, танцевал гопака. Открывал пивные бутылки глазом. Когда гости ушли, возлюбил жену сильнее ближнего своего, к северу лицом, сердцем на восток. Та, кажется, осталась довольна и безмятежно уснула. Высунувшись в форточку, Савин нестройно и весело-разухабисто запел:
«Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко,
Жестоко не будь!»