Мгновения судьбы. В той степи большой...

 

Отрывки из повести "Острова памяти" (по воспоминаниям моего отца Дерябина Анатолия Степановича).

               
                Эпизод десятый. Декабрь 1942г. Донская степь.
               
            Толчки кузова отдаются звенящей болью в воспаленной голове, которая уже не в силах  воспринимать окружающую действительность, даже колотящий озноб в слабеющем теле. Морозный воздух забирает последние остатки тепла из легких, а мутнеющему восприятию это вроде как и все равно. Лишь краешек сознания продолжает цепляться за реальность, сопротивляясь губительному забытью. Фиг тебе, безносая, еще успею упокоиться! Вспомним-ка мы лучше что-нибудь взбодряющее. Про дом не стоит – от пустых мечтаний сейчас точно, враз заснешь. Вот ведь дурость какая – делать нечего, а поспать нельзя! Да, это тебе не летняя госпитальная история, когда августе,  вскоре после «донского плавания», осколком мины полоснуло спину. Помнится, по прибытии по утру  в сборный пункт медсанбата и обработки раны, как завалился ты спать на теплую травку под бревенчатой стеной сарая, и – до вечера, пока не растолкали. Правда, просыпаться пришлось в реальность жуткую. Где-то совсем  рядом садит залпами наша артиллерия, в той же стороне немецкие снаряды разрываются, а сверху с воем  сваливаются в пике на ближнюю волжскую переправу цепочка Ю-87-х «лапотников». Медсанбат в лихорадочной суете – эвакуация. Немецкие танки прорвались к северной окраине Сталинграда, а еще севернее выкатились на берег Волги. Появляется женщина-военврач и, прижимая руку к груди, чуть не плача просит всех, кто может самостоятельно передвигаться добираться до ближайшей пристани, благо справки о ранении у всех на руках. Справка справкой, а у причала суровый капитан, начальник наряда заградотряда, потребовал задрать гимнастерку на спине и показать саму рану. Чуть бинты разматывать не стал. Все понятно, приказ 227 «Ни шагу назад» сейчас действует еще строже, чем месяц назад. Уже в сумерках к причалу
тихо подкрадывается  буксирный параходик с нежным названием «Ласточка». На него, кроме раненых военных, погружаются несколько беженцев-сталинградцев. В клубах дыма от близкого пожарища тяжело груженый буксир спешно отчаливает к восточному берегу. Уже на середине  реки становится видно, что пожаром охвачен весь широко раскинувшийся по берегу город. 23-го августа Сталинград подвергся чудовищной бомбардировке нескольких воздушных эскадр, а артиллерия группировки немцев, прорвавшейся в то же день к северным окраинам, продолжила разрушение города.
         …Сгрудившиеся на палубе люди молча провожают взглядами тающие в дымной мгле развалины городских кварталов.
           - Мама, а там, куда мы едем, небо есть? – жалобным голоском спрашивает девочка лет пяти, прижавшись к мамкиной груди и пряча головку под заботливо накинутый шарф. – Я не хочу неба, пусть его там не будет, ладно?
( Эти слова отец часто повторял, рассказывая о войне. До самой своей смерти он не мог их произносить спокойно).
         …Да, а в этот морозный зимний день лейтенанту Дерябину тоже не нужно никакого неба, особенно его простуженным легким. Тем более, что море холода, заключенное в этой пронзительной синеве не отделено от легких даже тонкой материей тента над кузовом.
            Открытый бортовой ЗИС-5 медленно ползет по заснеженной донской степи вдоль цепочки жердей с пучками  соломы, воткнутых вдоль дороги. Восемь человек, лежащих на соломенной подстилке в кузове – последняя партия раненых, отправленных полевым госпиталем в этот день на ближайшую железнодорожную станцию Лог для дальнейшей эвакуации в тыл. Низкое солнце вот-вот сядет за горизонт, но причин для беспокойства нет. Погода ясная,  станция не так уж далеко – километрах в сорока. Почему машина открытая? Ну, не оказалось под рукой другой, ребята. Да не переживайте, домчитесь быстро - и глазом моргнуть не успеете!
           Но ведь как в жизни нелепо устроено! Ошибаются в своих решениях одни, а наказанными оказываются совсем другие. Небо внезапно помутнело, рванул воющий ветер, и вот через борт машины в лицо полетела шрапнель колючего снега. Степной буран, возникший как бы из ничего, стал стремительно набирать силу. Вешки из виду, слава богу, богу не пропали, да что толку! Другая беда схватила за горло: твердый дорожный наст стал быстро заметаться рыхлым снегом. Машина натужено ревет, едет все медленнее и, наконец, останавливается. Солдатик-шофер выскакивает из кабины, валенками протаптывает колеи, снова садится за руль. Грузовик проползает метров десять и вновь застревает. Водитель опять выскакивает… И так раз за разом. Наконец машина останавливается окончательно. Солдатик в отчаянии бросается разводить костер из своего старого ватника, но и из этой затеи ничего не получается. Ну, какой, к лешему, костер на таком ветру! Шофер отфутболивает пылающий клубок и начинает бегать вокруг машины, стучит по бортам. « Ребята, не спите, шевелитесь кто может! Сейчас тягач пушкарей какой-нибудь должен мимо проехать, на буксир возьмет». Верит ли он в свои слова, кто знает? Большинство раненых этих криков и не слышит вовсе. Смерть с торжествующим хохотом неистовой пурги начинает опускаться на лежащих людей, накрывая их своим белым саваном. Лейтенант Дерябин пытается сжимать и разжимать ноги в коленях, обхватывать себя руками, но от этих бестолковых движений холод еще больше набирается под одеяло. Рядом лежит капитан из морской пехоты с простреленным правым плечом и рукой. Загипсованная рука «самолетом» висит в воздухе, отчего одеяло сползло и теперь не может плотно облегать тело, грудь оказывается открытой и защищена лишь тельняшкой. 
-    Братишка, помоги запахнуть одеяло получше.   
          Дерябин поворачивается на бок и пытается закоченевшими руками подоткнуть одеяло и подтянуть к горлу соседа ворот шинели, но она, придавленная тяжестью тела, поддается с большим трудом.
-   Не дрейфь, лейтенант! – бормочет капитан, пытаясь улыбнуться
одеревеневшими губами, - Я  в Таллинском походе  уцелел… неужто эту прогулку не осилим…а…наши ребята…БЧ-2…все там …много… вода кругом…веришь, мины как клецки в супе…я же…за всех обещал…
          Он пытается сказать еще что-то, но сил уже не хватает и вместо слов слышится неразборчивый шепот. Лейтенант раз за разом натягивает сползающее одеяло, с отчаянием осознавая, что капитану нужна более действенная помощь. Физические  усилия  вызывают острую головную боль и приступ головокружения с тошнотой, но, наконец, дыра одеялом кое-как закрыта. Лейтенант в изнеможении откидывается на подстилку и тут же проваливается в обморочное забытье. Сколько оно продолжалось - неясно, но инстинкт самосохранения сработал и на этот раз. Сознание толчком вернулось к реальности, глаза хоть и с трудом, но удалось разлепить от замерзшего на ресницах снега. Взгляд скашивается в сторону. В полутьме едва различимо запрокинутое лицо капитана. Приглядевшись, Дерябин с замиранием сердца замечает, что снег забил глазницы и давно уже не тает. Ой, ма-а-а! Отмучился капитан! Да, по всему видать, скоро моя очередь.
          Нет, погоди! Рывок, дикая боль в голове и в плохо заживших  швах на спине, но тело уже в сидячем  положении. Весь мир в глазах, вставший было дыбом, вскоре, однако, покачиваясь, принимает нормальное вид. Что там, в мире делается? А в мире – тишь, да благодать! Метель кончилась, серп луны серебрится среди бледных звезд. В лунном свете сверкают кристаллики снежинок на сугробах по всей округе. Поди ж ты, прямо-таки наша, сибирская ночь под Рождество!
           Но что это? Засветились какие-то огни на горизонте. Вдоль вешек к замерзшему грузовику приближается свет фар. Водитель, схватив винтовку, бросается навстречу. Вскоре рядом с ним останавливается гусеничный  тягач с огромной пушкой на прицепе.
          Из кабины тягача показывается человек в полушубке, должно быть командир батареи.
- Ну, что случилось?
         Срываясь на крик, шофер объясняет ситуацию. Выслушав, командир застывает в неподвижности и томительно долго молчит.
- Вот что, браток, - доносится наконец его глухой голос, - помощь я вам
пришлю, потерпите.
- Что пришлете, когда пришлете?! Да вы что! У меня раненые погибают,
вы не понимаете?! Тут дел-то всего ничего. Отцепляйте свою пушку, а через полчаса вернетесь и заберете!
- Да? А ты знаешь, что через полчаса я должен быть готовым к
ведению огня на точке? Целеуказания могут поступить сразу же. Мне что, из-за тебя наступление срывать? Сколько нашей пехоты поляжет, если я огневые средства немцев не накрою?
          Мотор взревывает, тягач дергается и вместе с орудием проплывает мимо остолбеневшего шофера. Проезжает и второй тягач, вот-вот уйдет и
третий, последний. Шофер прыгает на дорогу и застывает в свете фар. Рука с винтовкой вздымается вверх, грохочет выстрел.
     Рев двигателя обрывается.
 -  Не пущу, застрелю, мать вашу перетак! – трясущимися руками
солдатик-шофер передергивает затвор.
         На землю из кабины гусеничной машины грузно опускается человек с петлицами старшины, выглядывающими из-под распахнутого полушубка. Снова сбивчивый рассказ и снова жуткая пауза. Старшина медленно, как бы преодолевая оцепенение, подходит к грузовику и заглядывает в кузов. Затем все так же медленно возвращается к тягачу.
- Куда?! – снова вопит шофер, хватая старшину за рукав.
- Да погоди ты! – старшина выдергивает руку и распахивает дверцу
тягача. - Эй, братва, вылазь. Сейчас орудие будем отцеплять.
- А ты, заполошный, - оборачивается он к шоферу, - свечку-то не
забудешь потом  поставить? Василий Григорьевич меня кличут. Давай, ребята, навались!
           Отъехавшие вперед тягачи резко останавливаются. Ну, вот и все! Сейчас появится наша смерть в белом полушубке! Долго урчат моторы на холостом ходу, но из приоткрытой дверцы переднего тягача никто не выходит. Внезапно мотор взревывает в полную силу и головной тягач трогается вперед, за ним отъезжает и второй. Комсомолец Дерябин крестится слабеющей рукой. Первый раз за восемнадцать лет, с тех пор как мама померла…
           …Сознание медленно поднимается из пучины небытия навстречу тусклой лампочке, качающейся под низким сводчатым потолком.
           - Этого давайте на стол перекладывайте! Живой еще.