Пожалуй, единственный мой рассказ, где всё правда и ни унции фантастики)))
Я заканчивала, кажется, восьмой класс.
На майские праздники вся семья собиралась в доме у Бабушки и Деда. Свой, деревянный, крашенный зелёной линялой краской дом на окраине города.
Рядом самозахватная Нахаловка в пойме реки. Большой, бетонный мости длинные бона на этой реке – связанные в единую цепочку трёх-четырёх-брёвные плоты, направляющие сплавляемый лес в нужное русло. Гулять по, практически, деревенским улицам городского посёлка, среди таких же деревянных усадеб крайне не интересно. Сидеть с предками за праздничным столом быстро надоело. И когда за окном призывно замаячила фигурка подружки-приятельницы Гальки, я с радостью испарилась со двора.
Мы бесцельно продефилировали по пустынным улицам посёлка. Лениво потусили на берегу, не отваживаясь далеко уходить по бонам. Несмотря на тёплый не по-майски день, благоразумие не покидало нас. И даже то, что мы отправились за мост, никак не доказывало нашу отчаянность. Мы с детства бегали в лес за реку – за подснежниками, за красной смородиной, за черёмухой. Купаться летом – практически каждый день. Купались не на городском песчаном пляже у моста, а на Коровьем озере, что в километре от моста, через пролесок – рукой подать.
Весной, даже такой тёплой, понятное дело, мы с Галькой купаться не собирались. Но до Коровьева, болтая и дурачась, как-то совершенно незаметно дошли. Озеро располагалось прямо на границе перелеска и степи.
- А там, в степи, - вдруг сказала Галька, - есть ещё одно озеро – Утиное. Уток там много и кувшинок летом. В общем, недалеко, за шоссейкой.
Никаких уток на Утином не оказалось. Да и само озеро ничем не впечатлило – небольшой балок, заросший камышом. Делать там было нечего, и мы повернули обратно.
До пресловутой шоссейки было метров пятьдесят. Только мы отделились от камышей, как на дороге появились мотоциклисты. Мы девушки целомудренные, осторожные, быстренько опустились на карачки и притаились в сухой траве.
Но ЭТИ не проехали. Два мопеда и два мотоцикла остановились на шоссейке, как раз напротив Утиного балка. Галька умела материться. Она коротко, но ёмко обрисовала ситуацию. Моя карачки подогнулись, и я рухнула в сырую жижу, в надежде, что, авось, пронесёт…
Пятьдесят метров, разделяющие нас и ТЕХ на шоссейке, не давали нам возможности слышать, о чём они там говорят. Но видели мы, как два парня слезли с мотоциклов, перегородивших дорогу мопедам. На мопедах сидели трое пацанов. Я уже готова была броситься в ледяной омут балка, и может быть, утонуть, не доставшись врагу, по всем правилам пресловутой целомудрости. Но ТЕ на шоссейке не обращали на нас с Галькой никакого внимания. Они вдруг как то очень быстро стали махать кулаками. Пацаны соскочили с мопедов. И те и другие повыхватывали ножики. И бегали друг за дружкой по пустынной шоссейке - как в индийском кино – то в одну, то в другую сторону, втыкая в друг дружку, сверкающие на солнце, лезвия.
Удивительно хорошо помню момент, когда один молодой человек вдруг резко согнулся от удара, замер, и, сделав несколько неуверенных шагов вперёд, упал на обочину. Остальные, как будто, вдруг очнулись – бросились к своим "коням" и дали по газам. На пустой шоссейке остался одинокий мотоцикл и этот парень. Мои глаза, словно камера фиксировали наше трусливое приближение. Солнце палило, над нагретым асфальтом змеился горячий воздух. Юноша лежал на спине. Хрипло, страшно и судорожно дышал.
Мы с Галькой производили какие-то бестолковые действия. Помню, я пыталась завести мотоцикл и у меня ничего не получалось. От намерения помчаться за помощью пришлось отказаться, и всё своё внимание я переключила на юношу.
- Надо ему что-нибудь под голову подложить, - предположила Галька.
Но у нас даже курток не было! Тогда я сняла свои тряпичные туфли и, с ужасом прикасаясь к чужому человеку, подсунула ему эти туфли под голову. Галька не приближалась. А я с подростковым бесстыдным любопытством рассматривала его всего. На теле, перемазанном грязью и кровью, было невообразимое количество порезов от ножа. Сквозь разодранную до бедра брючину из порезов сочилась кровь. Грудь молодого человека неровно вздымалась. Из порезов на животе, при каждом вздохе, вытекала кровь. Напротив сердца зияла рана – дырка от ножа – и только из неё кровь не шла.
Мне стало невообразимо обидно за юношу – глупо вот так лежать и умирать на старых тряпичных туфлях посреди степи! Я решительно отбросила тапки и в порыве девичьего милосердия положила его голову себе на колени.
- Щас помрёт! – констатировала Галька, приглядываясь издалека.
- С чего ты взяла? – удивилась я.
- У него нос пожелтел. Точно помрёт.
Я уставилась на нос. Мне показалось – и точно – пожелтел. «Эй, ты, - я осторожно прикоснулась к его голове, - потерпи, не умирай!»
- Стойте! Стойте, же! – кричала Галька, бросаясь наперерез одинокому автомобилю.
Машина притормозила. Водитель окинул взглядом «поле боя», что-то буркнул и нажал на газ.
- Сволочь!!! – кричала я вслед, вкладывая весь пыл юного презрения.
- Сука, падла, х……га, га… рваный !!!! – кричала Галька – она умела правильно выражать свои эмоции. Я только успевала запоминать, слушая краем уха. Всё внимание моё было обращено на юношу.
Он вдруг задышал мелко-мелко, втянул носом воздух. И нос у него действительно был желтовато - белый. А сам юноша был молодой-молодой (хотя и невообразимо старше меня – года на три-четыре!) и, по-весеннему, незагорелый. Веки его были прикрыты. Я так и не увидела, какого цвета у него глаза. Чужой, незнакомый юноша.
Всё – поняла я. Умер.
Дома пели. Окна уже нараспашку. Дядькин бас и Тётушкин фальцет выделялись из общего ора. Хорошо, что милицейский бобик проехал до Галькиного дома и высадил нас там. Я вернулась к нашему двору, привычно легко перемахнула через запертые ворота. Закатное солнце щедро заливало горницу красным светом. Я проскользнула в прабабкину комнату, рухнула на кровать, закрутилась в тяжёлое, ватное одеяло. Семейный хор протяжно выводил: «Взял он саблю, взял он востру, дай зарезал сам сибя-я-я-я-я….»
Марина Гаки