ДОРО 2 глава 52 Воспоминания президента

   
   Отрывки из романа-утопии "Незаконные похождения Мах,а и Дамы в Розовых Очках", повествующего о смутном времени распада государство образующих, общечеловеческих, моральных норм, когда на грешную землю нашу поднялась из самой Преисподней одна из богинь Ада, некая сверх могущественная демоница Велга, дабы, воплотившись в тело избранной Ею женщины, разжечь среди людей ещё большую смуту, ускоряя падение человечества во тьму.



   


   Президент вспомнил, как познакомился со своей Милославой, учась на одном курсе во ЧГИКе, на факультете киноведения. Он вспомнил, что, сидя сзади, за три парты от неё, глядел на обнимающий стройные плечи девушки, пёстрый, расписанный под хохлому платок. Вспомнил, как умилялся вздорному и своенравному стилю этой юной модницы, позволяющей себе выглядеть подчёркнуто самобытно, в кругу сомневающихся в себе, затравленных зверьков, вычурно козыряющих модными брендами своих одежд и аксессуаров, но с ужасом глядящих в наступающие на страну дни перемен.
   Меркурий Валерьевич вспомнил, как она, с вальяжной надменностью выходя из аудитории, переиначила заключительные слова лектора о том, что кино – это искусство, в котором следует не казаться, а именно быть. Грациозно повернув  своё лицо вполоборота, Милослава заявила с порога так: “Наступает время, когда всем нам придется кем-то казаться, именно для того, чтобы быть!... Идеализм и высокое искусство, ради самого искусства, сыплется и ветшает вместе с коридорной штукатуркой!... Не удивлюсь, если брошюра А. Червинского “Как хорошо продать хороший сценарий”, в скором времени станет бестселлером в среде киноиндустрии Азирии и самой Сквы!... А пока те времена не настали, я, с вашего позволения, покурю в коридоре и придамся заблуждениям уходящей эпохи!” – именно так говорила с порога аудитории киноведческого факультета ЧГИКа Милла, и президент помнил каждое её слово и жест, словно сейчас, медитируя вместе с Максом, был там – в 90-х, в своей юности.
   Он вспомнил о том, сколь безотчётно влюбился в её красоту, в её строптивую гордость и резкий ум.
   Он вспомнил о том, как под влиянием её независимого нрава, начал вести себя предельно вызывающе: окунулся в написание бунтарских, социально неадекватных рассказов и миниатюр, публичное зачитывание коих, разгоняло ход, идущего под откос, паровоза Империи, зажигая умы и настроения будущих формовщиков идеалов и общественной морали.
   Память вернула ему миг осознания уверенности в своих лидерских и организаторских способностях, которые возникли на тернистой почве противоречий со старой гвардией, осыпающихся в лету идеалов и их седовласых придержателей.
    С вершины прожитых лет, видя события весьма отчётливо, Меркурий Валерьевич признался себе и заключённому внутри собственной души духу Макса в том, что роль неформального лидера в субкультурной ЧГИКовской среде принял на себя заведомо, лишь ради неё, ради Милославы. Ну, а те социальные вопросы, коими оперировал он в студенческой среде, вопросы справедливости и чести, увы, использовал он лишь как ширму, ища во взгляде возлюбленной какого-нибудь участия, ловко предлагая ей своим саботажем любую, модную тему для развития, вплоть до скандала, как верный предлог к общению.
   В поисках её внимания, юный Меркурий пристрастился даже к марихуане, ибо без такого пристрастия, в роли лидера андеграунда, в ту эпоху, смотрелся бы несерьёзно. На радость Максу, президент ворошил в сознании отчётливые воспоминания своих эпатажных похождений по коридорам ЧГИКа с горячей папиросой в зубах. От этих его воспоминаний, Макс был в неописуемом восторге, ликуя душой одну лишь мысль-откровение: “Ведь были же времена! Ни тебе полиции, ни тебе закона! Межсезонье по Алистеру Кроули, блаженная смена эпох…”
   Меркурий Валерьевич, меж тем, открывал всё новые подробности своей юношеской биографии, вспоминая и о том, как устроился солистом в студенческую музыкальную группу; о том, как уговорил своих товарищей-музыкантов взять в основу исполнения, лишь только зарождающийся в молодёжной среде стиль “транс”, и как был осмеян старшими ребятами, выпускниками ЧГИКа, авторитетами киношной тусовки. Вспомнил, как, негодуя на тех авторитетов, послал однажды по-матерному сынка какого-то величайшего из режиссёров, зазнайку, заправлявшего мнением студенческих масс на правах монаршьего наследника.
   Уже без той обиды, что терзала его ум и сердце в миг обострившегося противостояния с корифеями махровой кинотусовки, Меркурий Валерьевич вспомнил тот день, когда его зловеще предупредили урезониться по-хорошему, а следом, в наступившем вечере – окрашенный мрачным настроением, закат над “Ботаническим Садом”, обкуренная группа сокурсников, блаженно разглядывающих ранние весенние цветы, танцующие в ярких красках индийского дыма и, неожиданно меняющая краски вечера на палитру вселенских фейерверков, вкрадчивая фраза прикурившей от его руки Миллы: “Мы гордимся тобой! Ты – смелый! Я даже написала небольшой рассказ… Это – рассказ о тебе, Меркурий!”      
   Он помнил о том, что был счастлив в тот миг, более чем когда-либо в своей жизни, хотя уж и знал наверняка, что идиллия эта, не успев зародиться, уже безвозвратно разрушена, разрушена ради её же зарождения, им самим.
   Он вспомнил о том, что был обыкновенным, мечтательным юношей, научившимся складывать свои грёзы в разумные фразы, фантазёром, немного стеснительным, амбициозным до поиска красоты, сыном авторитетного чиновника, затмившего своей бурной, пост-перестроечной деятельностью, весь цвет индивидуальности молодого Меркурия, где и ЧГИК-то был скорее протестом детей супротив отцов, а не осознанием призвания к искусству.   
   Он вспомнил, как тщетно боролся за приобретение собственной яркости, собственного колора, смотрящегося блекло, на фоне выразительной экстраверсии отца-бандита. Он вспомнил об этом ещё потому, что именно она – Милла оживила его дремлющую харизму будущего лидера.
   Вспоминая минувшее, президент искренне благодарил её в сей час, в час своей силы и славы; благодарил, с высоты недостижимого миллионами смертных пьедестала, за то, что представлял собой ныне; благодарил её за вдохновение жизненной силы в, мятущийся ещё в ту пору, его юношеский нрав.
   С благодарностью опустился Меркурий Валерьевич к самозабвенному почитанию своей музы, сквозь слёзы медитации называя Миллу по имени и фамилии, так, как она невозмутимо представилась однажды ректору и всей студенческой группе: “Я - Милослава Орловская, будем знакомы!”
   То была не девушка, а настоящая, сформировавшаяся женщина, со своим, окончательным своеобразием и врождённым шармом неприступницы.
   Со слезами раскаяния, Меркурий Валерьевич корил себя, на резонирующем уже в ступнях слоге “Хум”, за то, как смел ныне низко пасть перед ней, перед своей возлюбленной, подарившей ему однажды истинное доверие – доверие души, а не токмо одних чувств, как с любыми прочими, встреченными им на жизненном пути женщинами. Он корил себя за то, что, как выяснилось при вспоминании, намеренно установил се фамильярное обращение – Милла, с той лишь целью, чтоб оправдать свою собственную невыразительность, на её блистательном и благородном фоне. Он корил себя за малодушное и подлое самовозвеличивание, за само собственное развитие, причиной коему служила даже не борьба с властным отцом, а нелепая конкуренция со своей же возлюбленной.

   В процессе мантра-медитации, президент запутался в собственных противоречиях настолько, что начал упрекать себя в самом своём успехе, отчётливо понимая, что без него не было бы и взаимности от Миллы, по праву рождения предназначенной вожаку. А в конце воспоминаний о юношеском периоде, запутался в противоречиях так, что начал уже выводить целую теорию пессимистического парадокса, при котором, развитие чего-либо, автоматически порождает зловещую стагнацию более тонких и возвышенных материй, сохранить чистоту которых, при таком положении дел, можно было бы лишь путём отказа от любого физического развития, а то бишь и от самой жизни.    
   “Вот тебе и чудеса расширенного осознания!... Если б мог я подать как-нибудь голос, то остановил бы их мантра-бормотание тут же, при воспоминании об обкуренной в ботаническом саду Милославе!... И, хотя тот парадокс, до которого он додумался, до абсурда справедлив и разумен, всё ж, такие истины, видать не зря сокрыты за пеленой обывательского сознания… Открывать сознание до таких глубин опасно!... Понимаю ещё – косячок пыхнуть, чтоб поразмыслить поразмашистей, но такое… Извините, увы… С этой йогой, ему следует быть поосторожней, тем более, покуда замешана она на любви…” – подумал на всё это Макс, но, вспомнив и сам, о том, как брала его в запределье Велга, вдруг испытал томящую ностальгию по Нагвалю, отчего поток его горючих чувств, словно выплеснутый поверх тлеющего костра бензин, зарядил эмоции президента ещё большей силой и отчаяньем.
  - Милослава Орловская! Вы слышите?! Вы слышите это имя?!... Ведь это талант, это благородство, эта красота!... Такое имя под стать богине, а не человеку! – неожиданно выкрикнул свои, потаённые под страстями воспоминаний мысли президент. Голос его, могучей волной эстрадного тенора, поднялся под самый потолочный свод громадного Олимпийского зала, а оттуда, влекомый необъятной пустотой спортивного храма, ринулся вниз, во все закоулки и закутки, входящей с ним в хоральный резонанс, архитектуры.
   “Опять он вышел за рамки! Тоже мне – президент! Никакой ответственности!... И опять у него, во всём будет виноват, тот самый мальчик-маг, ваш покорный слуга Макс… И опять, когда образумится, начнёт заниматься экзорцизмом!... А ведь сам хотел взять меня на встречу с Миллой!... Хотел, видите ли, показаться перед ней более чувственным, чем есть… Что хотел, то и получил, в конце концов!... Я, видит бог, на эти глупые крики, его не подначивал!” – возмущённо подумал на это Макс, но, внимательнее прислушавшись ко внутреннему диалогу Меркурия Валерьевича, уловил лишь глухое эхо, брошенного вслух чествования.
   “Полная ментальная пауза! Он совершил реальный поступок, находясь в откровенно бессознательном состоянии! Наверное, в таком же состоянии, совершают взрывы террористы-смертники… Ни одной мысли в голове, а на устах горячие приветствия всем земным богам!...” – так и не услышав в голове президента голоса разума, комментировал это дело Макс.
   Сама же виновница сего, освобождающего от оков разума торжества Милослава, многозначительно оборвав заданный ею звуковой лад мантра-медитации, резко взмахнула ресницами кверху и, оглядевшись по сторонам, выслушивая доносящееся от потолков и стен эхо, выразительно возразила: “Достойному звучанию своего имени, мы обязаны собственным поступкам, но, отнюдь, не изначальной красоте!... Даже богиня, без внутреннего содержания, не сильна была бы одним лишь собственным именем!... Хотя, касаемо нашего с Вами взаимопонимания, Меркурий Валерьевич, скажу, что очень приятно, вновь, как в юные наши годы, слышать от Вас полное и уважительное обращение ко мне…”