Наступил август 1941 года. Погода была как по заказу: теплая, с утренними туманами. Птицы уже активно не поют, они заняты выводом своего потомства. Не помню какого числа, рано по утру выходит на невысокую трибуну из досок начальник лагеря, вокруг него младший состав. Усиленным при помощи радио голосом он заявляет:
- Граждане осужденные, я вас поздравляю! С сего числа вы являетесь товарищами! Я прочту вам Указ Президиума Верховного Совета об амнистии всем заключенным, имевшим наказания по указу и по 102-й статье. Вы будете отпущены по домам через управление военкомата Всеволожского района. Амнистия не распространяется на осужденных государственных преступников и опасных уголовных элементов.
Мы, стоявшие рядом, ставшие уже знакомыми, принялись обниматься друг с другом. Видя расшумевшийся народ, начальник, усилив свой голос, прокричал:
- ТИХО!!! Вы в обычное время пообедаете и явитесь к канцелярии со своими вещами. Пойдёте строем в сопровождении наших командиров во Всеволожский райисполком, там получите свои документы.
После обеда мы, подстриженные, побритые, собрались в колонну, в которую не надо было загонять грубыми окриками. Стали ждать. Некоторые нетерпеливые покрикивали:
- Давай, давай, пошевеливайся! Вам некуда спешить, а нам скорее домой хочется!
И вот появился перед нами пожилой усатый милиционер с портфелем, встал впереди колонны, а в хвосте - двое помоложе. Скомандовал: "Шагом марш!". И мы двинулись в сопровождения конвоя по дороге от деревни Романовки мимо озера на станцию Всеволожская. У озера с чистой водой разрешено было привести себя в порядок, умыться, вымыть обувь. Чистыми платочками утерлись и пошли дальше. Придя к Всеволожскому райисполкому, главный дал приказ: "Вольно! Можно сесть и ждать вызова. Держать себя спокойно. Никакой паники!". Милиционеры тоже уселись, но так, чтобы вся колонна была на виду.
Начали вызывать. Входящие в здание люди обратно не возвращались, но через забор было слышно, что там происходит накапливание людей. А на улицу выходят совсем другие люди, у них глаза блестят, на лице широкая улыбка. Одного вышедшего спросили:
- Почему так весел?
- Домой еду, получил паспорт и другие документы.
- А где другие? - интересовало всех.
- После врачебных осмотров всех, признанных годными к воинской службе, отправляют во двор за домом.
- Вот оно что... Значит, из тюрьмы - прямая дорожка на фронт...
Не дослушав разговор о фронте и доме, я был вызван тоже. Раздевшись наголо я предстал перед женщиной-терапевтом, не старше сорока лет.
- Ваша фамилия Григорьев? - спросила она.
- Да, я - Григорьев. - стыдясь наготы, я старался встать к врачу боком.
- Товарищ Григорьев, что вы вертитесь? Стойте как положено. На что жалуетесь? - сняв с шеи фонендоскоп и воткнув его в уши, принялась выслушивать меня, временами постукивая пальцем по пальцу левой руки.
После тщательной проверки что-то записав в анкетный лист, она велела идти к хирургу. Я подошел к мужчине в белой пилотке набекрень, из-под которой была видна половина седой головы.
- Как ваше самочувствие? Что болит?
- Доктор, я от тяжелого труда в лагере был освобожден. У меня плоскостопие. Я, было время, хотел поступить в милицию, так мне сказали там, что не годен. Мои расширенные вены могут лопнуть.
- Ваше убеждение не напрасно. Я вижу. - потрогав вены на моих ногах, даже засунув палец в паховые колодцы, сказал:
- Можете одеваться, молодой человек! К другим врачам больше идти не надо.
Хирург передал мою анкету в председательскую тройку, куда проследовал и я. Один из мужчин взял мою анкету и сказал:
- Товарищ, выйдете в соседнюю комнату и ждите. Вам заготовят документы и вы отправитесь домой.
Я понял, что освобождаюсь совсем. Несмотря на определение негодным, так и хотелось сплясать. Тут я понял состояние освобожденного передо мной мужчины с улыбкой на лице. Через несколько минут меня вызвали на комиссию и вручили новый паспорт и белый военный билет (для непригодных к военной службе).
Выйдя из здания, я с поднятой головой и улыбкой прошел среди ожидавших своей участи людей и направился на станцию, чтобы уехать домой. После ярких путевых впечатлений, когда мне виделось всё удивительно красивым, я подходил к дому уже перед закатом. Игравшие во дворе дети, завидев меня, закричали:
- Толик, Толик, твой папка идет!
Толик тоже увидел меня и припустил бежать в свой коридор, чтобы скорее обрадовать мать.
- Мама, наш папа идет! Вон смотри в окошко!
Я увидел Марусю у окна и, улыбаясь, помахал ей рукой. Пока я шел по коротенькому коридору, она успела мне открыть дверь. Вошел в прихожую, мы расцеловались. И первым был вопрос:
- Какими судьбами? Ты совсем или опять к врачу с глазами?
- Нет, дорогая, я пришел совсем. Ты разве не читала в газете об амнистии?
- Не читала. Да и не до того.
- Толик, иди ищи бабушку с Валечкой! Куда они от дому ушли?
Толик побежал искать бабушку, а я стал умываться. Маруся грела чай.
- Как немцы? Чем тут угощают?
- Как чем? Снарядами да бомбами! В городке сожгли два дома авиационными зажигалками. А через наши дома со свистом летят снаряды в город... Надо нам, Ваня, перенести кровати в подвал и то, что поценнее. А то, не ровен час, попадет снаряд в квартиру или случится пожар. В подвале уже много людей жить устроились. Кто с детьми - поуезжали за город, где есть родственники.
- Ладно. Теперь я дома и буду устраивать подвальный уют. Поживем, будем надеяться на благополучную жизнь.
- Вот и мама с Валечкой идут. Встречай дочку!
Я, утершись чистым полотенцем подошел к двери, открыл ее и, улыбаясь, подхватил Валечку на руки.
- Здравствуй, моя дорогая, любимая! - расцеловав ее, спрашиваю - Как, доченька, поживаешь? Толик тебя не обижает?
Она, прильнув головой к моей щеке, сказала:
- Толик не обижает! Только он бывает дразнится. "Валюха-горюха" зовет. Папа у тебя борода колючая. Вон какая нехорошая!
- Ничего, доченька, побрею - не будет колоться! А толику мы запретим тебя обижать. Ну, иди! Надо с бабушкой поздороваться.
Посадив дочку на диван, я подошел к Екатерине Васильевне, обнял ее за шею и поцеловал в щеки.
- Как, бабуся, поживаешь? Как здоровье? Где дед?
- Жить пока, слава Богу, можно. Хожу на совхозные огороды, что за железной дорогой. То картошечки подкопаю, то морковка со свеклой попадутся... Смотришь, и супишко сварганим.
- Немцы разве не стреляют?
- Стреляют, да пока всё благополучно. Они убивают, если на огороде появится солдат или моряк. Вон, на днях, они что устроили. Накопали картошки несколько мешков и сложили один на один, а наши солдаты попытались ночью тихо подобраться и унести картошку. Только это им не удалось. У картошки вокруг было заминировано. Двое погибли... Они - нехристи. Но, верно, что-то в их душе есть, в нас, старух, которые бывают на огороде, не стреляют...
Дед наш пока ходит на работу в свой городок. Нам дали там комнату в бараке, но мы живем здесь, на кухне. Стелем постель на плите. Она длинная - места хватает. А в том городке нет дров. Да и жутко там... Там много падает снарядов.
Ну, ничего! Нам не привыкать. В тесноте да не в обиде! Внучата, глядишь, на присмотре.
- Как, Григорьич, думаешь начинать жить? - спросила Маруся.
- Попробую пойти оформиться на прежнюю работу. Авось, не откажут!
- Управдома-то теперь нет. Твой тезка Иван Григорьич ушел в ополчение. За него теперь Быков работает, - сказала Маруся, усаживая ребят за стол пить чай.
- Вот предатель окаянный! Из-за него попал на тюремную баланду...