После окончания первого курса горного техникума, в который я поступил против воли родителей, отец по моей просьбе, устроил меня на время каникул подземным путевым на шахту «5-Сталь», где перед пенсией работал начальником одного из участков.
Попал я в бригаду, которой руководил Михаил Иванович Надточий.
Вся она состояла из старых горняков, прежде работавших у отца на шахте «11 Рау».
Михаил Иванович, или дядя Миша, как звали его в бригаде, был лет пятидесяти, невысокого роста, крепкого телосложения и с совершенно седою головою.
По характеру он был веселый, и работать с ним было легко. Однако в поведении старого шахтера отмечались некоторые странности, над чем постоянно подшучивали бригадники.
Таская шпалы и забивая в них костыли, работая отбойным молотком или лопатой, он постоянно бормотал какие-то фразы на немецком языке. А когда садились перекусить и разворачивали свои «тормозки», первым делом отвинчивал колпачок алюминиевой фляги и со словами «вассер тринкен», делал из нее несколько глотков. Хлеб он называл «брот», сало «шпик», а водку «шнапсом».
Когда же бригада заканчивала обед, дядя Миша вставал и командовал, - «Ауфштейн! Мютцен ап! - и мы продолжали работу.
Слова, касающиеся воды, хлеба и прочего я понимал, а вот, что означает последняя фраза, не ведал.
Как - то, сидя в камере околоствольного двора и ожидая когда спустят материалы для перестилки рельсового пути, я спросил у дяди Миши, что за команду он произносит, после перерыва на обед.
- Команда эта поганая, привязалась еще с войны, нехотя произнес он и рассказал следующую историю.
" До войны я закончил Харьковское педучилище и работал в Сталино учителем. Читал детишкам историю с географией.
Потом были военные сборы, а 22 июня меня призвали в армию, навесили в петлицы по кубарю и дали под начало взвод. Провоевал всего ничего. Под Касторной наш полк попал в окружение, был разбит и я оказался в плену.
Немцы всех обыскали, построили в колонну и пригнали в ближайшее село. Там пересчитали - оказалось около тысячи бойцов с командирами, и для начала расстреляли всех евреев с политработниками. Остальных загнали во двор фермы, где двое суток не кормили.
На третий день нас снова построили и, отобрав полсотни командиров, в число которых попал и я, вывели в поле. Оно тянулось на несколько километров вдоль линии наших окопов и было заминировано.
Здесь же, с интервалом в несколько метров друг от друга, были аккуратно расставлены десяток металлических борон, с прикрепленными к ним брезентовыми ремнями.
Нас выстроили напротив, после чего немецкий гауптман на ломаном русском заявил, что пленным предстоит разминировать поле. А для этого протащить на себе бороны. Кто откажется - подлежит расстрелу.
В строю раздался ропот, после чего немец достал из кобуры пистолет и хладнокровно убил двух офицеров.
Затем ударами прикладов нас подогнали к боронам, разбили по пятеркам и заставили надеть на себя упряжь.
Последовала команда «форверст!» и, матерясь, мы потащили проклятые бороны. Первая пятерка подорвалась почти сразу, метров через двадцать.
Затем взрывы стали следовать один за другим и только нам удалось протащить свою, метров двести. Дальше ослепительная вспышка и все кончилось…
Очнулся я в коровнике, на соломе. Кто меня туда притащил, не знаю. Голова раскалывалась, в ушах звенело. Какой-то человек поил меня водой из консервной банки. Именно тогда, в двадцать с небольшим лет, я и поседел.
На следующее утро стал слышать и узнал, что поле немцы разминировали, подорвав еще несколько десятков военнопленных.
Затем были лагеря – сначала Майданек, а затем Освенцим. Работали мы в каменоломнях, а кормили одной брюквой. Умирали сотнями.
Когда лагерное начальство в сопровождении своры охранников появлялось в бараках – следовала команда: «ауфштейн! мютцен ап!», что означало «Встать! Снять шапки!». И сотни пленных с замиранием сердца вскакивали с мест – такие обходы обычно заканчивались отправкой на расстрел или в крематорий. Вот тогда эта команда навсегда и втемяшилась в память.
Перед самым концом войны я попал на шахты Рура. Там под землей, как в аду, тысячи рабов со всей Европы добывали для Германии уголь. Тогда и освоил шахтерскую науку.
Освободили нас американцы, при капитуляции немцы не успели всех утопить. И долго ужасались, рассматривая человекообразные существа, в которые нас превратили голод, побои и каторжный труд. С месяц продержали в фильтрационном лагере, немного подкормили, подлечили и всех русских, которые выразили согласие, передали нашему командованию.
И снова фильтрационный лагерь, теперь уже наш. Допросы в «СМЕРШЕ». После них многие попали на Колыму, как изменники Родины, где и сгинули, а меня Бог миловал – помурыжили еще с месяц и отправили домой.
Только учителем я больше не работал. Не разрешили.
И пришлось воспользоваться профессией, полученной в немецких шахтах - стал горнорабочим. Сначала в забое рубил уголь, а когда заработал силикоз, перевели в путевые.
Со временем многое из тех лет из памяти стерлось. Но собачью эту команду забыть не могу, по ночам снится.
Так, что ауфштейн, ребята, клеть спустили, пошли выгружать рельсы…"