Бог, Брамс и пубертатный период
В свои 15, дожив до роста и веса взрослого мужика, я не знал Брамса. Шопена я тоже знал не очень хорошо, не говоря уже о Генделе и раннем Прокофьеве. О позднем вообще речи не было. Чайковского, правда, я знал достаточно неплохо, но исключительно в рамках одного произведения озерного жанра, транслируемого чуть ли не чаще мужских поцелуев по поводу успехов сталеваров и хлеборобов. Петр Ильич, о котором тогда говорили только музыку, занимал видное медиа-место, и был здорово распиарен.
Но в те времена таких слов не знали. Зато знали слова «хорошее воспитание». И в рамках этого проекта моя мама решила, что в мою хорошую компанию, состоявшую на тот момент из кучи приличных людей – от Майн Рида и Стивенсона до Диккенса и Бальзака – необходимо срочно добавить Брамса с коллегами.
В отличие от Брамса, я свою маму знал очень хорошо. И понимал, что мы с мировой музыкальной культурой просто обречены на знакомство. Вопрос только времени и места.
И то и другое оказалось прописанным в годовом абонементе в Зал Чайковского на симфоническую музыку. Подарок от мамы за третье место на физмат олимпиаде. Предписание было мне вручено с улыбкой, не требующей обсуждения, в присутствии папы, не возразившим молча.
Для тех, кто, по какой-то случайности, ни разу не был пятнадцатилетним подростком, сообщаю по старой бережливой памяти, что окружающий мир в этом возрасте исключительно разнообразен. В нем присутствуют все бесчисленные цвета, оттенки и полутона главного, основного и триумфального - тестостеронового.
Кровь без промаха ударяет в пятнадцатилетнюю голову, сходу овладевает содержимым, и живо разбегается по всей остальной недозрелости, местами спелеющей буквально на глазах. Бесстыдные кровяные тельца с гормонами наперевес постоянно устраивают засады в органах всех пяти любопытных чувств, сходу переодевая любую входящую информацию в желанную резиночкино-бретелечкиную рвань.
Так появляется тестостероновая литература, тестостероновые новости с дикторшами, тестостероновая зубная щетка и, даже, тестостероновая физика. Попробуйте, например, произнести «мю-мезон». На что похоже? Вот.
Понятно, что на этом раскаленном гормональном фоне, Брамс сотоварищи со своими «опус 325, ля-минор, часть 1, интермеццо» не котировался. На тот момент, скажем сразу.
Котировалась совсем другая, высокотемпературная музыка - Pink Floyd, Led Zeppelin, The Beatles…
Литература тоже, кстати, не ограничивалась хорошими знакомыми нашей семьи вроде Шекспира или Фолкнера. Без лишней рекламы я иногда с удовольствием почитывал «Польскую моду», где у меня было много близких знакомых, именами которых я даже не интересовался…
В общем, знакомство с сумрачным седобородым немецким гением никак не вписывалось во всю эту жгучесть, но маму я любил, и огорчать ее не хотел. И на первое же, обозначенное в абонементе свидание с прекрасным, надев ненавидимый костюм, поплелся.
Место оказалось в партере – в семье было принято экономить только на земном. Абонемент был, типа, для юношества, поэтому перед симфонией на сцену выцокивала тетка в размахаистом черном, раза в два толще любой из «Польской моды», и в четыре – культурнее. Тетка сначала рассказывала про трудную композиторскую судьбу и непонимание публики, а потом про то, как, все-таки, надо его понимать, так как уже все признали, потому что умер в нищете. Получалась такая инструкция по пользованию симфонией. Например, в третьей части аллегро следовало видеть низкие облака, летящие над бескрайней равниной, а в жизнеутверждающем финале – яркую полоску восходящего солнца над горной грядой. Инструкторша немного картавила, поэтому два последних слова были особенно выразительными.
Юношество сидело и слушало. Впрочем, юношества, как раз, там было не густо – в основном девичество с мамиными сумочками. Ясное дело, мое бродилово водило глазами, как носом, вдоль и поперек рядов. Но всякий раз, встречаясь взглядами с очередной разнополой ровесницей, мы оба видели стоящих за нами одинаковых мам. Временами даже казалось, что у нас одна большая мама на всех. И в планы этой коллективной мамы входило исключительно наше знакомство с Брамсом, а не то, с чем ей через пару-тройку лет придется смириться…
Тетка закончила, доволновалась своим балахоном до кулис, дирижер поднял руки, видимо, сдаваясь оркестру, и симфония запищала, застучала и затрубила в сто смычков, барабанов и труб. Эта громкость убила бы труп! Если это лишь только начало, то каков же, простите, финал? Но молчал в восхищении зал; только я оказался, похоже, неформатным, глухим и тупым, и чужого отечества дым, остальным лишь казался сладим, мне же – горек и смыслом ничтожен…
Было очень жарко в пиджаке и слишком шумно в ушах. Чтобы хоть как-то отвлечься и дотерпеть до антракта, я стал пялить глаза на музыкантов.
Ближе к краю сидел старикан лет 35-ти и быстро пиликал поперек небольшой скрипки. У старикана была мечта. Моя мечта. Она была у него на ногах – модные тогда остроносые модельные туфли, которые называли почему-то мокасинами. Такие стоили дорого – рублей 30. Как штуки годовых абонемента на Брамса этого. Но я бы согласился еще года на три отсрочить знакомство ради таких ботиночек. Думал, может за олимпиаду подарят. Нет, Брамс…
Рядом со стариканом, голым плечом к его плечу сидела ослепительная молодая красавица, примерно его же возраста. Мокасин у нее не было, а декольте, наоборот, было. Делала она ровно то же, что и сосед, но смотреть было интереснее. Особенно в тех местах, где дирижер начинал вдруг переживать, быстрее тыкать острым концом в невидимое, и моя красавица, пытаясь за ним успеть, начинала делать сильные, резкие и частые движения рукой. Эти моменты были явной удачей композитора…
В антракте было пиво с дефицитным салями на вчерашнем хлебе на мамины деньги – бонус. И огорчения.
Обойдя очередь, к буфетчице подошел тот старикан в мокасинах, но уже без скрипки.
Галюнь! – сказал он ей – Сделай, как обычно, и запиши, ладно, а то голяк сейчас…
Пергидрольная Галюня в центнер весом покачала головой, но ловко налила две рюмки коньяку и положила рядом большую шоколадку.
Старикан взял все это в длинные тонкие пальцы, и пошел куда-то в угол. В углу был столик. За столиком сидела та, с декольте.
Музыканты… Брамс… Голяк.
И так продолжалось где-то полгода.
Пиво было хорошее, колбаса еще лучше, к старикану и его ботинкам я притерпелся, к декольте присмотрелся, к разнотрубному шуму привык, мама была довольна, Брамс на знакомстве не настаивал…
Однажды, на очередном концерте они опять исполняли что-то всемирно-грандиозное. На предварительном инструктаже было сказано, что это - безбрежный мировой океан, на горизонте которого что-то чернеет…или белеет…
Я сидел, терпел, как обычно, думал про пиво – взять две или одну, про сервелат… Вместо океана неотвязно виделась одна давняя знакомая из «Польской моды», на горизонте чернела контрольная по химии…
Потом я что-то услышал. Нет, не посторонний звук. Что-то из самой музыки. Из третьей части второй брамсовской симфонии. Я не понял, что это было, и вернулся к своим пиво-девкам.
Спустя недолгое время тема повторилась. Знаете, там так – та-та-та-тарарам.
На этот раз быстро отвертеться не получилось. Похоже, мне что-то хотели сказать, причем про меня же. Я извинился перед польской модницей и стал прислушиваться.
Обычный шум пропал. Вернее, звук был, и громкий, внятный, но не шум. Была тема, музыкальная фраза, и было обрамление – изящное, точное, не мешавшее самой фразе, но, наоборот, оттенявшее ее, как правильно подобранная рама оттеняет картину…
Даже не картину – зеркало.
Никаких океана с горизонтом и близко не было.
Был я – пятнадцатилетний оболтус, и некто Брамс, умерший за полстолетия до моего рождения, совершенно незнакомый мне иностранец, откуда-то знающий обо мне больше, чем я сам…
И весь этот тарарам был обо мне. И для меня…
Я ехал домой совершенно офигевший, с тарарамом в голове.
Ночью – пуще. Обычная Софи Лорен в этот раз так и просидела до утра в прихожей моего сна, застегнутая на все пуговицы.
Эта тема, музыка переливалась во мне, как пузырек воздуха в мутной пробирке – как ни крутись, выше всего остального…
На следующий день, сразу после школы я поехал туда же на Маяковку, в магазин «Мелодия».
В отделе классики стояла очень симпатичная девчонка, всего на пару лет старше меня. Но я смотрел на полки. Даже тестостерон здесь уже не рулил.
- Что-нибудь ищете? – кокетливо спросила она – Кобзон в соседнем зале…
Я молча протянул ей вчерашнюю программку, и ткнул пальцем.
… Вова, ужинать! – мама заглянула ко мне в комнату, где я 28-й раз слушал одно и то же место.
- Сейчас, Брамса дослушаю…
Она подняла брови и, не опуская, тихо прикрыла дверь…
Так я, собственно, о Боге.
Многолетний опыт – мой и не мой – говорит о том, что абсолютное большинство людей, произносящих:
– Бога нет;
– зачем нужны священники, посредники, Церковь, Бог у меня в душе;
– раз там такие иерархи, протоиереи, квартиры, мерсы, нанопыль, Энтео, сервильность, прямая глупость, кривые дорожки и так далее, то, что нам умным, хорошим, талантливым, честным, успешным, тонким вообще там делать?
Вот.
Вот эти люди, произносящие публично или про себя таковые глаголы, просто не понимают, о чем глаголют.
Искренне не понимают. Как я – Брамса в известном возрасте.
Потому что - не в теме.
Потому что, максимум, прочли Библию и что-то запомнили, и что-то поняли.
Потому что, максимум, были когда-то на одной-двух службах, и то не достояли, бабульки достали, душно, скучно и непонятно.
Потому что думают, что Церковь – это публичные слова церковных спикеров, акции «православных» и «Трулльская» экспертиза.
Потому что не слушают Брамса, а смотрят на мокасины, декольте, коньячок и шоколадки в углу.
Потому, что еще не понимают, что все это не имеет к музыке ни малейшего отношения.
Ни квартиры, ни мерсы, ни нанопыль, ни мегахрень.
Никакого отношения. Ровным счетом.
Такое же, как ботинки скрипача к Брамсу.
Но, чтобы это понять, надо дослушаться.
Мне было проще, мама абонемент купила.
Но в Церковь билет не нужен.
Пожалуйста, дослушайтесь.
Владимир Швейский