5
Проснулся Федор с приподнятым настроением: воспоминание о признании достойным гражданином грело душу. Первым делом, до похода в туалет, Ветров подошел перечитать написанное. Текст не читался: Грамота словно провисела долгое время на ярком солнце и буквы вместе с рисунком выцвели до полной неразличимости. Федор потер бумагу пальцем, понюхал его и пожав плечами, направился в ванную. Умылся, поскоблил щеки станком и, преодолевая внутреннее сопротивление, оделся по-вчерашнему.
На улице осмотрелся и решительно повернул в сторону пивнушки. Внезапно на плечи навалилась тяжесть. Ветров шел, наклонившись вперед, медленно, с усилием переставляя ноги. Словно растягивал тугую резиновую ленту. Сейчас в лице Федора художник Репин нашел бы прекрасную натуру для своей картины «Бурлаки на Волге». Чем более отдалялся от дома Ветров, тем с большим трудом давались ему шаги. Не имея сил поднимать ноги, он шаркал подошвами по асфальту. Черты лица исказились физической мукой. Когда до цели оставался квартал, будто кто-то свыше рассек острым ножом сдерживающую резину. Это произошло столь неожиданно, что Ветров едва не клюнул носом тротуар. Удержался. Несколько мгновений постоял, обретая равновесие, и, стараясь не сорваться на бег, быстрым шагом поспешил к уже недалекому «Политотделу».
Еще издали Федор ощутил тревожный укол: перед закрытыми дверьми пивнушки волновалась довольно большая — человек двадцать — толпа мужиков. С такого расстояния Ветров не различал слов, однако, выражение лиц у стоящих было явно сердитым.
— Не, Федьк, ты только прикинь, что за хрень творится, — вместо приветствия обратился к подошедшему Ветрову старый знакомый Егор. — Стоим мы за своими столиками, воскресенье отмечаем: кто по второй, а кто и по третьей кружечке. За жизнь рассуждаем. Тут вчера вечером по телеку приезд Хонеккера показывали, так мы их с Брежневым слияние в засосе всесторонне обсудили. В смысле, кто у них активную позицию занимает, а кто в подчинении. И тут Ольга-барменша в разговор встревает. Сам знаешь, она своим голосищем любой шум перекричит. Командует, чтобы мы по-быстрому выметались, потому что у нее срочная внеочередная проверка. Неожиданная, она и сама про нее не знала. Мы, понятное дело, в конфронтацию: ты, мол, чего это, мать? Погоди, дай, хотя бы пиво допьем. А она нам, нет времени, срочно освободите помещение. Посулила, правда, потом бесплатно налить недопитое, мол, запомнила, у кого сколько в кружках осталось. Теперь вот стоим тут, а никакой проверки, или какой другой комиссии нету. Сечешь, какая хреновина?
— Секу, секу, — хмуро отозвался Федор, подозревая, что здесь не обошлось без высших сил. — Даже сика вспотела. И что теперь?
— Дак, а что? Не пропадать же выходному. Мы тут быстренько совещание провели, этакую летучку в полевых условиях, и решили сгоношиться по рублю и — за гастроном на ящики. Посидим не хуже, чем в этом гадюшнике, — Егор сердито сплюнул на ступеньки «Политотдела». — Ты как, участвуешь?
Ветров с готовностью кивнул, памятуя о рубле в кармане, однако, произнес совсем другое:
— Да я, это. Я бы с радостью, ты же меня знаешь. Зуб вот, падлюка,— он ухватился рукой за щеку. — Болит — спасу нет. Всю ночь промаялся. В стоматологию бегу.
— В какую еще стоматологию? — удивился кто-то из стоящих. — Воскресенье — у всех выходной.
— Не, — отрицательно качнул головой Федор, — должен быть дежурный зубник. На случай если с острой болью.
— Так, а сюда зачем? Пивной выхлоп — куда хужее, чем от водки.
— Да мимо я проходил, — с усилием отмахнулся Ветров.
— Ну, как знаешь.
Федор с тоской проводил взглядом не обремененных проблемами счастливчиков и медленно побрел в противоположном направлении. Он решительно не представлял, куда податься. Впереди длинный выходной и — никакой возможности отдохнуть. А тут еще кожа на лице, не привыкшая к ежедневному бритью, нестерпимо зудела от раздражения. Даже лосьон, обильно политый на щеки после бритья, не спасал. Федор запустил палец под тугой воротник рубашки и попытался ослабить удушающий захват. Однако, крепко пришитая верхняя пуговица не подалась его усилиям.
— Что со мной случилось? — размышлял он. — Или сглазил кто? Может баба Нюся? Она вечно у подъезда на лавочке торчит и при случае все норовит мне мозги вкрутить, мол, взрослый уже, пора бы и за ум взяться. Будто я дурачок какой и у меня ума этого нехватка. Недостача, как у вороватого завскладом. А что, она вполне даже глазливая. Говорят, по молодости не одну семью разбила, мужей уводила. Это сейчас она старая, да облезлая, как дворовая сука Найда, а по молодости вполне могла мужиков интересовать. Она сглазила, больше некому, — убежденно кивнул своим мыслям Федор. Он присел на свободную садовую скамью — все остальные вдоль аллейки были заняты отдыхающими.
— А тут еще эта Грамота. Главное, непонятно за что наградили. Сначала, вроде как, за трудовые достижения, — Ветров скептически усмехнулся. — А потом началось: то за одно, то за другое награждают. Уж они бы там определились, что ли? И, главное дело, будто заранее знают, что произойдет.
На дорожке у ног лежала копейка. Молоткасто-серпастым гербом кверху. «Ежели «орлом» лежит, надо брать, — рассудил Федор, поднимая монетку. — Богатею помаленьку. Только куда мне это богатство, если потратить не получается?» Он спрятал копейку в карман, поднялся со скамьи и направился к входу в Парк отдыха.
Там у входа и представилась возможность поистратиться: в прорезь автомата с газировкой пролетарский Крез опустил найденную копейку и выпил стакан воды без сиропа. Глотая колючий напиток, Федор изучал большой щит с афишами. Ага, в городскую филармонию столичные артисты приехали, оперетту будут показывать. «Севастопольский вальс». Что такое оперетта, Ветров представлял слабо, но если про Севастополь, то должно быть интересно. Севастополь — это моряки, а Федор с детства любил все про войну и про людей в военной форме.
Допив газировку Федор подошел к кассе, будочка которой стояла тут же у входа в Парк. Культурное мероприятие оказалось под угрозой срыва: рубля, даже учитывая гривенник, что лежали в кармане театрала-неофита, на покупку билета оказалось недостаточно.
— Эх, — с досадой сплюнул Федор, — надо было вчера бабкин рубль брать, на хорошее дело потратил бы. Или могли за мой юбилейный скидку сделать. Ленин все-таки. Он же завещал, что первейшее искусство — это кино. А оперетта, тот же фильм, только артисты живьем. Хотя, — махнул он на кассу рукой, — жил я без этих оперетт и еще проживу. Только голову себе забивать.
Переживая, тем не менее, неудачу, Ветров снова принялся за изучение афиш. В Планетарии, по случаю какого-то профессионального праздника — Дня ракетчика или артиллериста — был день открытых дверей, то есть за вход денег не требовали. Планетарий, к счастью, располагался здесь же, на территории парка.
— Вот, то что нужно. Не то что вы — жлобье, — сказал Ветров, обращаясь к окошку театральной кассы и добавил, презрительно растягивая слово. — Опере-е-етта!
К началу представления Федор успел минута в минуту. Не успел сесть на свободное место — а их в зале оказалось на удивление много, не все, видно, прознали про халяву, — как в зале погас свет и над головой раскинулось звездное небо. Мягкий женский голос принялся что-то рассказывать о Сириусе, о туманности Андромеды, Кассиопее, Полярной звезде…
— И это все? — хмыкнул Федор. — Да я на эти звезды насмотрелся по «самое не могу» еще когда с Веркой женихался.
Темнота и размеренный голос лектора действовали умиротворяюще, и Ветров не заметил, как заснул. Снилось ему, что стоит он на перекрестке, а по обе стороны улицы выстроились старухи. Чинно стоят, в очереди. А очереди, что на стороне улицы Федора, что на противоположной, длинные. Бабки, кто с сумками клеенчатыми хозяйственными, иные — с большими токарными станками, на каком Федор работает на заводе, а одна старая — с Лениным. Ну, точно Крупская, дивится Федор. Ленин не живой, а с их городской центральной площади, железобетонный. Стоит себе на дощатой платформочке. К платформочке колеса из шарикоподшипников приделаны и веревочка привязана. Веревочку ту бабка в руке держит и таскает Ленина за собой, как паровозик. И все ждут, чтобы Федор их через дорогу перевел. Федор, понятное дело, переводит старух по одной. То на ту, то на противоположную сторону. Как челнок снует, даже упарился, хоть и во сне это происходит. Старухи помощнику кланяются и в благодарность по рублю суют. Федор плату благосклонно принимает, в карман складывает и прикидывать уже начал: может на завод и вовсе не ходить, старушечьим переводчиком через улицу заделаться? Тут одна бабка три рубля ему сует и выжидательно смотрит, видать рубля нету. «Сдачу не даем!» — внушительно произносит Федор и сует трёху в карман. К рублям, значит. Только вдруг чувствует Федор, кто-то его за плечо трясет и картаво так говорит: «Эй, товарищ! Товарищ». Оборачивается Ветров, а это сам Ленин. Надоело ему видно в очереди стоят, сошел со своей тележечки и к Федору.
— Товарищ, не могли бы вы меня через дорогу без очереди перевести? Я все-таки Вождь, да и в Смольный опаздываю.
А Федор Ленину внушительно так отвечает словами Владимира Высоцкого, а мне, мол, «все едино, что апатиты, что навоз».
Ленин настырным оказался. Снова Федора за плечо трясет и говорит, что ночь скоро на дворе, что же он так непереведенным до утра здесь и останется?
Открывает Федор глаза, а это его служительница планетария за плечо ухватила и трясет:
— Просыпайтесь, товарищ! Наша ночь закончилась, скоро и на улице наступит. Что же вы, до утра здесь собрались сидеть? Не положено.
Зевнул Ветров, потянулся и говорит тетке:
— Хорошо у вас тут спится, сладко. Коли еще будет бесплатный вход, опять приду.
А на улице меж тем и дело к вечеру покатилось, народа праздного в парке прибавилось. Федору среди них резона нет прогуливаться. На гривенник особо не пошикуешь, а Ленина, что в кармане с десятикопеечной монетой лежит, вдруг жалко стало, будто любимую девушку другу в пользование отдать. Впору слезу непрошенную смахнуть.
Пойду-ка я домой, подумал Ветров, телевизор посмотрю. Там вроде Штирлица повторяют. Оно хоть и наизусть почти что знаю, а все приятно глядеть, как он фашистов вокруг пальца водит.
Дома, раздевшись, Федор бросил взгляд на Грамоту и замер. Она уже не была выцветшей. На ней появились рисунок и надписи. Под цветущей яблоней сидела девушка, раскинув по траве подол пышного сарафана и читала книгу. Рядом бегали двое детишек с сачками — ловили бабочек. Чуть поодаль мужчина Федоровой комплекции глядел в телескоп. Грамота называлась просто, без выкрутасов: «Грамота». И сообщала, что ею награждается Ветров Ф.А. за двое суток, прожитых без хмельного угара и за повышение общего культурного уровня.
— Ах, ты скотина! — вскипел Ветров. Его особенно задело и обидело слова «угар». — Ты еще и издеваешься?!
Он яростно сорвал Грамоту со стены, скомкал и швырнул в мусорное ведро на кухне. Желание смотреть Штирлица пропало и Федор, не ужиная, завалился спать.