Необходимое предисловие
Многие романы и повести начинаются так: «Однажды на чердаке я обнаружил сундук, в котором….» И далее описывается найденный клад, состоящий из большого количества пожелтевших листочков бумаги. На этих листочках излагается история чьей-то жизни, в которой были радость и горе, любовь и дружба, вражда и подлость, и много чего еще, чему полагается быть в человеческой жизни. Сюжет лихо закручен, а на последних листах содержится хэппи-энд в американском стиле или загадочное многоточие, смотря по тому, как выстроен сюжет.
В отличие от реальных писем, эти письма никогда не были написаны. Они не шли издалека к тому, кто их ждал, в потертом конверте, скрепленном треугольной печатью с надписью «Полевая почта…» Они существуют только в чьем-то воображении. Те, кто служил в Группе Советских войск в Германии на рубеже 70-х и 80-х годов прошлого века, возможно, найдет в них какие-то знакомые черточки той жизни.
Но, как часто сейчас пишут в титрах начальных кадров художественных фильмов «Все герои произведения вымышлены, а совпадения фактов и обстоятельств имеют случайный характер…»
Письмо 1. Пересылка
Здравствуй!
Прошло уже несколько дней с того вечера, как мы расстались. Я тогда вышел из машины, попрощался с тобой, пожав руку, и наша машина затерялась среди ночных огней Москвы. Когда поворачивали на светофоре, таксист прервал затянувшееся молчание, сказав: «Зря обидел девушку, хотя бы поцеловал». Я и сам сейчас об этом жалею. Но тогда как-то все по-дурацки получилось. Прости меня.
Потом ночная электричка, где я продремал большую часть пути в холодном вагоне, лежа на сидении, благо, вагон был почти пустым. Следующего дня почти не помню. Сдавал койку в общежитии, выписывался, прощался со всеми. После всех хлопот сели с приятелем отметить проводы. Разговор не клеился, водка не пилась. В бутылке осталось больше половины. Распрощался и пошел к себе. Вечером над городом прошел ливень, и липы роняли желтые листья на черный мокрый асфальт. По небу неслись иссиня-черные тучи.
Утром я с рюкзаком стоял на берегу Волги у военкомата. Было довольно холодно. Над рекой плыл туман. Дед ждал меня на небольшой площадке напротив обитой черным дерматином входной двери. Старший мужчина в нашей семье провожал самого младшего на военную службу. Что же, все, как положено по русской традиции. Деду было много лет, и мы оба не знали, удастся ли нам встретиться вновь, хотя, конечно, оба на это надеялись. Мы обнялись, и я вошел в дверь военкомата.
Армейская машина захватила меня своими шестеренками, и уже вечером этого дня я оказался за забором военной части, где на ровной площадке стояло несколько десятков больших армейских палаток. Первые построения, переклички, бестолковщина, свойственная скоплению большого количества незнакомых людей, не объединенных единой целью. Солдат, назвавшийся старшиной нашей палатки, назначил двух дежурных, в обязанности которых входило всю ночь топить буржуйку, стоявшую в дальнем углу палатки, и исчез. Кое-кто попытался продолжить проводы в армию, разболтав в воде зубную пасту «Поморин», и пустив круговую, но навыка употребления подобного напитка оказалось недостаточно и выпитое пошло назад. Вечеринка сама собой прекратилась. К вечеру сильно похолодало. После дня, наполненного суетой и разнообразными впечатлениями, будущие солдаты повалились на нары и, прижавшись друг к другу, сумели кое-как заснуть.
Проснулся ночью от холода. Буржуйка не горела. Народ храпел на нарах вповалку, источая запах перегорелого «Поморина» и грязных носков. Дежурные где-то затерялись. Спички у меня в кармане были, и я сумел растопить печку. Закурил и сел у огня, вспоминая тебя и Москву. Когда бок буржуйки раскалился докрасна, и от нее по всей палатке потянулось тепло, я вернулся на свое место. Из-за того, что в сорокаместной палатке было около восьмидесяти новобранцев, мое место на нарах, естественно, оказалось занято. Пришлось расталкивать храпящих соседей, ужом вворачиваясь в образовавшуюся щель. Кое-как угнездился, положил голову на чей-то рюкзак, укрылся пальто и провалился в сон.
Побудка ударила по нервам непривычно рано. Подъем в шесть утра по армейскому распорядку для вчерашних гражданских людей показался безжалостным насилием над личностью. Кое-кто попытался оставаться в палатках, но старшины пинками и матом выгоняли их и ставили в неровный колеблющийся строй. Всех погнали к рукомойникам, расположенным на краю площадки, и ледяная утренняя вода прогнала остатки сна.
Два раза в день новобранцев водят в столовую. Построив роты перед входом, старшины подают команду: «Справа по одному, в столовую бегом, марш!» Боец влетает в столовую, впопыхах ищет место на лавке за столом, находит на столе миску, ложку и ожидает еду. Есть хочется сильно. Из большой кастрюли половником – «разводягой» наливают щи, накладывают кашу. Не успел, как следует запустить ложку в кашу, как слышишь команду «Встать! Выходи строиться!» - на очереди уже следующие роты. Завтрака или обеда хватает ненадолго, и уже через пару часов будущим воинам снова хочется есть.
Самое тяжелое и неприятное впечатление от первых дней в армии – это полное безделье и неизвестность. Несколько сотен молодых парней, собранных за колючей проволокой, не знают чем себя занять. Быта, как такового, нет, поэтому нет и никаких бытовых обязанностей, не считая топки буржуйки, пилки и колки дров для нее. Как в любом случайном сообществе время от времени возникают конфликты, а также образуются временные коллективы. Коллективно легче отстаивать свои интересы. Ты изловчился достать в столовой для соседа ложку, а он для тебя пайку хлеба. И еще неизвестно, что в этот момент более ценно.
С утра до вечера в среде новобранцев циркулируют различные слухи относительно их будущей судьбы, один другого невероятнее. Все знают, что им предстоит служить за границей. Неизвестно где. Уже третий год идет война в Афганистане, но в военкомате сказали, что туда идут специальные наборы, проходящие через учебную часть на станции Фергана. Поэтому нас это не касается. Мы поедем в другую сторону. Так, что Венгрия, Чехословакия, Польша или ГДР ждут нас. Скоро уже почти неделю.
Вечером одного из дней нашу роту вывели за ворота части и скорым маршем повели на Пролетарку в баню. После нескольких дней, проведенных за колючей проволокой, город смотрится празднично и непривычно. Перезваниваются трамваи, а мы рядами идем по проезжей части, и автомашины уступают нам дорогу. В вестибюле бани стоит телефон, и, помывшись, многие бросились к нему, чтобы позвонить. Выше всего в армии ценится возможность получить весточку из дома. Будущие солдаты это уже прочувствовали и теперь многие торопятся сообщить родным и близким, что живы и здоровы, а заодно и узнать последние новости. Понимая это, старшины закрывают глаза на то, что к телефону выстроилась целая очередь. Вахтерша сочувственно качает головой: «Звоните, сынки, звоните». И дает свои двушки тем, у кого их не оказалось.
Ночью на палаточный городок обрушился снегопад и уже к утру и земля, и крыши палаток были укрыты белым покрывалом. К заготовке дров утром добавилась расчистка от снега дорожек городка. Этим же утром после завтрака нас не вернули в палатки, а привели к длинным серым складам. Снова: «Справа по одному, бегом, марш!» и вот мы уже перед высокими стопками обмундирования. Портянки, белье, ПШ, сапоги, шапка, шинель, ремень. Одеваешь, наматываешь, обуваешь, подпоясываешься. На шинели зеленые полевые погоны. Говорят, что гражданское, отправят домой родителям, мол, дайте адрес. Но все понимают, что отправлять никто ничего не будет, поэтому просто бросают гражданское в общую кучу на полу. Выходят из склада и встают в строй все уже непривычно однообразные, а потому неузнаваемые. Придя в лагерь, обнаруживаем, что оставленные на нарах вещмешки, рюкзаки и чемоданы выпотрошены, а все ценное из них разворовано. Пользуясь тем, что в палатках не было дежурных, солдаты местной части собирали себе «на дембель».
Теперь уже мы все понимаем, что скоро в дорогу. В последний вечер, раздобыв механическую машинку для стрижки волос, желающие постриглись «под ноль». Шапка непривычно крутится на лысой голове. Морозный воздух забирается под нее и холодит неприкрытую волосами кожу. Яркие звезды смотрят на нас с черного ночного неба. Когда мы снова увидим его, небо России?
Я буду писать тебе, когда получится и отправлять письма, как придется. Думаю, своего адреса у меня еще долго не будет. Но ты все равно, пиши.
Письмо 2. Дорога на Франкфурт
Здравствуй!
Выдалась свободная минутка, и я снова пишу тебе письмо. Предыдущее письмо на пересылке мне удалось отдать женщине, которая работала в части и шла в город вечером, накануне нашего отлета. Надеюсь, что оно дойдет к тебе.
На следующее утро в наш палаточный городок пришел офицер со списком. Он стал выкликать многих моих новых знакомых из нашей палатки. Оказался в этом списке и я. Нам приказали построиться с вещами. Рассовав по карманам то немногое, что осталось после вчерашнего грабежа, и второпях распрощавшись с остающимися, мы встали в строй. Нас снова повели к уже знакомым складам. Здесь каждому выдали вещмешок с буханкой хлеба и несколькими металлическими банками. После этого, уже не заходя в палаточный городок, нас повели к воротам части. Выйдя в город, быстрым шагом, почти бегом мы преодолели расстояние до ворот аэродрома. Городская улица осталась позади. Оказавшись за воротами аэродрома, офицер, сопровождавший нас, преобразился. В его голосе зазвучал металл: «Подтянулись! Раз! Раз! Раз, два, три. Левой, левой! Раз, два, три!» Расползшийся было после бега, строй новобранцев подобрался. Над головой расстилалось бездонное синее небо, вокруг лежал белый снег, сверкающий и искрящийся на солнце, а мы шли навстречу своей судьбе в волнующую неизвестность.
Когда через пятьсот метров расступились кусты, на летное поле уже вышло какое-то отдаленное подобие военного строя. Здесь среди тяжелых пузатых транспортных «Антеев», возвышаясь посередине взлетной полосы, стоял пассажирский «Ту-154», стройный и изящный. Но, в отличие от гражданских аэропортов, к его борту был подан не парадный и пологий пассажирский трап, а какая-то конструкция с почти вертикальной лестницей и узкой площадкой наверху, напротив двери самолета. Около него стояла группа офицеров, провожавшая нас в дальнюю дорогу. Снова «Стой. Смирно!» Заключительный инструктаж на родной земле. В качестве новшества, в дополнение ко многим другим запретам, которыми нас пугали всю последнюю неделю, нам было заявлено, что мы не должны иметь на руках советских денег. А иначе считается, что имеют место незаконные валютные операции! И уголовная статья! После этого прозвучала команда на посадку.
Цепляясь за перекладины лестницы руками и ногами, по очереди забираясь на верхнюю площадку технического трапа, новобранцы разворачивались лицом к Родине и, запустив руку в карман галифе, вытаскивали в пригоршне смятые бумажки и мелочь. Широко размахнувшись, они швыряли деньги на бетон аэродрома, и по плитам посадочной полосы разлетались рубли, трешки и пятерки, скакали серебро и медь. Совершив, таким образом, ритуал освобождения от мирских искушений, законопослушный новобранец исчезал в двери самолета.
Дверь самолета захлопнулась. Запели турбины. «Ту» начал свой разбег по полосе и быстро оторвался от нее. Летчик, видимо, решил, что с молодежью, заполнившей салон его воздушного судна, не стоит слишком церемониться, и сразу после отрыва от полосы задрал нос самолета и начал быстрый набор высоты. Кое-кто, надеявшийся рассмотреть с небес отчий дом, оказался разочарован, обнаружив через пару минут в иллюминаторе лишь облака. Волнения и неустройство последних дней дали о себе знать, и через несколько минут весь пассажирский салон уже спал.
Не знаю, как кто, а я проснулся, когда самолет уже катился по посадочной полосе. За стеклом иллюминатора зеленело лето и ветерок трепал листья деревьев. Через уши, заложенные после посадки, не менее лихой, чем взлет, мне все-таки удалось услышать: «… Германия». Секретность кончилась.
Не успели мы оказаться на земле, как снова раздалась команда на построение. Самолеты садились один за другим. Ошалевших от смены обстановки новобранцев строили и вели к соснам, под которыми стояла колонна «Уралов» с брезентовыми тентами. Офицеры распределяли нас по автомобилям, попутно проводя перекличку. После команды «По машинам» мы оказались в кузове одного из «Уралов», сидя на жестких деревянных лавках лицом к заднему борту автомобиля. По мере прилета самолетов, колонна заполнялась все новыми и новыми новобранцами. Спустя несколько часов, когда уже почти стемнело, автомобили тронулись.
Из-под брезентового тента не видно почти ничего, кроме фар идущего следом «Урала». Иногда на повороте становятся видны сосны, выхваченные снопом света. Колонна движется со скоростью около шестидесяти километров в час, но сидящих в кузове все равно ощутимо потряхивает. Сколько мы ехали? Недолго, по ощущениям, чуть меньше часа. Часы на руке в полной темноте, царящей в кузове, было не рассмотреть. Дорога почти постоянно шла лесом.
Деревья расступились, и машины выехали на поле. Спрыгнув из кузова, мы увидели поезд, стоящий на пустом месте. Не было ни вокзала, ни платформы. Около каждого из автомобилей оказался офицер, быстро произведший перекличку и направивший нас к одному из пассажирских вагонов. Вагоны выглядели непривычно маленькими. Спустя короткое время поезд тронулся.
Так мы оказались в «вертушке». В одну сторону она везет новобранцев, а возвращается с солдатами, отслужившими свои сроки, «дембелями». Мы жадно вглядывались через вагонные окна в новые для нас черты незнакомой страны. Стояла глубокая ночь. Поезд шел небыстро. За окном проплыла станция, состоящая из нескольких каменных домиков. Все небольшое, очень аккуратное. Было безлюдно. На пассажирской платформе рядами стояли… велосипеды. Несколько десятков велосипедов стояли в каком-то металлическом приспособлении около каменной стены. И ни одного человека! «Темплин» - прочитал кто-то табличку с названием станции, написанную латинскими буквами. Постепенно поезд ускорял ход. Немецкая ночь неслась за окнами. Я незаметно для себя заснул.
Не знаю, сколько спал. Проснулся от того, что за окнами зажглись фонари. Стояла ночь. Поезд, перестукиваясь на стрелках, вползал на какую-то большую станцию. Остановился около пассажирской платформы. Послышалась команда «Из вагонов!» Поеживаясь от ночного холода, забирающегося под шинель после теплого вагона, мы вышли на перрон. Все пути были заполнены миниатюрными вагонами и локомотивами. С платформ, стоящих на соседнем пути, в нашу сторону смотрели дула самоходок. Спустя какое-то время нас построили в колонну, и повели по городу.
Под ногами лежала мощеная мостовая, скользкая, как лед, после недавнего дождя. Шум шагов от тысяч ног разносился над спящим городом. В воздухе плыл пряный запах мокрой листвы. Постепенно светало. Мы шли улицами, застроенными маленькими аккуратными домами. Они стояли чуть в глубине, отделенные от улицы небольшими палисадниками, засаженными ровно подстриженными кустами, растущими за невысокими живописными оградами. Одна из калиток открылась и из нее вышла женщина со щеткой в руках. Женщина принялась мыть щеткой тротуар напротив своего палисадника, покрывая брусчатку мыльной пеной. По мере того, как мы дальше шли по улицам, все больше женщин выходило из домов мыть тротуар. Они смотрели на длинную колонну молодых парней, одетых в серые шинели, проходящих мимо них.
Мы прошли еще несколько перекрестков, свернули и оказались перед большими железными воротами. Когда ворота раскрылись, увидели массивные стены многоэтажных казарм из красного кирпича и широкий плац, огороженный стенами домов и сетчатым ограждением. Снова построение, перекличка и команда: «Вольно! Разойдись». Мы оказались во Франкфурте-на-Одере, на одной из основных пересылок Группы Советских войск в Германии. На какое-то время мы здесь, видимо, задержимся. Здесь же я услышал слова «полевая почта». Повеяло чем-то знакомым с детства из старых военных кинофильмов, помнишь: «…когда приходит почта полевая…». Теперь это про нас. Пиши.
Письмо 3. Пути, которые нас выбирают
Здравствуй!
Снова выдалась свободная минутка, и я пишу тебе письмо. Справедливости ради нужно сказать, что свободных минуток у меня сейчас больше, чем достаточно. Мы снова маемся от безделья, но, в несопоставимо более комфортных условиях, чем в Союзе. На плацу с утра до вечера находится несколько тысяч новобранцев. Они разбились на небольшие группы, сформировавшиеся и окрепшие в дороге. Кое-кто сидит на корточках. Большинство стоит, облокотившись на поручни или опершись на стены. Каждый зорко бережет свой вещмешок. Периодически, то возникает, то затухает вялый разговор. Кто-то ищет земляков. Большинство не знает, чем себя занять. Через высокие заборы и стены на плац не проникает никакой посторонней информации. Удивительно, но пока нет и никаких слухов, никто ничего не знает.
Сюда, на плац, приходят «покупатели» из воинских частей. Здесь же проходят импровизированные экзамены на профессиональную пригодность. Вот на турнике добровольцы, желающие попасть в десантные войска, делают подъем переворотом под внимательным взглядом капитана в синем берете. Болельщики хором считают. Норматив - двадцать раз. Пытаются сдать норматив многие, получается мало у кого. Наконец, отобрав потребное количество новобранцев, капитан исчезает.
Одна из основных воинских специальностей в Группе – водители. Поэтому из военкоматов сюда направляют большое количество выпускников различных курсов ДОСААФ. Усатый майор с черными петлицами, на которых изображены крылышки, руль и колеса, окруженный соискателями, ведет с ними узкоспециальный разговор. Видимо, он не получает нужных ответов на свои вопросы, потому что отсев среди кандидатов большой. Отвергнутые новобранцы возвращаются к своим приятелям, ворча что-то под нос. Время от времени возникают офицеры и прапорщики с различными вопросами, например: «Художники есть? Кто может рисовать?». Периодически приходят офицеры и начинают выкликать новобранцев персонально по списку. Собрав команду, уводят ее в неизвестность.
Безделье угнетает, хочется разнообразия. Поэтому, когда неподалеку снова начинается поиск художников, я предлагаю свою кандидатуру, надеясь на свое чертежное корабельное образование. Офицер ведет меня в здание, расположенное рядом с плацем. В кабинете он предлагает мне лист бумаги и карандаш, требуя написать на нем какое-то праздничное поздравление. Пишу требуемое чертежным шрифтом, стараясь соблюдать стандартное написание букв курсивом. Видимо надпись офицера устраивает, потому что через несколько минут в сопровождении местного солдата с красными погонами я попадаю в небольшое помещение, где находятся еще несколько десятков новобранцев. Так я попал в «группу подполковника Ситникова».
Безделье здесь сдобрено высокой степенью комфорта. Собранные в группу новобранцы не торчат, как все с утра до вечера на плацу, а сидят, или лежат на нарах в помещении, выходя из него только в столовую под командой солдата в красных погонах или в туалет. Оказавшись в замкнутом пространстве, оторвавшись от земляков, новобранцы начинают мало-помалу знакомиться между собой. Большинство из собравшихся здесь призывалось с Украины или из Белоруссии. Из Московского военного округа я один. Степень неизвестности здесь ничуть не меньше, чем на плацу, но ждать будущих изменений своей судьбы куда менее утомительно.
Утром одного из дней ко мне подошли два офицера. Дотошно изучив мои анкетные данные, они снова заставили меня писать различные фразы чертежным текстом. Через час приказали собираться с вещами. Вечером я вместе с другими новобранцами сидел в ПАЗике, катящемся по автобану на запад. Через час свернули, и за окнами замелькали утопающие в зелени уютные немецкие городки. За окном проносились таблички с названиями Рангсдорф, Гросс Махнов, Цоссен. Остановились перед КПП.
Так я оказался в Вюнсдорфе – большом русском городе, где располагается штаб Группы Советских войск в Германии. Он поделен на сектора, отделенные друг от друга заборами. Пока шли до места, нам пришлось пройти пять или шесть КПП. Наконец мы оказались в большом военном городке, где по периметру стояли многоэтажные здания, в которых размещаются казармы. Здесь мне предстоит пройти карантин, прежде чем я приму присягу и стану полноценным солдатом. Пиши.
Письмо 4. Вюнсдорф – Берлин – Миксдорф
Здравствуй!
Моя судьба совершила сложный пируэт: произошел ее поворот даже не на триста шестьдесят градусов, а значительно круче. Но обо всем по порядку. В предыдущем письме я писал тебе, что оказался в Вюнсдорфе – городе, где расположен штаб ГСВГ. Меня отобрали офицеры какого-то из подразделений штаба, я, впрочем, даже не успел узнать, какого. Вечером того же дня, как мы приехали, я, вместе с другими пассажирами нашего автобуса, оказался в длинном коридоре большой многоэтажной казармы. В городке, состоящем из нескольких таких казарм, располагался Полк охраны Штаба ГСВГ, а на одном из этажей в этой казарме – карантин. Карантином называется место, где находятся новобранцы между моментом прибытия в часть и торжественным днем принятия Присяги. После принятия Присяги они станут молодыми солдатами и перейдут в боевые подразделения, а карантин, таким образом, расформируется. А пока новобранцы собраны в одном месте и отданы под неусыпный надзор сержантов. Весь карантин разбит на роты. В нашей роте сержантов четверо. Все они моложе меня. «Живи по уставу – завоюешь честь и славу!» - гласит плакат над дверями казармы, и это не пустые обещания. Во время наших скитаний по пересылкам мы услышали множество легенд о взаимоотношениях солдат различных сроков призыва. Кое-что довелось увидеть своими глазами, кое-кто ощутил это на собственной шкуре. ГСВГ – «Год Служи, Второй Гуляй» – рефреном повторяли солдаты каждой части, куда приводила нас дорога. Служить можно по-разному. В Полку Охраны служат по уставу. Особенно, в карантине. На практике это заключается в том, что солдат может перемещаться только бегом, периодически переходя на строевой шаг с отданием чести. И так от подъема в шесть до отбоя в десять. Сразу после побудки сержанты ведут нас в физкультурный городок, который закреплен за нашей ротой. Сначала мы пробегаем несколько кругов по стадиону. На соседних городках тоже занимаются солдаты. Турники, шведские стенки, висящие штанги, заменяющие канаты, параллельные брусья – все к нашим услугам. Мы подтягиваемся, карабкаемся, качаем пресс и идем на руках, цепляясь за поперечины, расположенные высоко над землей. Через полчаса зарядка заканчивается. Уборка помещения казармы и вот уже роты идут в столовую. Завтрак пролетает незаметно, почти не оставляя воспоминаний желудку. Вместе с завтраком заканчивается утро, и начинается солдатский день. Солдат не должен сидеть – у него на это нет времени. Все время уходит на физическую подготовку, строевые упражнения на плацу и полосу препятствий. В промежутках все убирают казарму или территорию вокруг нее. Плац огромный. В одном из его углов, расчерченном на квадраты, с утра до вечера тренируются высокие статные солдаты. Проходят маршем, чеканя шаг, возлагают венок, поворачиваются и идут с деревянными палашами, поднимая ногу выше пояса. Это Рота Почетного Караула тренируется перед поездкой в Тиргартен – на территорию Западного Берлина, где они два раза в год возлагают венки на братскую могилу советских воинов, похороненных в сорок пятом году. Солдаты Почетного Караула проводят на плацу ежедневно по многу часов. Новобранцы шепотом передают друг другу рассказы об их отбитых от бесконечной маршировки почках и крови в моче. И молятся, чтобы их миновала чаша сия. Полоса препятствий точно такая, как в передаче «Служу Советскому Союзу!» Мы карабкаемся на стены, ныряем в окопы и траншеи, бежим по лабиринтам и скачем по металлическим лестницам. Пока без оружия – оно нам не положено. Но от этого не легче. После двух часов на полосе препятствий ноги почти отказываются служить. Поэтому уборку газона в городке от опавших листьев все воспринимают, как заслуженный отдых. Быстро пролетает осенний день. Вечером мы пришиваем к ПШ погоны и подворотнички, чистим сапоги и бляхи ремней. И вот уже вечерняя поверка. Кажется, что после трудного дня достаточно коснуться головой подушки, и ты тут же заснешь. Но огромная лампа зажигается над дверью солдатской спальни, заливая все помещение синим мертвенным светом. Кажется, что этот свет проникает даже под закрытые веки. Я не помню, спал ли я там ночами. Конечно, спал, но сон больше напоминал бред. В один из дней голову разломило острой болью. Хорошо зная, что это такое и чем оно мне грозит, я доложился сержанту и был отправлен в санчасть. Врач, матерясь сквозь зубы, измерял мое давление, смотрел глазное дно и, в конце – концов, спросил, как я вообще сюда попал? Будучи взрослым человеком, я не стал говорить о плане в военкомате и вспоминать о священном долге защитника Отечества, а сразу перешел к более насущному для себя вопросу, спросив: «И куда мне теперь?» Поразмышляв, врач сказал: «Комиссовать нужно…» И вернул меня в роту. Спустя непродолжительное время около меня возник один из офицеров, привезший меня сюда. Больше всего в этот момент он напоминал побитого пса. По всей видимости, ему сильно досталось за брак в работе, выразившийся отборе в недоброкачественного новобранца, и он должен был исправить допущенный промах. И вот уже мы вместе с ним шагаем к станции, откуда двухэтажный поезд, наполненный немцами, понес нас все дальше и дальше от Вюнсдорфа.
В любом путешествии есть своя прелесть. Даже если не знаешь, куда едешь. Разговор не клеился, и я предпочел смотреть в окно. За окном расстилалась незнакомая страна, кругом меня окружала чужая жизнь. И это было очень интересно. Скоро стали видны взлетающие и садящиеся самолеты, и поезд остановился на станции Шенефельд. Это был уже Берлин. Здесь мы пересели на «эсбан» - городскую электричку, больше всего напоминающую наземный метрополитен. Отличие состояло лишь в том, что по одной станции проходили электрички в разных направлениях. Подошел поезд, двери открылись, и станцию заполнила толпа людей. Двери закрылись, поезд умчался, и станция на несколько минут обезлюдела. У экономных немцев двери вагонов открывают сами пассажиры, просто потянув их в сторону за ручку. Закрываются двери принудительно. Подошел наш поезд, и мы вместе с немцами вошли в вагон. Электричка деловито бежала по городу, постукивая на стыках рельсов. Кое-где попадались развалины домов, стоящие, по-видимому, с войны. Пересадки с линии на линию в Берлине происходят быстро, можно сказать, стремительно. Ты только что ехал на север и уже мчишься на восток. Вверх – вниз, направо – налево. Приехали, выходим! Станции небольшие аккуратные, накрытые сверху ажурными фермами, поддерживающими крышу. На перроне будочки, в которых продается все: от сосисок, кофе и шнапса до журналов и презервативов. Около одной из будочек мы остановились. Офицер купил две порции сосисок со сладкой горчицей, и мы наскоро перекусили. После снова сели в электричку. На этот раз ехали недолго. «Осткройц» - сказал офицер, и мы оказались на вокзале. Спустя короткое время мы сидели в поезде, который помчал нас прочь от столицы. Ближе к вечеру мы вышли во Франкфурте-на-Одере. Это был пассажирский вокзал, а не та станция, на которую мы приехали несколько недель назад. И нам не пришлось идти пешком по мощеным мостовым. Мы просто сели на трамвай. Я не успел оглянуться, как снова оказался на знакомой уже пересылке. Здесь мы распрощались, и офицер исчез из моей жизни навсегда. Меня снова отвели в помещение, где размещалась «группа подполковника Ситникова». Но здесь было безлюдно. И казарма молчала, погруженная в темноту. В длинном коридоре светило только несколько дежурных лампочек. Пересылка закончила свою работу, самолеты больше не летали. Я растянулся на нарах погруженный в невеселые мысли: неизвестность была хуже всего. Я понимал, что выпал из отлаженного механизма, который дал на моей персоне сбой и выбросил меня на неопределенную траекторию. Я был никому не нужен в далекой чужой стране, хотя и в родной Советской Армии. По поводу комиссования иллюзий я не питал: не для того меня призывали и везли сюда, чтобы просто так отпустить. Следовало снова ждать каких-то изменений в судьбе. И они не замедлили произойти.
Было совсем темно, когда за мной пришел солдат и позвал за собой с вещами. Во дворе стоял зеленый автобус, в котором были два человека: солдат – водитель и прапорщик. Мне приказали сесть в салон, и автобус быстро покатил по улицам Франкфурта. Через четверть часа город остался позади. За окнами потянулся черный лес. Только свет фар выхватывал впереди асфальтовое полотно дороги. Повороты следовали один за другим, и я вскоре потерял представление о направлении, в котором ехал автобус. Так мы ехали довольно долго, пока лес не расступился, и за окном не промелькнула спящая деревенька с черными окнами домов. Мы проскочили через железнодорожный переезд, за которым деревушка закончилась. «Миксдорф» - прочел я на белой табличке, перечеркнутой полосой. Автобус снова оказался в лесу. Еще несколько поворотов и фары осветили металлические ворота со звездами. Несколько фонарей тускло освещали асфальтовую дорогу, уходящую между деревьями. Автобус остановился возле аллеи, обсаженной чахлым кустарником. «Выходим» - сказал прапорщик. Через сто метров мы подошли к приземистому одноэтажному зданию, с освещенными окнами и вошли в него. Так я прибыл к своему новому месту службы. Думаю, что задержусь здесь надолго. Пиши.
Письмо 5. Карантин – Присяга
Здравствуй!
В предыдущем письме я описал тебе свой вояж от Франкфурта до Франкфурта. После этого я оказался в лесу. Здесь внутри периметра из колючей проволоки, среди соснового бора расположена небольшая военная часть. Нас немного – всего два взвода, каждый численностью до полуроты. Один взвод – это взвод охраны. «Волки» - на местном жаргоне. Второй взвод состоит из различных специалистов: водителей, операторов, машинистов и других прочих. Есть кочегары. Есть свинарь. На местном наречии эта пестрая компания именуется «Техсброд» или официально «технический взвод». «Волки» несут караульную службу на периметре по принципу: «Через день – на ремень». Это значит, что они ходят в караул ежедневно. Один день в карауле одна половина взвода, на следующий день – другая. Сегодня сменился – завтра заступаешь. Специалисты заняты каждый своим делом. Водители – почти каждый день в рейсе. Операторы с утра до вечера находятся на технической территории, изрытой капонирами. Машинисты обслуживают свою технику в парке, чтобы на учениях она не подвела. Кочегары круглосуточно топят котлы в котельной, загружая в них тачки буроугольного брикета. Свинарь «командует» фермой, где в загонах лежат толстые матки с выводками поросят, а в отдельном вольере ходит огромный хряк, почти волочащий по земле свое мужское «хозяйство». В обычное время каждый взвод живет в своей половине одноэтажной казармы. Но сейчас оба взвода переселены в одну половину, а в другой располагается карантин. Карантин – это мы, двадцать душ, именуемых на местном сленге «зубцами». Командуют нами двое: младший сержант и ефрейтор. Иерархия солдатского сообщества в ГСВГ, как и во всей Советской Армии, состоит из четырех периодов службы. Солдаты каждого периода именуются по-разному, в зависимости от места, вида и рода войск. Здесь новоприбывшие - «зубцы». Они бесправны. У них есть только обязанности. Главная обязанность – это работать от подъема до отбоя. А также ночью. Через полгода они станут «зубами», приобретя новое наименование но при этом почти не получив никаких прав. «Год служи – второй гуляй» - в нашем лесу этот принцип возведен в ранг абсолюта. Если солдата нашей части спросить: «Что такое Устав?», он ответит: «Книжка в Ленинской комнате». В остальном, жизнь регулируется неписаным сводом правил, щедро уснащенным внешней атрибутикой. Отслужив целый год, «зубы» становятся «стариками», начинающими ощущать свое человеческое достоинство после года бесправной жизни. К сожалению, ощущая свое достоинство, они усиленно попирают чужое. Это направлено, исключительно, на молодых солдат, а также их коллег, отслуживших полгода. «Старики» играют роль, своего рода, приводной пружины местной солдатской жизни, приводя в движение сложный механизм солдатского коллектива. Эта пружина работает полгода. В нашей части есть такая традиция. Увольняющиеся в запас солдаты в день отправки садятся в автобус с выключенным двигателем. Собравшиеся вокруг «старики» катят автобус по центральной дороге около пятисот метров и выталкивают его за ворота части, где автобус включает мотор и уезжает. Все. С этого момента «старики» становятся «дедами ГСВГ» и им почти ничего «не положено». Им «не положено» работать, за них это делают солдаты первых двух периодов службы под строгим надзором новых «стариков». Им «не положено» стирать, гладить и подшивать свою форму: это есть, кому сделать. К утру молодежь все приготовит и аккуратно сложит на табуретке. Им «не положено» чистить картошку в наряде по кухне. И много чего еще «не положено». Но техника, закрепленная за ними, обслужена, оружие вычищено, конспекты для политзанятий написаны. С утра до вечера молодые солдаты трудятся «за себя и за того парня». А «тот парень» готовит «дембельский» альбом с фотографиями, картинками и тисненой надписью на обложке: «Воспоминания о моем пребывании в ГДР», любовно украшает парадную форму, оборудуя ее аксельбантами и другими атрибутами, не предусмотренными уставами. Он спит за троих, ест за четверых и развлекается, как только ему приходит в голову. Источник развлечения, как правило, единственный – молодые солдаты первых двух периодов службы. Они считают «дедушке» количество дней до приказа об увольнении его в запас, поют ему своеобразные колыбельные песни, тексты которых нужно писать, исключительно, на заборе, потому что бумага такое не выдержит. Они сдают ему вождение на табуретках, устраивают гонки под кроватями и выкидывают множество других различных штук, на которые только способна фантазия «деда». Выспавшись за день, он ночью особенно активен и изобретателен. Подогревают его фантазию и воспоминания о том, что ему приходилось делать, когда он был молодым солдатом. Ближе к утру «обмен опытом» заканчивается, и у молодых солдат есть пара часов, чтобы привести себя в порядок и чуть-чуть поспать. Естественно, поддержание такого режима жизни у молодых солдат целиком и полностью лежит на «стариках», которые для этого прибегают к различным формам насилия, наказывая молодняк, как за реальные допущенные промахи, так и просто, для профилактики. Кроме коллективного обслуживания старших младшими, есть еще персональное закрепление молодых за отдельно взятыми старослужащими. Несколько молодых отдают определенному «дедушке» большую часть причитающегося им денежного довольствия в марках ГДР. Оставшихся денег едва-едва хватает на ткань для подшивки подворотничков, гуталин для сапог и зубную пасту. А «дедушка» тщательно и придирчиво комплектует подарками домой хранящийся в каптерке «дембельский» чемодан с надписью на боку крупными буквами «DDR» в белом овале, что обозначает собой аббревиатуру «Германская Демократическая Республика» на немецком языке. В обязанности «деда» входит «переводить» своих подшефных с периода на период. Этот «перевод» осуществляется путем нанесения надлежащего количества ударов по ягодицам бляхой солдатского ремня, после чего на солдатском заду долго не проходят синяки в форме красных звезд, символизирующих произошедшую трансформацию. «Перевод» же из «стариков» в «деды» осуществляется «ниткой через подушку», что, по всей видимости, должно символизировать максимальную степень уважения. За сто дней до приказа об увольнении в запас «деды» бреют голову наголо. Подразумевается, что в следующий раз они будут стричься уже в гражданской парикмахерской. После приказа «дед» не ходит в наряды и в караул. Он получает от командования части «дембельский аккорд» - работу, которую должен выполнить непременно сам. Обычно эта работа растягивается на две-три недели, а то и на месяц. Считается, что сделанное остается части на добрую память, поэтому халтурить при выполнении «дембельского аккорда» не принято. После его окончания солдаты переодеваются в «парадку», берут в каптерке свои чемоданы, получают в штабе документы и садятся в автобус. Их служба заканчивается, и начинается дорога домой. Вот такая жизнь ждет нас после карантина, а пока у нас один воинский начальник – младший сержант третьего периода службы. Он и его напарник – ефрейтор только что перешли в категорию «стариков». Оба они попали в нашу часть после Школы вожатых караульных собак в Дмитрове вместе с воспитанными ими за полгода немецкими овчарками. По всей видимости, им пришлось несладко и там, и здесь, поэтому оба они, по повадкам, мало отличаются от своих лохматых четвероногих воспитанников. Всю накопившуюся за год отрицательную энергию выплескивают они на «зубцов», попавших в их безраздельную власть. Карантин состоит, в основном, из «хохлов» - украинцев из Сумской и Днепропетровской областей. Есть несколько «бандер» - «западенцев» - жителей западной Украины. Русских мало. Зато есть один парень из Башкирии по имени Салават. Из Московского военного округа нас двое, - я и Федор. Он моложе меня на четыре года и уже женат. Так как я попал в армию после института, то оказался самым старшим среди солдат части. Мои сверстники давно отслужили и демобилизовались. К тому же я приехал в часть уже в погонах, что в первый момент несколько дезориентировало местное общество относительно моего периода службы. Но все быстро стало на свои места. Я сменил красные погоны и петлицы на местные черные и стал, как все. Каждое утро на зарядке мы бегаем вокруг части кросс длиной три километра, распугивая зайцев и косуль. Зайцы удирают от нас по лишенному подлеска сосновому бору, забавно подбрасывая белые хвостики. Косули стоят, с любопытством глядя в нашу сторону, и убегают, когда до толпы бегущих солдат остается не больше ста метров. Сержант злобствует, заставляя на середине пути идти всех «гусиным шагом» по нескольку сот метров, пытаясь добиться, таким образом, безусловного повиновения. То же происходит в казарме и на занятиях. Хохлы трусят, подлизываются к нему, унижаются. Особенно усердствуют в этом те, кто некрепок физически. Сержант таких выделяет и концентрирует на них свое внимание, попутно растирая их самолюбие в дорожную пыль. Среди карантина почти нет «чувства локтя» - коллективизма, позволяющего оставаться человеком, перенося тяготы и лишения. Применяемый сержантом стандартный армейский подход ответственности «всех за одного» порождает среди слабых людей озлобленность друг на друга, извлекает на поверхность самые неприглядные черты их личности. Мне легче, чем всем остальным. Пять лет, проведенных мной в общежитии среди чужих людей, обеспечили необходимый опыт и запас прочности, которые дали возможность морально противостоять нашему «воинскому начальнику», а спортивная подготовка позволила неплохо переносить задаваемые им физические нагрузки, несмотря на постоянные головные боли. В конце – концов, у нас, как когда-то на пересылке, сформировался небольшой коллектив, благодаря которому мы смогли более – менее сносно существовать в сложившейся обстановке. В этом коллективе, кроме меня и Федора, оказался Салават и еще несколько человек духом покрепче. Мы стали помогать и поддерживать друг друга, несмотря на постоянные попытки сержанта расколоть наше сообщество. Вечерами во время чистки оружия или каких-либо бытовых дел, мы сдвигали табуретки, садились в кружок и разговаривали. Вспоминали о доме. Рассказывали друг другу забавные истории. Часто я пел наши походные и студенческие песни, позволяющие мысленно перенестись в такую прекрасную далекую мирную жизнь. Наиболее слабым звеном в нашей компании оказался Федор. Он сильно тосковал по своей семье и по Москве. Как многие москвичи, он вызвал своим столичным происхождением дополнительную неприязнь сержанта – ярославца. Только поддержка нашей компании позволяла Федору выдерживать этот постоянный прессинг. Он часто просил меня спеть одну из песен, напоминавшую ему любимый город:
«Пройдет всего два года,
изменится лишь мода
и будем мы с тобой гулять в Москве,
пройдемся по бульварам,
заглянем в рестораны,
заглянем в рестораны и кафе»
И со слезами на глазах подтягивал:
«А там как прежде бьют фонтаны.
А по ночам горят рекламы.
Лишь только утром рано – рано
Там гаснут тысячи огней.
Мой милый друг не надо грусти -
Ведь в ноябре нас всех распустят.
Засни, и пусть тебе приснится
Любимый город твой – Москва».
До его ноября было еще целых два года… Жизнь в карантине не стоит того, чтобы ее описывать в письме. Мне кажется, что мы не стали в нем настоящими солдатами, не научились ничему, чего бы мы не умели до этого. Некоторые из нас за это время превратились в людей, начисто утративших чувство собственного достоинства. Кое-кто просто струсил и приспособился. Наибольшее уважение из всех вызывал Салават. Его не очень хороший русский язык стал постоянным объектом насмешек и издевательств со стороны сержанта. Моральное унижение часто сменялось физическим воздействием. Но Салават лишь гнулся под ударами, но не ломался. Только кожа все сильнее обтягивала его скулы. И глубже пряталась боль в раскосых глазах. Но не наушничал, не подлизывался к сержанту, не унижал других, более слабых. Однако все рано или поздно кончается. Заканчивается и наш карантин. Мы сдаем зачеты по боевой и политической подготовке, стреляем три пробных – семь зачетных, а потом по ростовым мишеням очередями и готовимся принимать присягу.
В Группе Советских войск в Германии Присяга, как и везде, в Советской Армии – праздник. Он отмечен даже в неписаном своде обычаев нашей лесной части. С вечера и до полуночи мы все приводим в порядок свое обмундирование, отглаживая форму и шинели, подшивая свежие подворотнички, начищая до блеска бляхи ремней и сапоги. Обитатели карантина в этот день встают не по команде «Рота, подъем! Через тридцать секунд, выходи строиться!» В этот день они поднимаются почти, как белые люди. После завтрака все, одетые в шинели, разбирают в оружейной комнате автоматы. Построение перед казармой, последняя проверка и, печатая шаг, молодые солдаты маршируют к плацу. Тяжелый АКМ висит на плече, вздрагивая в такт шагам. На плацу построены все солдаты, офицеры и прапорщики части, свободные от нарядов и караула. В отличие от частей, расположенных в Союзе, сюда на Присягу не приезжают гости. Их роль играют жены офицеров и прапорщиков, стоящие тесной цветной кучкой рядом с плацем. В середине плаца установлен стол, на котором лежит красная кумачовая папка с текстом присяги. Затянутый в портупею, в сапогах и при оружии начальник штаба по одной называет фамилии молодых солдат. Услышав свою фамилию, ты должен сказать: «Я». После команды: «Ко мне», чеканя строевой шаг, ты идешь к столу. Ты прибыл и доложил о прибытии. Сколько раз за время, проведенное в карантине, мы репетировали этот момент, сбивались с шага, останавливались, сильно не доходя до места или переступив условную черту. Но сейчас ты все делаешь, как нужно – тренировки не пропали даром. Ты берешь в руки папку, и, держа ее в одной руке, а другой рукой сжимая приклад автомата, произносишь слова, исполненные великого смысла: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…» Текст присяги отпечатан на листе роскошной мелованной бумаги, но мы знаем его наизусть. Произнеся последние суровые слова: «…Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся», ты расписываешься напротив своей фамилии. С этого момента ты настоящий солдат. Сделав поворот кругом, ты встаешь в строй и застываешь по стойке «Смирно», слушая, как присягают на верность Родине твои товарищи. По окончании церемонии все возвращаются в казарму. В карантине царит умиротворение. Откуда-то возник фотоаппарат, и все фотографируются на память. Это наши первые фотографии в армии. Согласно местным неписаным правилам, в этот день нельзя обижать и унижать молодого солдата, принявшего присягу, и молодежь чувствует себя почти людьми. Младший сержант, получивший благодарность от командования «За воспитание молодого пополнения», рычит существенно реже, чем обычно. Вечер посвящен дружескому общению между собой и написанию писем. Завтра мы перейдем каждый в свой взвод. И у нас начнется обычная армейская жизнь. Пиши.
Продолжение следует…