Главные вопросы
М. – Ваш огромный жизненный опыт и чтение философской литературы дали ответ на главные вопросы?
С.М. – Я с юных лет пытался осознать, с чем имею дело. Мне хотелось узнать все, что можно, о строении вселенной; хотелось решить, принимать в расчет только земную жизнь или и загробную тоже; хотелось выяснить, свободна ли моя воля, или мое ощущение, что я могу по желанию изменить себя, – пустая иллюзия; хотелось узнать, есть ли в жизни какой-нибудь смысл, или я сам должен наделить ее смыслом. И я стал читать подряд все, что имело отношение к этим вопросам.
М. – И Вы нашли все, что искали?
С.М. – Я читал и читал. У меня создавалось впечатление, что философы, независимо от их учености, их логики и сложных классификаций, держатся тех или иных взглядов не потому, что так им подсказывает разум, а потому, что эти взгляды вытекают из их темперамента. Ничем другим я не мог объяснить глубоких расхождений между их системами.
М. – Что Вы говорите! Как же быть?
С.М. – И тут я подумал, что, раз в философии нет универсальной правды, приемлемой для всех, а только разные правды для разных людей, мне надлежит сузить круг моих поисков и искать такого философа, чья система мне подошла бы, потому что мы с ним – люди одного порядка.
М. – Перечитав всех классиков и современников, Вы нашли такого автора?
С.М. – Я пришел к заключению, что никогда не найду той единственной, вполне меня удовлетворяющей книги, которую ищу, – не найду по той причине, что такой книгой может быть только некое выражение меня самого. И тогда, проявив больше смелости, нежели скромности, я решил, что должен написать ее сам.
М. – Вот это верно! Хотелось бы почитать!
С.М. – Я прекрасно понимал, что настоящую ценность она будет иметь только для меня самого; других же если и заинтересует, то лишь как изображение души мыслящего человека, прожившего более насыщенную и разнообразную жизнь, чем обычно выпадает на долю профессиональным философам. Я хотел позаимствовать из разных источников теории, удовлетворяющие не только мой разум, но – и это мне казалось важнее – всю совокупность моих чувств, инстинктов и предрассудков (предрассудков, столь глубоко укоренившихся, что их трудно отличить от инстинктов), а затем свести эти теории в систему, которую я считал бы для себя действенной и которой мог бы руководствоваться в жизни.
М. – Замечательно! Но где же книга?
С.М. – Но чем больше я читал, тем запутаннее казался мне предмет и тем больше я сознавал свое невежество. Особенно обескураживали меня философские журналы, где подробно обсуждались вопросы, очевидно, весьма важные, но мне, по неведению моему, напоминавшие содержание выеденного яйца. Все это убедило меня в том, что философия, по крайней мере, в наше время, – это дело, в котором дай бог разобраться специалистам, а постороннему нечего и надеяться постичь ее тонкости. Я отказался от своей затеи.
М. – Как жаль! Какой же выход?
С.М. – Обыкновенный человек подходит к философии практически. Он хочет узнать, в чем ценность жизни, как ему жить и какой смысл можно усмотреть во вселенной. Отказываясь хотя бы ориентировочно ответить на эти вопросы, философы отлынивают от своих обязанностей.
М. – Как Вы правы! Меня всегда поражало, почему в этом “лучшем из миров” так много зла!
С.М. – Одна из самых жгучих проблем, стоящих перед обыкновенным человеком, – это проблема зла. Зло вокруг нас – повсюду. Боль и болезни, смерть дорогих нам людей, преступления, грехи, разбитые надежды – всего не перечесть. И как же объясняют это философы? Одни говорят, что зло логически необходимо для познания добра; другие говорят, что самая природа мира предполагает борьбу между добром и злом и что они метафизически необходимы друг для друга. А как объясняют это богословы? Одни говорят, что Бог ставит на нашем пути невзгоды, чтобы укрепить наш дух; другие говорят, что он посылает их нам в наказание за грехи. Но я-то видел, как дети умирают от менингита. И я нашел только одно объяснение, которое говорит что-то как воображению, так и чувству.
М. – Неужели? В чем же оно?
С.М. – Это – доктрина о переселении душ. Как известно, она исходит из того, что жизнь не начинается при рождении и не кончается со смертью, но есть лишь звено в длинной цепи жизней, каждая из которых определена поступками, совершенными в предыдущих существованиях. Добрые дела могут вознести человека до небесных высот, злые дела могут низвергнуть его в адскую бездну. Счастья нужно искать в избавлении от цикла рождений, а покоя – в неизменном состоянии, называемом “нирвана”. Сносить жизненные невзгоды было бы не так трудно, если б верить, что они – необходимое следствие твоих грехов, совершенных в предшествующем существовании; и стремиться к совершенству тоже было бы легче, будь у нас надежда, что в другом существовании нам явится наградой более полное счастье.
М. – А Вы не находите, что, если человек не знает ничего о своей прошлой и будущей жизни, то в этих жизнях действует совсем не он, а кто-то другой, и ему в его скромном отрезке пути до этого другого нет никакого дела? Вы сами верите в эту теорию?
С.М. – Я могу только сожалеть, что поверить в это учение для меня невозможно.
М. – Проблема зла всегда связана с религией. Что Вы думаете по этому поводу?
С.М. – Я еще не покончил с проблемой зла. Она приобретает особое значение, когда спрашиваешь себя, есть ли Бог. Одно время я, как и все, увлекался астрономией. Что вызвало первоначальный творческий акт и что нарушило равновесие? Выходило, что мне не обойтись без концепции творца, а кто мог сотворить эту огромную, необозримую вселенную, как не существо всемогущее? Однако зло, которым полон мир, подсказывает нам вывод, что это существо не может быть всемогущим и всеблагим. Бога всемогущего мы вправе упрекнуть за зло этого мира, и смешно было бы взирать на него с восхищением или поклоняться ему. Но ум и сердце восстают против концепции Бога не всеблагого. В таком случае мы вынуждены предположить, что Бог не всемогущ; такой Бог не содержит в себе объяснения своего существования и существования созданной им вселенной.
М. – А Вы не боитесь Божьего гнева?
С.М. – Люди страстны, люди слабы, люди глупы, люди жалки; обрушивать на них нечто столь грандиозное, как Божий гнев, представляется мне в высшей степени бессмысленным. Прощать людям их грехи не так уж трудно. Стоит поставить себя на их место, и почти всегда можно понять, что толкнуло их на тот или другой недозволенный поступок, а значит, и найти для них оправдание.
М. – Конечно, можно понять, что именно кого-то толкнуло на подлость: зависть, алчность, ненависть. Однако оправдывать эти милые черты не каждый сможет, да и захочет. Но вернемся к нашей теме: есть мнение, что самый большой грех – это неверие.
С.М. – Каждый художник хочет, чтобы в него верили, однако он не сердится на тех, в ком не находит отклика, Бог не настолько благоразумен. Он так неистово требует, чтобы в него верили, будто без вашей веры не будет убежден в собственном существовании. Он обещает награды тем, кто в него верует, а тем, кто не верует, грозит страшными карами. Я лично не могу поверить в Бога, который на меня сердится за то, что я в него не верю. Я не могу поверить в Бога, у которого нет ни чувства юмора, ни здравого смысла. Еще очень давно Плутарх выразил все это в коротких словах. Он писал: “Пусть лучше обо мне говорят, что Плутарха нет и никогда не было, нежели утверждают, что Плутарх человек непоследовательный, непостоянный, вспыльчивый, способный мстить по малейшему поводу и обижаться по пустякам”.
М. – Да, в этом есть свой резон. Мне тоже всегда так казалось. Представлялась такая картинка: иду я мимо муравейника и слышу, как муравьи разговаривают между собой. И вот один заявляет: “Лично я не верю, что существуют люди. Это все выдумки – никаких таких людей нет и быть не может!” Что же, я вознегодую, раздавлю его? Напротив, улыбнусь и подумаю: “Это забавно!” И все, пойду себе дальше. А тут масштабы несопоставимы. Как можно допустить, чтобы Творца вселенной заботило мнение такого атома, как человек. Мне это трудно вообразить.
С.М. – Но хотя люди приписывают Богу недостатки, которых сами стыдились бы, это еще не доказывает, что Бога нет. Это доказывает только, что религии, принятые людьми, – всего лишь просеки, теряющиеся в непроходимой чаще, и ни одна из них не ведет к сердцу великой тайны. В пользу существования Бога приводилось много доказательств. Ни одно из них не выдерживает критики. Остается в силе чувство благоговейного страха, чувство беспомощности человека и его стремление достичь гармонии между собой и вселенной. А именно эти чувства, скорее, чем поклонение силам природы или культ предков, магия или этика, лежат в основе религии.
М. – Кроме того, человеку очень хочется думать, что кто-то там, наверху, всемогущий, добрый и любящий, о нем заботится, может помочь и не даст пропасть.
С.М. – Нет оснований полагать, что все желаемое существует, но жестоко было бы отрицать за человеком право верить в то, чего он не может доказать. Тот, кто по природе своей ищет утешения и любви, которая поддерживала бы его и приободряла, – тот, думается мне, не требует доказательств и не нуждается в них.
М. – Но Вы – другой человек, Вы желаете дойти до сути – к чему же Вы пришли?
С.М. – Чувствуя эту тайну, подавленный огромностью вселенной и неудовлетворенный тем, что говорят мне философы, я иногда возвращался назад, дальше Магомета, Иисуса и Будды, дальше эллинских богов, Иеговы и Ваала, к Брахме древних “Упанишад”. Этот дух, если можно назвать его духом, саморожденный и независимый от всякого иного существования, хотя все сущее существует в нем, единственный источник жизни во всем живущем, по крайности наделен величием, которое импонирует воображению.
М. – Вас это вполне удовлетворило?
С.М. – В религии, как нигде, полезна только объективная истина.
М. – Разве это возможно?
С.М. – Единственным полезным Богом было бы существо личное, высшее и доброе, чье существование так же бесспорно, как то, что дважды два – четыре.
М. – Тогда бы мы жили в совершенно ином мире, без зла и страданий, – Вы не находите?
С.М. – Я не могу проникнуть в тайну. Я остаюсь агностиком, а практически агностицизм выражается в том, что человек живет так, словно Бога нет.
М. – Значит ли это, что Вы не верите в бессмертие души?
С.М. – Вера в Бога не обязательна для веры в бессмертие, но разъединить их трудно. Даже если принять туманную теорию, что сознание человека, расставшись с телом, растворяется в некоем общем сознании, этому общему сознанию можно отказать в имени Бога лишь в том случае, если считать, что оно не имеет ни реальности, ни ценности.
М. – Вы считаете, что тело само по себе, а душа может обойтись и без него?
С.М. – Трудно было бы убедить писателя, что между телом и сознанием нет самого тесного взаимодействия. Флобер, у которого появились симптомы мышьячного отравления, когда он писал о самоубийстве Эммы Бовари, – это лишь особенно яркий пример того, что по опыту знакомо всем писателям. У кого из них во время работы над романом не бывало озноба и лихорадки, болей и тошноты? И обратно: они отлично знают, каким болезненным физическим состояниям обязаны иногда самыми удачными своими находками.
М. – Это верно. Великий Монтень тоже писал о безусловной тесной связи души и тела. Но все мы исходим только из нашего земного опыта. Это не отменяет возможность иного?
С.М. – Загробная жизнь всегда рассматривалась как самый крупный козырь Бога в его отношениях с человечеством. Милосердный Бог может с радостью наградить ею праведника, Бог мести – злорадно покарать ею нечестивца.
М. – Есть ли у философов какие-то доказательства такой возможности?
С.М. – Доказательства бессмертия просты, но, если не принять за предпосылку существование бога, они не то чтобы бессмысленны, а малоубедительны. Одно доказательство исходит из того негодования, смятения и боли, какое вызывает в человеке несправедливость и неравенство, царящие в мире. И справедливость требует, чтобы была другая жизнь, в которой виноватые будут наказаны, а невинные награждены. Зло можно принять только при условии, что за могилой оно будет уравновешено добром; и самому Богу бессмертие необходимо, чтобы оправдать свое поведение в глазах человека.
М. – А я думаю, что такое оправдание неприемлемо, и вполне согласен с Шопенгауэром, который писал: “Зло никогда не погашается, не уравновешивается тем добром, которое существует наряду с ним или после него” и еще “Мое настоящее благополучие не уничтожает моих прежних страданий”. Но миллионы людей на протяжении веков истово верят в загробную жизнь, как в нечто само собой разумеющееся, и не спрашивают никаких доказательств. А к чему пришли Вы?
С.М. – Я отказываюсь понять, как сознание может жить, когда его физическая основа уничтожена; я слишком уверен во взаимосвязи между моим телом и моим сознанием, чтобы поверить, что, даже если бы мое сознание продолжало жить отдельно от тела, это в каком-либо смысле означало бессмертие всего меня. Единственное бессмертие, которое чего-нибудь стоило бы, – это бессмертие всего индивида в целом.
М. – К чему привели Вас дальнейшие рассуждения?
С.М. – Если со смертью все кончается, если нечего надеяться на загробные блага и бояться загробного зла, я должен спросить себя, зачем я здесь и как мне в таком случае себя вести.
М. – И Вы нашли ответ на вопрос о смысле жизни?
С.М. – Ответить легко, но ответ так неприятен, что большинство людей предпочитает от него уклоняться. Ни цели, ни смысла в жизни нет. На короткое время мы становимся обитателями крошечной планеты, вращающейся вокруг небольшой звезды, которая в свою очередь входит в одну из несчетных галактик. И если астрономы говорят правду, всякая жизнь на Земле когда-нибудь прекратится, и, в конце концов, вселенная придет в состояние последнего равновесия. За много эонов до этого исчезнет человек. Так не все ли равно тогда будет, что он когда-то существовал?
М. – Конечно, “Sub specie aeternitatis”, ничто человеческое не имеет никакого значения. Но мы живем здесь и сейчас – как нам прожить достойно и осмысленно?
С.М. – Люди, будучи эгоистами, не могут легко примириться с отсутствием в жизни всякого смысла; и когда они с грустью убедились, что уже не способны верить в высшее существо и льстить себя мыслью, что служат его целям, они попытались осмыслить жизнь, создав известные ценности, помимо тех, которые непосредственно содействуют удовлетворению их насущных потребностей.
М. – Что же это за ценности?
С.М. – Из этих ценностей мудрость веков выделила три как наиболее достойные. Стремление к ним как к самоцели придавало жизни какой-то смысл. Высокое их благородство укрепляет в человеке сознание собственной духовной значимости, и стремление к ним независимо от результатов как будто бы оправдывает его усилия. Это – оазисы в бескрайней пустыне существования, и поскольку людям неизвестен конец их пути, они убеждают себя, что до этих оазисов, во всяком случае, стоит добраться и что там их ждет отдых и ответы на все вопросы. Эти три ценности – Истина, Красота и Добро.
М. – Да, насчет отдыха: вспоминается монолог Сони в финале пьесы “Дядя Ваня” Вашего любимого русского писателя: “Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах…” А если вернуться на землю, Вы сами что думаете об этих ценностях?
С.М. – Мне представляется, что Истина попала в этот список по риторическим причинам. Если истина – одна из высших ценностей, странно, что никто как будто не знает, что это такое. Философы до сих пор об этом спорят, и сторонники противоположных учений зло издеваются друг над другом. При таком положении вещей обыкновенному человеку лучше оставить их в покое и довольствоваться истиной обыкновенных людей.
М. – В чем же она?
С.М. – Это попросту констатация фактов. Если видеть в ней ценность, то нужно признать, что ни одной ценностью не пренебрегают так, как ею. Человек всегда приносил истину в жертву своему тщеславию, удобству и выгоде. Он живет не истиной, а фикцией, и порой мне кажется. Что все его высокие порывы – это попросту стремление придать видимость правды тем выдумкам, которыми он льстит своему самомнению.
М. – Да, с этим трудно не согласиться. А как насчет красоты?
С.М. – С красотой дело обстоит гораздо лучше. В течение многих лет я считал, что только красота придает жизни смысл и что единственная цель несчетных поколений, сменяющих друг друга на земле, – это время от времени рождать художника. В произведении искусства я видел вершину человеческой деятельности и конечное оправдание всех мук, беспросветного труда и разбитых надежд человечества.
М. – Вы действительно так считаете?
С.М. – От всех этих фантазий я давно отказался. Прежде всего, я обнаружил, что красота – это тупик. Думая о прекрасных вещах, я понял, что мне нечего делать, как только смотреть и восхищаться. Я заметил, что более прочное удовольствие получаю от вещей менее совершенных. Мне казалось, что красота подобна горной вершине: когда достигнешь ее, больше нечего делать, кроме как спускаться обратно. Совершенство самую малость скучно.
М. – А что такое вообще красота?
С.М. – Под красотой мы, очевидно, понимаем вещь, материальную или духовную (чаще материальную), которая удовлетворяет наше эстетическое чувство. Но из этого определения вы узнаете примерно столько же, сколько узнали бы о воде, если бы вам сообщили, что она мокрая.
М. – Это точно. У каждого это чувство свое, и что одному – красота и совершенство, другому – просто пожать плечами.
С.М. – Я перечитал немало книг в надежде найти у высоких авторитетов что-нибудь более вразумительное по этому поводу. Я близко знал многих людей, увлеченных искусством. Боюсь, что ни от них, ни из ученых трудов я не узнал почти ничего для себя полезного. Одно из самых любопытных явлений, которые я подметил, состоит в том, что постоянной оценки красоты не существует.
М. – Вот и я об этом говорю. Все эти оценки – чисто вкусовые. Как говорит русская пословица: “Красота – в глазах смотрящего”.
С.М. – Музеи полным-полны предметов, которые самый взыскательный вкус той или иной эпохи почитал прекрасными, а на наш взгляд они ничего не стоят; да и за свою жизнь я видел, как красота, словно иней под лучами утреннего солнца, испарялась из картин и стихов, еще недавно безупречных.
М. – И куда же она могла деться?
С.М. – При всем своем тщеславии мы не можем считать свое суждение навеки непогрешимым: то, что нам кажется прекрасным, через тридцать лет наверняка будет вызывать насмешку, а то, что мы презирали, будут, возможно, превозносить до небес.
М. – Что из этого следует?
С.М. – Вывод отсюда один: красота относительна, она зависит от потребностей разных поколений, а искать в том, что нам кажется прекрасным, признаков абсолютной красоты – бесполезное дело.
М. – Как Вы считаете, красоту может оценить только эстет, или она доступна любому человеку? Или иначе – зачем человечеству вообще нужно искусство, если постичь его может только узкий круг лиц?
С.М. – Если красота – одна из величайших ценностей жизни, не верится, чтобы эстетическое чувство, с помощью которого человек ее воспринимает, было привилегией какой-то ограниченной группы. Невозможно утверждать, что форма восприятия, доступная только избранным, – необходимый элемент человеческой жизни. А между тем именно таково утверждение эстетов.
М. – Вы с ними не согласны?
С.М. – Должен сознаться, что в дни моей безрассудной молодости, когда в искусстве (а я включал в него и красоту природы, поскольку думал, да и теперь думаю, что красоту эту создают люди, так же как они создают картины или симфонии) я видел венец человеческих усилий и оправдание всего существования человека, мне особенно льстила мысль, что лишь немногие, особо отмеченные, способны его ценить. Но эта мысль давно и решительно мной отброшена.
М. – К сожалению, многие люди, так или иначе причастные к искусству, и сегодня высказывают подобные идеи.
С.М. – Я отказываюсь верить, что красота – достояние единиц, и склонен думать, что искусство, имеющее смысл только для людей, прошедших специальную подготовку, столь же незначительно, как и те единицы, которым оно что-то говорит. Подлинно великим и значительным искусством могут наслаждаться все. Искусство касты – это просто игрушка.
М. – С другой стороны, мы видим, как массы вполне довольствуются той убогой продукцией, которую предлагает поп-культура, в частности, шоу-бизнес. А на любую критику эти продавцы дешевки и пошлости возражают: “Пипл хавает”. Каким должно быть искусство, чтобы мы могли говорить о нем как о великой ценности?
С.М. – Оно должно укреплять характер, повышать способность к правильным поступкам; если этого нет, – значит, вся наша эстетическая эмоция не более как баловство и пища для самомнения. И как ни мало мне нравится такой вывод, от него никуда не уйдешь: о произведении искусства нужно судить по его плодам, и если они нехороши, значит, оно лишено всякой ценности.
М. – Хотелось бы еще понимать, что такой правильный поступок. Если истина относительна, как мы уже выяснили, то и правильность любого действия тоже относительна. Впрочем, если отбросить философию, все мы в глубине души знаем, “что такое хорошо и что такое плохо”. Тем не менее, опыт показывает, что эстет и хороший человек – вовсе не одно и то же. Значит, красота сама по себе не делает человека лучше. Что Вы скажете?
С.М. – Выходит, что ни истина, ни красота не имеют постоянной внутренней ценности.
М. – Третьей ценностью Вы называли Добро.
С.М. – Но прежде чем говорить о доброте, я хочу поговорить о любви, потому что некоторые философы считают ее высшей из человеческих ценностей, полагая, что она включает все остальные.
М. – Вы говорите о любви в христианском смысле?
С.М. – Платонизм и христианство общими силами наделили ее мистическим смыслом. Но слово “любовь” означает две разные вещи: просто любовь, то есть страсть, и милосердие.
М. – Что Вы скажете о любви-страсти: эта ценность остается с человеком всю его жизнь или она преходяща?
С.М. – Величайшая трагедия жизни состоит не в том, что люди гибнут, а в том, что они перестают любить. Тот, кого вы любите, больше вас не любит – это очень большая беда, и помочь ей трудно. Когда Ларошфуко обнаружил, что из двух влюбленных один любит, а другой разрешает себя любить, он в афористической форме описал разлад, который всегда будет мешать людям достичь в любви совершенного счастья.
М. – Почему это происходит?
С.М. – Как бы это ни огорчало людей и как бы гневно они это ни отрицали, нет сомнения, что любовь зависит от определенной секреции половых желез. В огромном большинстве случаев последние не реагируют без конца на один и тот же объект, а с течением лет они атрофируются.
М. – Да, звучит неромантично. Значит, не бывает любви до гроба?
С.М. – Люди в этом вопросе проявляют большое лицемерие и не желают видеть правду. Они так усердно себя обманывают, что даже не горюют, когда их любовь вырождается в то, что они называют прочной, спокойной привязанностью. Как будто привязанность имеет что-то общее с любовью!
М. – А разве нет?
С.М. – Привязанность создается привычкой, общностью интересов, условиями быта и страхом одиночества. Это скорее утешение, чем радость.
М. – Ну, в нашей горестной жизни все мы нуждаемся в утешении. И не зря многие считают, что привязанность надежнее любви.
С.М. – Опыт веков выработал в людях двойственное отношение к любви. Они не доверяют ей. Они так же часто клянут ее, как и восхваляют. Стремясь к свободе, человек, если не считать коротких мгновений, видит в отказе от себя, какого требует любовь, падение и позор. Счастье, которое она дает, – это, вероятно, величайшее счастье, доступное человеку, но редко, очень редко ничто его не омрачает. Рассказ о любви – это обычно рассказ с печальным концом.
М. – Как это грустно! Возможно, это происходит потому, что человек влюбляется в идеальный образ, а общается с реальной женщиной со своими недостатками. Приходит разочарование, кончается любовь.
С.М. – Любовь не всегда слепа, и, может быть, нет ничего мучительнее, как всем сердцем любить человека, сознавая, что он недостоин любви.
М. – Да, Вы знаете это по себе. Но ведь есть другой вид любви – поговорим о нем.
С.М. – Милосердию чужда преходящесть, этот неизлечимый изъян любви. В милосердии половой инстинкт сублимирован, но он сообщает этому чувству частичку своей теплой и живительной силы. Милосердие – лучшее, что есть в доброте. Оно смягчает более суровые качества, из которых она состоит, и благодаря ему не так уж трудно даются второстепенные добродетели: сдержанность, терпение, самообуздание, терпимость – эти пассивные и не слишком вдохновляющие элементы доброты.
М. – Значит, доброта – это и есть искомая ценность?
С.М. – Доброта – единственная ценность, которая в нашем мире видимостей как будто имеет основания быть самоцелью. Добродетель сама себе награда.
М. – И это – итог Ваших долгих изысканий?
С.М. – Мне стыдно, что я пришел к столь банальному выводу. Выходит, что мне почти нечего сказать сверх того, что можно прочесть в любых прописях или услышать с любой кафедры. Я проделал долгий кружной путь, чтобы прийти к тому, что всем уже было известно.
М. – Главное, что Вы не скучали в пути. И, кроме того, мало знать какую-то истину – надо ее почувствовать.
С.М. – Почтительность мне не свойственна. Ее и так больше, чем нужно. Но когда мне время от времени доводилось встречать настоящую доброту, тогда почтительность, даже благоговение волной поднималось у меня в сердце. И совсем не важным казалось, что редкие люди, ею наделенные, подчас бывали чуть менее умны, чем мне бы хотелось.
М. – Значит ли это, что именно в доброте Вы видите смысл жизни? Ведь Вы только сейчас сказали, что ею обладают редкие, к тому же не самые умные, люди. А что остается остальному человечеству?
С.М. – В ней мы, пожалуй, вправе видеть если не смысл жизни и не объяснение ее, то хотя бы частичное ее оправдание. В нашем равнодушном мире с его неизбежным злом, которое подстерегает нас от колыбели до могилы, она может служить пусть не вызовом и не ответом, но утверждением нашей независимости. Доброта – защитная реакция юмора на трагическую бессмысленность судьбы.
М. – Потрясающе! Значит, она выше других ценностей?
С.М. – В отличие от красоты она может быть совершенной, не будучи скучной, и она выше любви, потому что ее прелесть не вянет от времени.
М. – Если я правильно понимаю, доброта – это проявление в человеческом поведении более общего понятия – Добра. На протяжении всей истории рода человеческого добро борется со злом как в душах, так и в делах людей и целых народов. Может ли когда-нибудь оно победить зло окончательно – что Вы думаете о прогрессе?
С.М. – Зная, как жестоко люди даже сейчас обращаются друг с другом в странах, которые мы привыкли называть цивилизованными, опрометчиво было бы утверждать, что они изменились к лучшему. И, однако, позволительно думать, что, в общем, жить на свете стало лучше, чем было в прошлом, известным нам из истории, и что участь значительного большинства людей, как она ни плоха, все же не так ужасна, как была тогда; и можно надеяться, что с ростом знаний, с отказом от многих жестоких суеверий и переживших себя условностей, с расцветом милосердия многие из зол, от которых страдают люди, исчезнут. Но многие останутся. Мы – игрушки в руках природы. Землетрясения будут по-прежнему разрушать города, засухи – губить урожай и наводнения – сметать плотины и дамбы, старательно возведенные человеком. Войны – плод человеческого безрассудства – будут, увы, по-прежнему опустошать землю. По-прежнему будут рождаться люди, не приспособленные к жизни, и жизнь будет для них бременем. Пока одни сильны, а другие слабы, слабых будут оттеснять с дороги. Пока на людях проклятием лежит дух стяжательства, то есть, вероятно, пока они существуют, они будут отнимать все, что смогут, у тех, кто бессилен этому противиться. Пока жив инстинкт самоутверждения, они будут удовлетворять его за счет счастья других людей. Короче говоря, пока человек остается человеком, он должен быть готов принять все невзгоды, какие он в силах вынести.
М. – Значит, надеяться на победу Добра не приходится. Вы считаете, что это Божий промысел или расплата за первородный грех?
С.М. – Зло не поддается объяснению. Его нужно принять как неотъемлемую часть существования вселенной. Закрывать на него глаза было бы ребячеством; сетовать на него бессмысленно. Спиноза назвал сострадание недостойным мужчины; это звучит резко в устах человека с такой нежной и чистой душой. Вероятно, он имел в виду, что горячо переживать то, чего не можешь изменить, – значит впустую растрачивать чувства.
М. – Значит, Вас можно назвать пессимистом?
С.М. – Я не пессимист. Прежде всего это было бы глупо – ведь я из тех, кому повезло в жизни. Двух-трех случайностей было бы достаточно, чтобы все изменить и оставить меня ни с чем, как остались ни с чем многие, у которых были таланты не меньше, а то и больше моих и такие же возможности. При всех моих дефектах, физических и духовных, я всегда любил жить.
М. – А хотелось бы Вам прожить еще одну жизнь?
С.М. – Я не хотел бы повторить свою жизнь сначала. Это было бы скучно. И все, что я выстрадал, мне не хотелось бы пережить снова. К числу врожденных своих недостатков я отношу то, что больше страдал от невзгод своей жизни, чем радовался ее удовольствиям.
М. – Ну, это нам объяснил еще А.Шопенгауэр, говоря, что горе – позитивно, а счастье – негативно. Потому невзгоды и ощущаются куда сильнее, чем удовольствия.
С.М. – Но без своих физических изъянов, с более крепким телом и более острым умом, я бы охотно еще раз пустился в жизненный путь. Судя по всему, ближайшее будущее сулит нам много интересного.
М. – А если это интересное обернется катаклизмами, с которыми не удастся справиться?
С.М. – Если то, что произошло в России, повторится у нас, я постараюсь приспособиться, а уж если жизнь покажется мне совсем невыносимой, у меня, я думаю, хватит мужества уйти со сцены, на которой я больше не мог бы играть свою роль так, как мне нравится.
М. – Неужели Вы допускаете мысль о самоубийстве?
С.М. – Мне непонятно, почему многих людей мысль о самоубийстве приводит в ужас. Говорить, что это трусость, – нелепо. Если человек сам уходит из жизни, когда в жизни его не ждет ничего, кроме боли и горя, я могу только одобрить его поступок. Разве не сказал Плиний, что возможность умереть когда захочешь – лучшее, что Бог дал человеку в его полной страданий жизни?
М. – Но почти все религии считают это страшным грехом.
С.М. – Оставив в стороне тех, кто считает самоубийство греховным, потому что оно нарушает божеский закон, я думаю, что причину негодования, которое оно так часто вызывает, нужно искать в том, что самоубийца бросает вызов силе жизни и, действуя наперекор самому сильному из человеческих инстинктов, ставит под сомнение способность этого инстинкта оградить человека от смерти.
М. – Мне кажется, в таких случаях следует не гневаться, а сострадать человеку, чьи мучения превысили меру его терпения. Однако большинство людей благодаря этому инстинкту способны нести свой крест до конца.
С.М. – Сила жизни – великая сила. Радость, которую она дает, искупает все страдания и невзгоды, выпадающие на долю человека. Только благодаря ей и стоит жить, потому что она действует изнутри и ярким своим пламенем освещает каждую минуту нашего существования, так что даже невыносимое кажется нам выносимым.
М. – Да, как говорится, на этой оптимистической ноте можно было бы закончить нашу беседу, но мне хотелось попросить Вас подвести итог Ваших многолетних философских и религиозных изысканий и богатой опытом жизни.
С.М. – Я не знаю, есть Бог или его нет. Ни одно из тех доказательств, которые когда-либо приводились, чтобы обосновать его существование, меня не убедило, а вера должна покоиться, как некогда сказал Эпикур, на непосредственном ощущении. Со мной такого не случилось. Вместе с тем никто не сумел хоть сколько-нибудь удовлетворительно объяснить мне, как совмещается зло с идеей всемогущего и всеблагого Бога. Когда я думаю об огромной Вселенной с ее бесчисленными звездами и измеряемыми тысячью тысяч световых лет расстояниями, меня охватывает трепет, но вообразить себе ее Творца – задача для меня непосильная. Впрочем, я, пожалуй, готов считать существование Вселенной загадкой, неразрешимой для человеческого разума. Могу сказать одно: что бы ни говорили об этом философы, теологи или мистики, меня они не убедили.
М. – Но религиозные деятели нам говорят, что Бога постигают верой, а не разумом.
Его надо не понимать, а искренне верить, а вера – тоже Божий дар.
С.М. – Если Бог есть и его заботят людские дела, в таком случае у него должно достать здравого смысла отнестись к ним с той же снисходительностью, с какой разумный человек относится к людским слабостям.
М. – Очень хотелось бы на это надеяться. Уважаемый господин Моэм, (а хотелось бы сказать, дорогой друг) разрешите поблагодарить Вас за эту неповторимую беседу и за все Ваши удивительные книги, которые дарят радость, утешают в трудную минуту и помогают лучше понимать людей и жизнь. Низкий Вам поклон от потомков!