Новыш Петр Александрович
Проза научного сотрудничества.
(Мой нон-фикшн о пятом отделе)
Недавно услышал справедливое предположение, что
мне, наверно, уже не 150, а 151год, и потому
спешу успеть поделиться своими старческими
разноцветными воспоминаниями и свидетельствами
об интереснейших, потрясающих людях, наблюдаемых
лично во время стартовых потуг
молодого инженера в 1965-1976 годах в епархии своего
незабвенного научного руководителя Залманзона Виктора Борисовича.
Борис Иванович Иванов пришел из промышленности, как говорили из «Коминтерна», где разрабатывал мощные передатчики и, может быть, поэтому нас - студентов ЛИАПа (ныне – ГУАПа) - раздражал необычным отсутствием начетничества и повышенной любовью к излагаемому материалу с неумеренной назидательностью. Звали его Борванч. Он вел курс теоретических основ радиотехники (ТОР) . Во первых словах своей лекции обычно минут пять напоминал, что же мы проходили на предыдущем занятии, указывая, как изложенное нам интересно и значимо, и вдруг без особой оговорки переходил к дальнейшему изложению. Если материал ему казался особенно важным, делал повторы, обильно поливая их новыми нюансами. Все это он сопровождал красочными поучительными эпизодами из своей незаурядной практики талантливого инженера. Слушать такие лекции, наверно, было бы приятно, но мы не любили излишне напрягаться в мучительном отслеживании повторений в конспекте. Многие однокашники за это его тихо ненавидели.
Мне же он был скорее симпатичен своей непосредственностью и близостью к моей воображаемой инженерной будущности. Других производственников - преподавателей в институте не припоминаю, поэтому и ценил любое общение с ним. Особенно важно, что он был изобретателем и не боялся перехлеста в своих технических идеях.
Наиболее глобальной из них было предложение повсеместно в энергетике перейти от трансформаторов со стальными магнитопроводами к чисто воздушным (без железа вообще). Ходил, доказывал специалистам эту идею и никто его не мог разубедить, но и поддержки не получил нигде. Даже авторского свидетельства на это не смог получить, поскольку в изобретательском законодательстве того времени использование известных устройств по новому назначению еще не признавалось новизной, а воздушные трансформаторы сами по себе - что ж, они широко известны в высокочастотной технике. Как видим, это не закончилось революцией в мировом трансформаторостроении, причем, на мой нынешний взгляд не столько из-за ненавистного бюрократического рутинерства, сколько из-за комплекса труднопреодолимых технических проблем, определяемых агрессивностью (внешней электрической и внутренней конструктивно-тепловой) непомерно раздутых магнитных полей рассеяния при отсутствии магнитопровода.
Другое его изобретение сулило гигантскую экономию электроэнергии: предложение использовать в квартирных электрических звонках в режиме ожидания резонансную нагрузку. Для этого всего-то, надо добавить один конденсатор. Эффект по экономии электроэнергии был очевиден, но, как оказалось, оплачивать расходы на лишний конденсатор не захотели ни Государство, ни Изготовитель, ни Потребитель. Экономия решалась дегенеративно - за счет безопасности: кнопка звонка повсеместно коммутировала вместо пониженного безопасного - напряжение сетевое...
Помню, сдавал Борванчу экзамен по курсу радиотехнических измерений. И вот задает он дополнительный вопрос: пропорционально какому же функционалу отклоняется стрелка прибора электромагнитной системы? Я подумал и робко ответил, что, вроде бы, этой информации не было в прочитанном им Курсе... Он согласился, но осерчал и процедил, что мне, мол, вообще при таком отсутствии творческого воображения не стоило слушать Курс. Дальше (это на экзамене-то!) не поленился несколько минут объяснять, что этот функционал - эффективное значение, и почему именно так. Я засомневался в корректности его суждений и стал робко полемизировать. Он – в полемику не вступил, а задал другой вопрос, на который я также не смог ответить... Однако, больше всего меня потрясло, что, вопреки всем учебным нормативам, неслыханным образом он поставил мне в зачетку "отлично". Вот такой экзотичный чудак! И как же его не любить!
Не помню, чтобы Борванч улыбался. В своем предпенсионном (или пенсионном?) возрасте, с маленькими пухлыми детскими губками, абсолютно седой, всегда серьезный, шизоидный и целеустремленный. Рассказывал (и мы ему верили), что на производстве при сдаче аппаратуры мощных передатчиков он месяцами не уходил с работы, спал тут же на раскладушке. Мне это остро импонировало, казалось романтичным.
В то время была мода заниматься в Студенческих научных обществах (СНО), за что даже немного (соразмерно со стипендией) платили, и это было очень важно для нашего самоутверждения. И вот Борванч предложил трем студентам, среди которых был и я, поучаствовать в СНО под его патронажем в создании параметрического умножителя для измерения сверхмалых величин напряжения. Умножение напряжения должно осуществляться на заряженном воздушном конденсаторе за счет периодического принудительного уменьшения его емкости при вращении роторных пластин. Не исключено, что даже в те давние времена от этой механистической идеи здорово попахивало атавизмом, но в то время у нас не хватало кругозора для таких сомнений.
Мне досталась обособленная работа по созданию воздушного конденсатора переменной емкости. Разработка меня увлекла, конструкция получилась изящной, пригодились мои слесарные навыки, и я впервые почувствовал острый вкус к инженерной работе. Особенно важным было ощущение самостоятельности в творчестве и пьянящее еретическое чувство свободы от коллектива.
Нашу студенческую троицу Борванч создал и пестовал специально для передачи в свою вотчину - Всесоюзный научно-исследовательский институт мощного радиостроения, жаргонно - «Коминтерн». И мы не представляли себе более престижного места работы, чем этот почтовый ящик.
Когда нашей троице предложили писать именно там диплом, причем, в духе того времени, - закончить ЛИАП на полгода раньше срока, мы с удовольствием согласились.
Институт мне показался очень престижным и был воплощением мечтаний о будущности. Даже издевательские строгости режима воспринимались с религиозным пиететом, как ритуальное жертвоприношение.
Руководителем дипломного проекта назначили Семена Ефимовича Лондона (ныне поуехавшего) - монопольно ведущего специалиста по широкополосным усилителям высокой частоты – человека увлеченного синтезом широкополосных фильтров, умницу, во многом не от мира сего, вечно углубленного в себя под открытой форточкой с заложенным носом. Его социальную незащищенность в совковой среде, насколько можно, умело компенсировала его ближайшая квалифицированная сотрудница и супруга и просто милая дерзкая женщина - Галя Лондон.
Я тут же с головой ушел в поставленную им исследовательскую задачу разработки широкополосного фильтра (с аппроксимацией по Чебышеву) для одного из разрабатываемых мощных высокочастотных усилителей. Все было азартно и интересно, да и (что говорить!) - в то время не зря были "физики в почете"... Единственно досадным оказался немыслимо большой объем расчетов необходимый для оптимизации. А ведь в то время обычный калькулятор считался роскошью. Все на логарифмической линейке до рези в глазах.
К концу срока дипломного проектирования оказалось, что у меня за сто листов материала по синтезу фильтра, но диплом не состоялся. Мнения разделились: Семен Ефимович считал, что дипломная работа практически завершена, руководство в ЛИАПе - что объем материала близок к нулю. Друг с другом они не спорили, я, естественно, оказался в промежности. Тем не менее, диплом пришлось аварийно завершать, включая весьма необходимые разделы по экономике, пожарной безопасности и т.д. Я проникся уважением к разработке и гордился полученной оптимизацией спроектированного четырехполюсника, руководитель счел 60% материала работы оригинальной, но на защите диплома на комиссию это не произвело впечатления, и она очень дивилась, как это можно, большую часть диплома посвящать расчету лишь какого-то одного паршивого фильтра. Справедливость в очередной раз восторжествовала: я был не понят и бит, диплом едва-едва вытянули на четверку.
Однако, в связи с высоким средним баллом отметок диплома меня все же приняли в пятый отдел ВНИИМРа не младшим лаборантом, а с повышением: просто - лаборантом. Таким образом, чтобы дорасти до должности младшего инженера в моей карьере осталась всего-то одна служебная ступенька - старший лаборант. В результате, заработок мне определили лишь раза в полтора ниже, чем тот, что я получал до института - работая слесарем-жестянщиком на Электросиле.
И, к сожаленью, вместо того, чтобы продолжать полюбившиеся НИРовские работы с Семеном Лондоном, бросили меня совсем в иные области.
Работали мы на пару с Лютовым Михаилом, таким же, как и я выкормышем Борваныча. Миша был, кажется, на два-три года старше, прошел армию и закончил техникум. Учился в отличие от меня – уже с первого курса на отлично и долго для меня и многих других однокурсников был авторитетом. Его особенностью была потрясающая работоспособность и нелюбовь к любой праздности. Все наши студенческие пикники, вечера, шалости, флирт - это не для него. Но уж если нас посылали куда - "на картошку",- тут он первый ишак. Полторы-две нормы на какой-нибудь работе землекопа - это Лютов. Сегодня очень трудно понять нашу муравьиную социалистическую сознательность в той трудовой повинности. Но только Миша на подлый вопрос явно злоупотреблявшего нашей добросовестностью прораба: "...ну что, будем рассуждать или работать?"- всегда, не медля, выбирал и осуществлял второе.
Обычно я был, наоборот, за то, чтобы вначале "рассуждать", но если рядом Миша, всегда проигрывал. Более послушного мужчину, чем Миша, я не знавал и, как мне сейчас видится, при его прямодушии и столь незаурядных технических способностях ничто ему так не вредило в жизни, как эта предательская лояльность.
Конечно, нам с самого начала приходилось соучаствовать в делах великих, таких, как разнообразные испытания первых мощных генераторов для самого крупного в мире Серпуховского синхрофазотрона, а также настройке мощных усилителей постоянного тока, впервые выполненных на групповом соединении мощных транзисторов (П210) для мощнейшего московского электронного ускорителя АН. Но эти работы находились на заключительном этапе и требовали лишь качественной исполнительности. Фактически мы начали превращаться в квалифицированных техников-настройщиков. Миша вроде бы смирился с такой участью. А мне все мечталось поучаствовать в заразивших меня исследовательских работах…
В "Коминтерне" я работал с 65 по 76 годы и видел много незаурядных личностей. Это блестящие специалисты-фанаты-трудоголики-ишаки. Каждый из них безмерно во времени и по усилиям работал над своей узкой задачей электропреобразовательной техники на лампах или тиратронах. И, как считали, общие результаты были мирового уровня!
Откуда бралась такая самоотдача, которую сейчас, вероятно, можно встретить, пожалуй, только в бизнесе? Не верить же в мифы: любовь к Родине, служение народу, различного характера долг и т.д. По-моему, всех этих людей отличало счастливое сочетание честолюбия, работоспособности и профессионального таланта. По молодости мне их трудно было понять, поскольку их внешне наблюдаемая часть личности была крайне мала, как у айсберга.
Тем не менее, об одном из таких замечательных достойнейших и таинственных людей считаю возможным сделать несколько штрихов, совершенно не претендуя на полноту освещения.
Только личные впечатления об уникальном непознаваемом Залманзоне Викторе Борисовиче.
Многие бабы, дамы и даже некоторые уважаемые партийные активистки уссывались ( чаще виртуально), когда он им улыбался. Разумеется, подобную улыбку в то время полагалось иметь только заслуженным отечественным или, даже, на всякий случай, лучше, заграничным артистам. Но, к счастью, обладая редчайшим чувством меры, он не злоупотреблял улыбчивостью, и, при редких выходах из кабинета, лицо его обычно выражало одухотворенность и отстраненность от бренной суетности.
Он был высок, красив и импозантен. Говорил внятно мягким голосом, вежливо глядя собеседнику в глаза. Не помню, чтобы на кого-нибудь повышал голос. Его рабочий резного дуба стол гигантских размеров, кокетливо установленный сикось-накось к окну, демонстрировал некую изысканность и инакомыслие хозяина. Конечно, я пытался узнать не ущемляет ли достоинство начальства этот стол Залманзона, но к главному Пальмову не пустили, а когда меня крыли в Первом отделе,- было не до рассматривания особенностей стола.
А впервые я узнал о существовании Виктора Борисовича, начальнике 5 отдела, в состав которого входила и наша Темкинская лаборатория, когда вдруг в комнате все засуетились, а он неожиданно подсел ко мне и вежливо поинтересовался, чем же занимаюсь я в рабочее время в течение года. А я как раз находился в некотором депресняке. Жаждал заняться наукой. Максимум, что удалось к тому времени творчески – опубликовать пару материальчиков в журнале «Вопросы радиоэлектроники» о параллельном соединении мощных транзисторов, да и те, как потом оказалось, тем же Залманзоном, были справедливо объединены в одну статью. В общем, ему все не понравилось.
Перевели меня на разработку многоканального коммутатора низкочастотных сигналов (для формирования меняющихся по направленности суммарного радиоизлучения многих антенн) под руководством Гольдфельда Якова Юльевича. Это один из интереснейших людей, которых я когда-либо знал.
Вот мне, чтобы понять какое-либо явление желательно понять его принцип. Якова Юльевича, наоборот, любой принцип, обобщенные или абстрактные категории гневили, ибо в них он обычно предполагал только вражеские козни или неуместное умничанье.
Но в жизнерадостной технической конструктивной конкретике и тонкостях межличностных отношений он счастливо купался, и, вряд ли, можно было встретить в отделе более улыбчивого и незлобно-многословного компанейского человека: «Конечно электроны, может быть, и отклонятся, но немножко, а в какую сторону – не знаю». Мы с ним никогда не находили предметов для спора и прекрасно дополняли друг друга. В результате придумали и внедрили многоканальные распределители (Авт. свид. СССР №247353, №254566, №278750) с чисто электронной коммутацией. Но и это мне казалось не очень интересным.
Вот я и порешил смотаться в дневную аспирантуру ЛЭИС. Но и тут на время сдачи приемных экзаменов охрана нашей родной конторы меня просто-напросто неожиданно не выпустила через проходную, несмотря на предусмотрительно правильно оформленные для этого случая (отпускные за свой счет) документы. Я в то время уже бывал битым, но тут слегка озверел.
Кто должен защитить права трудящегося? Конечно родной профсоюз! Особенно в связи с тем, что главным профсоюзным деятелем оказался мой старый добрый знакомый и наставник Юрий Алексеевич Меркурьев. И он сразу же начал действовать! Достал толстущую справочную книгу, где были сконцентрированы его права и обязанности и начал ее изучать! И вот не прошло и часа, как он выдал резюме этих исследований. Оказалось, что в этой книге нет ничего по интересующей меня тематике. И я усек, что советский профсоюз защищает трудящихся, но во многих совершенно иных ситуациях.
Тогда я заготовил Заявление на увольнение и пришел с ним к Виктору Борисовичу. И тут, вдруг, в недолгой беседе он мне сообщил, что в нашей уважаемой конторе, оказывается, тоже есть своя вечерняя аспирантура, он не возражает, чтобы я туда поступил и даже, будучи кандидатом технических наук, согласен быть моим научным руководителем!!! Вот это - да: «Конечно, очень-очень-очень благодарю и постараюсь оправдать Ваши доверие, доброту и щедрость…»
Не согласен с бытующим мнением, что аспирантура, особенно вечерняя, всегда – туфта. Конечно, по специальному предмету – дело случая, но английскому языку я как раз больше всего подучился именно в аспирантуре. Там же на лекциях по философии впервые понял, что далеко не всегда эта наука конъюнктурна. И до сих пор не вижу ничего более духовного, благородного и практичного, чем Категорический императив великого И. Канта, о котором почему-то не принято говорить. Да, человек рождается свободным и каждый персонально во всем должен отвечать за свой индивидуальный этический выбор как бы это ни было тяжело и накладно. Но на собственной шкуре осознаю, что с этим убеждением тяжело жить в нашем обществе победившего коллективизма, где азиатский конформизм и мечта о раскулачивании богатого соседа воспринимается чуть ли не как важнейшее положительное качество личности.
А самым чтимым мной философом оказался амстердамский еврей Барух Спиноза. Мне импонировал и сейчас кажется более корректным, чем у других его подход к основам религиозности и нравственности. Но главное, за что я его полюбил, это за несокрушимую уверенность во всесилии дедуктивно-математического осмысливания явлений природы. Все дело в том, что себя, как научно-технического специалиста, наибольшим образом ценил именно за владение комплексом наработанных инженерной практикой профессиональных дедуктивных приемов, которые, как ничто другое, смолоду лелеял, взращивал, собирал и боготворил. У большинства, чаще всего не склонных к творчеству, сотрудников, дедуктивная экстраполяция вызывала раздражение и недоверие. Зато ко мне тянулись ребята - изобретатели с индукционным типом мышления, и, несмотря на повышенные творческие амбиции, делились своими идеями. Я им полезен был не столько для рафинирования изобретений, сколько для критического отбрасывания порочных и тупиковых направлений, которыми, хоть пруд пруди, в области моей работы - силовой преобразовательной электронике.
Скажу сразу: Виктор Борисович оказался очень жестким руководителем. Назначал мне необходимые встречи: « В следующий четверг с 14-30 до 14-40». Я высоко ценил этот артистизм, но очень не любил его жесткие порки в особенности во время нашей рабочей беседы со спонтанной демонстрацией мнимых попыток бестактно созвониться с третьими нежелательными для меня лицами. Но свои обязанности руководителя, в меру своей компетенции он выполнял ответственно: в текстах отчетов по НИР и диссертации тщательно отслеживал стилистические и грамматические ошибки, почти на каждой странице ставил ненавистные буквы «ДСП». Правда, как позже оказалось, эти буквы вовсе не означали страшный для меня шифр «Для служебного пользования», а всего лишь его помету, что, мол, прочитал до сих пор. (Кстати сказать, почти половина моих авторских свидетельств сейчас имеют этот дурацкий гриф «ДСП», из которого следует недопустимость хранения этих документов дома. А в открытой печати даже сигнальная информация о таких изобретениях не разрешена. А если перешел на другую работу?.. Но при Совке бывало и хуже…).
Зато с ним ходить в местные командировки было роскошно. Подобно грозовой туче он шел на проходную со своим развевающимся ярким шарфом и без документов испуганным охранникам, указывая на меня, заявлял: «Это со мной!». На мой восторженный взор отвечал: «Так и надо!». Зато, когда при мне ему звонили с первого отдела, все его лихость и артистизм мгновенно исчезали, и на него было жалко смотреть…
Но, в конце концов, на мой взгляд, самое главное тестовое качество в мужчине это – благородство. Так вот, по отношению ко мне он никак не был особенно добрым, особенно на материальные поощрения, но всегда – благородным. Ни одного некорректного движения. Особенно это проявилось, когда я уже ушел на другую работу из Коминтерна, а он уже уйдя на пенсию, еще оставался моим научным руководителем. Его выступление на защите моей весьма далекой от его познаний и интересов диссертации было безукоризненно блестящим и, как всегда, артистичным. А мог бы этого и не делать. И вот за это я ему на всю жизнь благодарен, о чем, к сожаленью, не успел сказать ему, пока он еще был жив…
Самыми интересными для меня были ведущие специалисты, в том числе (в первое время) - начальники лабораторий.
Особенно начальник нашей лаборатории Виктор Васильевич Екимов, который оказался поистине моим наставником инженерного дела. Учил видеть приоритеты в многофакторных технических задачах. Особенно импонировали его практические методы приближенного анализа электрических цепей и удивительный талант отыскания в многомерных задачах оптимального одномерного решения. И даже почерк со старинным нажимом у него, казалось, был приятно приспособлен для этого. Страдал он только от недостатка рабочего времени, хотя норма его труда была часов по четырнадцать в день. И это ежедневно, включая субботу. Постоянно страдал: "Как ни старайся, а больше двух листов в день оригинального текста не напишешь!".
Очень любил, когда подчиненный к концу намеченного срока работы подходил к нему и, опустив глаза, говорил, что что-то не получается. Его ответ был стандартным: "Ничего, не беспокойтесь, я - сделаю!". И делал-таки. Лафа паразитам! Но, любопытно, что последние частенько не бывали благодарными: когда он, запарившись в работе над их же задачами, нечаянно садился мимо стула, их мгновенной реакцией был только смешок. "Екимов все делает за всех!". Это было нормой.
Его отличала удивительная бытовая скромность. Внешне ничего начальственного в нем не просматривалось. В командировке, бывало, его, начальника, попервости, принимали за подсобника и заставляли нести груз. Он и нес – подчиненные, бывало, не спешили помочь. Под стать его скромности была его подпись - с са-а-амого края листа минимально возможная округлая прописная Е с еще меньшей закорючкой.
Но вся эта скромность существовала, пока не поднимались вопросы технической идеологии. И вот тут уж он становился тираном - жестоким, непреклонным и упрямым. Особенно доставалось мне.
Вот типичный образчик нашего диалога после моей иногородней командировки.
-Ну кто Вам разрешил убрать трансформатор из цепи отключения тиратрона...
-Но ведь конденсаторное отключение проще, меньше потерь, освобождается место для других дел...
-Так хорошо, мягко раньше выключался тиратрон, а теперь... Уродство какое-то. Что Вы себе позволяете?
-Ну и что, зато...
Так мы зло ругались с ним почти после каждой моей командировки.
А уж когда я завершал описание отчета по научно-исследовательской работе (НИР) (а это обычно 100-200 страниц оригинального текста) была сплошная многодневная битва. Конечно, половина замечаний была, безусловно, справедливой и полезной, за что я демонстративно пафосно не скрывал своей благодарности. Еще тридцать процентов замечаний я принимал, не считая их справедливыми, но за двадцать процентов разногласий - стоял насмерть. Но и Екимов был - фрукт. Боже, как самим нам и окружению надоедала ругань. Сотрудники в это время меня ненавидели и в открытую выражали свою неприязнь. Компромиссы находились крайне болезненно. В основном, конечно, побеждал начальник, но к его чести и благородству все, даже мелкие разногласия, разрешались только консенсусом. Но удивительным образом после окончания споров зла друг на друга мы не держали.
Он был для меня этическим авторитетом, хотя, насколько я понимал, полностью поддерживал существующий политический режим вплоть до того, что оправдывал сталинские репрессии (Беломорканал и т.д.). Но однажды, разоткровенничавшись, вполне определенно высказался в том смысле, что не допускает возможности для себя вступить в правящую политическую партию. Для того времени такое заявление было необычайно дерзким, благородным и смелым. Я Екимова совсем зауважал. Не надо забывать, что все это было при том конформистском совковом беспределе, когда, например, итээровцы массово поддерживали идею борьбы с модниками путем насильственной стрижки их прически и одежды и т.п…
На исполнительскую инженерную работу, требующую добросовестности в сочетании с тонким творческим чутьем, мало кто способен. Я знал одного способного на это человека.
Это был Васильев Сергей Александрович. Мы с ним вместе работали не только в Коминтерне, но и в ряде других контор, в которые я его зазывал после своего перехода. За глаза и в глаза, всегда и везде все его звали Сережа.
Сережа, наверно, самый уникальный известный мне человек. Талантливейший сотрудник, он был всегда удивительно не по-российски добросовестен в любой работе.
Здесь, для ясности дальнейшего изложения, позволю себе сделать некоторое отступление. Вот нас, наряду с военнослужащими, государство частенько гоняло в добровольно-принудительном порядке на разнообразнейшие сельскохозяйственные работы. Тягло «на полях нашей Родины» и в ее закромах обычно расценивалось, как удовольствие, скрашивающее прозу жизни. Нам, молодым, нравилось после умственности подразмять мышцы, закидывая в самосвал капусту или формируя на поддонах ящики морковки. Частенько сельхозработы удавалось окрасить спортивной состязательностью, где немаловажными были ловкость, сила, а то и изготовление доморощенного инструмента, например, для сборочной или складской резки овощей. Да и приятно было осознавать свою гражданскую помощь убогому социалистическому сельскому хозяйству.
Одно частенько угнетало. Дело в том, что родители мне с детства прививали навыки бережного отношения к собранным овощам, чтобы они могли храниться приемлемые сроки. А наше отношение к государственному сельхозпродукту было, мягко говоря, бесхозяйственное, по-честному – браконьерское. Как при погрузочно-разгрузочных работах на полях, так и на овощегноилище (так называли овощехранилище, в котором частенько 40-80 % продукта не доходило до населения, а превращалось в зловонную жижу, зимой выгребаемую нами же совковой лопатой).
Сплошь и рядом только что собранные овощи сбрасывали с многометровой высоты, загружая грузовики самосвалов или громадные, часто подломанные, смертоубийственные контейнеры. Картошку разгружали из засыпанных без тары вагонов специальными металлическими вилами с затупленными или наспех закороченными приваренной арматурной проволокой рабочими концами! Причем для повышения производительности труда иногда ходили в сапогах прямо по отвалам картофеля. Некоторые чисто инстинктивно старались этого не допускать, разгребая проходы от клубней, но другим такая щепетильность казалась надуманной.
Так вот, а Сережа, как всегда, от всех нас отличался. При объявлении перекура, когда мы отдыхали, ели-пили или ходили подворовывать дефицитные фрукты, он брал ящик и, не останавливался до тех пор, пока последняя валяющаяся картошина не находила свое место. В колхозе прополку урочной гряды он заканчивал позднее всех. Но эта гряда в отличие от наших была выполота качественно…
Вот такой чудак! Даже при реальном социализме не мог что-либо делать недобросовестно. Откуда-то в нем глубоко сидела протестантская этика… И везде, всегда и во всем он не отступал от этого кредо. Мне повезло работать совместно с Сережей в нескольких разных фирмах. Он, как и я, занимался различными устройствами преобразования электроэнергии.
Эти устройства обладают массой многомерных требований, в основе которых помимо решения гигантского разнообразия собственно электропреобразовательных задач стабилизации, формирования и рекуперации энергии лежат статические и динамические ограничения по электрическому току, напряжению и теплоотводу отдельных элементов или их узлов. Так вот, эти задачи, будь то разработка или пусконаладка уникального трансформатора, блока преобразования, лабораторного стенда, источника питания на мощности от единиц Ватт до сотен кВт, Сережа выполнял высокопрофессионально, талантливо и уникально добросовестно, попутно изобретая кучу доморощенных методик проверки железа. Уж все страховочные и смягчающие режим работы балласты, ограничители и предохранители он предусмотрит.
Уже после перестройки для моих личных нужд он изготовил универсальный стенд испытания статических характеристик тиристоров. Так я принял его, даже не проверяя электросхем. И как все остальное, что когда-либо создавал Сережа, стенд работает безукоризненно. И всегда можно было быть уверенным в его технических решениях, принимая их без проверки. Потому что, если он что-то разработал, все проверено безусловно и во всех отношениях.
Для этого он всегда приходил на работу раньше всех, а уходил с нее позже всех. Там, где это разрешалось, ключи помещений со стендами были в его распоряжении. В обеденный перерыв мы умудрялись играть в волейбол, он - перепроверял свои электросхемы.
Его занудная антисоветская добросовестность и не российские (протестантские?) дотошность и перестраховка обычно раздражали сослуживцев: вроде уже давно можно рапортовать об успешном завершении работ и подставлять карманы для бонусов, а он все в чем-то сомневается, проверяет… Воистину, не от мира сего!
Кроме того, вследствие его природной экономности, Сережа, мягко говоря, весьма бедно одевался. Это можно было заметить даже в те нищенские времена, что усугубляло пренебрежительное отношение к нему многих из коллег, хотя большинство из них в профессиональном отношении ему и в подметки не годились. Необычно экономно относился к каждой копеечной детальке, проводку или гаечке. И все на месте, по уму, в самопальных коробочках…Свою работу он оплодотворял массой мелких самодельных подручных причиндалов. Не мыслим для него был распространенный стиль: включим макет, будем разбираться - где выгорит. Многоступенчатая техническая перестраховка – всегда и везде.
Меня же в его экономности раздражало только использование допотопного монтерского инструмента. Зверел, когда он еще называл его домашним: в моем представлении уж дома-то надо иметь хороший инструмент.
Но всегда преклонялся перед его трудолюбием и благородством.
В то время стараниями ФТИ с минимальным разрывом от изобретения фирмы Дженерал электрик появились первые отечественные тиристоры на ток вначале до 10 А и на приличное для промышленных нужд напряжение до 300 В. Это УД-63 и УД-64, а затем, соответственно, Д235 и Д238 и далее уже на один-два порядка и более мощные. Как показала история, именно тиристоры произвели мощнейшую революцию в преобразовательной технике. Как ни странно, старшее поколение инженеров восприняло появление этих новых полупроводников весьма прохладно. Даже наиболее продвинутые инженеры зачастую были абсолютно уверены, что тиристоры никогда не заменят в серьезной технике их газонаполненные прототипы - тиратроны. Да и саму перспективу применения полупроводников, например, в военной технике рассматривали не иначе, как неудачную хохму. Причем, скепсис был не только у соотечественников. Например, ни в одной монографии того времени не писалось об одном из Богом данных главных достоинств тиристоров в преобразовательной технике - их самозащите при перегрузках по напряжению и скорости его нарастания когда они, в отличие от транзисторов, не пробиваются, а переходят в обратимое включенное состояние.
Очень быстро начали выпускаться и промышленные тиристоры в Москве и Подольске, а далее на специализированных заводах Саранска, Таллина, Запорожья.
Вот мне и дали провести НИР на предмет практического промышленного использования этих приборов в разработках института.
А когда выяснилось, что тиристоры - очень даже ничего и, вроде бы, могут быть использованы, например в импульсных (80кВ.;4мкс с обостренным срезом) генераторах инжекции и мощных рекуперационных генераторах импульсных токов эжекции медицинских бетатронов, стали исследовать и эту возможность.
И так уж получилось, что с тех пор до сего времени тиристорная техника стала основой моей профессиональной деятельности…
Леонид Антонович Калина – мой непосредственный начальник. Крупный красивый добродушный мужчина, милейший меланхолик с нетипичным для инженера утонченным, несколько старомодным, эстетическим вкусом и изысканно красивым и точным почерком. Его подпись под любым документом была невообразимо сложной, но, тем не менее, очень красивой, стилизованно завершенной и, вне зависимости от его настроения, по начертанию немыслимо точно повторяемой от раза к разу.
Речь его была заполнена очень удачными украинизмами и словами собственного сочинения. При желании можно было составить небольшой словарик хохм и сленгов Калины. Особенно, помнится, он был издевательски изощрен, в процессе написания социалистических обязательств («обвязательств»).
А если я ехал в командировку, он рисовал детальнейшую карту-памятку с подробнейшими инструкциями, например: "... пройди малэнько, не гутаря, мимо стола спящего дядьки - совы к верзиле с лошадиной улыбкой...". Указания были неизменно точны, полезны и всегда достаточно полны и предусмотрительно выполнены не без художественного дара на отдельном листочке-памятке
При написании отчета по НИР у нас свято выполнялось разделение труда: я составлял черновик, он - чистовик. Можно сомневаться в моем творчестве, но, уж точно, столь качественного оформления работы, включая многочисленные вписанные от руки формулы и рисунки вплоть до этикетки на обложке, я не видел более нигде и никогда.
Самые большие разногласия были у нас с Калиной всякий раз сразу же после окончания отчета. Я понимал, что надо обязательно материал подкорректировать, а то ведь получился-то явный абсурд, а он, как начальник, ни в коем случае не разрешал это делать, поскольку тогда исправления в отчете окажутся «на самом видном месте».
Для званых гостей дома у него готовился пир из русских и украинских блюд с многообразием и изысканностью французских кухни. Он скрупулезно составлял и художественно оформлял меню, а саму еду великолепно и талантливо готовила его дражайшая половина - Вера Карповна, с которой он всегда ходил под ручку, прижавшись. Народ посмеивался над этой их прижатостью, но мало кто знал, что она была выработана в связи с некоторыми особенностями расстройства вестибулярного аппарата Леонида Антоновича. Я с ним дружил и любил его слушать и общаться, несмотря на существенную противоположность темпераментов и жизненных ценностей.
Павлова Тамара Борисовна. Отличный инженер (что среди женщин мне приходилось наблюдать не так часто), она вдобавок была очень работоспособна, добросовестна и ответственна. Всегда отлично знала разнообразные существующие ограничительные нормативы и расчетные методики и была урезонивающим началом в наших технических решениях. Как и у многих порядочных, хороших женщин ее уверенность в правоверности всех технических, идеологических и социальных реалий была неколебима. К сожаленью, она страдала болезнью позвоночника (лучший друг Тамары, Леонид Антонович в близком общении ее называл Малая - с ударением на втором слоге), что отложило горький отпечаток на всю ее судьбу. Но, удивительное дело, вопреки общепринятым психологическим стереотипам, она была контактной, веселой, невероятно доброй и благородной женщиной с лучезарным взглядом. Склоняю голову пред светлой памятью о ней...
Вот мы втроем и провели ряд исследовательских работ по реализации полупроводниковых генераторов для инжекции ,а также эжекции медицинских бетатронов.
Самым квалифицированным специалистом отдела в силовой импульсной технике был в то время Иссерлин Евгений Борисович (ныне поуехавший). Мне любопытно и важно было с ним побеседовать или проконсультироваться по отдельным техническим вопросам. Но он, вероятно, считая меня незаслуженным выскочкой, а то и конкурентом, всюду меня нес и при любом удобном случае стремился уничтожить.
Помню на одной из защит нашего отчета по НИР, будучи официальным оппонентом, он начисто раскритиковал наши результаты работы, включая даже ряд довольно сложных математических выкладок. В общем, оценил работу неудовлетворительно. Это - чрезвычайное событие. Обычно было принято, что старшие товарищи на ошибки указывали в рабочем порядке на этапе составления черновика отчета. Он же мне до своего выступления о своем мнении даже не намекал. Я рвался дать отпор, защититься. По большинству вопросов соглашаться не собирался. И что же было дальше? А – ничего! Залманзон не дал мне слова, закончил совещание, оставив Иссерлина у себя! Что уж они говорили - не знаю , но больше эти вопросы никогда и нигде не поднимались. Много Евгений Борисович своей ершистостью попортил себе жизнь. А уж когда спустили партийных псов на антисемитизм, он оказался едва ли не первой кандидатурой на растерзание.
Вообще-то всегда я очень боялся технических ляп. И тем не менее однажды подзалетел очень круто. Тогда мне показалось, что нашел новое выгодное решение для генератора эжекции. Очень спешил, не проверил экспериментально, но подал заявку на предполагаемое изобретение, на которое быстренько получил положительное решение Москвы. И вот однажды ко мне подошел Екимов с вопросом, что за неработающее чудо изображено у меня на листке. Я начал ерепениться, но он прервал меня, сказав несколько слов, из которых я с ужасом понял, что оно действительно не работающее. Какой это был ужас! И как стыдно было перед Екимовым! Но он все никак не понимал, что это к нему лезу, как побитая собака. Положительное решение я легко аннулировал, и с тех пор никогда до экспериментальной проверки заявки на изобретения не подаю.
Для моего самоутверждения казалось значительным, что однажды мою фотографию вывесили на доску почета с подписью Лучший изобретатель института. Из творческого стресса я не выходил даже, когда бежал пописать в туалет, доброжелательные коллеги мою зацикленность с пониманием поощряли улыбкой. Каждое утро я шел пешком на работу от площади Льва Толстого до Одиннадцатой линии Васильевского острова, и это время было для меня самым творческим и блаженным. Мозг работал чисто, с полной отдачей, "таков мой организм...". С соисполнителями у меня всегда были хорошие дружеские отношения, особенно со старшими по возрасту инженерами-практиками, незабвенными моими товарищами, кристально доброжелательными идеалистами - Тамарой Борисовной и Леонидом Антоновичем. Руководству старался - насколько хватало ума - особенно не перечить, но так и не смог пристроиться к чьей-нибудь толковой научной школе. Наверно, в моей жизни это время было не самым производительным, но зато самым прекрасным: молодость плюс, как говорят в технике, - работа на согласованную нагрузку!
Бетатронные генераторы получились приличными, тщательно испытанными и готовыми к серийному внедрению для борьбы с онкологическими заболеваниями. Результаты описаны в нескольких отчетах по НИР предприятия, опубликованы в ряде статей в министерском журнале «Вопросы радиоэлектроники» и академическом -«Приборы и техника эксперимента». Получены по этой тематике Авт свид.СССР №299961, №428504, №441645, №481989, №516107, №522543, №522544
Однако у государства денюжек на медицину явно не хватало. Не было обещано финансирование и на ближайшее будущее. А по окончании аспирантуры, меня перевели в другое подразделение и мои перспективы опять оказались неопределенными..
Очень украшали жизнь служебные командировки. Они были, в основном, связаны с пусконаладкой оборудования в различных филиалах Академии наук (АН). Там видел частенько умнейших интеллектуалов, перед которыми инстинктивно преклонялся. Хотя, правда, особенно и не страдал, «как они от меня далеки-далеки: никогда не дадут руки».
В московском РАИАНе дивился факту руководства технической частью мощного электронного ускорителя талантливым добродушным беспартийным парнишкой, только что закончившим институт. Вне АН подобное в то время было немыслимо.
В Ереванском филиале АН участвовал в настройке оборудования крупнейшего в стране ускорителя АРУС. Сам ускоритель - это громаднейший прибор для научных исследований, раскинувшийся на многих гектарах роскошного фруктового сада. Этот прибор был уникальным в мировой науке, и его, можно сказать, изготавливала вся страна, не считаясь с материальными затратами, в том числе, на электроэнергию и металл.
Реальными хозяевами были талантливые армянские физики, переполненные идеями исследования микромира, но имевшие весьма смутное представление о том, как поддерживать жизнь килотонн этого изысканного железа. Отсутствие хозяйского глаза, помноженное на совковую безответственность, приводило к громадным потерям рабочего времени ускорителя.
Вопреки установленным эксплуатационным нормам ускоритель почти непрерывно ремонтировался. Сейчас в это трудно поверить, но на ускорителе не было полного пакета монтажных схем. Например, при ремонте обычно приходилось интуитивно догадываться, где расположена та или иная силовая коммуникация.
И вот, однажды в нагрузке моей установки где-то при достижении 15 кВ начал пробивать на корпус силовой кабель. Слышались периодические удары пробоев, но, где все это происходит, конкретно подсказать никто не мог. Обычно в таких случаях надо было обращаться к местному толковому монтажнику К. Только в его личных записях на ученических тетрадях могла сохраниться информация о том, в какой из бесчисленных траншей мог проходить поврежденный кабель. Он мне и подсказал это, причем исключительно из личной симпатии. Хотя могло бы быть и иначе. Рассказывают, что много позже К ушел с работы на ускорителе, прихватив с собой черновички монтажных схем для дальнейшей успешной подковерной торговли информацией (тут я, безусловно, на его стороне: во всех случаях специалист имеет моральное право любым способом заставить бюрократов оплачивать его квалификацию).
Так вот я узнал, в какой именно траншее следует искать пробой. Теперь надо бы было поставить туда специально предназначенную для подобных дел портативную следящую телевизионную установку. Но она почему-то оказалась не исправна. Не оказалось и простого «матюгальника» (дистанционного переговорного устройства). Пришлось наблюдения осуществлять «органолептическим способом».
Что делать!? Уселся в траншее на деревянный ящик из-под винных бутылок. Голова в полуметре от кабеля 30 кВ, правда, к счастью, экранированного. Договорились о том, как буду сигналить по проводкам, подсоединенным к тестеру, пока жив и не оглох. К счастью, место пробоя оказалось метрах в двадцати от меня. Но страха от первого удара пробоя поднатерпелся. А пробитый кабель заменили в течение недели.
Но самым тяжелым было испытание температурой в августе. Конечно же, на ускорителе был предусмотрен кондиционер. Но он не работал. По уважительной причине. Рассказывали, что когда стали проверять его воздушный фильтр, обнаружили в нем массу насекомых, включая ужасных пауков и скорпионов. Тут же в благородном порыве сыпанули туда пачку отравы. И уж после этого сообщили службе саннадзора, которая и запретила на несколько месяцев включать вентиляцию. Так что пришлось настраивать силовое высоковольтное оборудование по пояс голым.
Да еще однажды на соседней установке взорвался высоковольтный конденсатор. Он и объемом–то всего (тьфу!) не более литра. Но почему-то диэлектрик превратился в легчайшие хлопья черной взвеси, которая полностью осела на оборудовании лишь через несколько дней. К счастью, эта взвесь оказалась не электропроводной и таким образом не инициировала аварийные пробои работающих установок, но наши красные голые потные тела быстро облагородились дымчатым налетом, подобным пуху только что вылупившихся из яйца гусят.
Экспериментально обнаружил, что в жару не хочется, да и нельзя ничего мясного. В обед систематически потреблял только хлеб, сметану, брынзу и сухое вино. Мяса захотелось лишь сразу же по прилете домой.
В процессе всех этих командировочных перипетий познакомился с уникальной талантливой личностью Барышевым Александром Ивановичем. Именно он руководил многотонным железом и умно разгребал непрерывный поток всяческих технических неувязок. Поражала его необычная для такого дела добродушная бесхитростность и нежелание, а, скорее всего, полное неумение лицемерить. И вечно руководство вызывало его для битья, а он никогда не юлил, благородно говорил только правду, премного приправляя ее своим неизменно дерзким юмором. Своим примером он заставлял быть честными всех вокруг, включая и меня. Стыдно было при нем хитрить!
Как обычно у благородных людей, нелегкой оказалась его судьба. Да и сын его оказался не менее уникален. Говорят, занимался биологией. И его укусила змея. А умер преждевременно, якобы, в ванной, попытавшись, как йог в воде не дышать пять минут…
А вот один эпизод, который мог произойти в те времена лишь в системе Академии наук… На проходной ускорителя засекли мужичка, пытавшегося спереть кусок провода. Проступок был типичным: каждый тащил домой, что плохо лежало. Тем более, что купить промышленную электрику в магазине было, мягко сказать, проблематично. Обычно в таких случаях охрана барахлецо конфисковывала в свою пользу, и дело закрывалось. А тут охрана и несун оказались различных национальностей. Поэтому раскрутили дело по максимуму. Причем разборку этого вопроса предоставили самому главному начальнику, одному из известнейших академиков того времени. Не помню уж - кому из знаменитых братьев: Алиханову или Алиханяну. И вот, выслушав доводы охраны о необходимости передачи дела в суд, он заявил, что если это справедливо, то в первую очередь судить надо его самого, поскольку накануне ему в доме сделали проводку из подобных складских материалов!.. Уж не знаю, как этот скандал удалось замять. Вот такие чудеса происходили в то время в АН.
А вот другой штришок. В самый первый день приезда меня направили к даме для оформления документов и организации жилья. Это была, скажем, южная, но вовсе не армянских кровей иностранка, чуть постарше меня, удивительно толковая, нежная, необычно для нашего сурового севера вежливая и доброжелательная. Среди прочего я стал канючить о сложностях с пропитанием. Она ответила, что эти требования очень справедливы и поэтому будет каждый день варить суп и приносить ко мне в номер для совместной трапезы, тем более, что она живет в той же общаге. И вообще, при желании она может меня помыть в ванной. А для того, чтобы погасить мое сомнение и удивление в изысканности сервиса, она открыла записную книжку с обширным списком ленинградцев, хорошо знакомых мне сотрудников, пользовавшихся ранее ее услугами. Уф! Меня пока в этом списке не было.
Кроме того, она дала прочесть на один день рукописную пачку отпечатанных листочков, с длиннющим заголовком, где бесстыдно фигурировали слова «мир», «демократия», «социализм», подписанных каким-то А.Д. Сахаровым. С неохотой взял я этот материал, попахивающий шизофренией. Но начал читать и не мог оторваться: все необычно честно, смело и точно. Ни одного возражения. Долго ходил под впечатлением. Много раз перечитывал и думал. В конце концов попросил статью снова, чтобы снять копию. Но она наотрез отказалась, и, глядя на меня все теми же честными доброжелательными глазами, заявила, что я все придумал и никаких бумажек мне не показывала.
Непрерывно там демонстрировались самого различного свойства зарубежные фильмы, распространяемые через АН, которыми в других местах и не пахло. Например, удалось посмотреть полнометражный двухчасовой фильм без купюр о только что прошедшем знаменитом хеппенинге в Вудстоке. Совершенно потрясающее для того времени зрелище по фактуре, жанру, композиции и режиссуре.
А вот еще об одной крайности и, может быть самом талантливом человеке, которого я встречал в жизни.
Однажды в коридоре института приметил паренька. Лет шестнадцати. По облику очень похож на молодого Христа и что-то сосредоточенно пишет. Это меня заинтриговало. Я подошел. Смотрю - ноты. Познакомились. Он, Константин Зверев, учащийся ПТУ и у нас в институте на своей первой практике. Оказался очень интересной личностью. Я его пригласил к себе домой и прослушал его фортепьянный авторский концерт. Поразила его чрезвычайно своеобразная и высококлассная музыка. Ценит мнение о своем музыкальном творчестве - нескольких человек, остальные мнения его не колышат. Инструментом владеет виртуозно, когда надо деньги - лабушничает (благо - всем он всегда нужен).
А у меня была тогда задумка проверить возможность формирования многозвенных LC формирующих линий с дополнительными варьируемыми индуктивными связями между звеньями цепи. Был уже сделан специальный стенд на вариометрах, несколько инженеров по моей просьбе пытались получить результат, но пока все было безуспешно. Нужен был человек творческий, чувствующий гармонию. Вот я и решил втянуть в это дело Костю, несмотря на то, что он ни бельмеса не понимал в электротехнике.
Договорились с его руководством, и ему разрешили поработать на нашу задачу две недели. Первый день я ставил задачу и объяснял, что такое электричество, как работать на установке и фотографировать осциллограммы. На второй день он задал несколько вопросов, и уже на третий - выдал новый положительный результат: оказалось, что некоторые из предложенных нами линейных формирователей при настройках на пульсации менее 1% имеют существенно более высокий кпд формирования и весьма важные для настройки необычные для известных ранее, апериодические функции чувствительности к регулируемым параметрам.
Уже на четвертый день Костя сам начал ставить задачи и непрерывно меня разыскивал для обсуждения все новых идей. Рабочая тетрадь моя, в которой велся дневник нашей работы, мимоходом превратилась в художественное произведение: оказалось - он еще и прекрасно рисует. Рисунки обычно дополнительно содействовали продвижению идеи. Например, изображение чисто электронного прибора-тиристора изящнейшим образом стало смахивать на гидравлический затвор.
В творческом азарте я стал ему внушать, что его результат - переворот в линейном формировании мощных прецизионных импульсов, но его это совершенно не трогало. В отличие от меня, он был абсолютно чужд тщеславия и корысти. Он ценил лишь саму эстетику творчества - то ли по молодости, то ли, действительно, по своей гениальности. Я балдел перед его улыбкой Христа, талантом, непосредственностью, и неконформностью. Исчез он столь же неожиданно, как и появился, передав все материалы, но не оставив концов. Едва его отыскал, когда надо было получить его соавторские подписи в оформленные заявки на предполагаемые изобретения. Вся эта суета его мало интересовала, включая и дальнейшие авторские гонорары. Как сложилась его дальнейшая судьба?.. Не знаю. Только бы не спился, не унаркотился!..
Любопытно, что позже, когда я уходил из "Коминтерна" у меня с руководством завязалась серьезнейшая борьба за владение той самой разрисованной Костей рабочей тетрадью, таинственным образом исчезла пленка с осциллограммами, а в дальнейших публикациях по внедрению этих изобретений систематически вкрадывались ошибки (как мне поясняли - редакторские) в ссылках на первоисточник.
С тех пор, в поисках лучшей доли, я много попрыгал по разным конторам. Количество авторских свидетельств и патентов у меня приближается к сотне. Думаю, что трудно найти такой отечественный городок, в котором сейчас не фурычило бы какое-нибудь из моих изобретений. Но, пожалуй, из них только эти Костины находки (авт.свид. СССР №696597, №699657, №575760) не устареют и будут перспективны и в следующем столетии. Бог даст, и в России…
Конечно, каждый в отделе работал в меру своих сил, способностей и природной лености. Но, пожалуй, все относились к работе серьезно и, уж точно, с уважением. Это уж позже появился цинизм в труде.
Например, я был свидетелем, как в отдел поступили после армии два партийных молодых человека, которые вечером учились институте. Внешне, вроде, нормальные, здоровые ребята, но выделялись среди других отсутствием интереса к профессии. Вечно они стояли у туалета, «курили», непрерывно раскланиваясь с начальством, по имени-отчеству. Их поведение я оправдывал тем, что ведь действительно тяжко совмещать работу с учебой, а для своего удобства их окрестил троечниками Т1 и Т2. Я искренне жалел их за неприкаянность, но они все же умудрились закончить институт.
И вот как раз к тому времени в институте сформировалась важная Государственная задача: надо было оформить партийный стенд с портретами любимых народом Вождей, причем расположить их в умелой последовательности по отношению к большому Центральному Портрету. Именно с этой задачей мастерски справился Т1, и, естественно, стал самым главным партийцем в институте, то есть одним из углов судьбоносного совкового треугольника. Ему по заслугам дали Государственный орден, который ранее получали иногда и трудящимся «за выдающиеся достижения в науке и производстве».
А что же – воспеваемые мной технари? Таки - ничего. Сглотнули! (прошу прощения за эротичность метафоры). Благородного гнева не наблюдалось. Что же это было: интеллигентность, свинство или рабство? Скорее всего, обычный красноватенький российский компот из названных компонентов. И «…нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности…Сморкнись каждый русский… в сторону ретивых властей – и соплями смыло бы всю эту нечисть…»,- это В.П.Астафьев «Последний поклон» (я так не могу, а купюры - мои).
Т2 пошел другим путем. Вначале он стал заниматься актуальным тогда антисемитизмом, но в этом оказалось мало корысти. Однако, как раз в то время появились первые прототипы персональных компьютеров. Вероятно, руководству такая техника казалась престижной, но – явно непосильной. Поэтому создали специализированную компьютерную лабораторию, и в результате этой профанации под научной организацией труда стали понимать уже не разработку самой аппаратуры, а красивое оформление начальственных отчетных бумажек. Т2 стал начальником этой лаборатории. Кроме того, он вместо специалистов ездил за границу при экспорте разработок института. Ведь не пускать же туда беспартийных! Постоянно произносил заклинание: Урхо Калева Кекконен. Очень яркое у него осталось впечатление в Финляндии от пердежа заграничного артиста в микрофон в правильной тональности...
Может о последних - по букве что и перепутал, но по духу - "за базар - отвечаю"...
Говорят, что последний пакет репрессий был в тридцать седьмом. А вот моего родного отца, Троицкого Георгия Николаевича, забрали в сорок первом, когда ему было двадцать шесть, а мне - один год. Можно понять прекрасное классовое чутье: ну не мог быть Нашим человек, владевший четырьмя европейскими языками, кандидат технических наук, автор только что вышедшей большим тиражом книги в 300 страниц с подозрительным названием "Свойства чугуна". Да еще у него был пунктик: не имея на то никаких особых разрешений, носился со своим изобретением нового нотного письма, и все это при том, что в родне его никак не пахло зачетным пролетарским происхождением: все мужчины поголовно были ведущими инженерами-строителями, причем последних из них забрали уже по тридцать седьмому.
А вот мне - случайно единственно недобитому последышу этой семьи - повезло. Я остался. Даже вырос и выучился на инженера. И сегодня согласен с человеком совершенно другой стаи - артистической - мудрецом и поэтом Леонидом Филатовым: "Не могу похвастаться, что мне что-то запретили или в чем-то меня ущемили большевики. Потом уже...были какие-то ожоги. Но это ерунда ... не все ведь штыки были в лицо... Была все же некая идиллия по-советски..." ("АиФ" №5 284 1999г, курсив и купюры мои.).
Если попытаться быть предельно откровенным, до меня иногда со стороны доходили и сентенции вроде того, что вот мы мол - работаем, не покладая рук, кровью харкаем, а этот гад - изобретательством занимается. В какой-то степени это имело место быть тоже.
И, может быть, не без связи с этими настроениями лет через десять, когда не только из газет стало ясно, что роль партии в коммунистическом строительстве усилилась, и у меня не обошлось и без вышеназванных ожогов. Например, официальное лицо в долгой беседе указало мне, что я неверно понимаю роль отдельных съездов Партии. То обстоятельство, что я не собираюсь вступать в эти «глухие согласные = КПСС», не имело существенного значения... Опять же, употребляю политически негативное слово «конвергенция», не понимая его значения. Наконец, дело дошло до того, что в моей аттестационной характеристике, подписанной "треугольником", кроме унифицированной части в один лист, которая для всех писалась чуть ли не под трафарет, появилась нестандартная запись, где указывалось, что я «недостаточно активен в профсоюзной деятельности».
В вольном переводе с новояза это означало, что если и дальше буду такой же стервец, то на последующей аттестации влепят негатив более высокого уровня, например, что-нибудь в том смысле, что личное ставлю выше общественного, то есть получу отрицательную характеристику, при которой окажется сомнительной сама возможность профессиональной деятельности. Подобные прецеденты с моими знакомыми уже случались.
До войны в подобной ситуации наиболее мудрые люди исчезали на несколько лет из Ленинграда в провинцию и там отсиживались. Но я, слава Богу, уже жил в дни чуть ли не цивилизованного "развитого социализма", хотя по злобно-вражескому и "реального". Зубки чуток сточились. Нашим тогда уже казалось неприличным без разбора не только уничтожать, но даже и, смешно сказать, сажать людей, поэтому, во избежание всех грядущих неприятностей, мне вполне достаточно было просто сменить место работы. Что я быстренько и сделал, тем более, что из-за ограниченности средств на медицину моя бетатронно-медицинская тематика по борьбе с раком на неопределенное время замораживалась. И стал продолжать дальше заниматься своей любимой рекуперацией энергии в индуктивных нагрузках и формированием мощных импульсов, но уже в другой, более военизированной, а потому - с меньшими финансовыми проблемами конторе, за ту же нищенскую, но, безусловно, равную с другими зарплату. Работал, пока не оформил все, что напридумывал, в кандидатскую диссертацию «Вопросы формирования и рекуперации энергии в мощных импульсных генераторах». Со своим новым начальником договорился, что он меня не объявит врагом народа, если ее опубликую и попытаюсь и защитить.
И опять мне повезло: один из четырех ученых Советов страны по профилю диссертации находился как раз в Ленинграде в ЛИТМО. И еще раз повезло, что в его составе было несколько светлых голов, а сам он был носителем необычного для того времени либерального духа: даже внешне импонировала для того времени крайне дерзкая - джинсовая одежда его остепененной молодежи. В Совете была, кажется, только одна женщина, но именно она-то и была его Председателем и, безусловно, заслуженным лидером.
Изюминкой диссертации, на мой взгляд, был материал Главы 1.1., который я напридумывал еще в «Коминтерне». В этой главе я ввел ряд понятий и определений, с помощью которых далее формулировал, как мне казалось, новое положение - теорему о существовании определенной области нелинейных параметрических электрических цепей, в которой выполняется принцип суперпозиции во временном интервале с переключением вентилей типа диодов и тиристоров. На основании этого утверждения в последующих разделах производился анализ ряда устройств с рекуперацией энергии, в частности, мощных импульсных генераторов тока эжекции электронов для медицинских бетатронов.
Материал Главы был не ахти какой инженерной важности, но в кандидатской диссертации виделся еретическим своим покушением на незыблемость устоявшихся теоретических основ электротехники. Поэтому доброжелательно ко мне относившийся, трудяга и опытный интриган диссертационных дел, Секретарь Ученого совета Герман-Галкин, настойчиво рекомендовал во избежание разнообразнейших неприятностей и инфаркта не дразнить гусей и выкинуть к чертовой матери не только эту Главу 1.1, но, по возможности, не включать теорему даже в приложение. Тем более, что для защиты и так материала с лихвой хватало.
Но я был молод, и эстетические представления, замешанные на честолюбии, никак не позволяли сдаться - выбросить Главу, поскольку видел, что такое изъятие нарушит стройность материала, да и снизит корректность анализа. Мне по молодости казалось: соглашусь - перестану себя уважать.
Диссертация готова, но из-за наличия Главы 1.1 меня несколько месяцев подряд не ставят в очередь на защиту: Совет принимает только заведомо проходные работы. Я - ни в какую! Наконец после долгих препирательств Секретарь из жалости ко мне выставил ультиматум: диссертация будет принята к защите с Главой лишь при условии, что я найду авторитетного оппонента, который даст на теорему безусловно положительный отзыв.
До этого материал диссертации апробировался лишь на уровне описания нескольких десятков изобретений, а также приличного ряда журнальных статей и немногочисленных выступлений на конференциях, особенно, помнится, посвященных почему-то Дню радио.
Я выступал на секциях бурно развивающейся электропреобразовательной техники. В связи с изобретением мощных полупроводниковых ключей у этого направления было бесчисленное множество молодых гибких неустановившихся ветвей. Изменение на порядок тока, напряжения, скважности импульсов или частоты их следования полностью меняло структуру преобразовательных устройств и, соответственно, характер технических проблем.
Сплошь и рядом на одной конференции не находилось специалистов, которые могли бы компетентно прокомментировать выступление коллеги. Пожимали плечами. Верили на слово. Моим выступлениям обычно предшествовал пассаж ведущего, вроде: "...а вот еще о не менее своеобразном направлении ... сообщит нам молодой специалист...". Рад был, если завязывалась дискуссия, но чаще слушал лишь формальные замечания коллег...
На Совете мне дали перечень номенклатурных научных авторитетов, которым был смысл показать материал. Для этого я отпечатал рукопись в пяти экземплярах и затем ее навязывал несколько месяцев не менее чем двадцати персонам из указанного списка номенклатуры на предмет возможного отзыва на теорему.
И тут я познал неизвестную для меня сторону околонаучности: эти милые, в основном пожилые, люди, безусловно, были специалистами в своей области, задерганными интеллектуалами с умными усталыми глазами старой добропорядочной собаки и, разумеется, резко отличались от массово плодившихся в то время обиженных Богом мухомороподобных партийствующих начальников. Своим видом эти интеллектуалы демонстрировали готовность к нормированному кванту самопожертвования незнакомому молодому специалисту. Но, видно, жизнь их поставила раком. Все они, как один, с тоской смотрели на принесенный мной материал, причем, непостижимо для меня, их совершенно не интересовала его суть, и живо допытывались только одного - от кого я, откровенно намекая о своем желании в дальнейшем поиметь от этого имярека - дивиденды.
Когда они осознавали, что я вовсе даже ни от кого, а просто сам написал диссертацию «в процессе плановых работ на государственных предприятиях», хотя и имею формально научного руководителя, им становилось совсем тошно, но, очевидно из боязни нанести ущерб своему номенклатурному имиджу, все же брали материал на просмотр. Обобщенное статистическое распределение резюме этих специалистов на материал Главы сведено в таблицу:
Не компетентен в этих вопросах 25%
Не буду в твои дела вмешиваться 25%
Положение верно и широко известно 25%
Положение не верно: чушь собачья 25%
Ни один из них толком не разобрался по сути предложения, не сделал ни одного компетентного замечания и уж, тем более, не дал желанного заключения о том, что Положение справедливо и обладает новизной.
С этими печальными результатами, но еще не до конца сломленный я приполз к Секретарю. Буркнув что-то в том духе, что не видывал хлестче меня дуболомов, он ультимативно мне дал последний шанс: на кафедру Теоретических основ электротехники ЛЭТИ из долгой командировки вернулся молодой профессор Лев Данилов. Он специалист по нелинейным цепям, и его заключение поставит окончательный крест на моем упрямстве.
Тут я осознал, что это тот самый Данилов, который также как и я когда-то работал в 5 отделе ВНИИМР и, может быть, мы работали немного там даже одновременно. Нашел фотографию 13х18, где мы с ним почти одного возраста, на субботнике, в одинаковых кедах тащим вдвоем груженые грунтом носилки. Вообще-то я с ним знаком не был и, возможно, никогда даже не разговаривал, но слышал о нем нижеследующую легенду.
Однажды в лабораторию, где он трудился, пришло Высокое Начальство. Все, естественно, расселись за рабочие столы и стали энергично демонстрировать усердие. А Данилов как ходил, так и продолжал задумчиво ходить между столами. Начальство выразило ему свое неудовольствие: мол, все работают, а Вы тут прохаживаетесь! Он ответил, что думает. Тогда Начальство ему заявило, что если и дальше вместо работы он будет думать, его просто уволят. Любопытно отметить, что именно в те времена он разрабатывал новый вид математики, приложения которой позволили существенно расширить представления ученых о ряде законов теоретической электротехники. Но Наши его все-таки почему-то тогда не достали, а он "по корыстным мотивам" сам перешел в ЛЭТИ, где очень быстро защитил последовательно кандидатскую, а затем и докторскую диссертации и стал там самым молодым профессором...
И вот я на кафедре Теоретических основ электротехники в ЛЭТИ. Удивило, что Данилов назначил свиданье с точностью до одной минуты, а не как другие - плюс-минус полдня. Но я приперся, как водится, на час раньше. Обратил внимание, что почтовые письменные ящики на кафедре полупустые, и лишь один переполнен и завален поверху - профессора Данилова. Почти все, что можно было различить - на английском. Сотрудники не без гордости пояснили, что это в порядке вещей: Данилов - специалист мирового уровня. Меня это шокировало: получение даже одного письма из-за бугра казалось тогда бедствием, чреватым отстранением от Допуска. Тем более, что должность профессора в таком институте предполагала обязательный отчет по каждому контакту с Западом. Мне до сих пор не понятно, как он, чисто технически, мог осилить такую массу оправдательных бумаг...
Но вот пришел Лев Данилов. Удивительно вежливый и мягкий. Почувствовав слабину, я тут же, заикаясь, стал упрашивать забрать Главу на просмотр. Но, к моему ужасу, он достаточно решительно это отверг, хотя и согласился тут же при мне просмотреть материал. Я был убежден в печальном исходе: сижу рядом, как умная Маша, и наблюдаю. За десять лет, как я его не видел, он заматерел. Глаза мудреца, и в процессе чтения на его лице я не смог выявить ни тени эмоций - нулевая лабильность. И тут, совершенно неуместно, я стал вспоминать - какого же близкого человека он мне напоминает... но так и не смог понять...
Он читал около десяти минут. После этого минуты две-три думал, а затем выпалил мне резюме, что мол - все верно, для него такой подход нов и даже интересен. Я не верил своим ушам и не смог сдержать слезы, хотя все еще сомневался - все ли он усек. Но в последующей беседе тут же убедился - еще как усек на все 100%, в подтверждение чего он выдал мне несколько ценнейших рекомендаций по подаче материала и терминологии. И тут я, весь в соплях, пьяный от счастья, совсем обнаглев, спросил его, во-первых - не подскажет ли он форму дедуктивного обоснования сформулированной Теоремы и, во-вторых (миловать, так миловать!) - не согласится ли быть и официальным оппонентом на защите диссертации. Тогда он, чуть подумав, взял клочок бумаги (который я поныне храню как святую реликвию) и тут же набросал форму корректного подхода в общепринятых категориях.
Боже, как я жалел тогда, что не прихватил с собой карманного магнитофона, чтобы не упустить какого-нибудь штриха его суждений. Потрясла совершенно необычайная силища мысли, лаконизм и точность изложения, да еще с предельно вежливой адаптацией к моей терминологии. А возможность своего оппонирования он обусловил двумя обстоятельствами. Какими же? - не терпелось мне. Я на все согласен!
И тут он ответил царским изыском: первое - рассмотренный материал должен присутствовать в диссертации и, второе - его результаты должны быть практически использованы в ней при анализе схемных решений. О, Боже!!! Ведь именно это полностью совпадало с моей idee fixe, диаметрально противоречащей прагматизму носителей здравого смысла...
Вся наша беседа заняла, наверно, полчаса, и эти полчаса были едва ли не самыми счастливыми и содержательными в моей жизни...
И вот, полностью согласившись с остальными рекомендациями Совета, я форсированно подправил и ужал диссертацию до нормированных полутораста страниц, отпечатал ее и прошел кучу злополучных бюрократических терний оформления.
Например, с места новой работы я должен был получить отзыв о внедрении в народное хозяйство результатов моей диссертации. Обсуждение, в основном, свелось к тому, что секретарь несколько раз остроумно произнес слово репукерация вместо поразившего его в заглавии работы - рекуперация. Вероятно, на этом основании, нисколько не стыдясь, научно-технический совет Объединения "Красная Заря", в котором формально считалась выполненной диссертация, не постеснялся объявить себя некомпетентным даже в той части, которая внедрена в собственную продукцию.
Но зато маленький человечек - начальник отдела (кем-то не без юмора означенного номером 1), бдительно и беззаветно защищая Родину, в течение двух месяцев наотрез отказывался подписать разрешения на выпуск диссертации: "Вот такие, как вы, пишут-пишут, а потом вдруг Государственные секреты оказываются у Наших врагов".
Как сейчас представляется, главной функцией Отдела была репрессивность по отношению к нашему брату - ИТРовцу: только он по собственному усмотрению мог выдать или, наоборот, не выдать обязательные Справки с печатью, в которых указывалось лишь две вещи: во-первых, что ты - Товарищ, а во-вторых, что допущен к работе. Оказаться в то время нетоварищем было несоразмерно драматичнее, чем сейчас негражданином в Прибалтике. Отчетливо припоминаю свои кошмарные сны тех времен о возможной потере этой Справки.
Но в тот раз на Красной Заре в конце концов все обошлось благополучно: по рекомендациям опытных товарищей я поставил начальнику Первого отдела поллитру. Ознакомившись с надписями на бутылке на чешском языке, он пришел в благодушное состояние, и, ни минуты не медля, разложив все мои бумаги лесенкой, тут же подписал их демонстративно без прочтения. Oh, yes! До чего ж добрый мужчина: всего-то за 0,5 да вовсе не читая ..!
Оно, конечно, не этично с моей стороны, но оправдываюсь тем, что при пробивании диссертации эта взяткодача была единственной. Только начальнику Первого отдела, а больше – никому.
Кроме того, желательно было получить дружественную бумажку и от Коминтерна. Тут положение осложнялось тем, что Залманзон к тому времени уже ушел на пенсию и его место занял молодой человек Петров Евгений Арсентьевич.
Когда-то еще при поступлении в Коминтерн первое наиболее яркое и интригующее впечатление у меня связано с наблюдением за старшими коллегами особенно за стихийно созданным им неразлучным Клубом совместно с Раутианом, Горюновым и Розенбаумом. Он создался в институте на год-два раньше моего появления, его члены уже освоили азы инженерного дела и казались мне авторитетами. Общались они на своем изысканном техносленге, ревностно следили за групповым реноме, неизменностью клубного членства и необычными для совкового окружения внутриклубными аристократическими манерами, по-английски высокомерно, вплоть до ущерба собственной карьере, не допускавшими никаких экстремальностей. Их снобизм мне нравился. Центром Клуба был бильярдный столик из оргстекла с отверстиями по углам и монетами вместо шариков.
Я трепетно дотрагивался до этого столика, иногда наблюдал за игрой, она и сама была скорее ритуалом, чем спортом: ценился не результат, а достаточно изысканная форма общения в процессе. Сам я играть не пробовал и не только потому, что это занятие мне чуждо, но и по причине того, что, свято соблюдая дистанцию, меня, скорее всего, просто презрительно отторгли бы. Но, слава Богу, стремился я всегда не так к общению, как к независимости. А Женя мне всегда был симпатичен своей мужской статью, естественной интеллигентностью, логичностью мысли и явным вездесущим благородством.
И вот я – «предатель Коминтерна» - пришел к Евгению Арсентьевичу на поклон за бумажкой. Надругаться надо мной можно было десятками способов. Но, где Женя, там всегда - добро и, вероятно, поэтому, совсем не унижаясь, я вдруг быстренько получил от Коминтерна на имя ученого секретаря Совета совершенно добротный Акт об использовании в Коминтерне диссертационной работы на 4 листах!.. Спасибо тебе, Женя! Считаю, что я у тебя в долгу!
По мере подготовки к защите доброжелатели предупреждали меня об опасном, необычно жестком стиле оппонирования Данилова: даже в оптимистичном случае вначале он жестоко валял в грязи, но затем сам же отмывал, срывал старые одежды, одевал новые и, наконец, выводил на новую широкую, «но лишь ему ведомую дорогу, благословляя на дальнейшие дерзания». Интеллектуалы толпой ходили на его оппонирование докторских диссертаций, как на изысканное театральное действо.
И вот принес я уже завершенную диссертацию на отзыв к Данилову - теперь уже моему первому официальному оппоненту. В отличие от других, он и в этот раз не взял материал с собой, а тут же при мне в течение часа пролистал и сразу же написал отзыв. Объем его был сравнительно невелик, но, как оказалось, в нем содержались по значимости более важные замечания, чем в остальных, порядка двадцати, официальных отзывах. К моему удивлению, отзыв был написан необычайно образно, несколько игриво и содержал весьма глубокие замечания, также и по разделам, никак не связанным с Теоремой. Непостижимо - как ему удалось заметить ряд шероховатостей в выводе сложнущих, на мой взгляд, совершенно нечитабельных аналитических выражений. Все замечания были сделаны в предельно вежливой, благожелательной форме. И опять я был поражен его уникальными талантом и тактом, никак не соразмерными с окружающей совковией щедростью и благородством.
В третий раз я увидел Данилова уже на защите. После моего основного выступления Председатель - женщина с вежливой безразмерной китайской улыбкой меня поправила: в своем докладе, наверно, Вы оговорились, - ведь в Вашем случае квазилинейность выполняется лишь в интервалах между переключением вентилей. Припертый к стенке, я искал максимально вежливый ответ, но ничего не придумал, кроме хамски-дерзкого:
-Нет, это тривиально. Речь идет как раз об интервалах, содержащих эти переключения.
-Как?.. Неужели Вы не знаете, что так не бывает?
- В некоторых параметрических цепях - бывает! И это показано в Главе 1.1.
-Нет, не бывает!..
После такой бессодержательно злой перепалки «бывает - не бывает», которая, как мне показалось, продолжалась, не менее минуты, наступило тягостное молчание: дама, подобно вытащенной на берег рыболовом, сорвавшейся с блесны щуки, судорожно хватала воздух ртом и выпученными покрасневшими глазами искала подставившего ее Секретаря, а я, молясь за то, чтобы не упасть в обморок, - Данилова.
В тот момент, когда я увидел его в своей обычной буддийской непроницаемой погруженности в себя, Секретарь вдруг проявился и достаточно громко пробурчал: "Да - бывает, бывает!". - "Кто - первый оппонент?!! - Зло рыкнула она ... Ах, Данилов!.." И, резко смягчившись: "Тогда пока продолжайте!". Я очухался, ответил на ряд уже явно не кровожадных ординарных вопросов. И вот дают слово первому оппоненту. Данилов, вопреки его традиции, - по-первости не стал нагнетать: самолюбие его было уже удовлетворено, наоборот - сразу же стал разгребать, но выступление свое построил, как всегда - с блестящим изыском.
Смысл его в том, что вот мол, диссертант по молодости и неопытности не может объяснить многоуважаемому коллеге-профессору несколько простых вещей, из которых становится ясным, что он в своей диссертации всего лишь предложил... и опять куча блестящих отточенных пассажей, позволивших всем более-менее понять суть и сохранить лицо в этой, казалось бы, патовой ситуации...
Дальше мне все понравилось: у публики было на редкость много искреннего интереса к самым разным, в первую очередь инженерным, аспектам. Я был в ударе и получил от защиты долгожданное истинное удовлетворение. Защитился без черных шаров, хотя лично не был знаком ни с одним из членов Совета...
Благодарности мои Данилов принял равнодушно. От банкета отказался. Я мечтал поделиться с ним несколькими новыми своими идеями и, как минимум, чуть пообщаться, но явно был ему не интересен. Сейчас - знаю: у него было тогда всепоглощающее хобби - решение некоторых задач из фундаментальной математики в области царицы наук - теории чисел. Он экономил время...
И вот однажды я понял, что лицом он удивительно похож на моего отца, которого я знал лишь по чудом уцелевшим фотографиям. И с тех пор их образы для меня почти не различимы и слиты в одно целое: когда я хотел представить в памяти отца, он возникал непременно в образе Данилова... Такая вот странная сублимация!.. Отец - дал мне жизнь. Данилов по-отечески - защитил от цинизма и, вероятно, жизненной трагедии.
Умер Данилов преждевременно, трагично, не без ожогов со стороны Наших; его близкие считают, - "номенклатура переломила ему хребет". Во все времена Гениальным людям редко дают долго жить... Печально!..
Конечно, ВНИИМР был полон ярких красок и контрастов, причем все происходило на фоне доминирующего совкового менталитета, в котором я плохо разбираюсь. Но было и уникальное существование критической массы одержимых, влюбленных в свою профессию людей, которым, несмотря на материальную нищету, была предоставлена возможность "за государственный счет" самореализовываться. Не факт, что в будущем богатом и свободном обществе эта возможность будет столь же великой… Ох, не факт!
РЕЗЮМЕ
Из массы достойнейших остались яркими пятнами в моей памяти лишь самые-самые.
Вот они:
Самый фанатичный= Борванч
Самый профессиональный = Лондон
Самый элегантный = Залманзон
Самый производительный = Екимов
Самый гениальный = Данилов
Самый талантливый = Зверев
Самый добросовестный = Васильев
Самый благородный = Петров
Самый исполнительный = Лютов
Самый эстетичный = Калина
Самый бесстрашный = Барышев
Самый практичный = Гольдфельд
Самый ершистый = Иссерлин
Самый предусмотрительный = Меркурьев
Самые партийные = тоже люди
Прошу прощения за нарочитую беспорядочность и фамильярность при сокращении полных имен уважаемых коллег, которое никак не навязано тем или иным их ранжированием, но, на мой взгляд, оправдано некоторым дополнительным обнажением духа рабочих отношений тех времен. Также прошу прощения за отсутствие в перечне очень важных Дам - сотрудниц, которые, сплошь и рядом, может быть, частенько и были самыми-самыми. Однако женская тема слишком взрывоопасна. А я еще хочу чуток пожить.
В оправдание скажу, что, по-моему, сегодня предметом максимально характеризующим достижение земной цивилизации является не колесо, не автомобиль, не интернет или даже мощный радиопередатчик ВНИИМР, но многозначная улыбка на устах молодой, красивой, только что отдохнувшей петербурженки славянской внешности университетского образования, работающей, приблизительно во ВНИИМР. Ибо нет ничего совершеннее!..
Отзывы о статье и об отдельных фактурных зарисовках автор счастлив будет получить от читателя по
E-mail: eplasm@yandex.ru
Теги: Наука, молодежь, изобретения, воспоминания
24 января 2014